ОГЛАВЛЕНИЕ
I. Февральская Буржуазно-Демократическая Революция:
а) обстановка в стране на кануне 1917 года.
II. Революция: Три первых красных дня:
а) забастовки;
б) заседание государственной думы;
в) обстановка нагнетается;
г) “дума заседала только 49 минут”;
д) император не встревожен.
III. Стрельба:
а) “в полковых цейхгаузах готовят патроны”;
б) “свист пуль над головами прорезал морозный воздух”;
в) оппозиция активно действует;
г) революционное подполье ликует.
IV. Восстание началось:
а) взбунтовались полки;
б) полит. заключенные на свободе;
в) члены Думы обмениваются тревожными новостями;
г) “делегация солдат восставших полков”.
V. Успех:
а) Таврический дворец – центр революционных событий;
б) “воинские части отказываются выходить против бунтующих”;
в) власти волнуются.
VI. Заключение:
а) отношение политических деятелей к прошедшим событиям.
ФЕВРАЛЬСКАЯ БУРЖУАЗНО-ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
К началу XX в. в России остро стоял аграрный вопрос. Реформы императора Александра II не на много облегчили жизнь крестьян и деревни. В деревне продолжала сохраняться община, которая была удобна для правительства, для сбора налогов. Крестьянам запрещалось покидать общину, поэтому деревня была переселена. Многие Высокие личности России пытались уничтожить общину, как феодальный пережиток, но община охранялась самодержавием и им не удалось это сделать. Одним из таких людей был С. Ю. Витте. Освободить же крестьян от общины удалось позже П. А. Столыпину в ходе его аграрной реформы. Но аграрная проблема оставалась. Аграрный вопрос привел к революции 1905 г. и оставался главным к 1917 г.
К 1917 г. 130 млн. человек проживали в деревне. Аграрный вопрос стоял острее прежнего. Свыше половины крестьянских хозяйств были бедняцкие. По всей России наблюдалось повальное обнищание народных масс.
Те вопросы, которые выдвигает жизнь, ставятся ею дважды, и трижды, и больше, если они не решены или решены наполовину. Так было и с крестьянским вопросом и с другими проблемами в России:
– самодержавие хотя и находилось у последней черты, но продолжало существовать;
– рабочие стремились добиться лучших условий труда;
– национальные меньшинства нуждались если не в независимости, то в более широкой автономии;
– народ желал прекращения ужасной войны. Эта новая проблема добавилась к старым;
– население хотело избежать голода, обнищания.
Внутренняя политика правительства переживала глубокий кризис. За 1914–1917 г. г. сменилось 4 председателя Совета Министров. С осени 1915 г. по 1916 г. – пять министров внутренних дел, три военных министра, 4 министра земледелия.
Главный шанс отсрочить гибель самодержавия правящие круги России видели в победоносном завершении войны с Германией. Под ружье было поставлено 15,6 млн. человек, из них до 13 млн. крестьян. Война 14-го года к этому времени вызывала недовольство в массах, не без участия большевиков. Большевики санкционировали митинги в столицах и других городах России. Они вели, также, агитацию в армии, что негативно сказалось на настроении солдат и офицеров. Народ в городах присоединялся к большевистским манифестациям. Все заводы Петрограда работали на фронт, из-за этого не хватало хлеба и других товаров потребления. В самом Петрограде по улицам протянулись длинные хвосты очередей.
14 февраля собралась Дума и заявила, что правительство надо сменить, иначе добра не будет. Рабочие хотели поддержать Думу, но полиция разгоняла рабочих, как только они начали собираться, чтобы идти к Думе. Председатель Государственной Думы М. Родзянко добился приема у государя и предупреждал о том, что России угрожает опасность. На это император не отреагировал. Он не обманывал, но обманывался сам, потому что министр внутренних дел распорядился, чтобы местные власти слали Николаю II телеграммы о “безмерной любви” народа к “обожаемому монарху”.
Царское правительство к концу 1916г. расширило эмиссию денег настолько, что товары стали исчезать с полок. Крестьяне отказывались продавать продукты за обесценивающиеся деньги. Они повезли продукты в крупные города: Питер, Москву и др.
Губернии “замкнулись” и царское правительство перешло к продразверстке, т.к. на это вынуждало состояние финансовой компании. В 1914г. была отменена государственная винная монополия, это прекратило аграрный отсос денег в аграрное хозяйство. В феврале 1917г. индустриальные центры разваливались, голодали Москва, Питер и другие города России, в стране нарушилась система товарно-денежных отношений.
Министры обманывали императора во всем, что касалось внутренней политики. Император безоговорочно верил им во всем. Николая больше заботили дела на фронте, которые складывались не лучшим образом. Не решение внутренних проблем, финансовый кризис, тяжелая война с Германией – все это привело стихийным выступлениям, которые переросли в Февральскую Буржуазную Революцию 1917 г.
Революция
ТРИ ПЕРВЫХ КРАСНЫХ ДНЯ
В ночь на 23 февраля большевики провели собрания среди организованных ими кружков.
Забастовки возникли только на нескольких заводах. Надо сказать, что недовольство в массах возникло по большей части из-за продовольственного вопроса (в частности нехватки хлеба) и больше всего это волновало женщин, которые должны были отстаивать длинные очереди, в надежде получить хоть что-то. Во многих цехах собирались группки, читали листовку распространяемую большевиками и передавали ее из рук в руки:
– Дорогие товарищи женщины! Долго ли мы будем еще терпеть молча да иногда срывать накипевшую злобу на мелких торговцах? Ведь не они виноваты в народных бедствиях, они и сами разоряются. Виновато правительство, оно начало войну эту и не может ее кончить. Оно разоряет страну, по его вине вы голодаете. Виноваты капиталисты – для их наживы она ведется, и давно пора крикнуть им: “Довольно! Долой преступное правительство и всю его шайку грабителей и убийц. Да здравствует мир!”
В обеденный перерыв на большинстве заводов и фабрик Выборгского района и на ряде предприятий других районов начались митинги. Женщины-работницы гневно обличали царское правительство, протестовали против недостатка хлеба, дороговизны, продолжения войны. Их поддержали рабочие-большевики на каждом большом и малом заводе Выборгской стороны. Повсюду прозвучали призывы к прекращению работы. К десяти предприятиям, бастовавшим на Большом Сампсониевском проспекте, уже с 10–11 часов утра примкнули другие. Широко стала использоваться тактика “снятия с работы”. Женщины уже не составляли большинства среди забастовщиков, вышедших на улицу. Рабочие подрайона быстро добрались до заводов, расположенных вдоль Невы, – “Арсенала”, Металлического, Феникса, “Промета” и других. Под окнами заводских цехов они кричали:
– Братцы! Кончай работу! Выходи!
Арсенальцы, фениксовцы, рабочие других заводов присоединялись к бастующим и заполняли улицы. Волнение перекинулось и в Лесной подрайон. Так, на “Айвазе”, после обеда, 3 тысячи рабочих собрались на митинг, посвященный женскому дню. Женщины заявили, что работать сегодня не будут, и просили рабочих-мужчин присоединиться к их забастовке. Около 16 часов “Айваз” прекратил работу полностью. Забастовали также некоторые предприятия Петроградской стороны и Васильевского острова. Всего, по полицейским данным, бастовало около 90 тысяч рабочих и работниц 50 предприятий. Таким образом, количество забастовщиков превысило размах стачки 14 февраля.
Но события буквально с первых часов забастовки приняли иной характер, чем 14 февраля. Если тогда демонстрации были немногочисленны, то 23 февраля большинство рабочих перед уходом домой некоторое время оставались на улицах и участвовали в массовых демонстрациях. Многие забастовщики не спешили разойтись, а длительное время оставались на улицах и соглашались на призывы руководителей забастовки продолжить демонстрацию и отправиться в центр города. Демонстранты были возбуждены, чем не преминули воспользоваться анархические элементы: на Выборгской стороне было разгромлено 15 магазинов. На Безбородкинском и Сампсониевском проспектах рабочие останавливали трамваи, если вагоновожатые вместе с кондукторами оказывали сопротивление, то переворачивали вагоны. Всего, как сосчитала полиция, было остановлено 30 трамвайных поездов.
В событиях 23 февраля с первых часов проявилось своеобразное сочетание организованности и стихийности, столь характерное и для всего дальнейшего развития Февральской революции. Митинги и выступления женщин были запланированы большевиками и “межрайонцами”, так же как и возможность забастовок. Однако столь значительного их размаха не ждал никто. Призыв работниц, следовавших указаниям большевистского Центра, был очень быстро и дружно подхвачен всеми рабочими-мужчинами забастовавших предприятий. Выступление женщин как бы задевало мужскую честь всех рабочих. И этот эмоциональный момент стал первым проявлением стихийности движения. На заводе “Эриксон”, например, где, кроме большевистской ячейки, были и организации меньшевиков-оборонцев и эсеров, именно последние первыми призвали превратить движение в общую стачку всего завода и попытаться увлечь соседние предприятия.
На “Арсенале” эсеры вместе с большевиками и меньшевиками призывали к общей забастовке и присоединились к рабочим. Передовой пролетариат раскачал массы: в политическую борьбу начали вливаться и менее сознательные рабочие, которые находились под влиянием меньшевиков и эсеров, обыватели.
Полиция была захвачена событиями врасплох. В частности, на территории 2-го Выборгского участка ее оказалось совершенно недостаточно, чтобы даже сдержать, а не то что рассеять тридцатитысячную толпу забастовщиков. Именно этот участок и стал главным очагом движения 23 февраля. Отсюда разбегались агитаторы в Лесной, в 1-й Выборгский участок, на Петроградскую сторону и на Васильевский остров. Но уже на территории 1-го Выборгского участка полиция более активно действовала против демонстрантов. Согласно диспозиции от 8 февраля сюда были вызваны казаки, которые вместе с полицией рассекли толпу демонстрантов на Безбородкинском проспекте и оттеснили их к Финляндскому вокзалу. Но тут рабочие остановили движение трамваев на прилегающих к вокзалу улицах, чем затруднили действия казаков, и плотной толпой забили все пространство. На крышах трамвайных вагонов, на ступенях вокзала и тумбах появились ораторы.
“– Товарищи! - призывал один из них.- Настал момент! Мы должны бороться и сделать свое дело! Все на Невский!”
Стычка с полицией произошла и около Металлического завода на Полюстровской набережной. Полицейский надзиратель, угрожавший толпе револьвером, был сбит с ног и разоружен. Подобные разоружения полицейских происходили и в других районах города. Около 16 часов рабочие с окраин, как бы повинуясь единому призыву, двинулись на Невский проспект. В этом не было ничего удивительного: всего неделю назад, 14 февраля, рабочие, следуя указаниям большевиков, тоже выходили на Невский – традиционное место политических демонстраций и митингов.
В эти часы в Таврическом дворце шло заседание Государственной думы. Она начала работать еще 14 февраля, в тревожной обстановке ожидавшейся крупной демонстрации. Это отразилось на сдержанной позиции, прозвучавшей в речах Родзянко, Милюкова и других ораторов Прогрессивного блока. В тот же день на трибуне появился и убийца Распутина Пуришкевич, бодро бросивший в адрес правительства и министра внутренних дел Протопопова новые обвинения. Резко выступали прогрессисты, вошедшие еще в конце 1916 года из Прогрессивного блока, лидер меньшевистской фракции Чхеидзе. 15 февраля Милюков заявил в Думе, что правительство вернулось к курсу, который оно проводило до 17 октября 1905 года, “к борьбе со всей страной”. Но он же старался отмежеваться от “улицы”, которая в последнее время поощряет Думу заявлениями о том, что страна и армия с нею, и ждет от Думы какого-то “дела”. Нет, заявлял Милюков. Хотя эти слова и трогают членов Думы, но одновременно и смущают! Наше слово есть уже наше дело. Слово и голосование пока единственное оружие Государственной думы. Милюков обещал, что Дума будет продолжать критику правительства, но и только.
Керенский в речи на заседании 16 февраля подверг резкой критике позицию Милюкова, заявил, что члены Думы не выполнили полностью своего долга перед народом, не рискуют “в борьбе с той старой системой, которая губит страну”. Меньшевистская фракция внесла тогда запрос правительству об аресте Рабочей группы ЦВПК. Третье заседание Думы прошло уже 17 февраля. На нем обсуждался этот запрос. А. Н. Коновалов подчеркивал умеренность и лояльность меньшевиков-оборонцев из Рабочей группы и назвал их арест “одной из величайших ошибок власти”. Во время очень резких нападок Коновалова на правительство кадет В. А. Маклаков закричал с места: “Мерзавцы! Подлецы!” – по адресу министров. За это он был лишен Родзянко права присутствия всего на одном заседании Думы. Опять выступал Керенский, который ругал не только правительство, но и руководство Прогрессивного блока, требуя перейти от слов к делу.
Трудно сказать, что имел в виду Керенский: настоящую ли революцию или заговор Гучкова, о котором он был осведомлен от Некрасова. Но, во всяком случае, тон речей Керенского, те ядовитые наскоки на кадетов способствовали его популярности среди весьма широких масс народа и в известной степени объясняли быстрый рост его популярности среди мелкобуржуазных слоев населения в февральские дни.
В субботу и воскресенье 18 и 19 февраля Дума не заседала, а в понедельник 20-го состоялось очень краткое заседание. Большое пленарное было назначено именно на четверг, 23 февраля. Слухи о начавшемся на Выборгской стороне движении быстро достигли Таврического дворца. Раздавались телефонные звонки в комнатах прессы, фракций и комиссий, у секретаря председателя Думы. В это время в Белом зале заседаний Думы шло обсуждение продовольственного вопроса, доклад о котором сделал на заседании 14 февраля министр земледелия А. А. Риттих. Затем перешли к прениям по внесенному фракциями меньшевиков и трудовиков запросу о забастовках на Ижорском и Путиловском заводах. Первым выступил меньшевик М. И. Скобелев. Он хотел обратить внимание на стихийность и неосознанность движения 23 февраля, на то, что оно не имеет руководителей и порождено лишь нехватками хлеба, которые, кстати, были уже ликвидированы правительством в предшествующие дни. И это понятно, ведь к митингам и забастовкам 23 февраля призывали не меньшевики, а большевики. Но и в этой речи есть свидетельство того, что события начались выступлениями женщин, за которыми последовали уже и рабочие-мужчины.
Между тем как раз в эти часы движение еще больше проявило свою антиправительственную и антивоенную направленность. Рабочие Выборгского и Петроградского районов сумели смять около 17 часов полицейскую заставу у Александровского моста и кратчайшим путем через Литейный проспект выйти в центр города. Одновременно со стороны Знаменской площади вышли на Невский рабочие Рождественского и Александро-Невского районов, в район Казанского собора – рабочие Путиловского и Нарвского районов. Выборжцы при этом сняли с работы рабочих орудийного завода и гильзового отдела петроградского “Арсенала” имени Петра Великого на Литейном проспекте между Шпалерной и Сергиевской улицами.
И на Литейном, и на Невском рабочие собирались большими группами, стремились построиться в колонны. Слышались постоянные восклицания: “Хлеба!”, “Долой самодержавие!”, “Долой войну!” На разгон демонстрантов были брошены крупные силы полиции и казаков. Нет точных сведений о том, сколько участвовало людей в демонстрациях в центре города в этот день. По ориентировочным подсчетам, 20–30 тысяч человек, не считая случайных прохожих и любопытствующих жителей города. Полиции понадобилось около часа, чтобы полностью очистить Невский и Литейный проспекты от демонстрантов.
Сведения об этом продолжали поступать в Думу, но они не изменили общей оценки событий со стороны ее членов. Скобелева сменил Керенский, затем выступил один из лидеров кадетской фракции – А. И. Шингарев, заявивший, что Дума должна потребовать от власти, “наконец, чтобы она или сумела справиться с делом, или убралась вон из государства”. Думские деятели в этот день не увидели в уличных событиях чего-либо более крупного, чем стихийные продовольственные беспорядки. Революция Думы, предложенная Милюковым, ограничивалась предложениями по улучшению продовольственного снабжения населения при участии самих рабочих.
Министр внутренних дел А. Д. Протопопов, получив подробные донесения, расценил их лишь как продовольственные волнения. Он потребовал от командующего округом генерала Хабалова выпуска немедленного воззвания к населению, в котором бы говорилось о том, что хлеба в городе достаточно. Вечером Протопопов сам объехал центр города на автомобиле и убедился, что внешний порядок вполне восстановлен. На улицах было пусто, случайные прохожие торопились попасть домой, всюду стояли усиленные наряды полиции.
Поздно вечером 23 февраля на конспиративной квартире в отдаленном рабочем районе Петрограда, Новой деревне, состоялось заседание членов Русского бюро ЦК РСДРП(б) и Петербургского комитета. Они с удовлетворением отметили, что размах событий в этот день вышел далеко за пределы их ожиданий: стычки с полицией, митинги, количество которых на улицах даже не поддавалось точному учету, демонстрация на Невском. Количество стачечников, по их наблюдениям и примерным подсчетам, даже превышало число тех, кто бастовал 14 февраля. Все это как бы давало большевикам полный реванш за день 14 февраля, когда в поведении масс чувствовалась осторожность, демонстраций было мало.
На следующее утро к 7 часам снова потянулись вереницы рабочих к воротам своих предприятий. Настроение у них было самое боевое. Большинство решило к работам не приступать. Зайдя на предприятия, чтобы не сразу привлечь к себе внимание полиции, рабочие не расходились по цехам, а оставались на дворах, собирались на митинги. Только на Выборгской стороне с первых же утренних часов 24 февраля забастовало 75 тысяч человек. Ораторы, среди которых было много большевиков, призывали рабочих немедленно выходить на улицу. На Сампсониевский высыпали громадные толпы рабочих. Всюду слышались революционные песни. Местами вверх взмывали красные флаги. Снова остановили трамвайное движение по проспекту и через Гренадерский мост. Всю улицу заполнили колонны демонстрантов, двигавшихся к Литейному мосту. Туда же направлялись демонстранты с Безбородкинского проспекта и Арсенальной набережной.
Полиция и казаки не раз нападали на рабочих на подходах к мосту. Им удавалось на время прерывать движение демонстрантов. Рабочие расступались, пропуская всадников. Но как только те отъезжали, рабочие снова шли вперед. Они неоднократно прорывались через Литейный (Александровский) мост на левый берег Невы. Боевое и приподнятое настроение рабочих в этот день еще более усилилось. Полицейские начальники обоих Выборгских участков неоднократно докладывали градоначальнику А. П. Балку о том, что они не в состоянии справиться с движением своими силами. Балк, действуя, в свою очередь, по диспозиции, утвержденной Протопоповым еще 5 января, перед общегородской забастовкой в память событий 9 января, обратился за помощью к главнокомандующему Петроградского военного округа Хабалову за поддержкой. Тот обещал немедленно выслать наряды из запасных батальонов гвардейских полков. Две роты запасного батальона Московского полка уже участвовали в заставе, перегородившей с утра Литейный мост. Но и им было не сдержать напора массы рабочих, двигавшихся от решетки до решетки Литейного моста. Около 5 тысяч человек с криком “ура!”, оттеснив казаков, прорвали правый угол оцепления.
24 февраля бастовало до 200 тысяч рабочих, больше половины общего числа в столице. На Петроградской стороне бастовало свыше 20 тысяч рабочих. Они ходили колоннами по Большому и Каменноостровскому проспектам, а затем направились к Троицкому мосту. На углу Каменноостровского и Малой Посадской путь демонстрантам перегородили конные городовые. На полном скаку они врезались в демонстрацию, рассекая ее на две части. Один из полицейских стал стрелять из револьвера, хотя общего приказа о стрельбе не было и полиция имела право применять оружие только для самообороны. Были убиты молодая работница и один рабочий. Поднялся рев возмущения. Рабочие стали бросать в полицейских куски сколотого льда, палки, все, что попадалось под руку. Городовые вынуждены были отступить и ускакали прочь, а несколько тысяч рабочих и присоединившихся к ним учащихся и студентов по Троицкому мосту прорвались в центр города и на Невский.
Часть рабочих Выборгской стороны и Петроградской сумела прорваться через Тучков мост на Васильевский остров. Там они разошлись по предприятиям района и старались поднять рабочих на забастовки. Вскоре около 20 тысяч рабочих-василеостровцев забастовали. С пением революционных песен, криками “Долой войну!”, “Долой самодержавие!” они высыпали на Малый и Средний проспекты острова. Студенты университета и курсистки присоединились к движению и образовали свою колонну на Большом проспекте Васильевского острова. Стачки охватили и предприятия Нарвской и Московской застав, Невского района и ряда других. Повсюду полиция старалась разогнать демонстрантов и забастовщиков, но 6 тысяч полицейских на 200 тысяч забастовавших рабочих явно не хватало. Во многих местах завязывались схватки с полицией. Десятки револьверов и шашек были отобраны у полицейских.
Около трех часов дня огромные массы народа заполнили Знаменскую площадь у Николаевского вокзала. Центр площади занимал тогда массивный памятник Александру III работы знаменитого скульптора Паоло Трубецкого. Используя пьедестал памятника как трибуну, демонстранты начали митинг. Слышались крики: “Да здравствует республика!”, “Долой полицию!”. На площади было много полицейских. Тут же находилась сотня казаков 1-го Донского полка. В отличие от действий казачьих войск во многих других районах города 23–24 февраля, где они послушно разгоняли демонстрантов, на Знаменской площади казаки отказались действовать против демонстрантов. Люди, довольные таким поведением казаков, кричали им “ура!”. В ответ казаки безмолвно кланялись. Когда же на площадь въехал отряд из 15 конных городовых, то рабочие и подростки кинулись на них с поленьями и стали забрасывать льдом.
Митинги возникали и в других местах Невского проспекта. Казачьи патрули на всем протяжении главного столичного проспекта вели себя миролюбиво. Во многих местах их также приветствовали криками “ура!“.
Под защитой солдатского караула в 11 часов 27 минут под председательством Некрасова началось заседание Государственной думы. Оно было посвящено прениям по продовольственному вопросу. Они шли довольно вяло. Лишь по мере того, как члены Думы узнавали о размахе движении в городе, волнение постепенно охватило и заседание. Шингарев от имени бюро Прогрессивного блока внес спешный запрос к главе правительства о том, какие меры предпринимает правительство для урегулирования продовольственного вопроса в Петрограде.
Шингаревская речь свидетельствовала о том, что буржуазные либералы предпочитали не замечать политического характера движения. Им было выгодно изображать рабочие демонстрации только как стихийные вспышки волнений на продовольственной почве. Впрочем, Ф. И. Родичев, известный кадетский краснобай, “от лица голодного народа” требовал, чтобы к власти были призваны люди, “которым вся Россия может верить”, и удалены от нее те, “которых вся Россия презирает”.
В те же часы Хабалов созвал в штабе округа совещание по прекращению беспорядков. Там присутствовали Протопопов, все старшие полицейские начальники и уполномоченный правительства по продовольствию Петрограда В. К. Вейс. Решено было следить за распределением муки по пекарням. В то же время было принято и предложение охранки произвести обыски и аресты среди революционеров по намеченному списку. Военный министр А. А. Беляев советовал Хабалову попробовать стрелять из пулеметов поверх голов рабочих, переходивших Неву по льду реки. Но Хабалов не принял этого совета. В течение дня 24 февраля приказа об открытии стрельбы по демонстрантам отдано им не было. Казакам не выдавали нагаек. Их имели только конные городовые. Правительство в целом на своем заседании днем 24 февраля игнорировало события, считая это делом Протопопова и Хабалова, но князь Голицын, возвращаясь на свою казенную квартиру председателя совета министров на Моховой улице, не смог проехать на автомобиле обычным путем по Караванной улице. Она от Невского была запружена народом.
В Думе же при обсуждении продовольственного вопроса представители фракций обменивались колкостями. Чхеидзе и Керенский обвиняли представителей Прогрессивного блока в том, что они слишком долго игнорировали мнение “улицы”. “Ваши слова в этом зале не доходят до народа, – кричал кадетам Керенский, – их запрещает цензура! Вы возбуждаете народ, а когда он выходит на улицы, чтобы защитить то, что ему дорого, призываете рабочих вернуться к станкам и бросаете массам упреки в измене и провокации”. Но и Керенский сводил лишь старьте счеты, укоряя Милюкова за его письмо в газеты против демонстрации и забастовок на заводах накануне 14 февраля, и не предвидел близкие перемены. Большинство депутатов Думы слепо глядели назад и не видели, не ощущали, что неотвратимые перемены уже начались. Но Дума была все же ближе к правительству, которое она так страстно обличала, чем к народу, от имени которого члены Думы считали себя вправе говорить. Государственная дума не прервала своих занятий, не послала даже приветствия борющемуся народу, не призвала армию к единению с народом. Дума лишь утвердила внесенный кадетами очередной запрос к правительству да приняла к сведению заявление Родзянко о том, что вечером состоится совещание с представителями правительства о срочных мерах по прекращению продовольственных беспорядков. Оно действительно состоялось поздно вечером 24 февраля в Мариинском дворце. Правительство обещало, идя навстречу Думе, передать в Петрограде продовольственное дело в руки “местных людей”, то есть городской думы. И глава правительства князь Голицын, и председатель Думы Родзянко были здесь заодно: им нужно было скорее потушить пожар “голодных волнений”, заставить рабочих вернуться на заводы, чтобы они не мешали сделке “приличных людей”, Думы и правительства.
Сведения о беспорядках в столице достигли и Александровского дворца в Царском Селе. Императрица, заканчивая свое очередное письмо Николаю, писала о том, что уже два дня в городе волнения. Свое отношение к Думе она выразила надеждой на то, что Керенского повесят за его речи. “Все жаждут и умоляют тебя проявить твердость!” – писала она.
Николай II в это время находился в ставке, в Могилеве. После убийства Распутина он был в депрессии. Хотя Протопопов и Хабалов уже известили ставку о событиях в городе, но царь никак не отреагировал и не придал им пока никакого значения.
Тревожная ночь опустилась над Петроградом. В рабочих районах царило радостное возбуждение. Везде обсуждались события дня. Мужья и жены рассказывали, что видели, где были, что слышали. Приходили соседи. А те, кто сегодня остался у станков или схоронился дома, чувствовали неловкость, слушая, как их соседи и товарищи прорывались по мостам, как намяли бока они полицейским, вымещая вековую злобу беззащитного трудового человека, обиженного представителями власти. Даже те, кто редко бастовал, кто больше думал о семье, о заработке и они, захваченные общим чувством, решали про себя, что завтра они будут вести себя, “как все”.
В возбуждении, хотя и в некоторой тревоге, были и члены Русского бюро ЦК РСДРП(б) и Петербургского комитета. Намеченное выступление, несомненно, удалось. Ведь с самого утра все члены ПК, районных комитетов были в заводских районах – больше всего на Выборгской стороне, ставшей центром событий. М. И. Калинин и И. Д. Чугурин, В. Н. Каюров и И. М. Гордиенко, В. Н. Нарчук и Н. Ф. Агаджанова не только выступали на митингах на заводских дворах и перед воротами, но и организовывали выход рабочих с предприятий, пытаясь образовать четкие колонны. Однако после первых же стычек с полицией колонны перемешивались, часть участников демонстраций поворачивала назад. Еще в колонне, прорывавшейся через Александровский мост, можно было видеть, что рабочие одного и того же завода держались тесной группой, но уже за мостом, куда попала меньшая часть бастовавших выборжцев, все перемешались. К толпам рабочих присоединялись тысячи случайных людей: подростков, студентов, мелких служащих, интеллигентов. Руководить движением этой массы было уже значительно труднее, а то становилось и вовсе невозможно.
Тогда члены ПК и районных комитетов стремились опередить двигающиеся массы, встретить их на Невском, у Знаменской площади, у Казанского собора. Там, в течение дня 24 февраля выступали К. И. Шутко, Н. Д. Чугурин, Н. Г. Толмачев, Н. Ф. Агаджанова. Но рядом с ними были и десятки незнакомых ораторов, совсем случайных людей, захваченных событиями и стремящихся высказаться. Любое свободное слово встречалось восторженным гулом.
Говоря откровенно, это все же колоссальный успех, в который даже как-то не верилось и который, тем не менее, достигнут. Сегодня на улицах была, по крайней мере, половина питерских рабочих! А казаки! Это, конечно, не переход войска на сторону народа, но что-то вроде нейтралитета. Однако и нейтралитет уже победа. Так что члены ПК смотрели в завтрашний день с надеждой. Правда, у большевиков не было возможности собраться вечером, чтобы обменяться, поделиться своими впечатлениями и опытом, внести коррективы в выработанную уже линию. Они это сделали позже.
Царские власти в ночь на 25-е решили принять все меры, чтобы пресечь движение, а главное, не допустить рабочих в центр города. На ночном заседании под председательством начальника войсковой охраны города полковника Павленкова присутствовали градоначальник Балк, командиры запасных батальонов гвардейских полков, донских казачьих полков и 9-го запасного кавалерийского. Казаков было предложено вооружить утяжеленными свинцом нагайками (для чего ассигновывалось по полтиннику на человека). Тактика менялась – главное внимание уделялось мостам и переправам через Неву.
С 6 часов утра 25 февраля полиция уже заняла свои места, к 7 часам стали подходить и солдаты гвардейских частей. У Охтинского, Александровского, Троицкого и Николаевского мостов с двух сторон, у обоих берегов, встали сдвоенные военно-полицейские заставы. Наряды полиции и войск патрулировали Смольнинскую, Воскресенскую, Французскую, Дворцовую и Адмиралтейскую набережные.
Лишь утром 25 февраля на конспиративной квартире на Сердобольской улице, в доме 35, смогли ненадолго сойтись члены большевистского центра – Русского бюро ЦК РСДРП(б) и Петербургского комитета. Тут были хозяин квартиры Д. А. Павлов, А. Г. Шляпников, П. А. Залуцкий, В. М. Молотов, Н. Ф. Свешников, еще несколько человек. Они приняли текст “боевой листовки”, составленной на основе присланного из Москвы документа, написанного известным партийным публицистом М. С. Ольминским. В конце листовки прямо говорилось: “Отдельное выступление может разрастись во всероссийскую революцию”. В отношении же движения в Петрограде была подтверждена прежняя директива: стараться охватить своим идейно-организационным влиянием начавшееся массовое рабочее движение, направить его в русло организованной борьбы против самодержавия и против войны.
С утра на большинстве предприятий всех районов Петрограда начались митинги и собрания. Большевики, ораторы других партий, беспартийные рабочие сменяли друг друга. Рабочие, за два дня познавшие вкус свободы, не собирались прекращать забастовку и демонстрации. Они с восторгом внимали ораторам.
Гул одобрения и аплодисменты были ответом на эти слова. Атмосфера была накалена. Тысячи глаз сверкали решимостью. С пением революционных песен пятитысячная масса рабочих завода хлынула на Сампсониевский проспект. Так же поступали и рабочие подавляющего большинства заводов и фабрик Выборгского района. Стачка здесь с самого утра стала всеобщей. К 9–10 часам утра все главные проспекты Выборгской стороны были заполнены народом. Предвидя стычки с полицией, рабочие пытались вооружиться железными прутами, самодельными кинжалами, ножами. У некоторых были револьверы. Тысячи рабочих, особенно подростки и рабочая молодежь, осадили оба полицейских участка Выборгской стороны. Полицейские сочли за благо оставить свои участки и в полном составе двинулись к Финляндскому вокзалу и Александровскому мосту, поближе к мощным заставам конных городовых и войск. С наступлением темноты оба участка были разгромлены и подожжены. Это было уже, хотя и единичным, актом открытой борьбы с царской властью.
Многотысячные колонны демонстрантов Выборгской стороны направились к Александровскому мосту. Такие же организованные колонны шли с Петроградской стороны к Троицкому мосту, с Васильевского острова к Николаевскому, с Нарвской заставы к местам через Обводный канал и Фонтанку. Рабочие Обуховского и Невского районов проходили уже по левому берегу вдоль Невы, но им предстояло совершить путь в 10 километров, прежде чем дойти до центра города. Всюду демонстранты могли видеть наскоро отпечатанные объявления главнокомандующего округа генерала Хабалова. В них говорилось, что рабочие должны выйти на работу не позднее вторника, 28 февраля. А понедельник, 27 февраля, фактически объявлялся нерабочим по приказу начальства. Власти, таким образом, давали рабочим два дня на “раскачку”, на обдумывание положения. Но обращение содержало и угрозу. Если забастовка не прекратится, то будут немедленно призваны в войска новобранцы призыва 1917, 1918 и 1919 годов. Но эта угроза не подействовала, тем более что срок ее исполнения оттягивался на целых три дня!
Все ближе подходили бастующие к мостам, закрытым заставами. Прорваться через них было почти невозможно. Но солдаты вели себя дружелюбно. Они не двигались с места, но и не и направляли своих штыков на демонстрантов. Вскоре во многих местах рабочие вплотную подошли к солдатским заставам. Завязывались разговоры. Офицеры вели себя пассивно, не имея приказа об открытии стрельбы. Солдаты посмелее балагурили с работницами, перекидывались шутками с рабочими. Кое-где шла настоящая агитация. Кто-то попробовал спуститься на лед рядом с Александровским мостом. Офицеры покричали для вида, но мешать не стали. И скоро демонстранты пошли прямо по льду Невы на левый берег. Выход был найден, и в обход мостов рабочие устремились на набережные и в центр города. Полиция пыталась не пускать рабочих на гранитные входы Французской набережной. Тогда шли на Воскресенскую. А вскоре в десятках мест рабочие забирались на левый берег. Сил полиции стало не хватать.
Такие же картины наблюдались у Троицкого и Николаевского мостов, в районе Охтинского моста и Александро-Невской лавры. Снова десятки тысяч человек оказались на Невском проспекте. Теперь они шли уже к Знаменской площади, к Казанскому собору. Если войска всюду почти держались нейтрально по отношению к демонстрантам, а иногда и дружественно, если казаки пытались быть в стороне от действий против рабочих, то пешие и особенно конные городовые яростно нападали на людей. Рабочие сопротивлялись. Многие уже заранее несли с собой булыжники, гайки, куски металла. Ими они пытались отбиваться от конных городовых. Число раненых с обеих сторон измерялось 25 февраля уже десятками. Несмотря на отсутствие общего приказа об открытии огня, все же были отдельные случаи стрельбы в демонстрантов. Так, у часовни Гостиного двора на углу Невского и Перинной линии в ответ на револьверные выстрелы из толпы спешившиеся кавалеристы открыли огонь. На Трубочном заводе при попытке рабочих забастовать и выйти на улицу поручик запасного батальона гвардии Финляндского полка, присланного вместе с солдатами для охраны завода и противодействия забастовщикам, в упор застрелил рабочего Ивана Дмитриева. Это вызвало всеобщее возмущение. Работа на заводе прекратилась около 13 часов, и 10 тысяч его рабочих влились в ряды демонстрантов на Васильевском острове.
Очевидцы событий рассказывали, что в действиях масс в центре города была заметна уже большая организованность, чем накануне. На ряде предприятий возникли рабочие комитеты из представителей большевиков и других социалистических партий, которые взяли на себя оперативное руководство движением. Опытные рабочие, пережившие 1905 год, стали поговаривать о необходимости создания Совета рабочих депутатов.
Знаменская площадь в этот день была центром событий. Людское море заливало огромный треугольник между Литовкой, Николаевским вокзалом и гостиницей “Северная”. Трамвайное движение было остановлено, пути забиты вагонами. У памятника Александру III, защищавшего своим цоколем ораторов, продолжался многочасовой митинг. Полиция, выполняя приказ, попыталась разогнать собравшихся и пробиться к памятнику. Большой отряд полицейских возглавлялся приставом Александро-Невской части (часть эта помещалась в двух шагах, прямо напротив Суворовского проспекта. С пожарной каланчи можно было видеть все, что делается на Знаменской площади). Засвистели нагайки, люди стали с криками разбегаться. Но тут казаки, до этого лишь наблюдавшие за действиями толпы, бросились на полицейских. Тяготы войны, произвол власти, близость огромных масс организованного пролетариата изменили и психологию казаков. Одни из них взмахнул шашкой. И пристав упал мертвым, с рассеченной головой и туловищем. Остальные полицейские оцепенели. А потом бросились врассыпную назад. Вслед им неслось мощное “ура-а-а!”. Казаков качали. Это случилось около 15 часов.
В это же время весь Невский проспект был забит плотной массой демонстрантов. Они медленно двигались то к Знаменской площади, то к Казанскому собору. В разных местах полиция, конные городовые и солдатские заставы пытались остановить еще демонстрантов. У Гостиного двора в середине дня колонне рабочих Выборгского района преградила путь цепь солдат.
Солдаты с винтовками стали двигаться на рабочих. Большинство последних в замешательстве отступили.
Демонстрации, начавшиеся 23 февраля и продолжавшиеся на следующий день, 25-го перерастали в нечто большее.
Это была уже революция.
Заседание Государственной думы в этот день было весьма кратким. Министр земледелия Риттих согласился считать продовольственный вопрос в Петрограде не терпящим отлагательств и от имени правительства сообщил, что продовольственное дело в столице передается в руки города. Члены Думы в своих выступлениях сожалели, что это решение принято так поздно. Шингарев сказал, в частности, что полиция, несомненно, начнет “арестовывать и хватать” представителей общественности, если они попробуют создать свои самодеятельные комитеты в помощь городскому самоуправлению. Чхеидзе и Керенский предложили собраться для обсуждения этого вопроса уже в понедельник, 27 февраля. Однако предложение было отклонено. Дума заседала только 49 минут. Следующее заседание назначалось на вторник, 28 февраля, на 11 часов. Большинство членов Думы не видели чего-либо необычного в том, что происходило третий день на улицах города. Поэтому и решили “ждать” до вторника. Авось и рабочие приступят к работам. “Левые” же только и просили, что собраться в понедельник. Никто из них не мог предположить, что за эти два дня произойдет восстание и что заседание Думы от 25 февраля станет последним официальным заседанием IV Государственной думы.
Оценивая события 25 февраля в Петрограде, можно сделать вывод, что они закончились не в пользу правительства. Хотя власти и преуменьшали число бастовавших, но даже Протопопов вынужден был признать, что их было не менее 200 тысяч. А более точные подсчеты дают число 300 тысяч! Фактически это была всеобщая стачка.
Несмотря на отчаянные попытки властей силами полиции, войск и казаков остановить демонстрантов, рабочие и присоединившаяся к ним часть беднейшего городского населения и учащихся овладели центром города, провели там митинги. Многие рабочие с Выборгской стороны были на улице по 10–11 часов. Они буквально валились с ног от голода и усталости, но домой не уходили. Лишь с темнотой опустел центр города.
Можно без особого преувеличения сказать, что правительство проиграло еще 25 февраля. Это было предопределено исходом событий этого дня. Он оставил глубокий след в сознании солдат гвардейских частей. Военные власти не отдали приказа о стрельбе по демонстрантам. Это облегчило положение солдат. Рядовые из запасных батальонов гвардейских частей сами всего несколько месяцев назад были крестьянами или рабочими, приказчиками, ремесленниками, словом, частью простого народа. И они, чтобы им ни говорили офицеры, не могли видеть в демонстрантах “внутреннего врага”. Они знали, что делают эти люди на улицах, знали, чего они хотят, чего добиваются. Они сами ютились на нарах в три этажа, в переполненных душных казармах. Еда была плохая, рационы маленькие, служба и занятия выматывали душу и тело. Впереди маячила скорая отправка в окопы. Эти солдаты были подневольными защитниками старого строя. Вот почему они радовались, что им уже второй день не отдавали приказа о стрельбе в народ.
Хабалов и Протопопов были уверены, что им удастся справиться с волнением без стрельбы. И причина этого лежала не в гуманных соображениях. Военный министр Беляев говорил, что “трупы на Невском произведут ужасное впечатление на союзников”. Опасались и дурного впечатления, которое расстрел произведет на действующую армию. Власти боялись нового 9 января в столице. А, кроме того, многие из них лишатся своих теплых местечек и станут козлами отпущения для царского гнева. В 14 часов 40 минут генерал Хабалов направил в ставку секретную телеграмму на имя начальника штаба верховного главнокомандующего генерала М. В. Алексеева. Он называл события 23–25 февраля забастовкой “вследствие недостатка хлеба”. Далее сообщалось об уличных выступлениях и о том, что “толпа рассеяна”. Протопопов со своей стороны послал телеграмму дворцовому коменданту В. Н. Воейкову о забастовке на продовольственной почве, “сопровождающейся уличными беспорядками”. Его телеграмма кончалась так:
“Движение носит неорганизованный, стихийный характер, наряду с эксцессами противоправительственного свойства, буйствующие, местами, приветствуют войска. Прекращению дальнейших беспорядков принимаются энергичные меры военным начальством. В Москве спокойно”.
25 февраля над ставкой пробежала легкая тень тревоги. Прибыло несколько офицеров, которые рассказывали, что они видели “своими глазами” 23 февраля. Но распорядок привычной жизни в ставке не изменился. После пятичасового чая император, как обычно, удалился к себе. Он просмотрел почту, доклады, прибывшие из Петрограда от некоторых министров. Затем пришел генерал Алексеев.
Алексеев протянул царю телеграмму Хабалова. Тот внимательно прочитал ее, но выражение лица его нисколько не изменилось. Лишь слегка вопросительно он поднял глаза на начальника штаба.
Он слушал Алексеева вполуха. На самом деле продолжал думать о прочитанной телеграмме. Острой иглой в сердце кольнуло вдруг предчувствие беды. Но он попытался отогнать его. В конце концов это только забастовка. Они, несомненно, справятся сами и быстро. Однако мысль невольно возвращалась к Царскому Селу, к детям, к жене. Надо, однако, постараться скорее здесь все закончить. Придется, пожалуй, ехать.
За обедом он был весел. Придворный историограф генерал Дубенский заметил, что “государь как будто встревожен”. Обед кончился в 20 часов 30 минут. Дубенский, вернувшись к себе, записал в своем дневнике: “Из Петрограда тревожные известия: голодные рабочие требуют хлеба, их разгоняют казаки, забастовали фабрики и заводы, Государственная дума заседает очень шумно, социал-демократы, Керенский взывают к ниспровержению самодержавной власти, а власти нет. Вопрос о продовольствии стоит очень плохо. Во многих городах, в том числе в Петрограде и Москве, хлеба нет. Оттого и являются голодные бунты”.
В это время Воейков принес телеграмму Протопопова. Она гораздо больше встревожила царя. “Беспорядки?” Это уже не забастовка. Это пахнет большим. “Буйствующие” – что еще за слово выдумал наш “Калинин”? Они приветствуют войска! Хоть и приветствуют, а все равно буйствующие. И уж признает, что есть “противоправительственные эксцессы”! Нет, необходимо действовать. Алексеева надо позвать.
– Прибыл, ваше императорское величество. Что-нибудь срочное?
– Да, Михаил Васильевич. Я тут надумал насчет той телеграммы. Отправьте-ка Хабалову такой приказ: “Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки”. – Тут же поднял глаза Алексеев. Он хорошо помнил, что в его телеграмме такого слова не было, только забастовки назывались. – Да-да, беспорядки! Так будет порезче, это их подтолкнет! Так, “беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай”. Прямо за моей подписью. Это действительно безобразие. И в такое время. Вы правы, Михаил Васильевич. Срочное это дело, срочное.
После того как Алексеев ушел и телеграмма была передана в Петроград, ему принесли телеграмму от императрицы: “Совсем нехорошо в городе”. Это сначала смутило его. Раз императрица пишет, значит, и верно, совсем плохо. Но он тут же начал себя успокаивать. Она иногда и преувеличивает. У нее такой впечатлительный характер, потом он уже сделал все, что мог. Телеграмма получилась решительная. Около двенадцати он заснул.
А около полуночи на Сердобольской, на той же квартире Павловых, опять собрались члены Русского бюро ЦК РСДРП(б). Это были организаторы и руководители “стихийных, неорганизованных выступлений”. П. А. Залуцкий рассказал все, что удалось узнать о положении в районах. В ПК приходили рабочие и говорили, что прекратят всеобщую стачку только “по достижении победы над царским правительством”.
СТРЕЛЬБА
Царская телеграмма была получена в Петрограде после 21 часа. Для Хабалова это означало: стрельба! Только так можно было выполнить повеление Николая II. Теперь разом отметались и все страхи, и все сомнения. Сам император приказал! В 22 часа он созвал совещание войсковых и полицейских начальников и отдал там соответствующее приказание.
Хотя улицы, патрулировавшиеся полицией и войсками, были пусты, но город продолжал бурлить – шли собрания, встречи, бесконечные совещания и разговоры. Меньшевики-оборонцы заседали в здании Центрального Военно-промышленного комитета на Литейном проспекте. На вечернее заседание Петроградской городской думы, органа, весьма далекого тогда от политики, явились члены Государственной думы Керенский, Шингарев, Чхеидзе, Скобелев, много публики, пришедшей прямо с улицы. Хотя формально на повестке дня стоял вопрос о передаче продовольственного дела в руки города, обсуждение его превратилось в политический митинг. Ораторы возбужденно требовали отставки правительства. Вдруг один из участников собрания попросил слова вне очереди. Он сообщил: только что полиция заняла помещение Центрального Военно-промышленного комитета, несколько меньшевиков, в том числе и председатель Рабочей группы при ЦВПК К. А. Гвоздев, арестованы! Поднялся страшный шум. Объявили перерыв. Шингарев побежал звонить прямо председателю совета министров Голицыну. Но тот сказал, что ему ничего об этом случае не известно. Впрочем, он пообещал разобраться, что было с удовлетворением принято собравшимися. Они расценили пустое обещание Голицына чуть ли не как “уступку”. Керенский и Скобелев, выступая после этого инцидента, потребовали создания “ответственного министерства”. В заключение городская дума приняла резолюцию с требованием немедленного введения свободы слова, собраний и свободы выборов в учреждение, которое будет ведать распределением продовольствия в Петрограде. Там и буржуазия при участии лидеров партий меньшевиков и эсеров попыталась присоединиться с опозданием к развертывавшемуся движению народных масс.
Но бюро Прогрессивного блока, члены которого собрались у Милюкова, придерживалось по-прежнему выжидательной тактики. Милюков развивал свои мысли, которые он высказал в обращении к рабочим от 14 февраля, Эти забастовки – провокация! Дело рук либо германских агентов, срывающих таким путем русское военное производство в самом центре обрабатывающей промышленности, либо, еще хуже, дело рук агентов охранки, самого Протопопова. Ведь не случайно войска до сих пор не стреляют в народ?! Протопопов хочет заставить руководство Прогрессивного блока солидаризироваться с забастовщиками. Потом объявить действия Думы незаконными и на этом основании распустить Государственную думу до конца войны! Так что будем осторожны и еще раз осторожны. Ему возражали, говорили, что это чуть ли не революция, что и войска дружественно относились к народу, а казаки прямо нападали на полицию!
Родзянко ночью звонил в Гатчину великому князю Михаилу Александровичу, с которым давно тайно поддерживал отношения. Председатель Думы просил его приехать срочно в Петроград, “на всякий случай”. Ведь во всех комбинациях, которые скрупулезно разрабатывались во всех кружках, от Гучкова до Милюкова, именно Михаилу Александровичу отводилась роль регента при малолетнем великом князе Алексее Николаевиче в случае отречения Николая II от престола. Тот обещал завтра же прибыть в город.
По ночному Петрограду разъезжали машины и кареты. Охранка передала полиции десятки адресов активных деятелей всех партий для их немедленного ареста. Всего было арестовано за ночь 171 человек. Из большевиков были арестованы сестра Ленина А. Н. Ульянова-Елизарова и Е. Д. Стасова. Обе они оказывали помощь Русскому бюро ЦК и выполняли его поручения. На явочной квартире на Большом Сампсониевском, 16, были арестованы три члена Петербургского комитета. Удалось предупредить о провале Чугурина, Шутко, Толмачева и Ганшина, направлявшихся на ту же квартиру для участия в заседании ПК. Они едва избежали ареста. Арестованных большевиков сразу же привезли на Мытнинскую набережную, 1,в охранку.
В градоначальство среди ночи прибыл министр внутренних дел Протопопов. Он выслушал доклады об арестах и объявил за ревностную службу всей столичной полиции благодарность.
А на квартире у князя Голицына на Моховой улице шло частное совещание нескольких министров. Они были растеряны, речи их противоречили друг другу. Предлагали позвать Родзянко, благо до его квартиры было десять минут ходу. Но побоялись. Министр иностранных дел Н. Н. Покровский и министр земледелия А. А. Риттих, наоборот, вызывались сами ехать на квартиру к Милюкову. Общее желание собравшихся – необходимость скорейшего компромисса с Думой. Решено было просить ее “употребить свой престиж для успокоения толпы”. Голицын намекал, что в случае соглашения с Думой придется пожертвовать Протопоповым.
Лишь около 4–5 часов весь город заснул. А спустя полчаса в полковых цейхгаузах стали готовить патроны для раздачи солдатам, которые посылались в это утро в заставы. С 7 утра из казарм строем стали выходить дежурные роты, назначенные в караулы и заставы. Полиция и градоначальник изменили тактику. Сегодня решено было не охранять мосты, так как рабочие все равно обходили заставы по льду. Все силы войск и полиции сосредоточивались в центре города. В десятках мест Невский проспект перегородили заставы. Особенно сильная охрана была у Знаменской площади, у Казанского собора, в районе Садовой улицы и Гостиного двора. Все солдаты были с винтовками, на поясах – подсумки, полные обойм с патронами. Солдаты волновались. Передавался слух, что сегодня прикажут стрелять в народ.
Но на зимних улицах было пустынно. Вот уже 10 утра, 11, а в центре все еще не видно никаких демонстрантов. Протопопов поспешил отослать в ставку Воейкову для передачи царю успокоительную телеграмму: порядок восстановлен, Забастовка кончилась!
Только около полудня на улицах стали появляться по-воскресному одетые люди. В отличие от предыдущих дней 26 февраля было морозно, на ясном голубом небе сияло солнце. Это усиливало праздничное настроение. Многие рабочие не стали приходить к своим предприятиям, а направились сразу в центр города к местам, которые стали привычными для сбора десятков тысяч людей: на Знаменскую площадь, к Казанскому собору, на Литейный и Невский проспекты. Всю дорогу, даже с самых дальних окраин, шли пешком. Рабочие и служащие городского трамвая, который 23 и 24 февраля подвергался нападениям со стороны демонстрантов, теперь сами забастовали.
Обстановка воскресного дня затрудняла управление массами даже в той весьма условной форме, в какой проявлялась она в первые три дня революции. Заводские организаторы, члены большевистских ячеек, ячеек других “социалистических” партий оказались разорванными. Часть была в своих районах, металась между заводами и домами рабочих, часть, также на свой страх и риск, двинулась к центру города. Что касается большевиков, то на свободе осталось только восемь членов ПК. Руководство всей деятельностью партии в Петрограде взяло на себя Русское бюро ЦК РСДРП(б). Но в нем было всего три человека, да несколько добровольных помощников. Русское бюро ЦК поручило Выборгскому районному комитету РСДРП(б) вплоть до восстановления ПК осуществлять практическое руководство движением. Хотя сил было мало, но Чугурин, Шутко, Толмачев, Коряков, Афанасьев, Ганшин, Костина старались хоть в районе Выборгской стороны организовать часть рабочих и построить их в колонны. В значительной мере это им удалось. Сохраняли организованность и группы рабочих, прибывших из пригородов Петрограда – из Колпина (оттуда приехали рабочие Ижорского завода) и из Сестрорецка.
Несмотря на заставы, значительная масса народа прорвалась на Знаменскую площадь. Точно так же и на различных участках Невского массы рабочих и присоединившихся к ним горожан стояли перед воинскими заставами. Рабочие пели революционные песни. Над головами людей реяли красные флаги с надписями: “Долой самодержавие!”, “Долой войну!”, “Дайте хлеба!”. Слышались возгласы: “Долой царя!”, “Долой Николая!”, “Хлеба и мира!”. На Невском около 16 часов начались митинги. Казаки, патрули которых виднелись на проспекте, по-прежнему относились к участникам митингов и демонстраций нейтрально или дружественно. Среди праздничной толпы, а сегодня в ней было особенно много посторонней публики – гимназистов, студентов, служащих, женщин, – господствовало убеждение, что солдаты, как и в предыдущие дни, стрелять не будут.
Но в пятом часу офицеры стали требовать от участников демонстраций разойтись. Потом следовал сигнал рожком. Люди недоуменно и недоверчиво смотрели на солдат. Немногие, помнившие пятый год, громко закричали:
– Товарищи! Расходись! Сейчас стрелять будут!
– Да нет! Не может быть! Солдаты – наши братья, они не будут стрелять, – слышались протестующие голоса.
Свист пуль над головами прорезал морозный воздух. Но толпа будто окаменела. Тогда дула винтовок опустились. Новая команда. Залп! Охнув, толпа метнулась назад. Люди бросались в подъезды и подворотни. На снегу оставались тела убитых и раненых.
Через некоторое время бледные лица стали высовываться из укрытий. Самые смелые оттаскивали раненых и убитых. Солдаты недвижимо продолжали стоять в шеренгах. Они тупо глядели на дело рук своих. Только на Знаменской площади было убито и ранено 40 человек. На углу 1-й Рождественской и Суворовского – 10 убитых и несколько раненых. Еще десятки убитых и раненых были унесены рабочими и добровольцами-санитарами с угла Невского и Садовой, от Казанского собора.
Однако первое замешательство, которое овладело рабочими, вскоре прошло. За десятками осмелевших рабочих, снова вышедших на мостовые, потянулись сотни, потом тысячи. Перед солдатами опять были плотные толпы народа. Снова взметнулись вверх красные флаги, зазвучали революционные песни, громкая речь ораторов. Теперь они призывали к борьбе до конца. С укором обращались наиболее отчаянные к солдатам, стыдили их. Но снова зазвучали рожки на Невском. Люди не могли поверить этому. Неужели мало крови? Мало тех жертв, которые только что пали под пулями. Послышались вызывающие крики из толпы. Рабочие кинулись к кучам льда, сколотого с мостовых. Лед и комья снега полетели в солдат. После предупредительных выстрелов вверх никто не расходился. Только прямые баллы в людей заставляли демонстрантов отступить и прятаться. Но ненадолго. Лишь после третьего, а то и четвертого-пятого баллов удавалось полностью рассеивать огромные скопления народа.
Только 4-я рота Павловского полка, расквартированная в зданиях Конюшенного ведомства, отказалась действовать против народа. Когда солдат стали выводить на Екатерининский канал, чтобы занять посты в заставах у Казанского собора, они решили не идти. Вскоре они увидели, как на канал выехал вывод конно-полицейской стражи. Солдаты открыли огонь по конным городовым. Один человек был убит, несколько ранено. Офицеры с трудом восстановили порядок. В начавшемся замешательстве 21 солдат с винтовками исчез. Остальных немедленно вернули в казармы и заставили сдать оружие. После этого роту окружили и под угрозой общего предания военно-полевому суду заставили выдать “зачинщиков”. Посовещавшись, солдаты назвали 19 человек. Они немедленно были арестованы и препровождены в Петропавловскую крепость для предания военно-полевому суду.
А исчезнувшие солдаты бежали в Михайловский сад, затем, построившись, они вышли на Инженерную и, перейдя мосты через Мойку и Лебяжью канавку, зашли в Летний сад. Там они спрятались и стали ожидать темноты. Вскоре павловцы обнаружили по соседству еще несколько солдат, сбежавших из своих частей. В это время с Марсова поля раздались выстрелы – командир Павловского полка послал учебную команду искать беглецов. Кто-то указал им на Летний сад. Боясь попасть в засаду, павловцы стали стрелять через Лебяжью канавку “просто так”. И вдруг из сада тоже послышались винтовочные выстрелы. Пули засвистели над солдатами учебной команды. Они стали роптать и были тут же уведены прочь. А беглые павловцы под командой Петрова вскоре выскользнули из Летнего сада. Взломав парадную дверь одного из домов на соседней, Пантелеймоновской улице, они забрались на чердак и там заночевали.
На следующее утро перед рабочими встал вопрос о вооружении. Ни у кого не было сомнения, что надо вооружаться всеми доступными средствами, чтобы продолжать борьбу. Не было уныния и сожаления. Преобладали чувства озлобления и негодования. События дня были главной темой разговоров рабочих по пути домой. Среди соседей, на улицах, в трактирах и чайных–всюду говорили об одном: завтра надо собираться у своих заводов и снова выступать, идти на Невский с флагами, с песнями. Брать каждому любое оружие. Передавались случаи удачных стычек с полицейскими, отобрания оружия и шашек. Говорили, что на Невском кто-то взорвал даже самодельную бомбу.
Пока же полиция и войска хозяйничали в центре города. Производились аресты подозрительных прихожих. К ночи было арестовано уже 170 человек. Полиция окружила магазин Елисеева на углу Невского и Малой Садовой. Над магазином располагался театральный зал, где, по сведениям охранки, должно было состояться собрание “левых” с участием Керенского и адвоката, внефракционного социал-демократа Н. Д. Соколова. Целью собрания, по данным охранки, было “обсуждение вопроса о наилучшем использовании в революционных целях возникших беспорядков и дальнейшем планомерном руководительстве таковыми”.
Что же касается лидеров буржуазной оппозиция, то только на фоне событий 26 февраля – упорных демонстраций, стычек с полицией, расстрелов безоружных демонстрантов – они начали проявлять активность чуть большую, чем в предыдущие дни. Однако по-прежнему они избегали вступать в какой-либо контакт с рабочими и их руководителями. Родзянко в ночь на 26-е побывал-таки у князя Голицына. Тот, с одной стороны, припугнул председателя Думы: показал готовый бланк указа царя о роспуске Государственной думы; туда всего лишь надо было вписать дату! Но, с другой стороны, предлагал и “мировую”: просил устроить совещание с участием лидеров фракций кадетов и октябристов в Думе – Милюкова и Савича, чтобы подействовать на забастовщиков. В. А. Маклаков встретился 26 февраля с министром иностранных дел Н. Н. Покровским. “Патриот Прогрессивного блока”, как называл Маклакова лидер “прогрессивных националистов” В. В. Шульгин, предложил немедленно сменить правительство и назначить новых министров, что, может быть, успокоит народ. Но он при этом не шел далеко и не говорил об “ответственном министерстве” или правительстве доверия. Нет, он просил только обновить правительство назначением туда министров, не скомпрометированных распутинщиной, вроде А. А. Поливанова, А. В. Кривошеина, П. Н. Игнатьева с генералом М. В. Алексеевым во главе. Пока велись эти переговоры, в Таврическом дворце шло непрерывное заседание бюро Прогрессивного блока. Несмотря на сопротивление Милюкова, все еще спасавшегося провокации и роспуска Думы, бюро “на всякий случай” обсудило список министров, если царь обратится к ним с предложением дать своих людей. Дележ шкуры неубитого медведя чрезвычайно взвинтил нервы всех участников совещания и тех, кто слонялся в те дни по кулуарам не работавшей Думы.
Родзянко, прослышав про царскую телеграмму и приготовления военных властей, поехал еще днем к Хабалову. Умолял отменить приказ о стрельбе. “Зачем кровь? – истерически вопрошал он Хабалова. – Новый пятый год вызовете!” Находившемуся тут же военному министру Беляеву Родзянко говорил: “Ну, разгоняйте, черт с вами, это дело ваше, приказ, наконец. Но не стреляйте! Вот я слышал, за границей брандспойты пожарные применяют. И вы давайте. Холодная вода, ей-ей, лучше горячей крови!” Но его не послушали, и он уехал ни с чем. Вечером Родзянко показался в Думе. Он вызвал в свой кабинет Милюкова, Савича, беседовал с Шульгиным и Маклаковым. Родзянко предлагал направить царю коллективную телеграмму. Но все отказывались из осторожности. Тогда он сам решил отправить в ставку телеграмму следующего содержания:
“Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Частью войска стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца”.
Копия телеграммы была отправлена из Таврического дворца главнокомандующим армий всех фронтов, чтобы он поддержали председателя Думы в нажиме на императора. Телеграмма намеренно искажала картину событий в городе. Разруха и паралич правительства явно преувеличены. О стрельбе в народ сказано как о “беспорядочной” и скрыто, что объектом этой стрельбы были рабочие. Раздут факт перестрелки на Екатерининском канале. Родзянко допускал эти искажения вполне сознательно. Ибо цель их заключалась в требовании назначения новым главой правительства “лица, пользующегося доверием страны”. Под этим лицом Родзянко понимал самого себя. И все же в одном Родзянко был, безусловно, прав: всякое промедление с политическим решением возникшего кризиса было подобно смерти для романовской монархии. Председатель Думы видел, что движения рабочих масс и городских низов направлены против самодержавия, против Николая II и всей династии Романовых. Он делал отчаянную попытку спасти монархию и спасти себя, спасти привилегии всего правящего класса России. Но и эта попытка оказалась бесплодной. Слишком далеко Могилев был от Петрограда. Слишком верил Николай II “поставленным от Нас властям”, и только им. Тревога, охватившая императора поздно вечером 25 февраля, на следующий день поулеглась. А главное, от “подлежащих лиц” он получал совсем другие заверения. Поэтому он счел телеграмму Родзянко вздором, на которую не следует и отвечать. Напрасно Родзянко ждал ответа. Его не было ни из Могилева, ни от командующих фронтами.
Однако он получил новый удар от правительства. Если в ночь на 26-е правительство князя Голицына колебалось, склонно было к компромиссу с Думой, то к вечеру 26-го, после расстрела демонстраций, министры осмелели. Теперь они тоже решили не считаться с Думой. Тем более что вполне можно было ожидать неприятностей не только от оппозиций в лице трудовиков и меньшевиков, но и бюро Прогрессивного блока могло поставить правительству вопрос о стрельбе в народ. Поэтому в новых условиях работающая Дума стала бы помехой для правительства. Кто знает, на что еще придется пойти, чтобы справиться с движением. А тут эти болтуны! И поздно вечером 26 февраля князь Голицин позвонил Родзянко и зачитал ему царский указ о том, что занятия Государственной думы и Государственного совета прерывались и срок возобновления их назначался “не позднее апреля 1917 года в зависимости от чрезвычайных обстоятельств”. У Голицына было два подписанных царем бланка с разными формулировками: один – о полном роспуске Думы, а второй – о перерыве в работе Думы, прием, к которому власти прибегали много раз с осени 1915 года.
На ночном заседании правительства генерал Хабалов, бывший министр внутренних дел Н. А. Маклаков, бывший председатель совета министров А. Ф. Трепов, известный реакционер и крайний националист князь А. А. Ширинский-Шахматов предложили немедленно объявить перерыв в работе Думы, а еще лучше вовсе распустить ее под предлогом “чрезвычайных обстоятельств” и тотчас объявить Петроград на осадном положении. Тогда же Покровский и Риттих доложили о своих переговорах с представителями бюро Прогрессивного блока. Теперь, вечером 26 февраля, после одержанной на улицах Петрограда “победы”, совет министров признал условия, выдвигавшиеся Родзянко и В. А. Маклаковым, неприемлемыми и высказался за немедленный перерыв в работе законодательных учреждений. На соответствующем указе была проставлена дата “26 февраля 1917 года”, и он был сообщен теперь Родзянко и председателю Государственного совета Н. Г. Щегловитову.
Сам текст указа, не дожидаясь его официального опубликования, отправили с нарочным на квартиру Родзянко на Фурштадтской улице. Председатель Думы был возмущен подобным непочтительным отношением и тем, что его не вызвали предварительно для согласования сроков возобновления работы Думы. Он тут же позвонил поздно вечером председателям фракций кадетов и октябристов Милюкову и Савичу и просил их завтра, 27 февраля, прибыть в Думу пораньше. Надлежало не во вторник, а завтра же, в понедельник, созвать официальное заседание Думы, на котором довести до сведения ее членов царский указ.
Вечером 26 февраля подводило итоги революционное подполье. Полицейские акции 25–26-го числа нанесли серьезный удар как большевистской организации, так и организациям “межрайонцев”, левых эсеров, даже меньшевиков, включая оборонцев. Тем не менее, многие революционеры были на свободе и действовали. Но в целом события 26 февраля отличались меньшей организованностью, чем 25-го. Это было вызвано условиями воскресного дня, небывалым обилием представителей всех, и особенно низших слоев городского населения, в массах демонстрантов в центре. Если 23–24 февраля его участниками были исключительно рабочие, а 25-го преимущественно рабочие, то 26-го на улицы вышли и другие городские слои народа. Это был показатель того, что мелкобуржуазная масса потянулась к политике. Даже крестьянство, переодетое в солдатские шинели, имело своих представителей среди демонстрантов. Ими были несколько тысяч солдат роты Павловского полка, отказавшиеся выступить против демонстрантов и открывшие огонь по конным городовым. Среди добровольцев-санитаров на Невском были студенты, гимназисты, курсистки и даже профессиональные врачи. Хотя этот всенародный характер движения и радовал его руководителей, но он одновременно снижал уровень организованности, повышал стихийность. Вместе с тем он давал возможность большевикам заключать временные соглашения для борьбы с самодержавием с оружием в руках и с другими революционными организациями и партиями. Такие соглашения практически сложились на ряде предприятий 23–25 февраля, где создавались стачечные комитеты из представителей разных партий. 25 февраля некоторые члены Русского бюро ЦК РСДРП(б) и ПК участвовали в совещаниях самого широкого представительства “социалистических партий”. Это участие преследовало информационную цель. Но уже на них говорили о возможности создания в скором времени Петербургского Совета рабочих депутатов. Однако практически никакого единого центра для руководства движением не было создано.
Большевики оставались самой сильной, боевой и многочисленной руководящей силой подполья. Параллельно действовали и другие организации. Отдельно от них работали трудовая и меньшевистская фракции Государственной думы.
Совсем в стороне были фракции, объединившиеся в буржуазный Прогрессивный блок Государственной думы. Последний все еще отгораживался от революции. Мы знаем теперь, что ниточкой, втайне связывавшей большинство этих организаций, особенно легальных, было масонство. Но скоротечность событий Февральской революция, необходимость строжайшей конспирации, плохие коммуникации, опасность попасть в руки полиции – все это затрудняло действия его представителей 25-го и особенно 26-го февраля. К тому же масонство не имело никакого влияния на большевиков, самую значительную силу революционного подполья.
Еще 25 февраля ПК на заседании на явочной квартире выработал план вооруженного восстания, которое надлежало провести в случае дальнейшего удачного развития событий. В план входило издание листовки к солдатам с призывом встать на сторону народа, провести 26 февраля новый пленум ПК для выработки мер по “управлению уже возбужденными, но недостаточно еще организованными массами бастующих рабочих”. С 27 февраля намечалось (в случае, если это подтвердит собрание 26 февраля) приступить к строительству баррикад в рабочих районах, к прекращению подачи электричества, отключению водопровода, телеграфа, созданию заводских комитетов на заводах и пр. В выработке плана участвовали Чугурин, Залуцкий, Ганшин, Скороходов. Участником совещания был провокатор Я. Я. Озол-Осис, казначей ПК. Он немедленно выдал охранке план, что, в частности, побудило полицию энергично охотиться за членами ПК 25–26 февраля 1917 года. В связи с арестами, заседание 26 февраля не состоялось, а руководство движением по поручению Русского бюро ЦК взял на себя Выборгский районный комитет.
Вечером 26 февраля в помещении Лутугинского народного университета на Полюстровском проспекте собрались члены Выборгского районного комитета с активистами своей организации. Они обсуждали события прошедшего дня. По мнению большинства, настроения рабочих были боевыми, преобладала решимость продолжать борьбу.
В это время в районе станции Удельная состоялось совещание членов Русского бюро ЦК РСДРП(б), ряда членов ПК, избежавших ареста, отдельных членов Выборгского районного комитета. Решено было завтра, в понедельник, отказаться от проведения мирной демонстрации и призвать рабочих к вооруженной борьбе с царским строем. Это решение было сообщено участникам совещания в Лутугинском университете. Большевики собирались возглавить новый этап борьбы рабочих с самодержавием.
Несмотря на многочисленные колебания в первые дни революции, вечером 26 февраля сходную позицию занял и Петроградский межрайонный комитет РСДРП. Он вступил в контакты с большевиками и со своей стороны также призвал рабочих к восстанию. 25 февраля с просьбой о присоединении обратились к “межрайонцам” и отдельные немногочисленные группки левых эсеров. Совместно они сумели выпустить три листовки к солдатам с призывом присоединиться к движению. 25 февраля определили свою позицию и анархисты. Они активно участвовали в стычках с полицией, стараясь заполучить в свой руки отобранные у полицейских револьверы и винтовки. Их боевики взорвали самодельную бомбу. Единую линию попытались выработать на совместном собрании большевики, “межрайонцы” и левые эсеры Василеостровского района утром 26 февраля. Они призвали закрыть в этот воскресный день места развлечений, а всех рабочих вызвать на улицы. Вечером 26 февраля “межрайонцы” подготовили текст листовки (она вышла уже днем 27-го), где говорилось о необходимости для рабочих захватить в свои руки телеграф, телефонную станцию, электростанции, вокзалы, Государственный банк, министерства, а также выбирать представителей для образования Временного революционного правительства. Так, вслед за большевиками ряд наиболее решительных представителей революционного подполья также подходил к идее начала вооруженного восстания рабочих против царского строя. День 27 февраля должен был показать, смогут ли рабочие пойти за этими призывами. Однако рабочий класс города был еще практически безоружен. Кустарное производство оружия на заводах было не налажено, так как заводы стояли, а рабочие бастовали. Поэтому, прежде чем вести рабочих на вооруженную борьбу, необходимо было создать боевые дружины, вооружить хотя бы их. Эта работа еще только начиналась. В этих условиях было целесообразнее добиться перехода войск петроградского гарнизона на сторону рабочих.
Уличные беспорядки, свидетелями которых стали и представители стран Антанты и нейтральных государств в Петрограде, сильно встревожили их. Донесения платных и добровольных осведомителей английского, французского и итальянского послов были противоречивыми, но заставляли серьезно задуматься над судьбой царского строя. Часами дежурили сотрудники посольств в российском министерстве иностранных дел на Певческом мосту у Дворцовой площади, надеясь получить официальные комментарии по поводу событий. Но и сам министр иностранных дел Покровский был вовлечен в водоворот политических событий.
В те же ночные часы Протопопов в своем кабинете в министерстве внутренних дел на Театральной улице трудился над сочинением очередной телеграммы в ставку, рисуя положение правительственного лагеря более прочным, чем оно было на самом деле. “Сегодня порядок в городе не нарушался до четырех часов дня, – сообщал Протопопов, – когда на Невском проспекте стала накапливаться толпа, не подчинявшаяся требованию разойтись. Ввиду сего возле городской думы войсками были произведены три балла холостыми патронами, после чего образовавшееся там скопище рассеялось. Одновременно значительные скопища образовались на Литовской улице, Знаменской площади, также на пересечениях Невского с Владимирским проспектом и Садовой улицей, причем во всех этих пунктах толпа вела себя вызывающе, бросая в войска каменьями, комьями сколотого на улицах льда. Поэтому, когда стрельба вверх не оказала воздействия на толпу, вызвав лишь насмешки над войсками, последние вынуждены были для прекращения буйства прибегнуть к стрельбе боевыми патронами по толпе, в результате чего оказались убитые и раненые, большую часть коих толпа, рассеиваясь, уносила с собой. В начале пятого часа Невский был очищен, но отдельные участники беспорядков, укрываясь за угловыми домами, продолжали обстреливать воинские разъезды. Войска действовали ревностно, исключение составляет самостоятельный выход четвертой, эвакуированной роты Павловского полка, сыгравший значительную роль в разворачивающихся событиях. Охранным отделением арестованы 30 посторонних лиц в помещении группы Центрального Военно-промышленного комитета и 136 партийных деятелей, а также революционный руководящий коллектив из пяти лиц. Моему соглашению командующим войсками контроль распределением, выпечкою хлеба, также учетом использования муки возлагается на заведующего продовольствием империи Ковалевского. Надеюсь, будет польза. Поступили сведения, что 27 февраля часть рабочих намеревается приступить к работам. В Москве спокойно. МВД Протопопов”. Эта телеграмма была отправлена из Петербурга в ставку дворцовому коменданту Воейкову в 4 часа 20 минут 27 февраля 1917 года.
ВОССТАНИЕ НАЧАЛОСЬ!
Войска петроградского гарнизона действовали на улицах города 26 февраля “ревностно”. Протопопов был прав. Последствия после этого, ревностного исполнения приказов о стрельбе в народ, оказались следующими:
Неожиданными и катастрофическими для судьбы монархии. Необходимость стрелять в своих, в соотечественников, моральные муки и колебания, которые испытал почти каждый солдат, участвовавший в расправе, кровь, пролитая руками солдат, кровь русских людей – все это сильно подействовало на участников войсковых застав и постов, которым пришлось выполнять приказы о стрельбе. Ни обильная в этот день пища в казармах, ни порции водки, розданные в некоторых частях, не могли заглушить чувство вины, голос совести, который нашептывал каждому солдату, что тот поступил нехорошо, не “по-христиански”, как Каин.
Это были уже не те солдаты, которые усмиряли в 1905 году вооруженные восстания в Москве и других городах. Тогда семеновцы состояли из набранных из глухих деревень крестьян, которых в течение четырех лет оболванивали верноподданнической “словесностью”, многочасовой ежедневной муштрой, жесточайшей палочной дисциплиной. Здесь же были люди, лишь несколько месяцев назад оторванные от своего повседневного крестьянского и городского труда, многие из них были уже немолодые – с жизненным опытом, с недоверием к царской власти. Кроме того, в каждом запасном батальоне имелась 4-я рота из “эвакуированных” солдат, то есть тех, кто уже побывал на фронте, но был ранен, контужен или находился в кратковременном отпуске. “Эвакуированные” уже повидали фронт, понюхали пороху. Часто это были наиболее революционно настроенные по отношению к самодержавию элементы, с воинской дисциплиной у них было хуже всех. Именно “эвакуированные” подняли бунт в Павловском полку.
Но в каждом запасном батальоне имелся и антипод четвертой роте – “учебная команда”. В этой команде готовились по особой программе унтер-офицеры из солдат. Здесь, напротив, дисциплина была самая строжайшая. Но те, из которых готовили младших командиров царской армии, были люди, также лишь недавно призванные на службу. “Учебные команды” особенно четко выполняли 26 февраля все приказы. Потому чувства раскаяния и вины у солдат “учебных команд” были наиболее сильными. Во многих казармах после отбоя солдаты не могли заснуть, переговаривались, обсуждали прошедший день. Находились среди солдат и большевики, но их было мало. Тем не менее, каждый из них вел активную пропаганду. Возбуждение нарастало. И вот, не зажигая света, они стали сходиться и решать, как бы завтра выразить свой протест. И решили: как только их командир, штабс-капитан Лашкевич, придет завтра утром на построение команды и поздоровается с ними, отвечать ему не обычным “здравия желаем!”, а криком “ура!”. Эта договоренность была заключена между старшим унтер-офицером Кирпичниковым и взводным. (О другом они потом не рассказывали. Стояли на том, что сговорились только на этой в общем-то невинной проделке. Конечно, в марте 1917 года солдаты еще боялись, что, если вернется царская власть, тогда всех их предадут военному суду за организацию такого невиданного солдатского бунта. Несомненно, сговор не кончился на решении прокричать “ура!”.)
Впоследствии, когда все уже совершилось и Союз офицеров республиканцев старался выяснить, кто же все-таки подал мысль в Волынском полку о неподчинении офицерам и о восстании, то назвались шесть человек, каждый из которых утверждал, что это он. Но потом сами солдаты-волынцы, переговорив между собой, указали на старшего унтер-офицера Тимофея Кирпичникова как на “зачинщика” события в “учебной команде” полка. Сам штабс-капитан Лашкевич был застрелен солдатами.
Кто стрелял, выяснить не удалось. В возникшей суматохе был убит еще один младший офицер. Все 600 человек солдат “учебной команды” бросились в полковой цейхгауз. Они разобрали винтовки с патронами и выскочили на улицу. Стреляя я воздух, солдаты побежали по Парадной улице, а затем по Кирочной. Они ворвались в расположение Литовского полка и призвали солдат присоединиться к ним. Следуя дальше по Кирочной, к волынцам и литовцам присоединилась одна из рот запасного батальона Преображенского полка. К 7 часам утра общее количество восставших солдат и унтер-офицеров достигло 25 тысяч человек.
У них не было никакой программы. Они только были против стрельбы в народ и против офицеров и всех властей, заставивших их это делать вчера. Тем самым они были и против царской власти. Но это они поняли не сразу. И тут пришла новая идея: надо идти к рабочим! Ведь это их заставляло разгонять начальство, в них стрелять. Значит, рабочие знают, что делать, как бороться. Рабочие были на Выборгской стороне. Следовательно, надо бежать на Литейный проспект, а по нему через Александровский мост на Выборгскую сторону. И огромная масса солдат по трем параллельным улицам – Кирочной, Фурштадтской, Сергиевской – метнулась к Литейному проспекту. Вскоре солдаты побежали и по четвертой – Захарьевской. На Кирочной около Спасо-Преображенского собора они ворвались еще в казармы запасного саперного батальона. Через двадцать минут и саперы пополнили восставшую массу солдат. Для успеха и быстрого развертывания солдатского восстания огромное значение имело то, что около 30 тысяч солдат были сконцентрированы в казармах, расположенных практически по соседству – по Парадной и Кирочной улицам.
По мере продвижения к Литейному проспекту движение приобретало все более антиправительственную окраску. Солдаты стреляли в воздух, слышались крики “Долой царя!”, “Да здравствует республика!”, “Ура!”. Из домов выбегали люди и присоединялись к толпе солдат. Член Государственной думы Владимир Николаевич Львов в восемь часов утра был разбужен криками, доносившимися с Захарьевской улицы, на которой он жил. Львов увидел, что вся улица заполнена солдатами с винтовками, которые быстро шли по направлению к Литейному. Между тем восставшие солдаты выходили уже на проспект. Вместе с саперами волынцы присоединили также одну артиллерийскую часть, которая на руках выкатила несколько пушек на Литейный и поставила их дулами в обе стороны проспекта. Но главные события разыгрались между Сергиевской и Шпалерной улицами. Тут солдаты наконец соединились с рабочими. Это были рабочие Петроградского орудийного завода и гильзового отдела Петроградского патронного завода. Оба завода занимали старинное здание, раскинувшееся на целый квартал по Литейному проспекту между вышеуказанными улицами. Перед воротами завода шел митинг. Видны были красные флаги с надписями: “Долой самодержавие!”, “Да здравствует демократическая республика!”. Солдаты присоединились к митингу. Теперь у революции появилась своя вооруженная сила. Пусть еще слабо организованная, но уже сила. Это тотчас почувствовали царские власти. Как раз напротив Орудийного завода находился окружной суд.
Вскоре были не только разбиты двери, взломаны самки, но и подожжено само здание. Десятки тысяч судебных дел запылали. Черный дым повалил из разбитых окон, а затем плотным столбом стал подниматься к небу. Пожар окружного суда стал символом восстания, факелом, зовущим к дальнейшей борьбе.
К зданию окружного суда по Захарьевской и Шпалерной вплотную примыкал дом предварительного заключения, тюрьма для подследственных. Большевики, а также члены других партий и случайные ораторы (а в то утро на Литейном появился даже Г. С. Хрусталев-Носарь – журналист Носарь, избранный в Петербургский Совет 1905 года по документам рабочего Хрусталева и ставший председателем Совета, а потом отошедший от политической деятельности. Так вот, Хрусталев-Носарь, тоже призывал жечь окружной суд и идти на дом предварительного заключения) повели туда солдат и рабочих. Они стали штурмовать ворота тюрьмы с обеих улиц и вскоре добились, чтобы их открыли.
Солдаты и рабочие освободили заключенных, среди которых было немало членов революционных партий, арестованных в последние дни. Они с радостью приветствовали своих освободителей и тотчас влились в ряды восставших. Они стали звать солдат перейти на Выборгскую сторону и соединиться с рабочими этого района. На Выборгской рабочие утренней смены в подавляющем большинстве своем к работе не приступили. Всюду состоялись митинги и собрания, на которых большевики и представители других подпольных партий призывали рабочих продолжать войну с самодержавием.
Громили оружейные магазины и склады, отнимали оружие у полицейских. Среди участников митингов появились уже рабочие, вооруженные охотничьими ружьями, револьверами и даже казенными трехлинейками, полученными от солдат. Под охраной вооруженных рабочих демонстрации с Сампсониевского и Безбородкинского проспектов потянулись к Финляндскому вокзалу. Вскоре вокзал, прилегающие к нему улицы и площадь перед вокзалом оказались забитыми десятками тысяч рабочих. Так Выборгская сторона превратилась во второй центр восстания 27 февраля 1917 года. Лишь подступы к Александровскому мосту охранялись усиленными нарядами конной полиции и мощной заставой солдат запасного батальона гвардии Московского полка с пулеметами. На Петроградской стороне большая толпа жителей города собралась у входа на Троицкий мост. Но тут их сдерживала сильная воинская застава. Как и у Александровского моста, толпа опасалась напирать на заставы, так как участники демонстраций по опыту вчерашнего дня не хотели нести напрасные жертвы. Вышли на улицы также рабочие Нарвского, Петергофского, Александро-Невского, Невского и других пролетарских районов столицы. Революция продолжалась.
Солдаты и рабочие Орудийного и Патронного заводов, увлеченные речами партийных агитаторов, двинулись плотной массой от Шпалерной улицы к Александровскому мосту. Полицейская застава, которая наблюдала за происходящим с левого берега реки, разбежалась. Солдаты и рабочие беспрепятственно взошли на мост. Вот пройдено сто метров, двести. Стали видны солдаты Московского полка. Донеслись звуки какой-то команды, и передние демонстранты увидели, как улеглись пулеметчики. Но замедлить свой ход огромная масса демонстрантов уже не могла. По крайней мере, 30–35 тысяч людей шли в этой колонне, сжатой перилами моста. Расстояние между еловой колонны и заставой неумолимо сокращалось с каждым шагом. Вдруг пулеметчики вскочили с земли и стали растаскивать пулеметы в стороны, освобождая проход. Офицеры надрывались, кричали, размахивали обнаженными шашками. Но солдаты-московцы не слышали их. Они смотрели на колонну демонстрантов, подошедшую совсем близко, на петлицы волынцев, грозно наступавших в первых рядах прямо на них. Солдаты разбежались, и под крики “ура!” огромная толпа врезалась, как утюг, в заставу Московского полка, прижала ее к перилам и захватила с собой. Путь на Выборгскую сторону был открыт!
У Финляндского вокзала и прилегающих к нему улиц ядро восставших солдат Волынского и Литовского полков, запасного саперного батальона соединилось с рабочими Выборгской стороны, находившимися под значительным влиянием большевиков. При поддержке волынцев рабочие по призыву М. И. Калинина установили полный контроль над Финляндским вокзалом. На Выборгской среди рабочих были И. Д. Чугурин, Ф. З. Евсеев, И. А, Рахья, А. П. Тайми и многие другие большевики. Солдаты приветствовали лозунги “Долой самодержавие!”, “Да здравствует демократическая республика!”, написанные на маленьких, наспех сделанных знаменах. Но они сдержанно относились к выставленному большевиками лозунгу “Долой войну”, поскольку он казался им противоречащим данной уже воинской присяге. С присоединением солдат общедемократический, всенародный характер движения постепенно стал более заметным. Многие участники событий 27 февраля, захваченные стихийной ненавистью к угнетателям, к царскому строю, не имели четкого понятия о том, чем заменять правительство, если его удастся свергнуть.
Лишь большевики по-прежнему принципиально проводили свою линию по всем этим вопросам. Утром 27 февраля на собрании членов ПК на Петроградской стороне был составлен текст листовки к рабочим с призывом продолжать борьбу. “Необходимо свергнуть эту власть, – говорилось в листовке, – настало время решительной борьбы! Всеобщая всероссийская стачка – наше главное оружие. Для борьбы с конными и пешими палачами народа нам должны помочь наши друзья всех родов оружия. Пусть солдаты, наши братья и дети, идут в наши ряды с оружием в руках!”. Большевики правильно указывали на необходимость присоединения армии к рабочему движению как следующий этап революции. Но когда эта листовка вышла, переход огромной массы солдат на сторону революции стал уже фактом.
Большевики старались закрепиться на Финляндском вокзале, сделать его центром восставшего народа. Часть солдат осталась на вокзале. Но большая часть гораздо активнее отозвалась на призыв развивать восстание дальше: захватывать здания, идти к казармам других воинских частей. Поэтому разделились на два потока. Один из них двинулся по Арсенальной набережной к тюрьме “Кресты”, а другой – по Нижегородской, Боткинской и на Сампсониевский проспект в направлении казарм гвардии Московского полка. Солдатам особенно не терпелось присоединить к себе московцев, застава которых встречала их на Литейном проспекте. Этот поток, в котором по мере продвижения становилось все больше рабочих, так как шли они по главной пролетарской артерии 1-го Выборгского участка, достиг местного полицейского участка, который 25 февраля уже брали один раз молодые рабочие и солдаты-волынцы. В участке было обнаружено несколько десятков револьверов, патроны, несколько винтовок. Это оружие пошло на вооружение дружинников.
Вскоре забастовщики были у казарм Московского полка, широким прямоугольником из десятков зданий раскинувшихся между Сампсониевским проспектом, Литовской улицей и Лесным проспектом. Восставшие взломали ворота, и все находившиеся в казармах солдаты-московцы с оружием в руках присоединились к ним. Дальше демонстранты двинулись по проспекту, но у казарм 1-го Самокатного батальона наткнулись на вооруженный отпор. Оставив наблюдателей, толпа отхлынула и повернула на Гренадерский мост через большую Неву. Сразу же за мостом находились казармы Гренадерского полка. Солдаты-гренадеры с восторгом присоединились к восставшим. Теперь революционные силы неудержимо растеклись по Петроградской стороне. В их составе были солдаты шести воинских частей, перешедших на сторону народа, а также много рабочих заводов 1-го Выборгского участка, к которым примкнули теперь и десятки тысяч рабочих Петроградского района. Постепенно они вышли к Каменноостровскому проспекту и по нему двинулись к Троицкому мосту. Там они во второй половине дня смяли заставу у моста и открыли движение в центральную часть города и по Троицкому мосту. Лишь Петропавловская крепость безмолвно стояла с закрытыми воротами. Солдаты крепостного гарнизона пока отказывались вступать в контакты с восставшими.
Другой поток солдат и рабочих двинулся к тюрьме “Кресты”. Вскоре около 20 тысяч рабочих и солдат расположились вдоль красного кирпичного забора тюрьмы. Основные силы, естественно, были у ворот. Стража отказывалась открыть ворота тюрьмы, где в это время находилось 2400 человек. Солдаты настойчиво барабанили в ворота. Оттуда послышались выстрелы. Это взвинтило настроение толпы. Слегка отступив, солдаты стали стрелять по воротам из винтовок, стремясь попасть в замки и сбить их. Послышались вопли и стоны раненых. Ворота медленно открылись, и людской поток устремился вперед. Восставшие заполнили тюремные дворы и заставляли надзирателей открывать двери корпусов и камер. Через несколько минут все две тысячи с лишним заключенных оказались на свободе. Послышались крики “ура!”. Солдаты обнимали и целовали всех без разбора. Но если уголовники старались поскорее улизнуть, то освобожденные политические заключенные тут же устроили митинг.
Но получилось так, что инициативу в этом митинге захватили меньшевики-оборонцы, члены Рабочей группы при ЦВПК, арестованные еще в конце января 1917 года. И раньше они плелись в хвосте либеральной буржуазии. Да и теперь, не поняв перемен, которые произошли, стали агитировать за поддержку Государственной думы. Кузьма Гвоздев, посаженный в “кресты” только 26 февраля, обращался к народу, собравшемуся у тюрьмы:
– Товарищи! Большое русское спасибо вам, воины, защитники нашего отечества, за то, что вы освободили нас. Спасибо и вам, дорогие мои братцы рабочие, что вы не оставили нас, своих братьев, гнить в царской тюрьме. То, что вы делаете, будет способствовать возрождению нашей родины, которая напрягает все силы в борьбе со страшным врагом, германским хищником, германским милитаризмом! Но берегитесь остаться одинокими, остаться изолированными. В этой борьбе у нас есть добрый союзник, который представляет хоть и цензовую общественность, но вместе с нами борется против отжившего режима Николая Кровавого. Этот союзник, товарищи, Государственная дума! Только что мне сказали, что царские опричники распустили Государственную думу с сегодняшнего дня. Даже в ней правительство видит своего врага. В этом учреждении, где заседают представители всех слоев и классов земли русской. Я призываю вас, дорогие товарищи, проявить солидарность с Государственной думой перед лицом защитников царского строя. Давайте все вместе пойдем прямо сейчас к Таврическому дворцу. Давайте дружно скажем вместе все: будьте с нами, народные избранники! Мы за вас, будьте и вы за нас. Все вместе добьемся победы. В единении сила!
Солдатам понравился и сам Гвоздев, и его призыв. Хотя в толпе слышались протестующие возгласы большевиков, общее настроение митинга, на котором преобладали солдаты, повернулось в сторону поддержки предложения лидеров Рабочей группы при ЦВПК. Ведомые К. А. Гвоздевым и Б. О. Богдановым, а также другими меньшевиками, членами Рабочей группы при ЦВПК, солдаты повернули от “Крестов” к Литейному мосту обратно. За ними, увлеченные общим потоком, потянулись и другие участники этого митинга, в том числе рабочие. Вскоре двадцатитысячная толпа вытянулась по всей Арсенальной набережной, затем перешла Александровский мост и завернула на Шпалерную, направляясь к Таврическому дворцу. Они шли, занимая всю ширину улицы, в восторженном и радостном настроении. Полиции уже не было видно. Весь Литейный проспект был запружен народом. Десятки тысяч людей, как завороженные, смотрели на пылающий окружной суд. Здание теперь горело на все свои три этажа. Огромный столб черного дыма подымался к небу. Хлопья сажи и сгоревшей бумаги плавали в нагретом воздухе. Снег на тротуарах около здания стаял, и грязная вода стекала на проезжую часть. С треском обрушивались сгоревшие балки перекрытий, снопы искр вылетали из оконных проемов.
Солдаты радостно хохотали, глядя на пожар, в свою очередь, тысячи людей из толпы, стоявшей близ окружного суда, увидев процессию с меньшевиками-оборонцами во главе, присоединялись к ней. Реяли над толпой красные флаги, слышались революционные песни. Оборонцам казалось, что с запозданием на две недели исполнился их замысел привести к Государственной думе шествие рабочих для демонстрации солидарности с буржуазными либералами из Государственной думы. А тут еще и солдаты! Те были очень довольны. Теперь у них будет влиятельный защитник. Оказывается, они Думу защищали, с ней были солидарны. Поэтому военное начальство их тронуть не посмеет и никакого наказания за “бунт” не будет.
После 10 часов утра собрались руководители фракций, члены совета старейшин Думы, рядовые депутаты. Все они были встревожены слухами с улицы, сбиты с толку, терялись в догадках. Лишь немногие, например, Львов, видели что-то собственными глазами. Милюков, скажем, буквально проспал начало событий, хотя жил прямо рядом с казармами Волынского полка. О том, что полк “взбунтовался”, лидер Прогрессивного блока узнал от дворника, который счел своим долгом сообщить ему столь важную новость и разбудил. Подойдя к окну, Милюков увидел открытые ворота казарм, около них солдат без папах, в расстегнутых шинелях, приветствующую их небольшую толпу. Значительная часть солдат уже давно покинула казармы и находилась на Литейном проспекте. Милюков быстро оделся и в сопровождении жены пошел в Таврический дворец. Парадная улица, по которой три часа назад прошли восставшие волынцы, теперь была пуста, но со стороны Литейного доносились отдельные выстрелы. Малолюдно было и на Кирочной, и на Таврической. По пути Милюков все время мучился сомнениями: что происходит? Чьих рук это дело? Все казалось ему странным и нереальным. То ли это германские агенты мутят воду? Но неужели они добрались и до петроградского гарнизона? Это было бы ужасно! То ли это агенты охранки? И все это затея Протопопова, чтобы уничтожить Прогрессивный блок и его, Милюкова, в первую очередь? Он бы еще понял, если бы это исходило от гучковского кружка, который планировал свой военный переворот. Но нет, даже вчера ничего не было слышно о гучковской авантюре. Или все это произошло стихийно? Во всяком случае, не надо торопиться, необходимо выждать, пока ситуация не прояснится.
С Петроградской стороны, с Большой Дворянской шли в Думу Шульгин и Шингарев. Они предъявили свои билеты командиру воинской заставы на Троицком мосту, и он беспрепятственно пропустил их. Они уже знали, что вчера подписан указ о перерыве в работе законодательных учреждений. – Знаете что, Василий Витальевич, – говорил Шингарев, – я ведь до сегодняшнего утра, до последней, можно сказать, минуты надеялся. Ну, вдруг просветит господь бог. Ну, вдруг уступят, поймут. Так нет! Не осенило. Распустили Думу. А ведь смотрите, это же был последний момент, последний срок. Согласие с Думой, какая она ни на есть – это ведь была последняя возможность избежать революции.
Собравшиеся члены Думы обменивались тревожными новостями: знали уже, что на Выборгской стороне восставшими рабочими. Занят вокзал, что там идут какие-то “выборы”, что “взбунтовались” четыре полка, что ловят и убивают полицейских, начались пожары. Еще до 11 часов состоялось заседание бюро Прогрессивного блока, но ввиду разногласий никаких решений не было принято. Тогда Родзянко созвал совет старейшин. На нем также проявились острые разногласия. Масонское ядро – Некрасов, Ефремов, Чхеидзе, Керенский – предлагало, чтобы Дума не подчинилась царскому указу о перерыве в ее работе до апреля, а официально продолжала бы свою сессию. Но для большинства представителей фракций и для самого Родзянко такое предложение было неприемлемо и невыполнимо. В результате было принято компромиссное решение, по которому совет старейшин предлагал Государственной думе не расходиться, а всем депутатам оставаться на своих местах. Основным лозунгом момента, говорилось далее, “является упразднение старой власти и замена ее новой”. В осуществлении этой задачи Государственная дума должна была принять живейшее участие. Но “для этого, прежде всего, необходимы порядок и спокойствие”. Таким образом, даже здесь Дума протягивала руку старой власти и обещала восстановить спокойствие и порядок. Резолюция, принятая советом старейшин, могла иметь силу лишь после ее официального одобрения членами Думы на своем официальном заседании.
Около 12 часов дня Родзянко принесли телеграммы от главнокомандующих Юго-западного фронта А. А. Брусилова и Северного фронта Н. В. Русского, в которых говорилось, что они присоединились к предыдущей телеграмме Родзянко от 26 февраля и “свой долг перед Родиной и Царем” исполнили. Это означало, что, по крайней мере, два высших военных начальника присоединились к просьбе председателя Государственной думы о смене старого правительства и о призыве к власти “лица, облеченного доверием страны”, то есть Родзянко. Затем пришло известие, что к восставшим рабочим и солдатам присоединился запасный батальон гвардии Кексгольмского полка. Это говорило о том, что очаг восстания перебросился в другую часть центра. И действительно, вскоре кексгольмцы вместе с подошедшими рабочими Путиловского завода взяли штурмом еще одну мрачную Петроградскую тюрьму – Литовский замок на берегу Крюкова канала. Все заключенные были выпущены, а само здание подожжено. Казармы Кексгольмского полка располагались рядом с Центральным телеграфом и почтамтом. Недалеко было от них и до Мариинского дворца, резиденции царского совета министров. Это еще больше обострило обстановку. Из “Крестов” в Думу сообщили, что солдаты взяли приступом эту самую большую Петроградскую тюрьму и сейчас освобождают всех заключенных. Затем сообщили и о том, что выпущенные политзаключенные призывают толпу идти к Таврическому дворцу.
Тогда Родзянко после краткого раздумья решил послать царю в ставку вторую телеграмму. В ней он сообщал Николаю II, что правительство совершенно бессильно подавить беспорядки и “на войска гарнизона надежды нет”. Запасные батальоны гвардейских полков “охвачены бунтом”, убивают офицеров и присоединяются “к толпе и народному движению”. Председатель Думы делал вывод о том, что “гражданская война горит и разгорается”. Он умолял отменить указ о перерыве в работе законодательных учреждений я созвать их немедленно снова.
Около часу дня Родзянко сообщили, что его желает видеть “делегация солдат восставших полков”. Кто организовал эту делегацию, кого она представляла, историки пока не выяснили. Во всяком случае, это были не те солдаты, которые восстали утром и сейчас находились в разных местах города. Делегация пришла, чтобы осведомиться о “позиции, занятой народными представителями”. Родзянко дал им текст резолюции совета старейших Думы, копию своих телеграмм в ставку, ответы генералов Брусилова и Русского. И хотя последняя телеграмма царю была передана солдатам в несколько отредактированном виде (“Положение ухудшается. Надо принять немедленно меры, ибо завтра будет поздно. Настал последний час, когда решается судьба Родины и династии”), они могли сделать вывод, что Дума требует от царя только смены правительства. Члены Думы хотели отставки старого правительства и назначения нового, “правительства доверия страны”. Вопрос о монархии, о свержении Николая II этими документами не ставился. Более того, Дума умоляла царя немедленно сменить правительство именно для того, чтобы сохранить монархию и самого Николая II на троне.
Едва делегация ушла, как Родзянко позвали к телефону. Звонил глава царского правительства, князь Голицын. Он сказал председателю Думы, что подал в отставку. А совсем скоро распространился в кулуарах Таврического дворца слух, что все министры уже подали в отставку, кроме Протопопова. Во фракциях Думы шла лихорадочная работа. Обсуждали постановление совета старейших, предлагали свои проекты. В эти же минуты огромная масса солдат, рабочих и горожан подходила к Таврическому дворцу.
Воинский караул высыпал перед дворцом. Взяв винтовки наперевес, солдаты не пускали прибывших в Думу. К толпе вышли “левые” депутаты – Чхеидзе, Керенский, Скобелев. На ступенях дворца начался митинг. Меньшевики и эсеры воздавали должное восставшим солдатам, но тут же призывали к организованности, порядку и дисциплине. Они обещали Думе, что будут защищать интересы рабочих и солдат. Но огромная масса волновалась. Солдаты и рабочие, уже ощущавшие себя хозяевами положения, теперь пожелали сами посмотреть на то, что делается в Государственной думе, раз уж они сюда пришли. Они стали требовать, чтобы их пустили внутрь. Караул отказывался. Назревал взрыв.
Тогда Керенский выступил вперед. Обращаясь к первым двум десяткам волынцев во главе с Кирпичниковым.
Послышался рев восторга. Огромная масса солдат и рабочих “влилась” во дворец. Вместе с ними вошли и меньшевики, члены Рабочей группы ЦВПК, сотни журналистов, тысячи любопытных. “Левые” депутаты Думы и прибывшие члены “социалистических” партий заняли почту и телеграф Думы, поставив посты революционных солдат, установили контроль за телефонными аппаратами. Таврический дворец перешел под контроль восставших. Это стало еще одной победой восстания.
УСПЕХ
Таврический дворец был занят восставшими 27 февраля около двух часов дня. Буквально с каждой минутой стечение многих обстоятельств, случайных и закономерных, поставило Таврический дворец в центр всей Февральской революции. В утренние часы в качестве такого центра большевики справедливо выдвинули Финляндский вокзал. И он действительно сыграл такую роль в начале восстания. Здесь соединились рабочие Выборгской стороны и восставшие солдаты из центра города, проходил огромный митинг, звучали призывы к продолжению борьбы, шла бойкая агитация среди солдат. Большевики хотели создать там Совет рабочих и солдатских депутатов. Но призыв к расширению восстания был воспринят как более подходящий и настоятельный, чем призыв оставаться на вокзале в качестве оплота революционного центра. И десятки тысяч солдат и рабочих покинули Финляндский вонзал. Ушли вместе с массами многие большевики – организаторы и агитаторы. Когда же стало известно, что после взятия “Крестов” меньшевикам-оборонцам удалось повернуть огромную массу народа для похода к Государственной думе, часть большевиков была вынуждена присоединиться к этой колонне, чтобы не остаться за бортом движения. Финляндский вокзал, оставшийся под защитой караула, опустел.
Значение Таврического дворца как центра революции быстро возрастало. Сюда пришло огромное количество солдат, которые сразу же стали рассматривать залы и коридоры огромного помещения как свое временное пристанище, поскольку о возвращении в казармы они не хотели и думать. Здесь собрались известные в те дни руководители мелкобуржуазных партий эсеров и меньшевиков, как находившиеся на легальном положении, так и только что выпущенные из тюрьмы. Поминутно росло и число журналистов и служащих, считавших себя революционерами в душе или даже состоявших когда-то в революционных партиях, но потом прекративших эту деятельность.
Солдаты при прямой поддержке вооруженных рабочих захватили средства связи Государственной думы – почту, телеграф, телефон, служащие которых восторженно объявили о своем переходе на сторону революции. Вскоре был захвачен и “министерский павильон”. Он также имел дополнительные средства связи. Революционеры получили множительную технику Государственной думы: пишущие машины, ротаторы, шапирографы и прочее.
Наконец, нельзя забывать и о значении самой Государственной думы, которая, во всяком случае с 1915 года, завоевала в глазах весьма широких слоев народа, не только буржуазии и городского населения, но и в глазах мелкобуржуазной части населения – крестьян, солдат, городских лисов и даже части рабочих – определенный авторитет своей критикой правительства. Свою роль сыграло и то, что тех солдат и рабочих, которые заняли Государственную думу в силу случая, возглавили не большевики, а меньшевики-оборонцы, сами по себе склонные к оглядке на Думу, к проведению политики соглашательства с вождями буржуазии. Все это предопределило образование в Таврическом дворце двух центров по руководству переворотом и революционным движением, которые были организованы в первые же часы после занятия его восставшими солдатами и рабочими, заполнившими фойе и коридоры дворца, Екатерининский зал, хоры.
Но Белый зал заседаний и находившийся за ним Полуциркульный зал, а также кабинет председателя Думы оставались свободными. Родзянко решил, что больше уклоняться от вмешательства в события у Государственной думы просто нет возможности. Подчеркивая неофициальный характер своего предложения, он созвал присутствующих депутатов на “частное совещание” в Полуциркульный зал. Оно началось под председательством Родзянко в половине третьего дня 27 февраля.
Не желая отрезать путь для возможного компромисса с Николаем II, Родзянко призвал участников совещания проявлять осторожность в “династическом вопросе”, так как соотношение сил, по мнению председателя Думы, еще не известно. Первым взял слово Некрасов. Кивнув в сторону Родзянко, он сказал, что далек от того, чтобы предлагать создание принципиально новой власти. Но он считает, что ввиду явной растерянности и неспособности царского правительства справиться с положением необходимо тотчас передать власть какому-либо пользующемуся доверием человеку и в помощь ему дать несколько членов Думы. Они должны немедленно восстановить порядок в городе обещанием быстрых и решительных реформ. В качестве кандидата на пост своеобразного диктатора Некрасов выдвинул генерала А. А. Маниковского. Генерал не был известен своей боевой деятельностью. Он ведал артиллерийским снабжением русской армии. Но зато он был рядом – в Главном штабе. А главное, как потом рассказал сам Некрасов, еще в конце 1916 года установил отношения с ним и Гучковым в связи с планами военного переворота. На Маниковского, таким образом, радикально-масонские круги русской буржуазии могли вполне положиться.
Идею Некрасова поддержал и лидер фракции октябристов Думы Н. В. Савич. Однако он предложил на этот пост еще и военного министра генерала А. А. Поливанова. Последний тоже мог устроить многих, так как всем была также известна его многолетняя дружба с Гучковым. Кроме того, еще летом 1915 года, в момент своего назначения министром, Поливанов готов был сотрудничать с Государственной думой и “правительством доверия”, если бы оно было создано. Прогрессист М. А. Караулов, сам военный, предлагал вместо генерала создать исполнительную комиссию Думы, которой и поручить все организационные вопросы момента. Другой прогрессист, А. П. Сидоров, предлагал вызвать сюда трудовиков и меньшевиков и выслушать их мнение как “демократических депутатов”. Прогрессист В. А. Ржевский возражал против приглашения “генерала из старого правительства” и тоже предложил выбрать комитет для сношения с армией и народом. В. И. Дзюбинский от имени трудовиков заявил протест против затягивания решения вопроса о власти: совет старейшин Государственной думы должен немедленно взять власть в свои руки и объявить об этом народу. Некрасов обратил внимание собравшихся на то, что аппарат власти все еще находится “в старых руках” и поэтому надо найти какой-нибудь компромисс. Приглашенный на совещание лидер меньшевистской фракции Чхеидзе резко возражал против этого, называл план Некрасова “ложным путем” и требовал создания “народной власти”.
В это время в Полуциркульном зале появился Керенский. Многие участники совещания были ему благодарны за то, что он разрешил конфликт на ступеньках дворца перед лицом вооруженной толпы и избавил Думу от затруднений. В глазах буржуазно-помещичьих депутатов Думы значение его сразу возросло. Для них стала несомненной мифическая связь между народным движением и его таинственными руководителями и Керенским. Ведь послушались же его перед дворцом рабочие и солдаты. “Он у них диктатор!” – шептали депутаты один другому.
– Господа! – с завыванием начал Керенский. – Все подтверждает, что медлить нельзя! Никак нельзя. Я постоянно получаю сведения, что войска продолжают волноваться! И оставшиеся полки могут выйти на улицу. Господа! Я еду сейчас по полкам! Что я им скажу от вашего имени? Что я могу им сказать?? Могу ли я сказать им от имени вас, от всех вас, что Государственная дума с ними? Что она берет на себя ответственность и что именно она становится во главе движения?
Раздался разноголосый шум, возгласы и одобрения и отрицания. Все закричали одновременно, а Керенский, не дождавшись формальных полномочий, исчез. Кое-как успокоившись, депутаты продолжали свое частное совещание. Кадеты Н. К. Волков и М. С. Аджемов предложили создать особый комитет Думы и передать ему власть. Затем выступил Милюков. Лидер Прогрессивного блока все еще выжидал. Он не верил в основательность начавшегося движения, не видел в нем настоящей революции. Он все гадал – кто вызвал это движение, кому оно выгодно? Во всяком случае, не кадетам и не Государственной думе. Некрасовский план он отверг сразу: какой генерал против императора пойдет? Против присяги? Нельзя даже ставить военных перед такой дилеммой. Меньшевистский план создания абсолютно новой власти также невозможен. Надо искать что-то реальное. Надо разделить власть между представителями династии и Думой. Так лидер российской буржуазии отказывался сделать даже полшага навстречу народной революции в момент, когда уже наметился ее успех.
Милюков лишь разозлил левых. Дзюбинский, выступая во второй раз, предложил немедленно объявить Государственную думу Учредительным собранием, чтобы от имени народа создать именно новую власть. Его поддержал трудовик Н. О. Янушкевич и даже кадет князь С. П. Мансырев. С другой стороны, В. В. Шульгин призывал сохранять осторожность и утверждал, что члены Думы не могут быть во всем солидарны с восставшей частью населения. “Разве вы не видели, – говорил он, – что они носили плакаты “Долой войну!”, “Да здравствует демократическая республика!””
На голосование Родзянко поставил четыре предложения: передать власть совету старейшин, образовать особый комитет, объявить Думу Учредительным собранием, выбрать комиссию, которой передать организацию власти. Большинство высказалось за то, чтобы совет старейшин избрал особый комитет. Милюков и Родзянко надеялись, что через этот комитет им удастся вести переговоры со старой властью. Через 20 минут был избран “Комитет Государственной думы для водворения порядка в Петрограде и для сношений с учреждениями и лицами”. Ничто в его названии не указывало на желание Думы взять власть в свои руки. При любом повороте событий Дума могла не опасаться репрессий. Ближайшей же задачей объявлялось водворение порядка в столице, то есть как раз то, чем пытались с 23 февраля заниматься и царские власти. Все это показывает, насколько далеки были восторженные надежды малосознательной части мелкобуржуазного населения России на Государственную думу от реальности, насколько пропитались руководители буржуазной оппозиции духом соглашательства с самодержавием. В состав комитета вошли Родзянко, Некрасов, Коновалов, Дмитрюков, Керенский, Чхеидзе, Шульгин, Шидловский, Милюков, Караулов, В. Н. Львов и Ржевский. Фактически это было бюро Прогрессивного блока, в которое теперь входили еще и главы фракций трудовиков и меньшевиков. Но так или иначе, во второй половине дня Государственная дума создала свой политический командный центр, который получил полномочия для вступления в контакт как с представителями старой власти, так и с революционерами, что закрепляло за Таврическим дворцом место одного из центров всей революции.
Окончательно оно было установлено после создания во дворце еще одного центра – Петроградского Совета рабочих депутатов. Память о Петербургском Совете рабочих депутатов 1905 года, фактически проявившем себя как один из органов революционной власти, жила в сознании пролетариата столицы. Разговоры о необходимости возрождения Совета возникали в любой момент обострения политической ситуации в столице. Так было и в момент июльских боев 1914 года, и осенью 1915 года, и в 1916-м. Большевики по совету Ленина всякий раз разъясняли массам, что создание Совета целесообразно только в момент вооруженного восстания против царизма.
Идея об образовании Совета вновь возникла в первые дни Февральской революции. Зачатками его были временные стачечные комитеты, созданные на предприятиях 24–25 февраля большевиками и членами других социалистических партий. 25 февраля разговор о необходимости выбирать депутатов в Петроградский общегородской Совет шел и на информационных собраниях представителей подпольных организаций. Но полицейские аресты, расстрел демонстраций 26 февраля прервали эти попытки. Снова вопрос об организации Совета встал уже только в момент восстания 27 февраля 1917 года.
Большевики верно оценили задачу создания Совета в утренние часы этого дня. Об этом свидетельствует приводившаяся выше листовка, призывавшая посылать депутатов для организации Совета на Финляндский вокзал. Но события повернулись независимо от волн большевистских организаторов так, что Финляндский вокзал весьма быстро утратил роль центра восставших солдат и рабочих. Этим центром стал, как мы знаем, Таврический дворец. В то время как большевики сражались на улицах, вместе с восставшим народом захватывали опорные пункты царизма, меньшевики, заняв комнаты в Таврическом дворце, провозгласили создание Петроградского Совета. Там между двумя и тремя часами дня была сделана практическая попытка создания Петроградского Совета. Исходила она от меньшевиков.
Когда дворец был захвачен народом, лидеры меньшевистской фракции Государственной думы вместе с гвоздевцами-оборонцами, солдатами и рабочими захватили большие комнаты Таврического дворца (помещения финансовой и бюджетной комиссий Думы). Вместе с “социалистами” и журналистами, самостоятельно проникшими во дворец, они предложили немедленно создать из присутствовавших Временный исполнительный комитет Петроградского Совета рабочих депутатов. Это предложение было с энтузиазмом принято. Во временный Исполком Совета вошли К. А. Гвоздев, Б. О. Богданов, Н. С. Чхеидзе, М. И. Скобелев, меньшевики, меньшевик-интернационалист К. С. Гриневич, внепартийные “социалисты” Н. Ю. Капелинский и франко-русский, внефракционный социал-демократ Н. Д. Соколов, бундовец Г. М. Эрлих. Сразу же решено было выпустить воззвание к рабочим с призывом выбирать депутатов и направлять их в Таврический дворец. Создав организационную ячейку Совета, меньшевики, а они преобладали во Временном исполкоме, сумели перехватить инициативу в организации Петроградского Совета из рук большевиков, истинных руководителей рабочего движения. В сотнях экземпляров да ротаторе была размножена листовка, которую вскоре читали во многих районах города.
Двукратное упоминание в этой листовке Государственной думы должно было закрепить в сознании революционных масс связь между революцией и Думой, между революцией и Таврическим дворцом. В соответствии с листовкой на многих предприятиях или прямо на улицах в колоннах рабочих проводились 27 февраля во второй половине дня выборы в Петроградский Совет. Для многих большевиков, увлеченных уличной борьбой, листовка о выборах, подписанная Временным исполнительным комитетом, оказалась полной неожиданностью, как и сами выборы. А. Г. Шляпников позднее вынужден был признать: “Наши товарищи увлеклись боевыми задачами и упустили выборы”. Все это сказалось в последствии на политической позиции Совета, и особенно его руководства.
Во второй половине дня и вечером 27 февраля в городе шло восстание на Петроградской стороне. Хотя гарнизон Петропавловской крепости еще хранил верность царскому правительству, но по соседству с ним революционные силы действовали весьма успешно. Присоединился к революции запасный автобронедивизион, вернее, его автомастерские, располагавшиеся на Малой Дворянской, 19. Солдаты вывели несколько броневых машин на улицы, чем значительно усилили мощь восставших. На огромных машинах, носивших имена “Олег”, “Ярослав”, “Святослав”, краской написали крупные буквы: РСДРП. Солдаты запасных автобронемастерских захватили особняк бывшей царской фаворитки и морганатической супруги одного из великих князей балерины М. Ф. Кшесинской. Рабочие потребовали также открыть ворота Кронверкского арсенала, расположенного напротив Петропавловской крепости, на другом берегу Заячьей протеки. Рабочие Петроградского, Выборгского и других районов сумели вынести из “Арсенала” 40 тысяч винтовок и 30 тысяч армейских револьверов. Оружие было немедленно роздано рабочим-дружинникам и составило основу для вооружения рабочей милиции и Красной гвардии на весь период мирного развития революции вплоть до июльских дней. Тут же на Петроградской стороне рабочие и солдаты штурмовали полицейские участки, Петроградский район, вслед за Выборгским и Литейным, стал третьим районом города, перешедшим в руки восставших (за исключением Петропавловской крепости). Среди зданий, захваченных рабочими и солдатами, было и охранное отделение на Мытнинской набережной, где были освобождены из-под ареста члены ПК А. К. Скороходов, А. Н. Винокуров и Э. К. Эйзеншмидт.
Василеостровский район находился еще под контролем царских властей. Сильные заставы на Биржевом и Тучковом мостах изолировали остров от Петроградской стороны. Под контролем находились и мести через Большую Неву. 180-й пехотный запасный полк и паласный батальон гвардии Финляндского полка, дислоцировавшийся на Васильевском острове, сохраняли верность правительству. Рабочие района вели агитацию среди солдат этих полков. Происходили и стычки с полицией. В частности, вооруженные рабочие разгромили 2-й Василеостровский участок. Адмиралтейская часть напротив Васильевского острова на левом берегу Невы также в основном все еще находилась под контролем правительства. Исключение составляли казармы Кексгольмского полка. Но здесь под сильной охраной еще действовали и само царское правительство в Мариинском дворце, штаб Петроградского военного округа, градоначальство, Главный, генеральный и Морской генеральный штабы, большинство министров. На рабочих окраинах: в Невском и Обуховском районах, в Петергофском и Нарвском – практически контроль принадлежал рабочим. Разнесся слух, что в Нарвских воротах находится полицейский архив. Путиловцы подожгли внутренность ворот. Однако вскоре выяснилось, что бумаги, хранившиеся внутри ворот, безобидны. Это был архив городской думы с екатерининских времен. Но пожар потушить уже было нельзя. Запылали полицейские участки. Большой пожар охватил полицейскую часть на углу Гороховой улицы и Загородного проспекта как раз напротив того дома, где еще недавно жил Распутин. Рабочие и солдаты захватили небольшую тюрьму в Казачьем переулке и выпустили находившихся там заключенных. Была захвачена около Нарвских ворот военная гауптвахта – солдаты-заключенные, многим из которых грозил военно-полевой суд и расстрел, были освобождены.
К вечеру успех восстания стал очевиден, но чем ближе к центру города, тем сильнее становилась неразбериха в расположении сил революции и контрреволюции. Островами высились казармы воинских частей, еще сохранявших верность правительству. Отсюда солдат уже не посылали в заставы, а наглухо запирали за воротами, перед которыми стояли сильные караулы. А совсем рядом рабочие открыто праздновали свою победу. Началась ловля полицейских, многие из которых спешно переодевались в гражданское платье и пытались скрыться. С наступлением темноты усилилась случайная стрельба. Кое-где воздух разрывали пулеметные очереди. Это полицейские пытались устраивать засады. В половине шестого вечера солдаты привели в Таврический дворец бывшего министра юстиции Щегловитова, в это время являвшегося председателем Государственного совета. Он был передан в руки Родзянко. Так председатель низшей палаты российского “парламента” вынужден был взять под арест председателя верхней палаты. Щегловитов, “Ванька-Каин”, как звали его за жестокость в народе, стал первым узником Таврического дворца. Однако далеко не последним. Скоро сюда стали приводить министров, генералов, чиновников, полицейских. Так вопреки воле депутатов Государственной Думы Таврический превращался в штаб настоящей народной революции.
Генерал Хабалов телеграфировал в ставку в 12 часов, что воинские части гарнизона отказываются “выходить против бунтующих”. Но военный министр М. А. Беляев в своей телеграмме, отправленной в 13 часов 15 минут, представлял дело так, что волнениями охвачены только некоторые части и что он подавит их “беспощадными мерами”. Князь Голицын забрал назад свою отставку, как только к нему на квартиру приехали военный министр Беляев и Хабалов. Правда, Хабалов был уже сломлен и подавлен событиями и, по свидетельствам очевидцев, находился в тяжелом моральном состоянии. Беляев вынужден был фактически назначить ему замену в лице генерала М. К. Занкевича. До четырех часов дня отсюда Голицын, Беляев и Занкевич отдавали по телефону приказы полиции и войскам. Но связь становилась еще более ненадежной.
Решено было в 17 часов собраться всем в Мариинском дворце. По пути Беляев заехал в градоначальство на Гороховой, 2. Военные и полицейские начальники, собравшиеся там, были в растерянности. Особое беспокойство вызвало сообщение о том, что посланный еще Хабаловым довольно большой отряд гвардейской пехоты, кавалерии и артиллерии, численностью до 2 тысяч человек, сумел дойти только до Литейного проспекта. А там завяз в плотной людской массе и вскоре буквально растаял. Командир его, полковник Преображенского полка А. П. Кутепов чудом добрался до градоначальства. Сюда же прибыл и командир гвардейского флотского экипажа великий князь Кирилл Владимирович. Он посоветовал Беляеву для “успокоения” немедленно сообщить об отставке министра внутренних дел Протопопова. Прибыв в Мариинский дворец, Беляев незамедлительно поставил в известность об этом министров. Прямо в присутствии Протопопова, которого многие из министров считали виновным во всем, что происходило сегодня в столице, решили его сменить – причиной выставить его внезапную “болезнь”. По приказу князя Голицына генерал Тяжельников напечатал извещение о болезни Протопопова и о замене его заместителем министра – “товарищем”, как тогда говорили. Протопопов протестовал, но вынужден был смириться. Он поднялся и ушел, громко бормоча: “Я застрелюсь, господа! Я сейчас же застрелюсь!” Никто не обращал больше на него внимания. Протопопов уехал, намереваясь просить поддержки в Царском Селе у императрицы.
В 18 часов из Мариинского дворца за подписью Голицына пошла телеграмма в Могилев Николаю II ней содержалась просьба объявить Петроград на осадном положении, назначить во главе “оставшихся верными войск” популярного генерала из действующей армии. Правительство признавалось, что оно не в силах справиться с создавшимся положением и предлагает самораспуститься, с тем, чтобы царь назначил новым председателем “лицо, пользующееся общим довернем”, и составил “ответственное министерство”. Таков был бесславный конец царского правительства.
В 19 часов 22 минуты Беляев телеграфировал начальнику штаба верховного главнокомандующего генералу Алексееву, что положение “весьма серьезное”, военный мятеж оставшимися верными частями “погасить пока не удается”, многие из них присоединяются к мятежникам. Военный министр спешно просил прислать с фронта надежные части, притом в достаточном количестве. В это время в Думе решено было направить делегацию комитета в составе Родзянко, Некрасова, Савича и Дмитрюкова для переговоров с князем Голицыным и великим князем Михаилом Александровичем. Последний, намечался и гучковскими заговорщиками, и руководством Прогрессивного блока Государственной думы в регенты при малолетнем Алексее Николаевиче в случае удачи переворота в любой форме. Особенно прочные контакты имел младший брат Николая II с председателем Думы Родзянко.
Собрались в доме военного министра Беляева на Мойке, 67. Там была и делегация, и князь Голицын, приехавший из расположенного неподалеку Мариинского дворца, и великий князь. Представители Думы требовали, чтобы Михаил Александрович немедленно объявил себя диктатором в Петрограде (эту идею высказывали на “частном совещании” Думы и Некрасов и Савич), уволил бы своей властью старый совет министров и объявил бы о создании “ответственного министерства”. Голицын согласен был уступить свое место другому, но требовал, чтобы кем-нибудь из представителей верховной власти было сделано соответствующее распоряжение, чтобы не получилось, что правительство ушло в отставку “самовольно”. Если бы это сделал Михаил Александрович, то Голицын не возражал бы. Но Михаил долго упирался. Он боялся своего старшего брата. И вполне основательно. Он хорошо помнил, как тот несколько лет не признавал его морганатического брака. Мягкий характер Михаила делал для него крайне затруднительным принятие любого определенного решения, тем более так тесно связанного с судьбами всей страны. Только в девятом часу вечера он согласился. Отправлена была по прямому проводу телеграмма в ставку от имени Михаила Александровича, в которой тот просил брата пойти навстречу Думе: уволить нынешних министров и назначить новым премьер-министром князя Г. Е. Львова. Николай II не пожелал подойти к аппарату. Через генерала Алексеева он передал о своем отказе принять предложения Думы. Голицын же до получения ответа на собственную телеграмму с просьбой об отставке также отказывался формально объявлять об уходе правительства. К 21 часу делегация комитета ни с чем вернулась в Таврический дворец.
Пока лидеры Прогрессивного блока занимались этим политическим торгом с представителями царской власти, подлинные руководители рабочих – большевики решили публично заявить о нуждах революционных масс, тем более что Временный исполнительный комитет Петроградского Совета в своем первом обращении к массам ничего не сказал о политической цели движения. Еще днем 27 февраля большевики Выборгского района составили проект обращения к народу и передали его представителям Русского бюро ЦК РСДРП(б). А. Г. Шляпников и В. М. Молотов отредактировали текст и утвердили его в качестве манифеста ЦК РСДРП “Ко всем гражданам России”.
“Граждане! – говорилось в манифесте, который был отдан в печать поздно вечером 27 февраля и вышел в свет утром 28-го. – Твердыни русского царизма пали. Благоденствие царской шайки, построенное на костях народа, рухнуло. Столица в руках восставшего народа. Части революционных войск стали на сторону восставших. Революционный пролетариат и революционная армия должны спасти страну от окончательной гибели и краха, который приготовило царское правительство. Громадными усилиями, кровью и жизнями русский народ стряхнул с себя вековое рабство. Задача рабочего класса и революционной армии – создать Временное революционное правительство, которое должно встать во главе нового нарождающегося республиканского строя”.
В числе “задач такого правительства манифест говорил о временных законах, защищавших все права и вольности народа, о конфискации помещичьих земель, введении восьмичасового рабочего дня, созыве Учредительного собрания”. Необходимо было обеспечить продовольствием население и армию, подавить всякие противонародные контрреволюционные замыслы “гидры реакции”. Немедленной и неотложной задачей Временного революционного правительства должно было, по мнению большевиков, стать установление связи с пролетариатом воюющих стран для немедленного прекращения войны. Манифест обращался к рабочим фабрик и заводов, а также к восставшим войскам с призывом немедленно выбрать “своих представителей во Временное революционное правительство, которое должно быть создано под охраной восставшего революционного народа и армии”.
Манифест ЦК РСДРП призывал к открытой борьбе с царской властью и ее приспешниками, к необходимости “брать в свои руки дело свободы”, по городам и селам создавать “правительство революционного народа”. Создавая этот манифест, большевики использовали текст листовки Выборгского районного комитета, призывавшей создать Совет депутатов под защитой войска. Но, учитывая, что партийным большевистским лозунгом являлось создание Временного революционного правительства как органа революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства, которую надо создать в результате победоносного восстания против царизма, авторы манифеста употребили Совет и Временное революционное правительство как синонимы. Об этом же говорит и призыв создавать “правительство революционного парода” по городам и селам всей страны. Подобное отождествление революционных правительств с Советами депутатов часто встречалось и в агитационной практике большевиков в годы первой русской революции. Наверное, поэтому Совет прямо не упоминался, хотя, по сути дела, именно он и имелся в виду. Интересно, что в мандатах некоторых депутатов Петроградского Совета говорилось, что они выбраны “во Временное революционное правительство”.
Издание большевистского манифеста явилось важным событием на пути сплочения революционного пролетариата на республиканской и антивоенной программе.
Огонь восстания еще бушевал во многих районах Петрограда, но центр политической жизни прочно переместился в Таврический дворец. Его коридоры по-прежнему были заполнены многими тысячами солдат и рабочих с оружием. Представители революционных масс чувствовали себя здесь как дома. Они курили, сидели и лежали прямо на полу. Между ними осторожно сновали депутаты Думы, совершенно ошарашенные событиями. В столовой Государственной думы быстро организовали питательный пункт для солдат, поскольку большинство их все еще опасались возвращаться к себе в казармы и целый день ничего не ели. Курсистки ряда высших женских заведений Петрограда варили обед, подавали и убирали тарелки, мыли посуду. По коридорам плавал синий дым махорки.
После 19 часов в Таврическом стали собираться вновь набранные депутаты Петроградского Совета, однако прибыли еще не все, и по просьбе большевиков открытие заседания было отсрочено до 21 часа. Но и после начала заседания прибывали новые его участники. Всего было около 100 человек, из них 40–50 депутатов, избранных от заводов и фабрик, а также представители партийных организаций и солдатские депутаты. Председателем Совета был избран меньшевик Чхеидзе. Его имя часто встречалось во всех газетных отчетах о заседаниях Государственной думы, и как представитель и председатель фракции РСДРП в Думе он и был предложен в председатели Петроградского Совета. Заместителями председателя были избраны известный также думский меньшевистский деятель М. И. Скобелев и председатель фракции трудовиков Керенский. Последний, правда, вскоре заявил, что он принадлежит и всегда принадлежал к партии эсеров. Кроме них, было избрано еще 12 членов Исполнительного комитета Совета, среди которых было два большевика, члена Русского бюро ЦК РСДРП (б) – А. Г. Шляпников и П. А, Залуцкий. Третий член бюро, В. М. Молотов, также присутствовал на этом заседании, но в состав Исполкома не был избран. Эсеров в первом выборном Исполкоме Совета было двое – кроме Керенского, еще левый эсер П. Александрович, меньшевиков – шесть и пять внефракционных социал-демократов. Последние были ближе к меньшевикам, хотя по отношению к войне часто объявляли себя интернационалистами. Так, уже в первом выборном Исполнительном комитете Петроградского Совета, как и во временном, определенно проявилось засилье меньшевиков, что не могло не отразиться как на политической позиции Совета, так и на его практической деятельности. Исполнительный комитет Совета в первую очередь рассмотрел продовольственный вопрос, который либералы и меньшевики считали главной причинной волнений 23 февраля и всех последующих событий. Была организована продовольственная комиссия, которая должна была совместно с Временным комитетом Государственной думы выработать меры по бесперебойному снабжению хлебом и другими продуктами армии и населения Петрограда. Решено было конфисковать запасы муки и снабдить ею пекарни. Заседание образовало также военную комиссию для руководства дальнейшими выступлениями гарнизона, литературную – для издания собственных “Известий” Совета, листков и воззваний, выбрало десять комиссаров для организации районных отделений Петроградского Совета. Острые дискуссии разгорелись по поводу вхождения представителей исполнительного комитета Совета во Временный комитет Государственной думы.
– Товарищи! – говорил от имени большевиков Шляпников. – Мы ни в коем случае не должны посылать туда своих представителей! Там окопались либеральные буржуа, которые только и делали, что всю войну предавали интересы рабочего класса. Они позорно терпели арест наших депутатов в четырнадцатом году и суд над ними! Неужели вы забыли, как всего две недели назад Милюков вместе с царским сатрапом Хабаловым просил вас не ходить к Думе, чтобы не мешать сговору Прогрессивного блока с царскими опричниками.
Собрание встретило речь Шляпникова аплодисментами. Но тут встал Чхеидзе. С мягким кавказским акцентом он стал убеждать собравшихся не рвать контактов с думским комитетом:
– В том, что говорил здесь товарищ большевик, много правды. И мы не любим буржуазных либералов. Вы все помните, как на протяжении всей войны мы критиковали и кадетов, и октябристов, и бюро Прогрессивного блока. Но задача наша, товарищи, сейчас еще не в том, чтобы лишить власти буржуев. У них и власти-то еще нет! Нет, наша задача в том, чтобы показать кузькину мать Николаю Кровавому (бурные аплодисменты всего зала). А в этой борьбе и либералы могут пригодиться. Мы еще успеем с ними побороться, когда наша славная революция снимет все препоны с развития капитализма в России. Вот тогда мы и для нового вина найдем новые мехи. Отказываться же от совместных действий сейчас? Это неразумно!
– Да, товарищи! – с пафосом начал Керенский, как бы продолжая речь Чхеидзе. – Мы боролись в Думе с реакционерами в мрачные годы старого режима. Неужели же вы думаете, что мы не справимся с ними сейчас, когда уже близко царство свободы? Мы будем там револьвером, приставленным к виску российской буржуазии! Вашими верными стражами, товарищи! К тому же раскрою вам один секрет, мы уже включены туда постановлением совета старейшин Государственной думы, которое обязательно для нас как членов действующего еще учреждения. Но мы с товарищем Чхеидзе не сочли возможным принять это постановление, не посоветовавшись с вами, без вашего одобрения. Доверяете ли вы нам, товарищи?
– Доверяем, доверяем! Привет борцам за свободу! Долой царя! Ура-а-а-а!
– неслись с разных концов вала одобрительные крики и возгласы.
Всего на этом заседании присутствовало около 25 большевиков и сочувствующих им, поэтому меньшевистскому большинству только что сформированного Исполкома удалось добиться принятия решения об одобрении вхождения Чхеидзе и Керенского в состав Временного комитета Государственной думы. Собрание Совета кончилось уже после полуночи. Несмотря на многие недостатки, первое общее собрание Петроградского Совета явилось крупнейшим успехом восстания 27 февраля 1917 года. Создан был политический и организационный центр рабочего движения, получили политическое и организационное руководство солдаты, восставшие стихийно.
И лидеры буржуазной оппозиции, вернувшиеся после бесплодных переговоров с Михаилом Александровичем с князем Голицыным, столкнулись с фактом организации сил революционной демократии. В кабинете председателя Думы собрались все члены Временного комитета. Началась резкая дискуссия, затянувшаяся до 1–2 часов ночи из 28 февраля. Вопрос, что делать Думе в условиях проявившегося успеха вооруженного восстания против старой власти, вставал со всей остротой. Спорили с ожесточением, укоряли друг друга, сводили старые счеты. Но слегка прикрытые личные расчеты Родзянко стать главой правительства, несмотря на согласованное решение бюро Прогрессивного блока проводить на эту должность главу Всероссийского земского союза князя Г. Е. Львова, трезвый ум Милюкова, больше всего опасавшегося царских репрессий против Думы как учреждения, – все это неизменно возвращало острейшие перепалки к исходному вопросу: что делать?
Львов рассуждал так:
– Господа, я все сам видел. И как окружной суд подожгли, и как Носарь на тумбу залезал, все! И вот сейчас только что с улицы. Волнение, скажу вам, в каждой части. Думаю, взбунтовалось уже тысяч 50–60! Но все равно, это же не революция! Это ж солдатский бунт. И только! Где офицеры, где штаб? Надо что-то делать. Протопопов, говорят, к императрице поехал! Они там с царем телеграммами обмениваются. Завтра пришлют сюда десять тысяч георгиевских кавалеров! Они всю эту солдатню мигом к ногтю. Тут и нам достанется. А какая резня пойдет в городе? Как хотите, но этого допустить нельзя. И медлить нельзя. Сегодня у нас в Питере генералов сюда тащат – видели, уже трое сидят в Полуциркульном зале под арестом! Солдатня же тешится. А как завтра на фронт все это перекинется? А? Мятеж там, офицеров бьют, фронт открыт. И не мы в Берлине, а Вильгельм свой флаг над Зимним дворцом водрузит! Позорище-то какое для России. Ввек не отмоешься!
А кто в бюджетной-то комиссии заседает сейчас? Совет! А что тайное Совет – одни пораженцы и полпораженцы. Они нам всю войну прекратят. И не только, извините, Павел Николаевич, Царьграда не видать, но и Польша с Галицией плакали. Надо сделать так, чтобы вся эта революция пошла под лозунгом войны, а не мира! А для этого один выход. Не бояться надо, а сейчас же брать власть!
Многие считали Львова человеком взбалмошным и несерьезным. Поэтому, как только он закончил свою речь, Родзянко устало макнул рукой:
– Что вы несете, Владимир Николаевич! Если для солдата отказ от присяги бунт, то и для нас – бунт! Вы что, забыли, что подписывали торжественное обещание члена Государственной думы, что будете верноподданно служить государю императору? Многие из нас и в армии служили, присягали. Я присягал, господа! И не желаю присягу нарушать, не желаю бунтовать.
– Конечно, Михаил Владимирович, все мы понимаем ваше положение, – сказал Милюков, – Ведь телеграммы государю вы посылали? Посылали. Их солдатам здесь в кабинете читали? Читали. Поставленному государем председателю совета министров уйти в отставку добровольно предлагали? Предлагали. Про нас я уже не говорю. И вы, Николай Виссарионович, и еще кое-кто сделали уже многое такое, за что не только в Сибирь, но и на виселицу попасть можно. Поэтому, дорогой Михаил Владимирович, Дума уже замешана в это дело, и достаточно глубоко! Я позволю себе сказать, что если движение это – мне как-то не хочется называть его революцией, уж очень оно подозрительно – будет подавлено, то с нами разделаются все равно, как справедливо заметил уважаемый Владимир Николаевич. Так что аргумент насчет присяги я бы не выдвигал. Она уже нарушена... А вот соображения насчет войны и пораженческой агитации, которая может сейчас начаться, их мы должны иметь в виду в первую очередь!
В это время в кабинет вошел полковник Б. А. Энгельгардт. Он уже давно вышел в отставку, состоял в кадетской фракции Думы, но во время войны Энгельгардт, которому сейчас было 40 лет, вернулся в свой Преображенский полк и сейчас руководил занятиями в запасном батальоне, совмещая службу и деятельность депутата Государственной думы.
– Господа! – громко заговорил полковник. – Я потрясен. Я пришел, чтобы сказать вам, что весь запасный батальон моего родного, Преображенского полка перешел на сторону бунтовщиков, то есть, правильнее сказать, на сторону революции.
И он сел, не в силах вымолвить больше ни слова. Вслед за ним вошел секретарь Думы Иван Иванович Дмитрюков и подтвердил, что пять тысяч преображенцев строем и с оружием прибыли в Таврический дворец и заявили, что будут охранять Государственную думу от любого покушения.
– Это меняет дело, – тихо, но внятно произнес Милюков. – Михаил Владимирович, я разрешу ваши сомнения. Если преображенцы примкнули к движению, то, пожалуй, это уже не бунт. А если вам не нравится слово “революция”, то назовем это “переворотом”. Так что берите власть, Михаил Владимирович! Правительства все равно нет. Не возьмем мы, не ровен час, возьмут другие, из комнаты бюджетной комиссии.
– Я все же колеблюсь, – отвечал Родзянко.
– Да что вы, Михаил Владимирович, – стал горячо убеждать его и Шульгин. – Предположим, революция будет подавлена царем, ну наш Временный комитет и сдаст власть новому правительству, которое государь назначит. А если революция разгорится дальше, а мы все власть брать не будем, то, право, Совет может свое правительство назначить. Вспомните пятый год, вспомните, как они все нас пугали своим Временным революционным правительством. Так что берите, берите власть, Михаил Владимирович!
– Ладно! – сказал басом Родзянко.
– Только, господа, я требую от вас всех беспрекословного подчинения!
Так около полуночи и Временный комитет Государственной думы решил проявить активность и срочно заменить собой фактически уже свергнутое восстанием правительство князя Голицына. Второй центр заработал в том же Таврическом дворце. Оформилось двоевластие.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Эти события вывели на политическую арену правых, левых, радикалов, центристов. Все считали, что они правы, находились друг с другом в острой борьбе.
Монархия Романовых правила страной 300 лет. Рухнула она в течение недели. Едва ли не на другой день, ошеломленные молниеносностью и легкостью исчезновения с лица земли режима, который еще так недавно казался несокрушимым, участники и свидетели событий стали искать причины, объясняющие этот феномен.
Быстрее всех ответ нашел Милюков: революция, утверждал он, произошла потому, что народ хотел довести войну до победы, а Николай II, правительство, “верхи” оказались главным препятствием на пути к достижению этой великой цели. Назначение этой версии лежит на поверхности: она должна была работать на лозунг доведения войны до победы. Милюков-историк здесь был полностью оттеснен Милюковым-политиком, одержимым идеей завершения “исторической” задачи России – овладения Константинополем и проливами. Эта теория была хороша еще тем, что одним росчерком пера превращала контрреволюционную Думу в руководителя совершившейся революции. Даже на склоне жизни, когда настаивать на этой идее в свете уже имевшейся огромной литературы и документов по Февральской революции было просто нелепо, Милюков с упорством Катона продолжал на ней настаивать. “Мы (?) знали,- писал он, что старое правительство было свергнуто ввиду его неспособности довести войну “до победного конца”. Именно эта неспособность обеспечила содействие вождей армии при совершении переворота членами Государственной думы”(1).
Однако это “мы” было весьма условным даже в кадетской среде. Барон Нольде писал: “Царствовала концепция Милюкова: революция была сделана, чтобы успешно завершить войну,– один из наивнейших самообманов этой богатой всякими фикциями эпохи”. К числу не поддавшихся этому самообману он причисляет также Набокова, Аджемова и Винавера, которые вместе с ним “в недрах кадетского Центрального комитета” пытались доказать Милюкову иллюзорность его концепции, но “столкнулись с самым упорным сопротивлением” лидера партии и его сторонников(2).
Говоря о кадетском самообмане, Нольде имел в виду подлинное настроение народа – его нежелание продолжать чуждую ему войну. Но с научной точки зрения самообман в концепции Милюкова состоял в том, что она, во-первых, была идеалистической, а во-вторых, полностью отрицала совершившуюся революцию как конечный итог всего предшествующего многолетнего развития страны. Согласно Милюкову, все дело было в негодных людях, окажись на их месте другие, годные, и никакой революции не было бы.
О том, что сама эта негодность была не случайной, а закономерной, итогом длительных процессов, происходивших в недрах самодержавного строя, Милюков, изменяя себе как историку, вопроса не ставил.
Даже Маклаков, осмысливая прошедшее, делал шаг вперед по сравнению с лидером кадетской партии. Размышляя над причинами несостоявшегося дворцового переворота, который, “может быть (!) мог спасти положение”, Маклаков, говоря о заговорщиках и их колебаниях, указывал на одну из причин колебаний, которая “ясна”. Причина эта состояла в том, что “династия была обречена” даже в случае успешности переворота. “При Павле 1-ом, – пояснял он, – было ясно, к кому после него перейдет русский престол”. Но у Николая II фактически не было пригодных преемников. Для этой роли не годился ни “маленький, больной” племянник, ни Михаил, ни другие претенденты, поэтому “спасти династию было трудно даже переворотом”(3). Это уже был в какой-то мере исторический подход, хотя причину гибели монархии Маклаков усматривал лишь в физическом, умственном и моральном вырождении династии, а не в вырождении, изжитости самого режима.
Такую попытку – объяснить причину гибели режима его собственной природой – сделал Вишняк. Соглашаясь с мыслью, что “личность последнего русского самодержца в значительной мере определила судьбы русского самодержавия”, он, однако, считал эту причину не основной. “Главная причина крушения этого строя не здесь, не во “внутренних органических” свойствах самодержца, – писал он. – Главное – в неограниченности той “формальной власти” которую представляет всякий самодержавный строй”. Конечный его вывод гласил: “Абсолютизм гибнет, но не сдается, не может приспособиться к окружающим условиям, гармоническое развитие вровень с веком и требованиями жизни противоречит природе и смыслу абсолютизма. Абсолютизм отстает от темпа жизни, утрачивает способность учитывать вес и значение событий. Иллюстрация к тому – последние годы и месяцы, дни и даже часы русского абсолютизма”(4).
Вишняк по сравнению с либералами сделал, безусловно, шаг вперед в поисках правильного ответа на вопрос о причинах гибели российского абсолютизма. Он был совершенно прав, указывая, что его надо искать в самодержавии, а не в самодержце. Но верно определив место поиска, Вишняк тут же пошел по ложному пути. Его принципиальная ошибка, очень типичная для вульгарного демократа (Вишняк был эсером), состояла в том, что он абсолютизировал абсолютизм, т. е. оказался неспособным подойти к нему с позиций диалектики. Абсолютизм вообще, а не только русский, – такая государственная система, что не поддается модификации, остается всегда неизменной и поэтому погибает, таков его принципиальный, теоретический вывод.
История показывает, что этот вывод неверен ни в фактическом, ни в теоретическом отношении. Абсолютизм действительно жесткая система, но вместе с тем он очень гибок и приспособляем к изменяющимся условиям, причем настолько, что может полностью вписаться, модернизировав себя, в совершенно другой, по природе чуждый социально-экономический порядок, каким был для него капитализм. В качестве наиболее убедительных примеров такого успешного приспособления к принципиально иной среде можно назвать монархии Германии и Японии. Да и в отношении русского абсолютизма утверждение о его неспособности учитывать, перемены не соответствует действительности. Достаточно сослаться на два известных шага в направлении к буржуазной монархии, сделанные им в 1861 и 1905 гг.
В. И. Ленин не только часто и настойчиво указывал на эти два шага, но, дал им и теоретическое объяснение. Говоря о монархии, способной ужиться со всеобщим избирательным правом, Ленин имел в виду кайзеровскую Германию. Монархия, указывал он, как политическая надстройка на столько гибка и приспособляема, что может очень долго сохранять свою власть целиком или в значительной части, усевшись на чуждый ей в принципе буржуазный базис. Таким образом, точка зрения Ленина по вопросу приспособляемости абсолютизма была прямо противоположна точке зрения Вишняка.
Однако, переходя конкретно к России, Ленин считал, что русский абсолютизм такой гибкостью, как скажем, германский, не обладал. “Но,– писал он далее,– из этих бесспорных абстрактных соображений делать выводы относительно конкретной русской монархии XX века — значит издеваться над требованиями исторической критики и изменять делу демократии”(5).
В чем причины того, что русский абсолютизм, несмотря на начатую им уже с Петра I и продолжавшуюся весь ХIХ и начало XХ в. эволюцию в сторону европеизации, с такой потрясающей очевидностью подтвердившемуся последним трехлетием существования царизма, не был способен довести ее до конца, т. е. до превращения себя в буржуазную монархию по прусскому образцу? Усматривали эту невозможность в самой истории царской монархии, в особенностях ее исторического развития по сравнению с тем же германским абсолютизмом.
В чем же состояли эти особенности, вернее, причины, обусловившие указанную неспособность российского абсолютизма, вернувшуюся для него столь бесславным концом? Как это ни парадоксально на первый взгляд, основная причина крайней реакционности, окаменелости и слабости царизма в последний период его существования, прежде всего, объясняется, если, пользуясь выражением Ленина, строго следовать исторической критике, его повышенной прочностью и относительно более длительной прогрессивностью по сравнению с аналогичными западноевропейскими режимами в пору его становления и расцвета. Образно выражаясь, за избыток здоровья и крепости в молодости, тратившихся неумеренно и бесконтрольно, царизм в старости расплатился параличом и гниением.
В силу целого комплекса сложно взаимодействующих исторических, географических, внешнеполитических и других факторов, определявших ход исторического развития России, сильная, беспощадная и целеустремленная абсолютная монархия явилась одним из главных компонентов исторического и государственного выживания и развития. Монархия стала основной централизующей силой и символом объединения разноязычных и находящихся на разных уровнях развития народов на бесконечно огромной территории. Она стала также щитом и мечом в борьбе с многочисленными внешними врагами, в которой успех или поражение были равносильны соответственно жизни или смерти России как государства. На фоне таких задач, решавшихся в крайне тяжелых и неблагоприятных условиях, начиная от последствий татарского завоевания и интервенции начала ХVII в. и кончая суровым климатом и редкостью населения, создалась громадная, по выражению В. И. Ленина, относительная самостоятельность российского абсолютизма по отношению ко всем классам и слоям населения, включая и собственный опорный класс – дворянство, воплощением и инструментом которой явились бюрократия и армия.
Что же касается русской буржуазии, то она в силу своей слабости и контрреволюционности была совершенно не в состоянии осуществить свои претензии к царизму – борьбу подменяла словом, выбор между реакцией и народом всегда делала в пользу первой. Казалось, такое положение должно было радовать российский абсолютизм. Но в конечном итоге слабость русской буржуазии сослужила ему плохую службу, стала дополнительным и очень серьезным источником собственной слабости. Радость эта была бы уместна лишь в том случае, если бы народ “безмолвствовал”. Но он не только не молчал, но совершил в начале века грандиозную антиабсолютистскую революцию, которая, несмотря на поражение, расшатала и резко ослабила царизм. На смену прежней распыленности пришел союз многомиллионного крестьянства с рабочим классом, который, как было уже очевидно, стал постоянно действующим фактором русской истории.
В таких условиях, отличительной чертой которых даже после подавления революции было нарастание нового революционного кризиса, царизму позарез требовался надежный сильный союзник в лице буржуазии, чтобы не остаться с глазу на глаз с революционным народом. Но если с надежностью, в смысле верности, контрреволюции дело обстояло вполне благополучно, то по части силы, влияния на народ все было наоборот. В послереволюционный период царизм был вынужден пойти на союз с буржуазией в общенациональном масштабе, который он оформил в виде третьеиюньской Думы, создав так называемую третьеиюньскую политическую систему. Смысл этой системы состоял в том, что Дума имела не одно, а два большинства, консервативное и либеральное, которые попеременно образовывали октябристский “центр”, действовавший по принципу качающегося маятника. Объективная возможность такого попеременного голосования обеспечивалась помещичье-буржуазным составом октябристской фракции. Поскольку помещичий, консервативный элемент в ней преобладал, хозяином в Думе оставалось правительство, целью которого было при помощи такого союза попытаться решить объективные задачи революции “сверху”, контрреволюционным путем, но с таким расчетом, чтобы сохранить политическое всевластие за царизмом, предоставив взамен своему союзнику куцые, мелкие “реформы”, не затрагивающие основ власти самодержавия.
Такая система политической власти, основанная на лавировании между классами, в данном случае между дворянином-помещиком и буржуазией, получила название бонапартизма. Последний создает иллюзию независимости власти от какого-либо класса, в том числе и от господствующего, хотя эта независимость на деле более или менее относительна, ее исключительной прочности. В действительности же бонапартистская власть слабее, чем прежняя власть классического абсолютизма, потому что она теряет целиком или частично свою прежнюю постоянную патриархальную и феодальную опору и вынуждена попеременно опираться не только на разные классы, но и на отдельные слои и группы этих классов, эквилибрировать между ними, пускаться в открытую и рискованную демагогию, что в критической ситуации может обернуться быстрым и на первый взгляд даже малопонятным и необоснованным крахом.
Подчеркнув, что предпринятый царизмом после революции 1905–1907 гг. второй шаг по пути превращения в буржуазную монархию “осложняется перениманием методов бонапартизма”, Ленин писал: “Обывателю не легче от того, если он узнает, что бьют его не только по-старому, но и по-новому. Но прочность давящего обывателя режима, условия развития и разложения этого режима, способность этого режима к быстрому фиаско – все это в сильной степени зависит от того, имеем ли мы перед собой более или менее явные, открытые, прочные, прямые формы господства определенных классов или различные опосредствованные, неустойчивые формы господства.
Господство классов устраняется труднее, чем пронизанные обветшалым духом старины, неустойчивые, поддерживаемые подобранными ‘избирателями’ формы надстройки”(6).
Свою несостоятельность, приведшую ее к тяжелому кризису, третьеиюньская бонапартистская система доказала уже в предвоенные годы. Ее основной отрицательный итог состоял в том, что надуманные “реформы” даны не были, причиной этому, как показано автором в его предшествующих работах, посвященных изучению третьеиюньской монархии, явилось не нежелание царизма
их дать в принципе борьба между ним и буржуазной оппозицией шла лишь по вопросу о мере, форме и сроках этих “реформ”, поскольку они были таковы, что не затрагивали его политического всевластия, а то, что их оказалось невозможным дать. Реформы, как известно, могут в зависимости от условий служить орудием против революции и, наоборот, способствовать усилению революционного брожения. Действительность показала, что, несмотря на царящую в стране реакцию, “реформы”, будь они даны, способствовали бы не столыпинскому “успокоению”, а углублению революционного кризиса, продолжавшегося, хотя и в скрытых формах, и в послереволюционные годы.
Будь буржуазия сильнее, имей либерализм и его прямое продолжение – ликвидаторство, влияние в рабочем классе, в среде городской демократии, в массах, можно было бы пойти на риск “реформ”. Но поскольку дело обстояло как раз наоборот. Риска не последовало. Таким образом, одна из коренных причин, обусловивших провал бисмарковского “обновления” России для предотвращения новой революции, заключалась в слабости русской буржуазии во всех ее параметрах, в ее оторванности от народа, в том, что ее партии и организации, конечной целью которых было воздействие на народ, уже тогда были генералами без армии.
Неизбежным следствием провала курса “реформ” стал глубокий кризис третьеиюньской системы как союза царизма с помещиками и верхами торгово-промышленной буржуазии, ради которого она и была создана. Конкретным выражением этого кризиса явились полный паралич Думы по части “реформаторского” законодательства, провал на этой основе октябристского “центра”, выразившийся сперва в тяжком поражении на выборах в IV Думу, а затем в расколе октябристской фракции на три части(7); резкое обострение недовольства друг другом партнеров по контрреволюции. К кануну войны раздражение в помещичье-буржуазной среде по отношению к правительству стало всеобщим. В свою очередь, “верхи” во главе с царем все в большей степени стали подвергаться искушению управлять без Думы, которая из орудия упрочения царизма, как было надумано, стала орудием его дискредитации и разоблачения. Все это, естественно, сопровождалось обострением противоречий как между фракциями думского большинства, так и внутри их самих. Все это происходило на фоне нового мощного революционного подъема, достигшего к кануну войны, так сказать, баррикадного уровня, когда не только Ленин, большевики, но и либеральная оппозиция и сами “верхи” считали, что сложившаяся ситуация воспроизводит канун 1905 г.
Таким образом, описанные факты и явления были прямым продолжением процессов, корни которых уходят назад на многие десятилетия. В то же время 1914–1917 годы представляют собой, безусловно, особый период в истории страны, смысл которого В. И. Ленин выразил в известных словах о том, что война явилась могучим ускорителем революции. Все указанные выше процессы, которые в “мирные” годы протекали сравнительно медленно, теперь под влиянием войны настолько убыстрили свой бег и вызвали такие колоссальные социально-экономические и политические перегрузки, что режим, уже сильно расшатанный до этого, не выдержал их и начал разрушаться.
Как же выглядел механизм этого разрушения? Распад третьеиюньской системы выразился в выходе из строя ее основного механизма – двух большинств. На месте последних образовалось одно большинство, причем, и это было самым главным, в нем объединились на общей программе и перспективе элементы, которые в обычных, не экстремальных условиях были принципиально несовместимы, Политический смысл этого объединения состоял в том, что идея самодержавия как такового обанкротилась и в глазах его вчерашних приверженцев(8).
Разложение царизма в его заключительной стадии ознаменовалось не только полной изоляцией от народа, но и отчужденностью от собственного класса, принявшей крайнюю форму самоизоляции династии от самых своих преданных сторонников. “Дело было, конечно, не в хлебе...– писал Шульгин, потрясенный легкостью, с какой пала трехсотлетняя монархия.– Это была последняя капля... Дело было в том, что во всем этом огромном городе нельзя было найти несколько сотен людей, которые сочувствовали власти”(9). Эта самоизоляция явилась следствием выхода из строя всех систем и механизмов самоконтроля, корреляции и ориентации правительственной машины.
В истории самодержавия бывали моменты, когда “случайности рождения” исправлялись господствующим классом устранением непригодного по личным или другим качествам монарха. Инструментом такой корреляции было непосредственное царское окружение. В описываемое время это окружение выродилось в эгоистичную и трусливую камарилью, не способную ни к какому решительному действию даже в интересах собственного спасения. Двор, сановники, министры и пр., как показал ход событий в февральско-мартовские дни 1917 г., стали спасать себя за редким исключением так, как спасаются крысы на тонущем корабле. Выше отмечались гибкость и приспособляемость монархии как политического института. Но как государственная система абсолютизм представляет собой конструкцию, лишенную обратной связи, в результате чего в экстремальных условиях он теряет целиком или в значительной мере способность ориентации и реальной оценки обстановки.
Со времен Сперанского в бюрократическом механизме царь являлся последней инстанцией, писал по этому поводу Нольде. “Император,– пояснял он, - был высшим чиновником, дальше которого некуда было посылать бумаги на подпись и который с воспитанной традицией аккуратностью и точностью давал свою подпись и венчал, таким образом, бюрократическую иерархию... Поскольку монарх был этим верховным чиновником” и тщательно выполнял свои иерархические функции на верхней ступени чиновничьей лестницы, русский государственный аппарат работал без больших перебоев и поломок”. Так шло дело в относительно спокойных, “нормальных” условиях. “Но время от времени император силой вещей оказывался вне твердых рамок текущей бюрократической работы и из верховного чиновника превращался в носителя собственной волн и собственной власти”(10). Так случилось и с Николаем II в годы войны. Обычно, и так было и при последнем самодержце, бюрократический механизм и “верховный чиновник” в силу многолетней и заданной иерархии более или менее приемлемо притирались друг к другу. Это относилось не только к политике в целом, но также к одной из самых главных функций царя – назначению министров. Несмотря на то что царь в принципе мог поступать по своему личному усмотрению, в действительности это имело место в сравнительно ограниченной степени, поскольку, будучи “верховным чиновником”, он зависел от бюрократии и вынужден был считаться с соображениями государственной целесообразности, бесперебойного отправления функций правительственной машины. Именно этой взаимосвязью и взаимозависимостью правящей бюрократии и носителя верховной власти обеспечивалась ориентация режима, его способность более или менее реально оценивать обстановку и принимать нужные в его интересах достаточно компетентные решения. Теперь эта связь оказалась разорванной.
Таким образом, поломка и выход из строя системы ориентации самодержавного режима, как это ни парадоксально звучит, наступают тогда, когда монарх начинает принимать решения действительно самодержавно, единолично, независимо от своего официального правительства или в противовес ему. Поскольку же в действительности ни один правитель не может принимать решения, не руководствуясь чьими-то советами и подсказками, потому что сам по себе он совершенно слеп, порвав с официальным правительств ом, он становится непременно жертвой в лучшем варианте случайных, в худшем губительных с точки зрения интересов режима в целом и своих собственных влияний.
Именно последнее произошло с Николаем II. Неизбежным итогом такого хода вещей явился развал официального правительства, выразившийся в форме утраты компетентности и способности контролировать ситуацию во всех областях народнохозяйственной и государственной жизни, распад всего административно-управленческого организма.
Одним из наиболее тяжелых последствий разрыва самодержца с правящей бюрократией и своим классом явился психологический надлом господствующего класса и той же бюрократии, паралич воли. Господствующими классами овладело чувство бессилия и обреченности, бесполезности всяких усилий, направленных на исправление создавшегося положения(11). Конечный смысл этого всеобщего настроения безнадежности и тщеты состоял в том, что он стал огромным деморализующим фактором перед лицом надвигавшейся революции, облегчив тем самым ее победу. Совокупная помещичье-буржуазная контрреволюция, включая бюрократию, чиновничество, департамент полиции, генералов и офицеров, возглавлявших войска усмирения, не верила я возможность победы. Кампания подавления революции, казалось бы, спланированная во всех деталях, была при таком психологическом настрое проиграна еще до ее начала.
Само собой понятно, и на это указывалось, что все отмеченные явления были итогом развития всего пути, проделанного абсолютизмом, а не только результатом последних трех лет его жизни. С точки зрения оценки всей истории царского самодержавия это трехлетие представляло собой последнюю стадию длительной и неизлечимой болезни – стадию быстрого и всестороннего распада и разрушения. В этом смысле оно является также как бы фокусной точкой, в которой сконцентрировались три века жизни романовской монархии.
В этой связи естественно надуматься о том, каков был главный механизм этого разрушения. Существует ли этот механизм вообще, если иметь в виду антагонистическое государство, абсолютизм в особенности? На наш взгляд, такой механизм имеется, суть его состоит в нарушении взаимосвязи и взаимодействия положительной и отрицательной селекции в пользу последней.
Классовое государство, как известно, играет двоякую роль. Оно, прежде всего, орудие власти господствующего класса. В то же время оно выполняет общественно необходимые функции в интересах всего общества, в противном случае его существование становится невозможным. Таким образом, государство представляет собой противоречивое единство, в котором одновременно борются две тенденции: прогрессивная и реакционная, узкоклассовая и общенациональная. История показывает, что, как правило, всякий новый социально-политический строй побеждал именно потому, что он, помимо обеспечения интересов господствующего класса, действовал внутри и вне страны, и в общегосударственных интересах. Институтом, который реально осуществляет оба эти начала, является правящая бюрократия, опирающаяся на разветвленный государственный аппарат, достаточно сложно взаимодействующая, функционально разделенная и соподчиненная историческая система власти.
Совершенно очевидно, что эта система, особенно на прогрессивной стадии управляемого ею государства, кровно заинтересована и нуждается в привлечении в государственный аппарат на всех его уровнях лучшего человеческого материала, т. е. в положительной селекции. Достаточно вспомнить “птенцов гнезда Петрова”, Сперанского, Витте и т. д., чтобы понять, что в данном случае имеется в виду. В свою очередь, эта заинтересованность вызывает ответный отклик именно со стороны тех людей, которые хотят и могут принести пользу своему государству,
служение которому они отождествляют со служением народу. Государство в этом смысле является могучей притягательной силой для всего самого способного и честолюбивого, что имеется в народе.
В то же время бюрократия с первых же шагов начинает превращаться в оторванную от общества касту со своими собственными узкими корыстными интересами, противоречащими не только интересам общества в целом, но в какой-то мере и интересам господствующего класса. В конечном итоге она превращается в нечто особое и самостоятельное, разумеется в определенных пределах. Именно эта особенность и оторванность от народа служат источником отрицательной селекции, когда мотивами пополнения и воспроизведения становятся напотизм, закулисные влияния, узкие групповые интересы и т. д.
Таким образом, в системе государственного управления сосуществуют и борются две противоположные тенденции: положительная и отрицательная селекция. Спрашивается: каковы итоги этой борьбы? В общей форме ответ можно свести к следующему. До тех пор пока существующий строй не утратил полностью своих прогрессивных черт, обе тенденции более или менее уравновешивают друг друга, во всяком случае, губительного перекоса в сторону отрицательной селекции не происходит. Картина резко меняется, когда режим исчерпывает себя. Поскольку он уже не может и не хочет двигаться вперед, компетентность и талант в управлении, столь необходимые раньше, становятся не только ненужными, но и противопоказанными, так как назначение указанных качеств как раз и состоит в том, чтобы обеспечивать поступательное развитие. Так возникает синдром некомпетентности, который увеличивается в размерах по принципу нарастающего ряской пруда. Каждый день площадь нарастания увеличивается вдвое. Поскольку исходная площадь нарастания мала, этот процесс долгое время кажется малоугрожающим. Достаточно сказать, что перед последним днем, когда пруд должен полностью нарасти, он еще наполовину чист. Именно поэтому так неожиданно ошеломляющим было для современников появление таких фигур во главе управления государством, как Хвостов, Штюрмер, Протопопов.
В свете сказанного возникает вопрос: не была ли в таком случае гибель самодержавия всего-навсего таким актом саморазрушения, что для его ликвидации не требовалось никакой революции, ибо оно само себя ликвидировало? Вопрос этот тем более уместен, что у многих современников под впечатлением легкости победы революции сложилось именно такое впечатление. Вот наиболее характерное высказывание в этом плане:
“Оно (самодержавие) отошло тихо, почти незаметно, без борьбы, не цепляясь за жизнь, даже не пытаясь сопротивляться смерти. Так умирают только очень старые, вконец истощенные организмы; они не больны, с ними ничего особенного не случилось, но организм износился, они уже жить неспособны”(12).
Подобное утверждение неверно и как факт и как умозаключение. Уже указывалось, что царь цеплялся за власть до последнего и меньше всего хотел тихо и незаметно расстаться с жизнью самодержца(13). Но главное в данном случае – в том, что приведенное живописное сравнение царизма с дряхлым человеком, у которого иссякли все жизненные силы, служит доказательством, как это ни странно звучит на первый взгляд, совершенно обратного вывода – самодержавие не могло рухнуть само по себе, оно погибло только благодаря революции.
Если вдуматься в смысл и значение всех приведенных в данной работе фактов, характеризующих царизм в годы войны, то поражаешься совсем обратному: какую он проявил невероятную живучесть и сопротивляемость. Казалось, в том состоянии, в котором он пребывал, и в тех обстоятельствах, в которых очутился, если мерить мерками обычного житейского здравого смысла, то должен был самопроизвольно погибнуть, по крайней мере, где-то в середине 1915 г. Однако ничего подобного не произошло. И в феврале 1917 г. он исчез не сам по себе, а в результате революции, длившейся неделю, и если бы ее не было, продолжал бы жить и дальше.
Это не только конкретно-историческая, но и теоретическая истина, имеющая принципиальное значение, суть которой состоит в том, что любой политический режим, включая и абсолютизмы, обладает, если так можно выразиться, иммунитетом против саморазрушаемости. Объяснение этому явлению надо искать в том, что современное общество не может жить вне государства, если под этим разуметь жестко организованную, могущественную и всестороннюю управляющую обществом систему, без функционирования которой не может отправляться производственная и всякая иная деятельность общества, парализуется инфраструктура, возникает угроза наступления полного хаоса. В силу этого, как бы плохо машина управления ни работала, в ней заложены возможности частичной рецессии, обновления и укрепления ее отдельных звеньев вплоть до самых ответственных. Эта рецессия не снимает вопроса об исторической обреченности и изжитости режима, но она вполне может обеспечить какое-то продление его жизни.
Поэтому вполне реальна ситуация, когда обреченный, казалось, строй на какое-то время снова выходит из кризиса или облегчает его. Скажем, если бы Февральская революция задержалась на несколько месяцев, а ее опередило успешное весеннее наступление, положение могло бы сильно измениться в пользу контрреволюции вообще, царизма в частности(14). На базе этой победы он вполне мог бы и до некоторой степени оздоровить себя, убрав, скажем, протопоповых и заменив их кривошеиными, особенно если бы одновременно вызрел и совершился дворцовый переворот, что также было вполне возможно. К этому надо добавить угрозу пропуска наиболее благоприятного момента для революционного натиска со стороны революционных сил, момента, представляющего собой сложный комплекс одновременного совпадения ряда объективных и субъективных факторов, крайне невыгодных для режима и, наоборот, максимально благоприятных для его противников. Наступление вновь такого момента, как показывает исторический опыт, может затянуться на неопределенно долгое время, что также дает возможность вчера еще дышавшему на ладан режиму перевести дух и перегруппировать силы.
В этой связи необходимо остановиться на тезисе о достаточности, подлинности Февральской революции и якобы ненужности и даже антиреволюционности революции Октябрьской – тезисе, являвшемся главной и общей идеей кадетов, эсеров и меньшевиков, из которой они исходили во всех своих послеоктябрьских писаниях и оценках. Конечная суть их сводилась к весьма простой формуле: Февральская революция–добро, Октябрьская – зло. Но даже Маклаков, вечный оппонент Милюкова справа, считавший ненужной не только Октябрьскую, но и Февральскую революцию, воспринял эту идею весьма иронически, утверждая, конечно, по-своему, что Октябрьская революция была результатом не злой воли большевиков, а исторической закономерностью.
“В стране, столь насыщенной застарелой злобой, социальной враждой, незабытыми старыми счетами мужика и помещика, народа и барина, в стране, политически и культурно отсталой, – писал он,– падение исторической власти, насильственное разрушение привычных государственных рамок и сдержек не могли не перевернуть общество до основания, не унести с собой всей старой России. Это было величайшей опасностью, но революционеры ее не боялись”. И далее: “Без Октября дело пошло бы иначе, шаблонным порядком; связь с прошлым не была бы вовсе порвана. Несмотря на революцию, прошлое, хотя не сразу, пробилось бы даже через четыреххвостку. Не будь Октября, Февраль мог остаться сотрясением на поверхности”. В конечном итоге он вызвал бы и подготовил реакцию. “И если бы эта реакция восстановила порядок, то преходящие беды Февраля скоро забылись бы, потомки могли бы действительно смотреть на Февраль как на начало лучшей эпохи. В России остались бы прежние классы, остался бы прежний социальный строй, могла бы быть парламентарная монархия или республика”(15).
Приведенное высказывание является блестящим подтверждением правильности курса большевистской партии на социалистическую революцию, ибо, как они утверждали, и с чем позже согласился Маклаков, остановиться на буржуазно-демократическом этапе революции означало на деле вернуться со временам к прежнему, к реставрации монархии, пусть чуточку подновленной, но неизменной в своей главной сути. Без Октября был бы ликвидирован и Февраль – вот ответ на вопрос, какая из двух революций была “настоящей”. Маклаков великолепно подтверждает также исключительную важность мысли В. И. Ленина о том, что революция, если она действительно хочет победить, должна зайти несколько дальше тех задач, которые она призвана осуществить.
Сравнительная легкость, с какой был свергнут царизм, в свете всего сказанного говорит не о саморазрушении, не о восьмидневном “чуде”, как утверждал Милюков, а о том, что В. И. Ленин характеризовал как отличную отрепетированность революции, достигнутую в ходе революции 1905–1907 гг. и последующих классовых битв. “Эта восьмидневная революция, – писал он,- была, если позволительно так метафорически выразиться, “разыграна” точно после десятка главных и второстепенных репетиций; “актеры” знали друг друга, свои роли, места, свою обстановку вдоль и поперек, насквозь, до всякого сколько-нибудь значительного оттенка политических направлений и приемов действия”(16). Да, “актеры” действительно очень хорошо знали друг друга. Контрреволюция отдавала себе полный отчет, какая революция ожидает страну, если она проиграет, и контрреволюция боролась до последнего, даже призрачного шанса. Но проиграла. Революция, народ оказались сильнее. История рано или поздно вершит свой приговор.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Милюков П. Н. Воспоминания. Т. 2. С. 337.
2. Нольде Б. Э. В. Д. Набоков в 1917 г. // Архив русской революции. Берлин, 1922. Т. 7. с. 10.
3. Маклаков В. Некоторые дополнения к воспоминаниям Пуришкевича и кн. Юсупова об убийстве Распутина // Современные записки. Париж, 1928. Т. 34. С. 279, 280.
4. Вишняк М. Падение русского абсолютизма // Современные записки. Париж, 1924. Т. 18. С. 250, 263.
5. Ленин В. И. Полное собрание сочинений Т. 20. С. 359.
6. Ленин В. И. Полное собрание сочинений Т. 22. С. 131, 132.
7. Аврех А. Я. Раскол фракции октябристов в IV Думе // История СССР. 1978. № 4. С. 115-127.
8. Аврех А. Я. “Распад третьеиюньской системы” (Москва, 1984).
9. Шульгин В. В. Дни. С. 103.
10. Нольде Б. Э. Из истории русской катастрофы // Современные записки. Париж, 1927. Т. 30. С. 542.
11. Спиридович А. И. Великая война и Февральская революция, 1914–1917 гг. Нью-Йорк, 1960. Кн. 3. С. 98-99.
12. Врангель Н. Воспоминания: (От крепостного права до большевиков). Берлин, 1924. С. 227.
13. Вырубова-Танеева А. Царская семья во время революции // Февральская революция: Мемуары / Составитель С. А. Алексеев. М.; Л., 1925. С. 396.
14. Шульгин В. В. Дни. С. 104.
15. Ленин В. И. Полное собрание сочинений Т. 31. С. 12.
16. Ленин В. И. Полное собрание сочинений Т. 31. С. 12.