Человек мира и войны в прозе В. Астафьева 60-х-70-х годов

ЧЕЛОВЕК МИРА И ВОЙНЫ В ПРОЗЕ В. АСТАФЬЕВА 60-х-70-х гг Содержание Введение; Человек мира и войны; Заключение; Литература. Введение Виктор Астафьев принадлежит к тому трагическому поколению людей, которое встретилось с войной в семнадцать-восемнадцать лет и понесло самые большие потери на фронтах Великой Отечественной. Вот почему военная тема стала болью

В. Астафьева и других писателей - его ровесников (Ю. Бондарева, Г. Бакланова, Е. Носова и др.). В художественном мире В. Астафьева два смысловых центра – деревня и война. Писатель прошел тяжелую жизненную школу: пережил голодное деревенское детство, раннее сиротство, пребывание в детском доме, школе фабрично-заводского обучения, был составителем поездов, воевал на фронте, имеет

ранения. Демобилизовался в 1945-м. Был ему тогда 21 год: ни среднего образования, ни профессии, ни здоровья. Мечтал об институте, но нужно было кормить семью. В 1959 - 61 выходят в свет повести «Перевал», «Стародуб», «Звездопад», принесшие Астафьеву широкую известность и обозначившие ведущие темы его творчества: детство, природа и человек, война и любовь. Проявилась и принадлежность Астафьева к «лирической прозе» 60-х гг со свойственной

ей исповедальностью и автобиографичностью, а также связь с традициями натурфилоской прозы И. Тургенева, С. Аксакова, К. Паустовского, М. Пришвина. С появлением в начале 60-х гг. рассказов, составивших первую книгу повествований «Последний поклон», критики начинают относить творчество Астафьева к «деревенской прозе». Как отмечают в советском и зарубежном литературоведении,

Астафьев «принадлежит к школе критического реализма в русской литературе… утверждает интуитивную, нерациональную связь человека с природным миром и отмечает нравственные и духовные потери, происходящие в случае разрыва этой связи». Многие критики отмечали продолжение традиций Ф. Достоевского в разработке «вечной темы» русской литературы - «преступление и наказание» - в повести Астафьева «Кража» (1961 - 65), открывшей еще одно проблемно-тематическое направление в творчестве писателя.

На локальном, казалось бы, материале о судьбе советских сирот в заполярном детдоме в 1939, в период сталинских репрессий, поставлен вопрос о милосердии и сострадании к униженным и оскорбленным, о том, какой должна быть подлинно партийная власть в России. В дальнейших произведениях и повести «Звездопад» (1960 - 72), современной пасторали «Пастух и пастушка» (1989) в полной мере проявились связь «деревенской прозы»

с военной, а также сугубо нравственный аспект в разработке Астафьевым военной темы. Усилия героев Астафьева, как и персонажей прозы Э. Хемингуэя, Э. М. Ремарка о 1-й мировой войне, Ю. Бондарева, Г. Бакланова о Великой Отечественной войне, направлены не только на победу над врагом, но и на победу над разрушительным воздействием войны в собственных душах.

Действующими лицами становятся «антагонистические» силы - любовь и война, а «пядь земли» вбирает огромные фронтовые пространства. ЧЕЛОВЕК МИРА И ВОЙНЫ «Герои Астафьева живут в полноте и мельчайших подробностях своих биографий, живут сложно, неутомимо трудясь, утверждая себя» пишет С. Баруздин в заметке с удивительно точным названием «Необходимость Астафьева». И когда задумываешься над этим верным по сути утверждением, начинаешь ощущать его недостаточность

именно в его правильности. В том-то и дело, невольно возражаешь С. Баруздину, что подробности индивидуальных биографий астафьевских героев скупы, их не так уж много и не столь уж они неповторимы, чтобы быть приметой только одной судьбы. Не случайно же писал А. Макаров два десятилетия тому назад, что В. Астафьев (род. в 1924) пишет биографию поколения, а не одного человека.

Как нам кажется, именно в этом и заключена одна из важных примет астафьевской манеры - в неиндивидуальной индивидуальности, в той типичности, которая сродни теркинской. Быть индивидуальностью, неповторимой человеческой судьбой и в то же время нести в себе то, чем живет поколение вот основное требование художника к своим героям. Астафьевский герой оставляет ощущение полной открытости внутреннего мира.

И в этом его сила. Герой никогда не боится повернуться к людям своей самой дорогой, интимной стороной. Он не боится чужого взгляда, слова, инстинктивно сторонится дурного или пошлого человека. Секрет этой удивительной открытости пытается объяснить художник на примере Сергея Митрофановича, героя рассказа «Ясным ли днем». По-современному острым на язык и, казалось бы, ко всему равнодушным парням-новобранцам он поет свою

самую заветную песню, уверенный, что чистая человеческая душа всегда найдет путь к сердцу человека, искреннее чувство пробьет броню притворства и внешней защищенности. В его голосе, без пьяной мужицкой дикости, но и без вышколенной лощености, угадывался весь его характер, вся душа - приветная и уступчивая. Он давал рассмотреть всего себя оттого, что не было в нем хлама, темени, потайных уголков. Так обычно и живут астафьевские герои - на миру, открыто, не таясь ни в одном

своем чувстве, соотнося его, да и всю свою судьбу, с высокой нормой человеческих отношений, если угодно - с общечеловеческими ценностями. Как правило, В.Астафьев предлагает своему читателю предельно ясную, структурно четкую ситуацию, смысл которой понятен без усилий. Вот история первой юношеской любви, чистой, прекрасной несмотря на то, что рядом с ней гремит самая жестокая на свете война («Звездопад»). Вот первые детские воспоминания, дорогие сердцу, уникальные по

деталям, но знакомые каждому по единому эмоциональному потоку, значительной филигранности той жизни, которая запечатлена детской памятью («Последний поклон»). Вот герой впервые должен решить для себя, какую дорогу он выберет, чему будет служить - совести и чести или трусости и эгоизму («Кража»). Перечень этих предельно ясных ситуаций может быть продолжен, но суть остается неизменной: читателю предлагается сюжет, модель которого ему знакома, ибо нечто подобное он

пережил. И в данном случае, заметят психологи, возможна нивелировка текста, восприятия, ибо, как свидетельствует наука, «знакомость, банальность или строгая структурированность стимула делают восприятие унифицированным и в определенной степени «безличностным» процессом, уменьшение влияния поля предоставляет личностным факторам ведущую роль» (Е.Т.Ротенберг-Ойзерман. «О некоторых направлениях в исследованиях восприятия»). И несмотря на эту «строгую структурированность» сюжета, обозначенность исходной ситуации, повествование

В.Астафьева рождает живое читательское восприятие. В спор с привычной, знакомой ситуацией вступает слово, живое, самоценное, редкое. Оно чутко следует за душевным движением персонажа, вбирая в себя его душевные муки, ребячливость, наивность, сложность и противоречивость, а чаще всего - душевную открытость и чистоту. Особенно внимателен художник к тем минутам в жизни героя, в которые тот взрослеет, сердцем принимает

высокие и простые истины нормальной человеческой жизни, делаясь при этом душевно тоньше, обогащая своим опытом и читателя. Как рождается это доверие? Для ответа на этот вопрос обратимся к повести «Пастух и пастушка», которая при своем появлении вызвала наибольшее число споров в критике. Сегодня они воспринимаются как явление вчерашнего дня, ибо правота астафьевских размышлений о войне стала в контекст с размышлениями не только наших современников, но и русской классики.

Война и юность, война и жизнь человека - вот в самом общем виде сформулированная тема этой книги. Критика уже многое сказала о прозе В.Астафьева. Было замечено то, что трудно не заметить автобиографизм как существенная черта астафьевского стиля. Об этом сказал А. Ланщиков в книге «Виктор Астафьев. Право на искренность», по сути, это же имел в виду А. Макаров, говоря об «истории современника», которую пишет

В. Астафьев. Спорить с этим трудно, ибо вне личностного опыта астафьевское слово теряет свою силу и искренность. Этот личностный аспект в повествовании ведет к тому, что астафьевские повести несут в себе явственный авторский вывод, отчетливо заявленную нравственную позицию, писателю принадлежащую. Н.Утехин, например, отмечает, что по типу сюжетосложения произведения В.Астафьева - «описательные повести» с сильным авторским голосом.

Словно бы противореча этому, И.Дедков указывает, что герой-рассказчик В.Астафьева - персонаж во многом автобиографический, что писатель «скорее воссоздает, чем создает, не свободен в выборе места действия». Однако противоречие только кажущееся. В.Астафьев никогда не обращается к ситуации, которая ему душевно не созвучна, далека. Он пишет всегда о пережитом или о том, что может, почувствовать как свое, пережитое, понять сердцем.

Именно это качество прозы В.Астафьева дает ощущение автобиографичности повествования, которое рождает не только духовную близость читателя и героя, но и грозит растворением в персонаже авторской позиции, может обернуться субъективацией текста. Эта опасность устраняется художником испытанным приемом - введением рассказчика, который может обобщать, видеть происходящее со стороны, превращая рассказ о судьбе одного человека в повествование о целом поколении. В повести «Пастух и пастушка»

В.Астафьев не прибегает к помощи рассказчика, авторская позиция заявлена им по-другому. Один из способов ее обнаружения - авторское слово и жест персонажа. Герой повести - лейтенант Борис Костяев, молодой человек, душевный и человеческий опыт которого хорошо знаком автору. Судьба героя настолько близка авторской в плане типологическом, что иногда критики пытаются расшифровать повесть прямыми параллелями с биографией

В.Астафьева. Не каждому читателю она известна, но, тем не менее, каждый отлично понимает героев, испытывает доверие к их душевному движению, равно как и к точным и верным словам художника. Вхождение во внутренний мир персонажа совершается постепенно. Астафьев щедр на житейски точные детали, меткие определения, не чурается жеста персонажа, нередко дает ему, жесту, большие полномочия. Вот Люся внимательно рассматривает лейтенанта

Костяева при их первом знакомстве, когда тот «почему-то поспешно соврал», что ранение в шею было легким. Люся внимательно поглядела, куда он показал, чуть выше ключицы фасолиной изогнулся синеватый шрам. В ушах лейтенанта земля, воспаленные глаза в угольно-темном ободке. Колючий ворот мокрой шинели натер шею лейтенанту, и он словно бы в галстуке. Кожей своей ощутила женщина, как саднит шея и как все устало в человеке от пота, грязи и пропитанной

сыростью и запахом гари военной одежды. Люся увидела не только синеватый шрам, который показал ей Борис. Ее сострадание заставило увидеть и мокрую шинель, которой нет сейчас на лейтенанте, почувствовать гарь и копоть фронтовых дорог, по которым она тоже не проходила. И ее реплика также значительно не совпадает с ее мыслями, как и слова Бориса о характере ранения с подлинной правдой о нем. «Пустяки покачала она головой

Все-то у вас пустяки Все лежит на столе сказала она и снялась с места». Это неожиданное применительно к женщине слово «снялась» в данном контексте оказывается особенно выразительным. За ним стоит то глубокое оцепенение, нежитейское внимание, с каким Люся рассматривала Бориса. «Снялась с места» - понимает читатель - с трудом вернулась от горьких наблюдений к тому, что она сейчас может сделать для этого безмерно уставшего от войны человека.

Столь же трудно возвращение Бориса к ранее привычной мирной жизни. Люся советует ему скоротать время, взяв книжку. «Книжку? Какую книжку? Ах, книжку!». Реплика идет без каких бы то ни было авторских пояснений, но читатель дополняет ее интонацией героя. Борис растерян в первый момент оттого, что ему предложено нечто необычное на войне («Книжку? Какую книжку?» - Борис мог бы с таким же изумлением спросить: «А что это такое?»), затем он

радостно удивлен и своим узнаванием, и тем, что есть еще на свете книги и он не утратил способности их читать. Борис изумленно уставился на буквы и уже с наслаждением вслух повторил начало этой странной, по-русски жестокой и по-русски же слезливой истории. Музыка слов, даже шорох бумаги так его обрадовали, что он в третий раз повторил начальную Фразу, дабы услышать себя и удостовериться, что все так оно и есть: он живой, по телу его пробегает

холодок, пупырит кожу, в руках у него книжка, которую можно читать и слушать самого себя. Жест Бориса, взявшего в руки книгу, с трудом возвращающегося к жизни из ада войны и от положения командира взвода, перерастает в психологически точную картину, замедленно развивающуюся, когда жест скажет больше слова. Жест ситуацией укрупнен, равен ей. Главное назначение этой сцены - заставить читателя пластически точно пережить ужас каждодневного пребывания в войне, в ее повседневной, отнюдь не только героической

обыденности. Перед нами быт войны, увиденный и почувствованный Люсей, подтвержденный поведением Бориса: его бытовое неустройство, накопившаяся усталость, нечистота тела, мокрый воротник грубой суконной шинели. Бориса удивляет в комнате Люси все: чистая постель, на которую страшно лечь, «тутошнее» невоенное слово, цвет окна. Это удивлёние мёдленно высвобождает из-под груза воины очень молодого человека.

С оглохшего в боях лейтенанта сползает, как шелуха, то, что мешало нам увидеть его молодость и незащищенность. Так заставляет Астафьев почувствовать полноту переживания героя, будит читательское сочувствие и доверие, которое позволяет ему перейти к иному повествованию - открыто авторскому, несущему четкий нравственный вывод, недвусмысленную истину, одну из тех, на которых покоится мир астафьевской прозы. Матери, матери! Зачем вы покорились дикой человеческой памяти, примирились с насилием и смертью?

Ведь больше всех, мужественней всех страдаете вы в своем первобытном одиночестве, в своей священной и звериной тоске по детям. Нельзя же тысячи лет очищаться страданием, откупаться им и надеяться на чудо. Бога нет! Веры нет. Над миром властвует смерть. Кто оплатит ваши муки? Чем оплатит? Когда? И на что нам-то надеяться, матери! Это прямое авторское высказывание не имеет фабульного отношения к судьбе

Бориса Костяева и, тем не менее, сюжетно включено в разговор о судьбе человека на войне. В ходе войны, опрокидывающей извечные ценности человеческого бытия. Война противоестественна - красноречиво свидетельствует и напряженное внимание Люси к Борису, и сосредоточенность Бориса на войне и военных ассоциациях (цветок в комнате Люси напоминает ему свежую рану), и, наконец, прямые авторские обобщения.

В последних слово освобождено от жеста, от житейской мотивировки. Это слово проповедника, публициста, но не жанриста и повествователя. Публицистичность авторского слова подчеркнута положением этого отрывка в тексте, равноценностью включенной в него лексики. Главную выразительную роль, роль носителя смысла, начинает играть интонация, пафос высказывания, поглощающие частный, индивидуальный жест, индивидуализированное слово персонажа.

Авторская интонация обобщает судьбы героев, цементируя их в общую судьбу поколения, возводя решение проблемы на уровень общечеловеческий. Индивидуальные особенности человеческой судьбы, ее неповторимость в повести, как правило, воссоздаются при помощи характерного жеста персонажа, а не его прямым словом. У астафьевских героев нет словесной метки, излюбленных слов и оборотов. Мало того, и жест персонажа увиденный и оцененный автором, до конца не осознан как неповторимый, индивидуальный.

Вздох Люси, «снявшейся с места» после горестного всматривания в лейтенанта, интонация Бориса, читающего книгу, принадлежат им лишь отчасти. В значительной степени чувства Люси - это вечная тоска матери-жены по сыну, близкому человеку, которому она ничем, кроме сочувствиями жалости, помочь не может, это безмерная усталость всех уставших от войны людей. Эти жесты типологичны, понятны читателю благодаря ситуации, многозначны именно потому, что характеризуют

не героя, но само типологическое переживание героя в ситуации, ясной и понятной каждому. И через это вхождение в ситуацию герой становится ближе читателю, становится частью его внутреннего мира. Жест героя по-режиссерски точно подан автором. Это правило распространяется не только на Бориса и Люсю, но и на всех героев повести. Точные и дружественно оцененные детали и жесты напишут портреты

Карышева и Малышева. На них распространится любовь не только Бориса, но и автора, который не упустит случая подчеркнуть надежность кумовьев-алтайцев, их физическую силу, нравственное здоровье, душевную, домашнюю открытость. Каждый жест этих героев увиден с добрым авторским сочувствием. Вот один из алтайцев, обрадованный встречей с Борисом, шумно втягивает носищем воздух вместе с тесемкой

от ушанки. Добрая ирония подтвердит в этом случае авторское доверие к герою, к его малейшему душевному движению. Все, что исходит от Карышева и Малышева, исполнено добра и внимания к людям. Во всем они поддерживают прежний, мирный, невоенный порядок и "лад, несут с собой атмосферу прочной, налаженной крестьянской жизни. Их поведение, манеры помогают сложиться представлению о характерах надежных, прочных, исконно русских, сформированных жизнью на земле, в крестьянском труде.

Полностью совпадает жестовая характеристика Шкалика с той интонацией отеческого сочувствия, с какой рассказана история этого мальчика. И лишь герои, которые не вызывают авторского сочувствия, будут охарактеризованы только жестом, без авторского вхождения во внутренний мир героя. Вне сочувственного читательского и авторского внимания окажется Пафнутьев, ординарный приспособленец, человек, решивший выжить любой ценой, подлый и мелкий.

Пафнутьев написан Астафьевым вне дружеского общения с бойцами взвода. Его характеризует, как правило, интонация недобрая, которую скорее подмечают герои, чем автор. Тюремная песня, которую старательно выводит Пафнутьев, демонстрируя свою лояльность по отношению к разболтавшемуся Ланцову, лишь подчеркивает его духовное убожество, отъединенность пошлого человека от других людей. Характер Пафнутьева не загадка для Астафьева.

Это тип известный и распространенный. И если автор не вглядывается в героя, то это происходит и из-за его, героя, ординарности, и естественного нежелания художника углубляться в анализ души подлой и пошлой. Гораздо сложнее выстраиваются отношения автора с Мохнаковым. Мохнаков - в значительной степени открытие Астафьева. Трудно в нашей литературе о войне назвать подобного героя, разве что

Меженин из романа Ю.Бондарева «Берег» может быть воспринят в этом же плане, но право первопроходца в этом случае принадлежит Астафьеву. Мохнаков - фигура по-своему незаурядная. Он прекрасный солдат, едва ли не самый опытный воин во взводе Бориса Костяева. Он смел и мужествен. Не случайно некоторые критики и читатели при первой публикации повести восприняли Мохнакова как героя. Однако всмотримся в поведение старшины на страницах повести.

Жесты Мохнакова - резкие, порывистые, походка тяжелая: Мохнаков навис глыбою над столом, начал шарить по карманам, чего-то отыскивая. Вытащил железную пуговицу, подбросил ее, поймал и решительно вышел из избы, тяжелее обычного косолапя. Как-то подшибленно стал ходить старшина, заметили солдаты, и чаще подбрасывать пуговицу или монету, и не ловил ее игриво, а прямо-таки выхватывал их из пространства.

Процитированный отрывок трудно назвать портретом в традиционно-литературоведческом смысле. У Астафьева уже сложилась своя манера изображения внешности героя. Вы ощущаете его присутствие, чувствуете атмосферу, в какой человек этот живет, можете точно представить реакцию на событие или поступок героя. Но едва ли читатель сможет назвать цвет волос или глаз. Вы увидите осиновую деревяшку Сергея Митрофановича, его пиджак, один карман которого оттянут бутылкой,

и воспримете эти детали в контексте того общего психологического рисунка, какой уже сложился у нас вне прямой портретной характеристики. Если можно так сказать, портрет героя у Астафьева динамический. Героя лучше и больше мы узнаем в действии и движении, которые делают неважными все остальные характеристики. Герои Астафьева - подчеркнутые некрасавцы. Они редко гордятся своей физической силой, хотя, как правило, они люди труда, ловкие в любой работе.

Они никогда не бывают подчеркнуто неуклюжими и грубыми, ибо нет грубости и жестокости в самих их характерах. Астафьев видит своих героев в целом, как завершенную картину, как часть мира, который он пишет. Суть героя поэтому писатель может выразить и выражает опосредованно, через ту атмосферу, в которой герой живет, какую он создает вокруг себя. И лишь обездуховленных героев, столь немногих в поэтическом мире произведений Астафьева, будут заменять вещи и жесты.

Так показан старшина Мохнаков. Тяжелая улыбка старшины («будто подкова одним концом разогнулась»), его жесты, жесткость речи, немногословие завершат картину выжженной войной души. Любопытно, что Астафьев, как правило, любящий ставить точки над и, в данном случае избежит прямого авторского вывода, предоставив слово самой структуре повести. Мохнаков словно бы вынесен за рамки живого человеческого общения, авторского сочувствия задолго до

своей гибели. Его не связывают с людьми ни любовь, ни ненависть. Страшные слова; «Я весь истратился на войну. Весь. Сердце истратил » -приговор самому себе. И к этому нечего прибавить ни автору, ни героям Мохнаков - аномалия, антипод жизни и мира. Вот почему смерть Мохнакова последний жест человека, осознавшего трагическую истину, что война убила в нем «душу живу»,

уничтожила его как личность для жизни нормальной, мирной, человеческой. Жест, освобожденный от авторского сочувствия, сам по себе становится характерологическим. Вместо рассказа о чувствах героя - пропуск, умолчание. Астафьев словно избегает углубления во внутренний мир героя, выхватывающего из пространства то пуговицу, то фонарик (чуть раньше он также подбрасывал гранату, да солдаты запротестовали), тяжело роняющего

злые слова. Слово автора и жест героя расходятся, обнаруживая ту пустоту, которую должно заполнить понимание читателем трагической, античеловечной природы войны. Разговор о вещах будто бы второстепенных, периферийных привел нас тем не менее к пониманию той антивоенной концепции, которая лежит в основе книги В.Астафьева. Внутренний мир персонажа в этом случае оказывается точкой приложения двух противоборствующих сил -

войны и мира. Мера отданности каждого персонажа стихии войны, вражды и душевной дисгармонии зафиксирована автором чаще всего только в жесте, слово персонажа неизменно помогает объяснить незащищенную, рожденную миром человеческую душу. Авторское слово проповедует мир как естественное состояние, выступает его апологетом. Анализ повести «Пастух и пастушка» убеждает в том, что в прозе В.Астафьева норме человеческих отношений неизменно противостоят аномалии, связанные с разрушением общечеловеческих

ценностей, утратой того, что накапливалось веками народной жизни. В этом писатель следует традиции русской литературы, неизменной хранительницы лучших традиций нравственной народной жизни. Не удивительно, что и в повести «Звездопад» (1960-1972) Астафьев «сталкивает» две вечные темы искусства - «смерть» и «любовь», преломляя их в теме войны. Сюжет повести выстраивается на контрасте понятий «война» и «любовь», потому что между ними идет борьба

и временный «верх» войны или любви определяет развитие фабулы. Естественным аналогом любви в повести становится Жизнь. С этой аналогии начинается повесть: «Я родился при свете лампы в деревенской бане. Об этом мне рассказала бабушка. Любовь моя родилась при свете лампы в госпитале. Об этом я расскажу сам». Подобно тому, как каждый приходящий в этот мир человек «обновляет» жизнь,

так и «каждое сердце обновляет» любовь. Но жизнь и любовь невозможны без человека, реализуют себя через него. Можно вспомнить афоризм А.Платонова «Человек - последнее средство жизни» и добавить «от Астафьева» - «и последнее средство любви». Вывод, к которому ведет автор читателя, однозначен: война живет уничтожением человека, ей человек не нужен. Она убивает его разными способами: физически, нравственно, духовно, потому что ей не нужна жизнь, не нужна любовь.

Кто же «победил» в жесточайшем поединке - «война» или «любовь», обрушившиеся на двух юных героев повести - Мишу и Лиду? Ответ лежит совершенно в иной, собственно «астафьевской» плоскости: в этом противостоянии «войны» и «любви» победил человек, герой повести, Мишка-Михаил. Каким образом? Дело в том, что «перетерпеть», «пережить» войну герою помогло выжигаемое войной, но не истребленное в человеке духовное страдание, точнее, сострадание (см. эпизод встречи

Миши и Лидиной матери). Но точно так «переболеть» любовью Михаилу помогло то же самое чувство сострадания к своим товарищам, всем людям. Первую любовь герой преодолел под воздействием войны, но война не смогла убить в человеке способность любить. Свидетельство тому - надежда на встречу с Лидой, надежда, не уничтоженная войной и годами разлуки; светлая и счастливо-благодарная память о первой любви героя; само название повести - «Звездопад».

В «пастухе и пастушке» В.П.Астафьев показал, что по логике войны смерть была нормой, а остаться живым - случайность. С этой точки зрения Миша, оставшийся в живых случайность, умерший от пустяковой раны герой «Пастуха и пастушки» Борис - закономерность войны. Борис как бы принял одновременно и законы войны, и законы любви, но они, по Астафьеву, «вещи несовместные». Мы знаем из литературы, что любовь спасает на войне (классическое воплощение

этой мысли - стихотворение К.Симонова «Жди меня»). У Астафьева эхо невозможно. Между войной и любовью - водоразделом Смерть и Жизнь. Потому «сближение» любви и смерти означает предательство любви. В эпизоде из «Звездопада», где Лида предлагает Мише поставить ему в температурном листке повышенную температуру, чтобы его, уже выздоровевшего, оставили еще на несколько дней в госпитале, герой интуитивно

чувствует, что в условиях войны человеку остается только выбор, любые компромиссы исключены. «Царь-рыбе» (1976) повезло больше других произведений В.Астафьева в смысле внимания критики. Рассмотрены герои, проблемы, причем чаще всего они (и герои, и проблемы) анализируются в контексте темы «человек и природа». Думается, это не исчерпывает содержание произведения. Чтобы выйти к содержательной философской глубине «Царь-рыбы», можно пойти нетрадиционным для критиков

путем: от формы. Дело в том, что В.Астафьев дважды прибегнул к одной форме (повествование в новеллах) - в «Последнем поклоне» и в «Царь-рыбе». Что общего несет в себе форма повествования в новеллах? В «Последнем поклоне» она мотивирована единством памяти, в котором детство всегда остается неким материком, страной, пространством, где были свои законы времени. Немаловажным моментом является и целостность героя «страны детства», потому что развивается он все

равно в границах детства. Выход за эти границы означает погружение в мир «нецельный», полный противоречий и разных законов. Потому мир даже и тяжелого детства всегда светел. Логично предположить, что и в «Царь-рыбе» форма понадобилась для выражения той же идеи целостности. Но здесь у нее другое «наполнение»: речь идет о целостности, восстанавливаемой из тех разрушений и потерь, какие уже стали неотъемлемой частью жизни человека на

Земле. Если в детстве (на заре человечества) целостное мировосприятие было естественным свойством и потребностью людей, то теперь, в конце XX века, надо сознательно (то есть, как бы искусственно) воссоздать первичную целостность мира, человечества и человеческой души. Эта «разность» единой формы ведет к «разности» и фрагментов (новелл, рассказов) повествования. В «Последнем поклоне» автор как бы «вынимает» из целого части, каждая из которых несет в себе содержание

и внешние приметы целого (отсюда необходимость повторов на всех уровнях). В «Царь-рыбе» каждый фрагмент более самостоятелен, неповторим по событию и героям, но читатель не может не почувствовать (и не увидеть!), с каким напряжением писатель соединяет эти части в целое: мир человеческий + мир божий = мироздание. Это и есть главная мысль повести: мироздание едино и должно быть едино. Разрушение этого единства грозит гибелью не только природе (окружающей среде), человеку, но и мирозданию

в целом. Этим объясняется и условность героев, их обилие, отчего, соединяясь в одном художественном пространстве повествования, они «вырастают» в единый образ Человека XX века; и свободный переход от были к легенде (легенда о Царь-рыбе, прорастающая сквозь реалистически-бытовой эпизод ловли рыбы); и появление в конце цитаты из Библии - той великой книги которая, отметив драматический переход человечества из цельности мира

в его раздробленность, позвала человечество вперед в новую, одухотворенную целостность, где целостность мира материального будет продолжаться в целостности духовного мира людей. ЗАКЛЮЧЕНИЕ Астафьев в романе «Прокляты и убиты» вывел формулу окончания войны: «не было победы, а тем более Победы, потому что мы просто завалили врага своими трупами, залили его своей кровью». Автор смог поднять эту тему с какой-то особой, ожесточенной страстностью, несомненно, подсказавшей

ему и страшное, неслыханное еще на Руси название его последнего романа – «Прокляты и убиты». Достаточно произнести эти жуткие слова, чтобы понять, почему сегодня Победа отнята от нас». «Но в Германии ничего не знают об истинных потерях на фронте. И в России о своих потерях не знают – все шито-крыто. Два умных вождя не хотят огорчать свои народы печальными цифрами.

Скорее командование трусит сказать правду народу, правда эта сразу же притупит позолоту на мундирах». И не потому ли во вступительной статье к первой книге «Чертова яма», «От автора» «Астафьев обращается к читателю, как бы раскрывая основную идею своего романа, со словами: «О, родина моя! О, жизнь! О, мой народ! Что вы есть-то? Чего еще надо сделать, чтобы прозреть, воскреснуть, не провалиться в небытие, не сгинуть? И если ты еще есть, мой народ, может вслушаешься в вещие слова современного гонимого

поэта: А может, ты поймешь сквозь муки ада, Сквозь все свои кровавые пути, Что слепо верить никому не надо И к правде ложь не может привести». Из последних строк четверостишья мы начинаем явственнее понимать, для чего писатель вводит в роман такие жуткие идеи о наказании Господнем; проблемы, не затрагивающие поражения и удачи; грязные натуралистические особенности войны; образы; которые «убиты» или «прокляты» веками: «Вы слышали, что сказано древним:

«Не убивай. Кто же убьет, подлежит суду» «А я говорю вам, что всякий, гневающийся На брата своего напрасно, подлежит суду…» (эпиграф ко второй книге «Плацдарм») Ведь автор видит свою задачу именно в описании правды войны, и потому здесь не может быть пленяющей нас эстетики, сверхпатриотизма и сверхлюбви. ЛИТЕРАТУРА 1. Ануфриев А.Е. Особенности психологического анализа в рассказах

В. Астафьева 60-х годов//Идейно-стилевое многообразие советской литературы. – М 1982. – с.119-127. 2. Астафьев В. Прокляты и убиты. Часть 1. «Чертова яма». – М 1994. – 512 с. 3. Астафьев В. Прокляты и убиты. Часть 2. «Плацдарм». – М 1994. – 480 с. 4. Астафьев В. Сопричастный ко всему живому//Лауреаты

России: Автобиография российских писателей. – М 1980. – Кн. 3. – с. 5-29. 5. Большакова А. Слышать боль каждого: [О творчестве В. Астафьева]//Москва. – 1984 №5. – с.195-197. 6. Давыдов Б. О книге «Прокляты и убиты»//Нева. – 1995 №5. – с.201. 7. Дедков И. Объявление войны и назначение казни//Дружба народов. – 19993 №10. – с.185-202. 8.

Ершов Л.Ф. Виктор Астафьев и лирико-философская проза//Рус. лит. – 1984 №1. – с.75-89. 9. Ершов Л.Ф. Дорогой памяти: Виктор Астафьев//Ершов Л.Ф. Память и время. – М 1984. – с.190-212. 10. Ершов Л.Ф. Три портрета: Очерки творчества В. Астафьева, Ю. Бондарева, В. Белова. – М.: Правда, 1985. – 48 с.

11. Есаулов Сатанинские звезды и священная война//Новый мир. – 1994 №4. – с.224-240. 12. Жулинский Н.Г. Человек в литературе. – Киев: Наукова думка, 1983. – 303 с. О творчестве В.П. Астафьева, с.84, 93, 118,129, 209. 13. Журавлев С.И. Эта война должна быть последней! (О Викторе Астафьеве)//Журавлев С.И. Память пылающих лет: Соврем. проза о

Великой Отечественной войне. – М 1985. – с.139-154. Иванов Д. Контуры жизни: Из дневника критика: (О творчестве В.П. Астафьева). – М.: Современник, 1984.