Особенности мышления и использование их для получения правдивых показаний

Под процессами формирования показаний обычно понимают только процессы ощущений, восприятии и памяти. Нам это положение кажется неправильным. Показание излагается в речевой форме, оно обдумывается перед изложением, т. е. в его формировании значительную роль играет мышление.

Изучение конкретных форм реконструкции сохраняемого в памяти материала показывает, что изменение его происходит вследствие мыслительных операций над ним. Все психологические процессы человека осуществляются в тесной взаимосвязи. Ко всем органам чувств, как и «к нашему глазу, присоединяются не только еще другие чувства, но и деятельность нашего мышления» ¹
.

Неотделимы от мышления и остальные психологические процессы.

Буржуазные криминалисты и процессуалисты не видели и не видят этого единства психических процессов. Исходя из своих идеалистических положений они резко отделяли мышление от ощущений и других психических процессов и вслед за тезисом Канта о том, что наши чувства не обманывают «не потому, что они всегда правильные, а потому, что они вовсе не рассуждают», считали, что, «пока суждение не замешано в ощущении, в нем не может быть ошибки; только тогда, когда суждение вмешалось в чувство, возможна ошибка».

На основе подобных рассуждений, по которым мышление не «присоединяется» к работе органов чувств, а только мешает им в познании мира, возникло требование, призывающее допрашиваемого к передаче «лично известных ему обстоятельств, а не своих суждений и мнений о них» ²
. Такого же мнения придерживаются и некоторые советские юристы; например Р. Д. Рахунов считает, что «свидетель должен в своих показаниях излагать только факты», хотя и сам признает, что «свидетель обычно не в состоянии избегнуть в своем показании оценки воспринятых им фактов. Суждение свидетеля о воспринятом представляет собою логическую форму выражения мысли, является актом мышления», и, даже «нельзя игнорировать то, что в практике возможны случаи, когда показания свидетеля, носящие характер суждения, не только не подлежат устранению, а представляют значительную ценность для судебно-следственных органов» ³
.

Исключение суждения из показания—невыполнимое требование. Понятие и суждение есть начальные формы познания, форма мышления. Допрашиваемый не только в своей памяти должен возобновить образ прошлого опыта, но и словесно оформить это воспроизведение. Поэтому требовать, чтобы в показаниях не было суждений, значит требовать, чтобы показания не состояли из предложений. Но даже если предположить возможность выполнения такого требования ради исключения из показаний продуктов мышления, то после ликвидации предложений еще остаются слова, выражающие понятия, а понятия тоже являются формами мышления, ибо, как учит Ленин, «всякое слово (речь) уже обобщает» ⁴
.

При рассмотрении вопросов восприятия мы отметили уже, что условием восприятия является понимание. А понимание как отражение сущности предметов, явлений материального мира есть результат обобщений, результат мысли. Язык есть непосредственная действительность мысли⁵
. Воспринятые предметы, явления не могут быть воспроизведены на допросе вне форм мышления.

«Суждение,—пишет М.С. Строгович,—является необходимой формой любого высказывания свидетеля также и в тех случаях, когда свидетель только сообщаег факт, не делая никакого вывода и не давая никакой его оценки» ⁶
. Хорошовский тоже считает, что «нельзя требовать от свидетеля, чтобы он давал показания только о том, что он лично воспринял, и не давал некоторых своих суждений; каждый человек, воспроизводящий восприятия, прежде всего высказывает свои суждения, оценку, классификацию и другие мысли». В суждениях проявляется неразрывное единство рационального и чувственного познания.

Для правильного решения данной проблемы следует прежде всего разграничить два вопроса, а именно:

а) что имеет доказательственную силу;

б) что должен и может сообщить допрашиваемый. Представляется, что из ряда суждений, имеющих доказательственную силу, не следует исключать мнение (оценочное суждение) свидетеля. Когда свидетель дает, например, показание о пространственных отношениях, он почти всегда (за исключением тех случаев, когда в основе показания лежат измерения, произведенные самим свидетелем или другим лицом в его присутствии) излагает свое оценочное суждение. Это не означает, что каждое оценочное суждение имеет одинаковую доказательственную силу. Оценка и проверка их осуществляется по общим правилам оценки и проверки показаний. Однако неправильно было бы исключать их из показаний, имеющих доказательственное значение, без их оценки и проверки конкретно в каждом отдельном случае. Доказательственное значение того или иного суждения зависит не от вида суждения, а от его фактической основы.

Умозаключения допрашиваемого имеют чрезвычайно большое тактическое значение. Из них можно делать выводы о правильности изложения фактов допрашиваемым, а еще чаще выводы о наличии таких, иногда очень важных для следствия фактов, о которых еще не было речи в показании. Тактически неправильно поступает тот следователь, который, слушая умозаключения допрашиваемого, постоянно перебивает его: «Вы не рассуждайте!», «Говорите только о фактах!» и т. п. Это, с одной стороны, мешает установить контакт между следователем и допрашиваемым, обижает последнего, а с другой стороны, поскольку допрашиваемый часто не в силах отделить факты от выводов, приводит к тому, что допрашиваемый не сообщает не только выводы, но и сведения об известных ему фактах. Отделить выводы от фактов— это дело следователя, и если он терпеливо выслушает показание допрашиваемого, то получит возможность выяснить нередко даже такие факты, о которых допрашиваемый иначе не рассказал бы и о которых, может быть, сам следователь тоже не догадался бы спросить допрашиваемого.

Многие из допрашиваемых, излагая свои выводы на допросе, не подтверждают их фактами. В аналогичных случаях следователь должен попытаться выяснить у допрашиваемого, какие факты послужили основанием для выводов. Например, характеризуя личность обвиняемого или его отношение к окружающим, в частности к жертве преступления, свидетели часто заявляют, что обвиняемый — грубый человек, пьяница, между ним и жертвой были неприязненные отношения, он жил явно не по средствам и т. д. И в этих случаях требуется конкретизировать данные показания, например выяснить, какие случаи покупки дорогих вещей помнит свидетель и т. д. Конечно, нельзя предполагать, что свидетель расскажет о всех моментах—он может их не помнить, но чем больше перечислит он конкретных фактов, тем яснее будет основание сделанного им обобщения. Возможны и такие случаи, когда допрашиваемый не может указать на фактическую основу своего умозаключения, предположения, когда «человек окончательно помнит».

Такие показания могут иметь определенное оперативно-розыскное значение и служить ориентиром для расследования, но они не имеют никакого доказательственного значения. Так, в одном случае мать изнасилованной, а потом убитой студентки показала, что она подозревает в совершении преступления студента Г. При этом она не смогла подтвердить ничем свое заявление. Несмотря на то, что Г. действительно был еще в тот же день арестован при реализации награбленного имущества и сам признался в преступлении, ясно, что показания матери потерпевшей не имеют никакой доказательственной ценности. Следственная практика знает немало случаев противоположного характера, т. е. когда потерпевшие высказывали необоснованное подозрение в отношении определенных лиц и такое подозрение на следствии не подтверждалось. Поэтому к таким высказываниям следует относиться очень осторожно, в частности на их основе нельзя производить следственные действия, ущемляющие права заподозренных лиц (аресты, обыски и т. д.), и одновременно с их проверкой нужно продолжать работу по проверке всех следственных версий, намеченных следователем.

Встречаются случаи, когда следователь, располагая некоторыми фактами, на допросе прямо так ставит вопрос, чтобы услышать в ответ некоторые выводы допрашиваемого. Этот тактический прием по сути дела тоже направлен на получение нового фактического материала, а не выводов.

Когда следователь задает вопросы такого характера:

«По вашему мнению, что может быть причиной аварий?», «Как вы считаете, кто внес эти записи в данный документ?», «Чем вы можете объяснить, как могли ваши пальцевые отпечатки оказаться на месте происшествия?» и т. д., то он интересуется не выводами допрашиваемого, а просто считает, что таким путем легче подойти к интересующему его факту. Ясно, что после ответа на такой вопрос последуют новые вопросы: «Почему считаете так?», «На основе каких фактов объясняете так?» и т. д.

От фактов к выводу и от вывода к новым фактам — таков путь допроса и тогда, когда следователь до начала допроса обвиняемого предъявляет ему собранные доказательства, уличающие его, или рассказывает о них и допрос начинает с вопроса о правильности вывода о его виновности, сделанного следствием на основе перечисленных фактов. Однако такой прием допустим лишь в случае, если эти доказательства достаточно веские, неопровержимые и следователь уверен, что их предъявление приведет к признанию обвиняемого. В противном случае достигается противоположный результат. Обвиняемый не признается и, ознакомившись с доказательствами, которыми располагает следствие, получает новые возможности затруднить следствию доказать его вину.

Иногда бывает и так: допрашиваемый сообщает о фактах, и на основе их следователь делает выводы и спрашивает о согласии с ним допрашиваемого. Цель этого тактического приема различна. В одних случаях следователь проверяет, правильно ли он понял допрашиваемого, в других—не знает ли допрашиваемый еще о каких-то фактах, о которых он забыл рассказать, в третьих—допрашивающий таким способом демонстрирует противоречивость сообщенных фактов между собой или другим доказательствам, в четвертых, когда обвиняемый отрицает свою вину, а сообщаемые факты указывают на нее, то указанным путем иногда возможно получить искреннее признание. Так, при проверке алиби обвиняемого свидетель не мог назвать время, но в ответ на вопрос следователя подробно рассказал, что он делал до встречи с обвиняемым. Следователь суммировал необходимое для названных обвиняемым действий время и спросил: «Значит ваша встреча с К. состоялась примерно в 12.30?» Свидетель ответил, что нет, «видимо, я о чем-то еще забыл вам сообщить, потому что наша встреча имела место позже. Дайте еще подумать.., да, я чуть было не забыл, что встреча состоялась после кино...» ⁷
.

Выводы свидетеля не имеют доказательственного значения независимо от того, правильны ли они или неправильны. Несмотря на это, следователь предъявляет иногда доказательства или принимает другие меры, чтобы свидетель исправил свои ошибочные выводы. Это может иметь важное тактическое значение, потому что неправильные выводы иногда мешают свидетелю вспомнить некоторые обстоятельства, о которых он может вспомнить в свете правильных умозаключений.

Обвиняемые, особенно по делам о преступлениях, совершенных по халатности, неосторожности, признают факты, подтверждающие их виновность, но в то же время не признают себя. виновными. Указание на единственно возможный правильный вывод из таких фактов может привести к признанию обвиняемого.

Так, в деле о нарушении техники безопасности обвиняемый не признал себя виновным и в свое оправдание рассказал, что в день несчастного случая находился в командировке. Он рассказал, что не проинструктировал потерпевшего своевременно о соблюдении норм техники безопасности, хотя это и входило в его обязанности. Рассказал он также и о том, что знал о неудовлетворительном состоянии противоаварийной преграды и даже распорядился устранить этот недостаток, но не проверил, выполнено ли это его указание. Когда следователь суммировал эти факты и указал на единственно возможный вывод из них об ответственности обвиняемого, последний понял несостоятельность своего оправдания и признал себя виновным.

Здесь нужно еще отметить и то, что не все выводы, умозаключения допрашиваемого выдают себя сразу как таковые. Иногда допрашиваемый сообщает свои выводы, как бы сообщая о непосредственно им воспринятом факте. Особенно это относится к умозаключению об отношениях времени и пространства. Когда допрашиваемый говорит: «Это было утром в половине девятого», то такие показания могут быть простыми оценочными суждениями, но могут быть также и выводами из сложных умозаключений. Может быть, допрашиваемый оценил расстояние «на глаз», а может быть, рассчитал, что перекрыл бы его медленным шагом за полчаса, и из этого делает вывод, что оно равно 2 км. Может быть, свидетель знает, что событие было утром в половине девятого, потому что посмотрел на часы, или может быть, сделал такой вывод в связи с появлением почтальона, обычно проходящего именно в это время. Выяснить, сообщает ли допрашиваемый о восприятии или факте или он сделал вывод из других фактов, чрезвычайно важно с точки зрения оценки и проверки этого показания.

Если допрашиваемый не помнит какие-то обстоятельства, имеющие значение для расследования преступлений, то нужно стремиться создать «контекст». Рекомендуется задать такие вопросы, которые связаны с данными обстоятельствами и на которые, вероятно, допрашиваемый сможет ответить. Такая тактика обычно оказывается более удачной, чем голословные призывы к допрашиваемому: «Подумайте, может вспомните»— и т. д.

В случае затруднений, возникающих у допрашиваемого в речевом оформлении содержания воспроизведения, нужно попытаться установить с ним контакт, создать непринужденную обстановку, разъяснить допрашиваемому, что может рассказать все своими словами, показать жестами трудную позу или расположение вещей и, наконец, пойти на место. Это может способствовать преодолению указанных трудностей.

Нередко следователь знакомит допрашиваемого с терминологией, например разъясняет свидетелю автодорожного происшествия, что такое проезжая часть, обочина и т. д., чтобы тот мог более точно описать виденное им событие. Последний прием особенно необходим, если допрашиваемый некоторые обозначения употребляет в неправильном значении.

Затруднения, возникающие у допрашиваемого в речевом оформлении при воспроизведении, с точки зрения допроса имеют и некоторую положительную сторону. Дело в том, что они часто помогают следователю различать добросовестное показание от недобросовестного. Нередко слишком гладкие показания и показная уверенность допрашиваемого настораживают следователя и, как впоследствии выясняется, обычно не без основания. Лжесвидетели и обвиняемые, дающие ложные показания, как правило, не затрудняются в речевом оформлении своих показаний. В ложном показании почти всегда все гладко, ничего не забыто, нет пробелов, а в добросовестном показании, как правило, имеются и забытые детали, и пробелы, и речевое оформление его выглядит менее гладко. Нередко лжесвидетель или обвиняемый, бойко и плавно рассказав о заранее придуманном, подготовленном, «затрудняется» ответить на вопросы, особенно если они для него неожиданны, хотя и безобидны, и ответ на которые известен допрашиваемому (например, касается условий или обстоятельств его жизни).

Допрашиваемый, желающий дать правдивые показания, ответит на такие вопросы незамедлительно, уверенно, а те, кто не желает давать такие показания, обдумывают, какое отношение этот вопрос может иметь к делу, какой ответ будет целесообразным с их точки зрения, оттягивают время, переспрашивают и т. д. Следить за изменениями уровня речевого оформления показания тактически очень важно. Исчезновение уверенности в показаниях, появление паузы, снижение связности—все это сигнализирует о том, что показание перешло из области легкого воспоминания в область трудного припоминания, а при допросе обвиняемого, отрицавшего свою вину, является симптомом того психологического пункта, за которым часто следует признание.

Словесное оформление кроме самого содержания воспроизведения очень часто включает в себя еще определенную оценку допрашиваемым достоверности его показания. Оценка проявляется иногда в уверенном или неуверенном тоне рассказа, нередко в словах «кажется», «если память не изменяет», «вероятно», «наверняка» и т. д., а в отдельных случаях в высказанном суждении допрашиваемого в виде: «Это помню хорошо», «Вижу перед глазами, как будто сегодня было», «Помню очень смутно» и т. д. Естественно, возникает вопрос, какое значение имеет оценка допрашиваемым адекватности его воспроизведения своим восприятиям, как она должна повлиять на ту оценку, которую следователь дает этим показаниям, на их доказательственную силу. Возникновение уверенности в правильности воспроизведения, подтверждение его правильности, как пишет Л.Б. Занков, «нередко... достигается путем рассуждений» ⁸
. В этих случаях, как правило, допрашиваемый сам или же в ответ на вопрос следователя сообщает о фактах, на основе которых он сделал вывод о правильности своего показания. Проверив наличие указанных фактов, нетрудно убедиться в правильности или несостоятельности суждения допрашиваемого о соответствии его воспроизведения фактам.

Однако уверенность в правильности воспроизведения не всегда подтверждается путем рассуждения. Подтверждение обычно «происходит в виде воспризнания того, что воспроизведено. Человек отмечает, что воспроизведено им — есть то самое, что нужно было припомнить» ⁹
. Следственная оценка и проверка такого подтверждения, конечно, намного более проблематична, чем подтверждения, основанного на анализе фактов¹⁰
.

Опыт показал, что уверенность даже добросовестного допрашиваемого в достоверности своего показания не всегда совпадает с его объективной правильностью. Бывают случаи, когда допрашиваемый добросовестно заявляет о своей убежденности и полной уверенности в соответствии своего показания, имевшего место на деле, фактам, а впоследствии показание оказывается неправдивым, и наоборот, иногда допрашиваемый заявляет о своей неуверенности, а дальнейшее следствие подтверждает правильность показания.

П.П. Блонокий¹¹
считает, что образная память, несмотря на ее уверенность, характеризуется бессистемностью и большим количеством вариаций, что человеческая память является по преимуществу вербальной, человек прибегает к возможности вспоминать с помощью образов при довольно значительном забывании¹²
. Но он не учитывает индивидуальные разновидности преобладания того или иного вида памяти. Поэтому заявления допрашиваемого, свидетельствующие о том, что основой уверенности его высказываний служит образная память, должны повышать в глазах следователя значение такого показания, если он уже имел возможность убедиться в наличии хорошей и сравнительно стойкой «художественной» памяти у допрашиваемого.

С другой стороны к этому вопросу подошел Занков. Его наблюдения свидетельствуют о том, что «уверенность в правильности воспроизведения и ее соответствие объективному положению гораздо чаще при осмысленном воспроизведении материала. Наоборот, когда воспроизведение происходит механически, наблюдается неуверенность, а также расхождения между субъективной оценкой воспроизведения и его объективной правильностью» ¹³
.

Из указанных ранее результатов психологических исследований можно сделать вывод о том, что заявление допрашиваемого об уверенности в правильности своих воспоминаний усиливает доказательственное значение его показаний, если анализ последних указывает на осмысленность памяти. Как правило, невелико значение уверенности воспроизведения в том случае, если оно основано на образной или механической памяти. При этом некоторые виды выражения уверенности в достоверности воспроизведения сами свидетельствуют об образном характере памяти (например, «будто и сейчас вижу» и т. д.). Эти выводы общей психологии нуждаются в дальнейшей проверке их использования в криминалистической практике.

Закон (ст. 160 УПК) предоставляет свидетелю и обвиняемому (ст. 152 УПК) в случае его просьбы право собственноручного написания показания. В таких случаях воспоминание оформляется не в устной форме, а в письменной речи. Возникает вопрос: влияет ли, и если да, то как, на содержание показания такой порядок его оформления.

Несомненно, что письменное показание, как правило, будет более сжатым, чем устное. А это, в свою очередь, отрицательно может влиять на его качество, ибо допрашиваемый может не знать, какие обстоятельства имеют значение для расследования дела, и может упустить в показании очень важное. Письменное оформление показания может быть затруднительным для человека, не владеющего достаточно хорошо пером, что опять отрицательно отражается на качестве показания. Человек, хорошо владеющий пером, старается свое показание стилистически красиво оформить, придать ему логически стройную форму, что даже неосознанно может привести к восполнению пробелов, имеющихся в его воспоминаниях.

При изложении показаний в письменном виде отсутствует личный контакт между следователем и допрашиваемым, нет возможности по ходу дела выяснять неясные, непонятные части показания, задавать дополнительные, контрольные вопросы и т. д. Все это говорит о том, что письменное изложение допрашиваемым показания не должно заменять допроса. Оно только может дополнять его.

Первое воспроизведение имеет относительно устойчивый характер и налагает свой отпечаток на повторные показания. Особенно устойчивый характер оно имеет, если оформляется письменно. Это подчеркивает значение соблюдения нормы уголовно-процессуального кодекса о том, что письменному изложению показаний должен предшествовать допрос, а не наоборот, и возможность написать свои показания собственноручно допрашиваемому предоставляется только в случае его просьбы после дачи им показаний.

Воспроизведение всегда связано с мышлением. Прошлый опыт воспроизводится в своих ассоциативных связях, а «ассоциация,—пишет Рубинштейн,—сама есть форма синтеза, за которым стоит анализ» ¹⁴
.

На допросе следователь предлагает что-то вспомнить и рассказать или объяснить какие-то обстоятельства, т. е. ставит задачу. Допрашиваемый излагает не все, что ему «в голову приходит» в связи с поставленной перед ним задачей. Прежде всего решает вопрос о том, хочет ли он или не хочет выполнить задачу, поставленную следователем. И в решении данного вопроса опять-таки основная роль принадлежит мышлению, ибо «все, что побуждает к деятельности отдельного человека, неизбежно проходит через его голову, воздействуя на его волю» ¹⁵
.

Допрашиваемый рассуждает, обдумывает ответ не только с точки зрения поставленной следователем задачи, но и с точки зрения своих «внутренних» условий. Такими внутренними условиями мышления человека, по мнению Рубинштейна, могут быть «личностные особенности мыслящего субъекта, его мотивация, выражающаяся в том или ином отношении к задаче, его установки, прошлый опыт и приобретенные знания, его способности» ¹⁶
.

Учет особенностей личности допрашиваемого является важнейшим условием правильной тактики допроса, но данный вопрос выходит за рамки настоящего исследования. Здесь мы разберем только те тактические вопросы допроса, которые связаны с мотивами допрашиваемого, выражающимися в его отношении к задаче, поставленной перед ним следователем.

Основные мотивы, отношение допрашиваемого к задаче, поставленной перед ним, характеризуются положительно или отрицательно. В зависимости от положительного или отрицательного решения вопроса мы и говорим о добросовестном¹⁷
или недобросовестном допрашиваемом. Такое деление носит, конечно, условный характер в том отношении, что общая характеристика добросовестности или недобросовестности не всегда определяет отношение допрашиваемого в равной мере ко всем вопросам, задаваемым следователем, и что недобросовестный допрашиваемый под влиянием правильной тактики допроса может превращаться в добросовестного или, наоборот, добросовестный допрашиваемый под влиянием разных факторов, в том числе и неправильной тактики ведения допроса, превращается иногда в недобросовестного. Вопрос усложняется еще тем, что мотивы допрашиваемого часто противоречат друг другу, между ними идет борьба, в ход которой должен вмешиваться следователь, обеспечивая победу именно тех из них, которые побуждают допрашиваемого говорить правду. Такое вмешательство и является в конечном счете сутью многих приемов тактики допроса. Вот почему на указанном вопросе мы остановимся подробно.

Преобладающее большинство свидетелей, граждан социалистических государств, на допросах руководствуются желанием оказать помощь органам расследования, быть полезными обществу, сознанием важности гражданского долга, что должно проявляться в даче правдивых показаний. Но из этого вовсе не следует, что у добросовестного свидетеля могут быть только такие, с точки зрения допроса благие побуждения. В ряде случаев у него могут появиться боязнь мести со стороны обвиняемого или его приятелей, жалость к обвиняемому или его семье и другие мысли и чувства, побуждающие скрывать истину.

Добросовестный свидетель характеризуется вовсе не полным отсутствием таких мотивов, а именно тем, что у него положительные с точки зрения допроса мотивы настолько преобладают над отрицательными, что между ними даже не возникает борьбы или во внутренней борьбе положительных и отрицательных побуждений верх одерживает гражданский долг—говорить правду. Мотивы деятельности человека направлены на достижения разных целей. П. А. Рудик подразделяет их следующим образом:

«1. Стремление к результату безотносительно к тем действиям, с помощью которых он достигается.

2. Стремление к самой деятельности, иногда безотносительно к ее результату. В этом случае человек находит удовлетворение просто в проявлении своей активности в данном виде деятельности, например, в игре, даже если она и не приводит к определенным результатам.

3. Стремление получить общественную оценку своей деятельности, а через нее и своей личности... Часто отсутствие такой оценки или ее несоответствие ожиданиям человека могут вызвать у него потерю интереса к данному виду деятельности» ¹⁸
.

В практике допроса стремление к «самой деятельности», т. е. к даче показаний, безотносительно к результату ее встречается у некоторых психопатов (истериков, сутяжников), и это, как выходящее за рамки нормальной психологической деятельности, не является предметом настоящего исследования. Такие лица на допросе обычно выдают себя, стремясь «показаться», выделиться, обратить на себя внимание, оказаться в центре внимания (истерики) или всех подозревать и обвинять, везде видеть и разоблачать злоупотребления, представлять себя в роли единственного борца за правду и справедливость, всюду и всеми обижаемого и преследуемого единственно за это свое качество (сутяжники).

Следователь в подобных случаях должен направить таких лиц на судебно-психиатрическую экспертизу. Их показания, как правило, малоценны.

Для определения тактики допроса свидетелей большое тактическое значение имеет учет остальных двух видов стремлений, т. е. стремления к результату действия и к ее общественной оценке.

Если следователь невнимательно слушает свидетеля, к допросу его относится как к ненужной формальности, делает вид, что ему уже все известно, о чем сообщает свидетель, или даже прямо заявляет об этом, то такими тактически неправильными действиями он способствует победе во внутренней борьбе не положительных мотивов, а отрицательных побуждений. Следователь должен понимать, что своим поведением на допросе он дает как бы оценку деятельности свидетеля. Несоответствие оценки ожиданиям свидетеля, отсутствие интереса к его показаниям приводит к потере интереса к ним и у самого свидетеля, что отрицательно может сказаться на результатах допроса. В то же время следует подчеркнуть, что внимание и интерес со стороны следователя к показаниям добросовестного свидетеля должны быть, по возможности, равномерными. Рекомендуется остерегаться всякого внушения: проявленный следователем интерес к отдельным частям показаний и безразличие к другим может показать свидетелю желаемый результат допроса и таким образом стать фактором внушения.

У недобросовестного свидетеля одерживают верх мотивы, отрицательные с точки зрения допроса.

Вопрос о том, дать или не дать правильные показания, часто решается в борьбе нескольких, часто противоречивых мотивов, в активной работе сознания, в зависимости от мировоззрения, установок, идеалов, интересов личности допрашиваемого. Отсюда вытекает важный для тактики допроса следующий вывод: следователь должен и до, и во время допроса изучать личность допрашиваемого, его мировоззрение, интересы, мотивы, которыми он руководствуется на допросе. Мотивы эти выявляются путем анализа личности допрашиваемого, его поведения на допросе, взаимоотношений с другими участниками процесса, отношения к факту преступления, сопоставления его показаний с другими доказательствами, а также различных частей показаний данного лица или его показаний, данных в разное время. При этом должны быть выявлены как отрицательные, так и положительные мотивы. Последние в какой-то мере имеются даже у самого недобросовестного допрашиваемого, и их выявление дает ключ следователю для их укрепления. Обычно в работах по криминалистической тактике в отношении допроса недобросовестных свидетелей говорится только о выявлении мотивов лжи. Это не совсем правильно, потому что следователь в борьбе с ними должен знать и те противостоящие им мотивы, на которые он опирается, которые он сознательно укрепляет в борьбе с отрицательными побуждениями допрашиваемого.

Желательно, чтобы следователь выявил мотивы, побуждающие свидетеля к даче неправильных показаний, еще до того, как он изложил показания. Нужно постараться предупредить дачу ложных показаний, потому что свидетелю позже от них труднее будет отказаться, поскольку к прежним мотивам лжи прибавляется еще мотив нежелания признаться в лжесвидетельстве. Часто раскрытие этих мотивов, показ, что они известны следователю, бывают достаточны для отказа от них допрашиваемого.

Так, если следователь, прежде чем приступить к допросу, расскажет свидетелю, например, что он знает, что члены семьи обвиняемого были у него, пытались его уговорить дать ложные показания, но в то же время выражает надежду получить от него правдивые показания, объясняет значение таких показаний, а может быть, и уголовно-правовую ответственность за лжесвидетельство—этого обычно бывает достаточно, чтобы изменить возможное намерение свидетеля говорить неправду.

В литературе приводятся попытки составить перечень возможных мотивов лжи или сокрытия истины свидетелем. Но обычно сами авторы признают приводимый ими перечень лишь примерным и далеко не исчерпывающим. Это вполне понятно, так как мотивы человеческой деятельности чрезвычайно многосторонни, различны. Любая классификация приводит к зачислению в одну группу таких разных мотивов, которые требуют от следователя иного тактического подхода.

Перечни основных мотивов лжесвидетельствования, чаще всего встречающихся в следственной практике, могут иметь практическое значение только постольку, поскольку они ориентируют следственного работника на необходимость активного их выявления в ходе расследования. Интересную попытку сделали в свое время проф. И. Н. Якимов и П. П. Михеев в работе «О допросе». Для определения тактики допроса в зависимости от разных мотивов лжесвидетельствования ими были составлены таблицы «Причины лжи или сокрытия истины свидетелем» и «Способы добиться истины в показаниях» ¹⁹
.

Однако в них отсутствовали такие, на практике относительно часто встречающиеся мотивы, как корысть, подкуп, подговор и т. д.

Тактические указания тоже носят ориентировочный, примерный характер, но тем не менее содержат некоторые полезные советы для следователя.

Положительные моменты у допрашиваемого могут быть подкреплены в зависимости от обстоятельств дела и личности допрашиваемого различными способами. Можно показать несостоятельность, бесполезность дачи ложных показаний, вредность лжесвидетельствования для допрашиваемого и т. п., а также указать на важность и значение тех результатов, которых добивается правосудие.

Некоторые криминалисты разделяют эти приемы практически на две группы: в одну из них входят доводы «к сердцу», а в другую—доводы «к разуму». У них часто противопоставляется сфера мышления и эмоциональных процессов. Такой подход неправильный. Следователь действительно приближается к допрашиваемому то с эмоциональной, то с рациональной стороны, но так как он желает вмешиваться в его рассуждения, способствовать принятию правильного решения—говорить правду, то и эмоциональные доводы должны действовать через мышление. Поэтому всякие уговоры недобросовестного допрашиваемого, действующие только на его чувства и не содержащие разумных доводов, тактически неправильны и безрезультатны. Такие уговоры, как «говорите правду, вам будет легче» или «совесть станет чище», как правило, не приводят к желаемому результату. Нужно и убедить, и повлиять на чувства. Только такой подход, как правило, может быть успешным, может воздействовать на психику допрашиваемого и побудить его к даче правдивых показаний.

Психические процессы—ход мыслей подозреваемого на допросе или обвиняемого обычно еще сложнее, чем у свидетелей²⁰
. Перед ними довольно часто ставят вопросы, направленные на объяснение некоторых фактов, тогда как свидетелю обычно задают вопросы только о наличии или качестве этих фактов и редко о их объяснении.

При допросе свидетелей вопросы обычно начинаются словами: «что?», «кто?», «где?», «сколько?», «какой?» и т. д., а при допросе подозреваемого или обвиняемого кроме этих же вопросительных слов не реже встречаются и «почему», «зачем», «чем вы объясните» и т. д.

С.А. Голунский считает, что ответы обвиняемого на вопросы первого вида носят характер показания, а ответы на вопросы второго вида являются не показанием, а объяснением. Нам кажется, что процессуальный характер ответов обвиняемого зависит не от формы вопроса и даже не от формы ответа. Объяснением является ответ обвиняемого, если он содержит только доводы, предположения, указания на причинные связи между фактами, уже содержащимися в его показаниях, или между ними и доказательствами, предъявляемыми следователем, или между этими доказательствами. Показанием является ответ обвиняемого, поскольку он сообщает о фактах, до сих пор не фигурирующих в его показаниях. «Поскольку обвиняемый рассказывает известные ему факты, т. е. является источником доказательства, его слова могут быть с полным правом названы показанием по делу. Поскольку же он защищается против предъявленных ему обвинений и высказывает свои доводы и соображения, его высказывания правильнее всего называть объяснением по делу» ²¹
. С этим нельзя не согласиться, но в то же время ясно, что излагает ли обвиняемый показание или объяснение—зависит только отчасти от поставленного ему вопроса. В ответах обвиняемого очень часто переплетаются элементы показания и объяснения, он нередко объясняет факты без задаваемого ему особого на это вопроса и сообщает новые факты, когда вопрос требует от него объяснения других фактов. Но так или иначе, дает ли обвиняемый показание или объяснение, он, как правило, тщательно рассуждает, какой ему ответ целесообразнее дать, обдумывает его, ибо знает, что выяснение обстоятельств совершения преступления, установление истины по делу чреваты для него тяжелыми последствиями. Именно стремление препятствовать выяснению истины характеризует недобросовестного подозреваемого или обвиняемого. Как метко заметил Луваж, виновник «прежде всего стремится уклониться от вопросов, которые указывают на обстоятельства совершения преступления, а кто не виновен, наоборот, цепляется за такие вопросы, и если допрашивающий хочет его от них отвести, он упрямо возвращается к ним со всеми подробностями²²
.

Мышление обвиняемого на допросе идет по общим путям человеческого рассуждения. Первым этапом решения задачи являются актуализация и нахождение принципа решения, и «когда те или иные принципы или теоремы актуализировались, определились, начинается процесс их применения к решению задачи» ²³
.

Важной задачей следователя являются вмешательство в этот процесс, способствование актуализации в сознании допрашиваемого принципов социалистического общества, чтобы он, говоря языком логики, подводя под эту большую посылку задачу, поставленную перед ним следователем, обязательно пришел бы к выводу о необходимости давать правдивые показания.

Практика показала, что следователь, умеющий создать соответствующий психический контакт с допрашиваемым, может выявлять и укреплять эти положительные моменты в психике даже преступника-рецидивиста. Следователь, завоевав своим принципиальным и гуманным подходом авторитет у обвиняемого, может апеллировать к его совести, добрым чувствам. Психологический контакт следователя с обвиняемым и проявляемая к нему гуманность должны быть проникнуты принципиальностью. Следователь является представителем социалистического государства, блюстителем социалистической законности, и это должен чувствовать обвиняемый.

Буржуазные криминалисты тоже советуют добиваться на допросе психологического контакта с обвиняемым. Но они советуют это делать на совсем иной основе. Так, американский криминалист Альберт Эллис считает «первым техническим приемом» установление контакта с допрашиваемым и считает, что этого нужно добиться, «убедив его в том, что хотя вы официально допрашиваете его, но вы в сущности на его стороне.., что вы ему симпатизируете» ²⁴
. Он считает, что хорошо, если допрашивающие обвиняемых по половым преступлениям сами имеют «некоторые отклонения в половой области... они должны считать, что таким явлениям, как эксгибиционизму, гомосексуализму или оказывающей вредное влияние сексуальной литературе, не присуще ничего плохого, низкого или злого, у них не должно быть преувеличенного ужаса перед такими антиобщественными явлениями, как изнасилование или сношение с малолетними и несовершеннолетними» ²⁵
.

Следователь социалистического государства, наоборот, должен воспитывать обвиняемого в духе уважения законов, побудить раскаяние в совершенном преступлении, выявить, укрепить, привить хорошие качества обвиняемому. Следователь должен подчеркивать у обвиняемых их положительные стороны, показать на возможность загладить свою вину правдивым показанием, разъяснить им, что чистосердечное раскаяние считается смягчающим ответственность обстоятельством.

Если по делу проходит несколько обвиняемых, то при допросе следует установить такую очередность, чтобы вначале были допрошены те из них, кто обвиняется в менее тяжких преступлениях, являются второстепенными участниками преступной группы, не являются непосредственными исполнителями преступления.

Следственной практике известны случаи дачи искреннего показания и по противоположному побуждению, когда обвиняемому объяснили, что он своими правдивыми показаниями может спасти человека, невинно обвиняемого, не совершившего преступления.

Не учитывать такие положительные моменты в психике обвиняемого было бы ошибкой и вредным ограничением тактического арсенала следователя.

Но было бы грубой ошибкой впадать и в другую крайность и тактически не вооружаться против преступников, у которых «принцип» самосохранения, защита своей личной свободы, стремление избежать ответственности за совершение преступления окажутся на допросе сильнее, чем голос совести, и особенно против тех, кто ее уже окончательно потерял.

Следователь должен уметь показать обвиняемому безвыходность его положения, собранные доказательства предъявить так, чтобы обвиняемый понял бесполезность дачи ложных показаний. Повлиять на ход рассуждений таких субъектов можно прежде всего путем окружения их цепью стойких, правильных и непререкаемых доказательств, противопоставить которым обвиняемый ничего не может. Но нужно отметить, что большой интерес, проявляемый следователем к получению показания от такого обвиняемого, у последнего создает впечатление, что следствие не располагает против него достаточными уликами. В следственной практике отмечаются случаи, когда обвиняемые не дают показаний, пока следователь этого усиленно добивается, а потом, если замечают, что следователь потерял интерес к их показаниям, сами просят, чтобы их вызвали на допрос.

Конечно, было бы идеальным, если следователь смог бы приступить в каждом конкретном деле к допросу обвиняемого тогда, когда он уже имеет такую цепь доказательств, противопоставить которой обвиняемый ничего не может. Но это трудно осуществимая задача. Следственная практика знает немало случаев, когда именно показания обвиняемого являются источником того доказательства, которое замкнуло цепь улик.

Анализ тактических приемов проведения допроса в случаях, когда следователь располагает недостаточными доказательствами и получил их в результате допроса, показывает, что они с точки зрения оказания влияния на ход мышления допрашиваемого могут быть разбиты на две группы. В одних случаях следователь заведомо ставит задачу (вопрос) перед допрашиваемым в такой форме, чтобы он не мог догадаться или даже ошибся в оценке значения и цели этой задачи. В основе других приемов лежит расчет на решение задачи—с точки зрения обвиняемого, без достаточного основания.

К первой группе приемов относятся, например, такие, когда следователь интересуется жизненным уровнем, количеством предметов одежды, обуви и т. д. обвиняемого, а он, стремясь вызвать чувство жалости к себе, рассказывает, что живет бедно, уже целый год ничего не может приобрести себе, не понимая цель вопросов следователя, направленную на предупреждение дачи ложного показания, например о недавней покупке обуви в случае предъявления изъятых с места происшествия следов обутых ног.

Иногда указанным приемом можно поставить обвиняемого перед такой дилеммой, решая которую он должен или признаться или изменить все свои ранее данные показания.

Но особо следует отметить, что не всякая логическая ошибка допрашиваемого может быть использована для получения признания. Так, на запутывание, на подготовку логической ошибки нацелены вопросы, обычно называемые улавливающими. Примером может служить вопрос, заданный обвиняемому после того, как он признался в краже часов, в следующей форме: «Значит, кроме пальто и часов, ничего не украли?».

Если допрашиваемый не улавливает «хитрость»—и это вполне возможно при его душевном состоянии и, может быть, в результате слабого знания логических законов мышления — и отвечает «да» или «нет», то считается как будто он признался в краже пальто. Такой вывод, конечно, является необоснованным, но этого обвиняемый опять-таки может не заметить и, считая себя уже опороченным в краже пальто, признаться в ней, даже если на деле и не совершил ее.

Такой метод не служит раскрытию истины, и поэтому его нельзя применять на практике как и все остальные «приемы», в основе которых лежит неправильное истолкование показаний обвиняемого, его запутывание.

Как уже отмечалось ранее, в основе других приемов лежит расчет на то, что решение вопроса, говорить или не говорить правду, признаться или не признаваться в совершенном преступлении, может осуществляться с точки зрения обвиняемого, без достаточного основания. Дело в том, что человек не каждое свое решение принимает после тщательного обдумывания, понимая необходимость предпринимаемых действий. Такие, не вполне осознанные решения могут быть привычными или решениями без достаточного основания.

Конечно, вряд ли удастся найти человека, для которого давать показания—это привычное дело. Чаще встречаются такие, которые придерживаются правила — говорить правду, выполнять указания государственных органов, способствовать их нормальной работе. Такая привычность в решениях задач, поставленных перед субъектом государственными органами, может быть тактически использована двояко С одной стороны, непривычная для субъекта ложь может настолько осложнить его переживания, что она находит свое выражение я в его внешнем поведении и, таким образом, дает наблюдательному следователю определенный ориентир для ее выявления и разоблачения. С другой—привычность говорить правду может быть успешно использована в случае отклонения от этого принципа для убеждения допрашиваемого в необходимости и в данном случае говорить только правду.

Когда следователь не раскрывает свои «карты» перед обвиняемым, но определенным образом дает понять ему, что у него имеются соответствующие доказательства, то он сознательно держит его в состоянии нерешительности, не давая соответствующих опорных пунктов для взвешивания имеющихся у следствия доказательств, для полного обдумывания своего положения. Когда следователь предъявляет обвиняемому именно те из доказательств, наличия которых тот меньше всего ожидал, а таким чаще всего оказывается признание соучастника или спрятанное вещественное доказательство, и задает ему неожиданные для него вопросы, то он сознательно старается поставить обвиняемого в такое положение, к какому тот не был подготовлен.

Такие приемы создают у допрашиваемого чувство неуверенности, нерешительности и желание покончить с этим положением. Именно в таком положении особенно у слабовольного субъекта оказывается мало выдержки до конца обдумать значение предъявленных ему доказательств, хотя он бывает крайне насторожен, старается тщательно взвешивать свои ответы, но это ему не всегда удается.

Следственная практика знает немало случаев, когда анализ имеющихся у следователя доказательств показывает, что их было мало для полного изобличения обвиняемого, но, несмотря на это и на отсутствие доброй воли дать правдивые показания, обвиняемый все-таки сознался в совершенном преступлении, и его показание стало важным новым источником доказательств по делу. Изучение таких дел приводит к выводу, что в подобных случаях следователь сумел поставить обвиняемого в положение, к которому он не подготовился, сумел использовать его нерешительность, неосведомленность об имеющихся по делу доказательствах для осуществления своей цели.

Признания, психически покоящиеся на «решении без достаточного основания», часто приобретают особую убедительность из-за «недостаточной обоснованности», т. е. из-за того, что обвиняемый имел бы еще возможность опровергать предъявленные ему доказательства и не признаться. Однако это не освобождает следователя от соответствующей проверки таких показаний. Практика знает много случаев ложного самообвинения как по «осознанному решению», так и по решению без достаточного основания²⁶
. К первым могут относиться, например, случаи, когда обвиняемый излагает лжепризнание, чтобы освободиться от ответственности за совершенное им более тяжкое преступление, чтобы запутать следствие, спасти соучастников и т. д.

Возможности тактического использования на допросе так называемого решения без достаточного основания свидетельствуют о том, что добиться правдивого показания у обвиняемого возможно и в случае, если нельзя опереться на его добрые побуждения и в то же время следствие не располагает достаточным материалом, чтобы добиться признания обвиняемого путем окружения его цепью доказательств. В этих случаях успех зависит прежде всего от особенностей личности, характера, опыта обвиняемого.

Часто говорят, что обвиняемый признается под тяжестью улик. Но предугадать, каким количеством и каким качеством, какой «тяжестью» должны обладать эти улики, чтобы обвиняемый признался, категорически невозможно, а ориентировочно очень трудно. Для одного достаточны намеки на некоторые обстоятельства, связанные с совершенным преступлением, а другой и при виде замкнутой цепи веских доказательств заявляет: «Я знаю, что меня ждет, а поэтому не ждите от меня показания» ²⁷
. Это опять-таки зависит от личности обвиняемого и от его опыта²⁸
. Изложенное убеждает в том, что следующим шагом по использованию тех особенностей психической жизни допрашиваемого, которые лежат в основе определения тактики допроса и разработки ее приемов, должно быть изучение особенностей личности допрашиваемых. Но это уже выходит за рамки нашей работы.