Ранчин А. М.
Обэпиграфах в пушкинском романе в стихах написано очень много. И всё же рольэпиграфов, их соотношение в текстом глав по-прежнему ясны не полностью.Попробуем, не претендуя на безусловную новизну истолкований, не торопясьперечитать роман. Ориентирами в этом перечитывании – путешествии по небольшомуи бескрайнему пространству текста – будут три известных комментария: «“ЕвгенийОнегин”. Роман А. С. Пушкина. Пособие для учителей средней школы» Н. Л.Бродского (1-е изд.: 1932), «Роман А. С. Пушкина “Евгений Онегин”. Комментарий»Ю. М. Лотмана (1-е изд.: 1980) и «Комментарий к роману А. С. Пушкина “ЕвгенийОнегин”» В. В. Набокова (1-е изд., на английском языке: 1964).
Начнем,естественно, с начала – с французского эпиграфа ко всему тексту романа (В. В.Набоков назвал его «главным эпиграфом»). В русском переводе эти строки, якобывзятые из некоего частного письма, звучат так: «Проникнутый тщеславием, онобладал сверх того особой гордостью, которая побуждает признаваться содинаковым равнодушием в своих как добрых, так и дурных поступках, — следствиечувства превосходства, быть может мнимого».
Некасаясь покамест содержания, задумаемся о форме этого эпиграфа, зададим себедва вопроса. Во-первых, почему эти строки представлены автором произведения какфрагмент из частного письма? Во-вторых, почему они написаны по-французски?
Указаниена частное письмо как на источник эпиграфа призвано, прежде всего, придатьОнегину черты реальной личности: Евгений якобы существует на самом деле, икто-то из его знакомых даёт ему такую аттестацию в письме к ещё одному общемузнакомому. На реальность Онегина Пушкин будет указывать и позже: «Онегин, добрыймой приятель» (гл. I, строфа II). Строки из частного письма придаютповествованию об Онегине оттенок некоей интимности, почти светской болтовни, пересудови «сплетен».
Подлинныйисточник этого эпиграфа – литературный. Как указал Ю. Семёнов, а затем, независимоот него, В. В. Набоков, это французский перевод сочинения английскогосоциального мыслителя Э. Бёрка «Мысли и подробности о скудости» (Набоков В. В.Комментарий к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Пер. с англ. СПб., 1998.С. 19, 86-88). Эпиграф, как, впрочем, и другие эпиграфы в романе, оказывается«с двойным дном»: его подлинный источник надёжно спрятан от пытливых глазчитателя. В.И. Арнольдом указывался другой источник – роман Ш. де Лакло«Опасные связи».
Французскийязык письма свидетельствует, что лицо, о котором сообщается, несомненно, принадлежитк высшему свету, в котором в России господствовал французский, а не русскийязык. И в самом деле, Онегин, хотя в восьмой главе и будет противопоставленсвету, персонифицированному в образе «N. N. прекрасного человека» (строфа Х), — молодой человек из столичного света, и принадлежность к светскому обществу –одна из его наиболее важных его характеристик. Онегин – русский европеец, «москвичв Гарольдовом плаще» (глава VII, строфа XXIV), усердный читатель современныхфранцузских романов. Французский язык письма ассоциируется с европеизмомЕвгения. Татьяна, просмотрев книги из его библиотеки, даже задаётся вопросом:«Уж не пародия ли он?» (глава VII, строфа XXIV). И если от подобной мысли, высказаннойсобирательным читателем из высшего света в восьмой главе, Автор решительнозащищает героя, то с Татьяной он спорить не осмеливается: её предположениеостаётся и не подтверждённым, и не опровергнутым. Заметим, что в отношенииТатьяны, вдохновенно подражающей героиням сентиментальных романов, суждение онаигранности, неискренности не высказывается даже в форме вопроса. Она «выше»таких подозрений.
Теперьо содержании «главного эпиграфа». Главное в нём — противоречивостьхарактеристики лица, о котором говорится в «частном письме». С тщеславиемсоединена некая особенная гордость, вроде бы проявляющаяся в безразличии кмнению людей (потому и признаётся «он» с равнодушием как в добрых, так и в злыхпоступках). Но не мнимое ли это безразличие, не стоит ли за ним сильное желаниеснискать, пусть неблагосклонное, внимание толпы, явить свою оригинальность. Авыше ли «он» окружающих? И да («чувство превосходства»), и нет («быть можетмнимого»). Так начиная с «главного эпиграфа», задано сложное отношение Автора кгерою, указано, что читатель не должен ожидать однозначной оценки Евгения егосоздателем и «приятелем». Слова «И да и нет» — этот ответ на вопрос об Онегине«Знаком он вам?» (глава 8, строфа VIII) принадлежит, кажется, не только голосусвета, но и самому творцу Евгения.
Перваяглава открывается строкой из знаменитой элегии пушкинского друга князя П. А.Вяземского «Первый снег»: «И жить торопится и чувствовать спешит». Встихотворении Вяземского эта строка выражает упоение, наслаждение жизнью и еёглавным даром – любовью. Герой и его возлюбленная несутся в санях по первомуснегу; природа объята оцепенением смерти под белой пеленой; он и она пылаютстрастью:
Ктоможет выразить счастливцев упоенье?
Каквьюга лёгкая, их окрилённый бег
Браздамировными прорезывает снег
И,ярким облаком с земли его взвевая,
Сребристойпылию окидывает их.
Стеснилосьвремя им в один крылатый миг.
Пожизни так скользит горячность молодая,
Ижить торопится, и чувствовать спешит.
Вяземскийпишет о радостном упоении страстью, Пушкин в первой главе своего романа – огорьких плодах этого упоения. О пресыщении. О преждевременной старости души. Ав начале первой главы Онегин летит «в пыли на почтовых», поспешая в деревню кбольному и горячо нелюбимому ляде, а не катается в санях с прелестницей. Вдеревне Евгения встречает не оцепеневшая зимняя природа, а цветущие поля, ноему, живому мертвецу, в том нет отрады. Мотив из «Первого снега» «перевёрнут», обращёнв свою противоположность. Как заметил Ю. М. Лотман, гедонизм «Первого снега»был открыто оспорен автором «Евгения Онегина» в IX строфе первой главы, изъятойиз окончательного текста романа (Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «ЕвгенийОнегин». Комментарий // Пушкин А. С. Евгений Онегин: Роман в стихах. М., 1991.С. 326).
Эпиграфиз римского поэта Горация «O rus!…» («О деревня», лат.) с псведопереводом «ОРусь!», построенным на созвучии латинских и русских слов, — на первый взгляд, неболее чем пример каламбура, языковой игры. По мысли Ю. М. Лотмана, «двойнойэпиграф создаёт каламбурное противоречие между традицией условно-литературногообраза деревни и представлением о реальной русской деревне» (Лотман Ю. М. РоманА. С. Пушкина «Евгений Онегин». С. 388). Вероятно, одна из функций этой«двойчатки» именно такова. Но она не единственная и, может быть, не самаяглавная. Диктуемое каламбурным созвучием отождествление «деревни» и «России» вконечном итоге вполне серьёзно: именно русская деревня предстаёт в пушкинскомромане квинтэссенцией русской национальной жизни. А кроме того, этот эпиграф –своего рода модель поэтического механизма всего пушкинского произведения, строящегосяна переключении из серьёзного плана в шутливый и наоборот, демонстрирующеговездесущесть и ограниченность переводимых смыслов. (Вспомним хотя быиронический перевод исполненных бесцветных метафор преддуэльных стиховЛенского: «Всё это значило, друзья: // С приятелем стреляюсь я» [глава V, строфыXV, XVI, XVII]).
Французскийэпиграф из поэмы «Нарцисс, или Остров Венеры» Ш. Л. К. Мальфилатра, переводимыйна русский как: «Она была девушка, она была влюблена», открывает главу третью.У Мальфилатра говорится о безответной любви нимфы Эхо к Нарциссу. Смыслэпиграфа достаточно прозрачен. Вот как его описывает В. В. Набоков, приводящийболее пространную, чем Пушкин, цитату, из поэмы: «“Она [нимфа Эхо] была девушка[и следовательно – любопытна, как это свойственно им всем]; [более того], онабыла влюблена… Я её прощаю, [как это должно быть прощено моей Татьяне]; любовьеё сделала виновной . О если бы судьба её извинила также!”
Согласногреческой мифологии, нимфа Эхо, зачахнувшая от любви к Нарциссу (который, всвою очередь, изнемог от безответной страсти к собственному отражению), превратиласьв лесной голос, подобно Татьяне в гл. 7, XXVIII, когда образ Онегина проступаетперед ней на полях читанной им книги (гл. 7, XXII-XXIV)» (Набоков В. В.Комментарий к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин». С. 282).
Однакосоотношение эпиграфа и текста третьей главы всё же более сложно. Пробуждение вТатьяне любви к Онегину истолковывается в тексте романа и как следствиеприродного закона («Пришла пора, она влюбилась. / Так в землю падшее зерно /Весны огнём оживлено» [глава III, строфа VII]), и как воплощение фантазий, игрывоображения, навеянной прочитанными чувствительными романами («Счастливой силоюмечтанья / Одушевлённые созданья, / Любовник Юлии Вольмар, / Малек-Адель и деЛинар, / И Вертер, мученик мятежный, / И бесподобный Грандисон, Вседля мечтательницы нежной / В единый образ облеклись, / В одном Онегине слились»[глава III, строфа IX]).
Эпиграфиз Мальфилатра, казалось бы, говорит только о всевластии природного закона –закона любви. Но на самом деле об этом говорят процитированные Пушкиным строкив самой поэме Мальфилатра. В соотношении с пушкинским текстом их смыслнесколько меняется. О власти любви над сердцем юной девы сказано строками излитературного произведения, причем созданного в ту же самую эпоху (в XVIIIстолетии), что и питавшие воображение Татьяны романы. Так любовное пробуждениеТатьяны превращается из явления «природного» в «литературное», становитсясвидетельством магнетического воздействия словесности на мир чувствпровинциальной барышни.
Снарциссизмом Евгения всё тоже не так просто. Конечно, мифологический образНарцисса простится на роль «зеркала» для Онегина: самовлюблённый красавецотверг несчастную нимфу, Онегин отвернулся от влюблённой Татьяны. В четвёртойглаве, отвечая на тронувшее его признание Татьяны, Евгений признаётся всобственном эгоизме. Но самовлюблённость Нарцисса ему всё-таки чужда, он неполюбил Татьяну не оттого, что любил лишь себя самого.
Эпиграфк четвёртой главе, «Нравственность в природе вещей», изречение французскогополитика и финансиста Ж. Неккера, Ю. М. Лотман истолковывает как иронический:«В сопоставлении с содержанием главы эпиграф получает ироническое звучание.Неккер говорит о том, что нравственность – основа поведение человека иобщества. Однако в русском контексте слово “мораль” могло звучать и какнравоучение, проповедь нравственности . Показательна ошибкаБродского, который перевёл эпиграф: “Нравоучение в природе вещей” .Возможность двусмысленности, при которой нравственность, управляющая миром, путаетсяс нравоучением, которое читает в саду молодой героине “сверкающий взорами”герой, создавала ситуацию скрытого комизма» (Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина«Евгений Онегин». Комментарий. С. 453).
Ноэтот эпиграф имеет, несомненно, и иной смысл. Отвечая на признание Татьяны, Онегини вправду несколько неожиданно надевает маску «моралиста» («Так проповедовалЕвгений» [глава IV, строфа XVII]). И позднее, в свой черед отвечая на признаниеЕвгения, Татьяна с обидой вспомнит его менторский тон. Но она отметит и оценити другое: «Вы поступили благородно» (глава VIII, строфа XLIII). Не будучиГрандисоном, Евгений не поступил и как Ловлас, отвергнув амплуа циничногособлазнителя. Поступил, в этом отношении, нравственно. Ответ героя на признаниенеопытной девушки оказывается неоднозначным. Поэтому перевод Н. Л. Бродского, несмотряна фактическую неточность, не лишён смысла. Нравоучение Евгения в чём-тонравственно.
Эпиграфк пятой главе из баллады В. А. Жуковского «Светлана», «О, не знай сих страшныхснов, / Ты, моя Светлана!», Ю. М. Лотман объясняет так: « Заданноеэпиграфом “двойничество” Светланы Жуковского и Татьяны Лариной раскрывало нетолько параллелизм их народности, но и глубокое отличие в трактовке образаодного, ориентированного на романтическую фантастику и игру, другого – набытовую и психологическую реальность» (Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина«Евгений Онегин». Комментарий. С. 478).
Вреальности пушкинского текста соотнесённость Светланы и Татьяны более сложная.Ещё в начале третьей главы со Светланой сравнивает Татьяну Ленский: «- Да та, котораягрустна / И молчалива, как Светлана» (строфа V). Сон пушкинской героини вотличие от сна Светланы оказывается пророческим и, в этом смысле, «болееромантическим», чем сновидение героини баллады. Онегин, спешащий на свидание сТатьяной – петербургской княгиней, «идёт, на мертвеца похожий» (глава VIII, строфаXL), словно жених-мертвец в балладе Жуковского. Влюблённый Онегин пребывает в«странном сне» (глава VIII, строфа XXI). А Татьяна теперь «теперь окружена /Крещенским холодом» (глава VIII, строфа XXXIII). Крещенский холод – метафора, напоминающаяо гаданиях Светланы, происходивших на святках, в дни от Рождества до Крещения.
Пушкинто отклоняется от романтического балладного сюжета, то превращает события«Светланы» в метафоры, то оживляет балладную фантастику и мистику.
Эпиграфк шестой главе, взятый из канцоны Ф. Петрарки, в русском переводе звучащий «Там,где дни облачны и кратки, / Родится племя, которому умирать не больно», глубокопроанализирован Ю. М. Лотманом: «П, цитируя, опустил средний стих,отчего смысл цитаты изменился: У Петрарки: “Там, где дни туманны и кратки –прирождённый враг мира – родится народ, которому не больно умирать”. Причинаотсутствия страха смерти – во врождённой свирепости этого племени. С пропускомсреднего стиха возникла возможность истолковать причину небоязни смерти иначе, какследствие разочарованности и “преждевременной старости души”» (Лотман Ю. М.Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. С. 510).
Безусловно,изъятие одной строки разительно меняет смысл строк Петрарки, и к эпиграфу легкоподбирается элегический ключ. Мотивы разочарования, преждевременной старостидуши традиционны для жанра элегии, а Ленский, о смерти которого повествуется вшестой главе, отдал этому жанру щедрую дань: «Он пел поблёклый жизни цвет, /Без малого в осьмнадцать лет» (глава II, строфа Х). Но на дуэль Владимир вышелс желанием не умереть, а убить. Отомстить обидчику. Он был убит наповал, нопроститься с жизнью ему было больно.
Такпетрарковский текст, элегический код и реалии созданного Пушкинымхудожественного мира благодаря взаимному наложению создают мерцание смыслов.
Наэтом остановимся. Роль эпиграфов к седьмой главе ёмко и полно описана Ю. М.Лотманом, различные, взаимодополняющие, толкования эпиграфа из Байрона квосьмой главе даны в комментариях Н. Л. Броского и Ю. М. Лотмана.
Пожалуй,стоило бы напомнить лишь об одном. Роман Пушкина – «многоязычен», в нём сведенывместе разные стили и даже разные языки – в буквальном значении слова.(Стилевая многомерность «Евгения Онегина» замечательно прослежена в книге С. Г.Бочарова «Поэтика Пушкина» [М., 1974].) Внешний, самый заметный признак этого«многоязычия» — эпиграфы к роману: французские, русские, латинский, итальянский,английский.
Эпиграфык пушкинскому роману в стихах подобны тому «магическому кристаллу», с которымсравнил своё творение сам поэт. Увиденные сквозь их причудливое стекло, главыпушкинского текста обретают новые очертания, оборачиваются новыми гранями.
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.portal-slovo.ru/