--PAGE_BREAK--Такая политика продолжалась и по окончании гражданской войны. В Татарии в 1921 г. приняли декрет ЦИК и Совнаркома «О введении татарского языка в делопроизводство советских учреждений республики», а в следующем 1922 г. образована Центральная комиссия по введению татарского языка в делопроизводство как орган власти на правах отдела при Татцике; комиссию возглавлял сам председатель Татцика. В 1924 г. правительство Татарской АССР разработало расписанный на пять лет вперед «Перспективный план в области реализации татарского языка», где говорилось о «полном огосударствлении татарского языка в течение пяти лет». Этот план, впрочем, исходил из необходимости официального двуязычия и предусматривал обучение не только русских татарскому языку, но и татар русскому. А Ревком Узбекской ССР 31 декабря 1924 г. (через два месяца после создания республики) ввел на уездном уровне делопроизводство только на узбекском языке. В Якутии в 1924–1925 гг. ввели обязательное делопроизводство на якутском языке на местном уровне, обязательное обучение этому языку в школах, перевели на него все судопроизводство, запретили принимать на работу в госучреждения лиц, не говорящих по-якутски.
Аналогичная политика велась с разной степенью интенсивности по всей территории РСФСР и других советских республик, затем СССР. Некоторые колебания в ее проведении бывали лишь там, где существовали разные точки зрения на то, что считать языком той или иной национальности. Так было на Украине и в Белоруссии, поскольку многие коммунисты рассматривали украинский и белорусский языки как диалекты русского. В 1918 и 1919 гг. на территориях Украины, контролировавшихся советской властью, в основном шла русификаторская политика, и лишь в декабре 1919 г. был окончательно сделан выбор в пользу украинизации.
В апреле 1918 г. И.В.Сталин писал в связи с подготовкой Конституции РСФСР: «Никакого обязательного «государственного» языка – ни в судопроизводстве, ни в школе! Каждая область выбирает тот язык или те языки, которые соответствуют составу населения данной области, причем соблюдается полное равноправие языков как меньшинств, так и большинств во всех общественных и политических установлениях». Показательно и упоминание здесь же опыта Швейцарии. 10 мая 1918 г. в речи при открытии совещания по созыву учредительного съезда Татарско-Башкирской Советской Республики И.В.Сталин заявлял: «Школа, суд, администрация, необходимые политические мероприятия, формы и способы проведения общих декретов применительно к национально-бытовым условиям, – все это на родном, доступном для населения языке». Подобные высказывания постоянно повторяются у него в 1918–1920 гг… Резко отрицательно он отзывался про «разговоры о преимуществах русской культуры и вьщвигание положения о неизбежности победы более высокой русской культуры над культурами более отсталых народов», считая, что это лишь «попытка закрепить господство великорусской национальности». Наконец, в мае 1921 г. И.В.Сталин заявил: «Нельзя ограничиться одним лишь «национальным равноправием»; необходимо от «национального равноправия» перейти к мерам фактического уравнения национальностей». Впрочем, уже два года спустя в докладе на XII съезде РКП(б) он вынужден был отойти от такой утопической точки зрения: «Я не говорю о фактическом равенстве, ибо установление фактического равенства между нациями, ушедшими вперед, и нациями отсталыми дело очень сложное, очень тяжелое, требующее ряда лет. Я говорю тут о равенстве правовом».
Любопытно и такое высказывание И.В.Сталина: «Всем известно требование либералов о всеобщем обязательном обучении. Коммунисты на окраинах не могут быть правее либералов, должны провести там всеобщее образование, если хотят ликвидировать всеобщую темноту, если хотят духовно сблизить центр и окраины России. Но для этого необходимо развить местную национальную школу». Здесь проскальзывает признание того, что национально-языковая программа большевиков не сильно отличалась от программы либералов.
Но есть у наркома по делам национальностей и совершенно явный прагматический подход: «Для того, чтобы Советская власть стала и для инонационального крестьянства родной, необходимо, чтобы она была понятна для него, чтобы функционировала на родном языке, чтобы школы и органы власти строились из людей местных, знающих язык, нравы, обычаи, быт. Только тогда, и только постольку Советская власть, являвшаяся до последнего времени властью русской, станет властью не только русской, но и интернациональной, родной для крестьян и средних слоев ранее угнетенных национальностей, когда учреждения и органы власти в республиках этих стран заговорят и заработают на родном языке».
В отличие от альтруистической, просветительской позиции ряда интеллигентов, принявших в те годы новую власть и старавшихся поднимать культуру отсталых народов, здесь четко говорится о том, что развитие национальных культур – не цель, а средство для распространения новой идеологии и более эффективного осуществления государственной политики.
Таким образом, существовала достаточно четкая и целенаправленная политика, соответствовавшая господствующему общественному сознанию тех лет. Среди русских революционных партий лишь большевики имели программу действий по отношению к меньшинствам.
Причины выработки такой политики были многообразны. Во-первых, данная политика представляла собой реакцию на противоположную политику царского правительства, вызывавшую протест далеко не у одних большевиков. Во-вторых, она естественно вытекала из распространившихся тогда в стране представлений о необходимости строительства на рациональных началах качественно нового общества, учитывавшего интересы простых людей. В-третьих, она отвечала массовым ожиданиям мировой революции, в связи с чем всякие государственные рамки рассматривались как временные, и вопрос о государственном языке казался неактуальным. В-четвертых, она совпадала с умонастроениями демократической интеллигенции малых народов России, а годы революции и гражданской войны стали периодом активного роста национального самоосознания самых разных народов. В-пятых, функции ряда языков значительно расширились в период кратковременного существования националистических правительств:
Центральной Рады и Петлюры на Украине, меньшевиков в Грузии, дашнаков в Армении, алашординцев в Казахстане и т.д., и это расширение нельзя было игнорировать. В-шестых, такая политика соотносилась с процессами, одновременно происходившими во многих странах – от Финляндии до Турции, где ускоренно развивались ранее ограниченные по сферам использования языки. Наконец, в-седьмых, для нее были и некоторые объективные основания: надо учитывать и регионализацию, ослабление общегосударственных связей в годы гражданской войны и последующей разрухи; эти явления временно делали менее значимыми проблемы единого языка общения во всей стране, но усиливали позиции региональных языков. Хотя политика развития языков меньшинств поддерживалась центром, но в первые годы после революции, вплоть до второй половины 20-х гг. основная работа шла на основе местных инициатив и не было какой-то скоординированной политики во многом из-за трудности сношений с Москвой.
Провозглашенные лозунги иногда по разным причинам поддерживала значительная часть населения. Их поддерживали те, кто были увлечены задачей построения нового общества. Союзниками коммунистов в этот период были и представители национальной нерусской интеллигенции, еще до революции боровшиеся за развитие своих языков. Часть из них сразу приняла революцию. Другая часть принимала активное участие в националистических движениях 1917–1921 гг.
Лозунги развития всех народов и всех языков одобряла также и демократически настроенная русская интеллигенция независимо от ее отношения к советской власти. Показательны два высказывания: одно исходило от эмигранта, другое – от интеллигента, оставшегося в СССР, но не принявшего новую систему ценностей. Выдающийся лингвист и теоретик евразийства Н.С.Трубецкой, живший в Вене, отвергая в целом коммунистические идеи, тем не менее писал в 1925 г.: «Во внутренней политике следует отметить отказ от русификаторства, органически чуждого исторической стихии России… Признание национальных прав всех народов, входящих в состав России-Евразии, предоставление каждому из них самой широкой автономии при сохранении единства государственного целого вполне соответствует правильному взгляду на историческую сущность русской государственности». Другой крупный отечественный лингвист Н.Н Дурново, арестованный в 1933 г. и расстрелянный в 1937 г., в предельно искренних показаниях, написанных в 1934 г. в Соловецких лагерях, заявлял: «Я не отрицаю своего несогласия с идеей коммунизма и с тактикой Советской власти» и даже взгляды Н.С.Трубецкого отвергал, считая их слишком похожими на большевистские. Но в то же время он признавал: «Уважая права каждой нации, каждой народности, я всегда был против подавления одной национальности другой, против той русификации и германизации, какая проводилась императорскими правительствами в России, Германии и отчасти Австрии, или полонизации в теперешней Польше, чехизации и словакизации в Чехословакии и сербизации в Югославии, и я находил, по крайней мере, до 1930 г., что национальный вопрос в СССР разрешен в общих чертах верно».
Национально-языковая политика в СССР в 20-е гг. была попыткой воплощения в жизнь идеалов, разделявшихся и такими умеренными демократами, как Н.Н. Дурново, когда-то симпатизировавший октябристам. И не случайно, что в ее научном обеспечении приняли участие лучшие отечественные лингвисты, воспитанные в традициях просветительства. Прямое сопротивление этой политике было сравнительно невелико. Считавшийся тогда главным злом «великодержавный шовинизм» мало кто решался открыто поддерживать. Больше всего, пожалуй, противодействовало ей мусульманское духовенство. Кое-где на Северном Кавказе первых учителей родного языка расстреливали вместе с их букварями.
Однако прежде всего новой лингвистической политике противостояли не столько люди, сколько два объективных фактора: недостаточное развитие многих языков и потребность взаимопонимания. Первый фактор вполне осознавался, и с ним пытались бороться, второй же зачастую просто не учитывался, о чем мы еще будем говорить.
Лишь немногие из языков народов СССР в 20-е гг. имели разработанную литературную норму и письменность. До революции на территории России (без Польши и Финляндии) литературную норму имело 13 языков, а письменность – 19. С этим был связан и крайне низкий уровень грамотности среди многих народов, сохранявшийся и ко времени первой советской переписи 1926 г. Например, среди черкесов в 1897 г. русской грамотой владели 1,7%, арабской около 6%, а в 1926 г. эти цифры не увеличились. В 1926 г. грамотность населения от 9 лет и старше составляла в Таджикистане 3,7%, Узбекистане 10,6%, Туркмении 12,5%, Киргизии 15,1%, Казахстане 22,8%, Азербайджане 25,2%. Бесписьменные и ненормированные языки нельзя было использовать ни в делопроизводстве, ни в массовой коммуникации, ни в других культурных сферах. В Дагестане в 20-е гг. производились попытки организовать аппарат управления на основе устного использования рутульского, агульского и других бесписьменных языков, но конечно, такие опыты успешными быть не могли. Прежде чем производить, как тогда говорили, «коренизацию» делопроизводства или прессы, надо было подготовить для этого языковую основу. Другая проблема, тесно связанная с предыдущей, заключалась в отсутствии или крайне малом количестве хотя бы минимально квалифицированных национальных кадров. Прежде чем открывать национальные школы, надо было иметь для них штат учителей, а их не было.
«Коренизация» шла с разной скоростью. Благополучнее всего дело обстояло в Грузии и Армении и труднее всего в Туркестане (Средней Азии). И это не удивительно. В Грузии и Армении в пользу «коренизации» работали три важнейших фактора: сравнительная этническая однородность населения (особенно в Армении), развитое национальное самосознание и достаточно высокий уровень развития языков.
В Средней Азии ни один из этих факторов не работал. Здесь почти не было четких этнических и языковых границ (исключение составляли лишь туркмены), а национальное самосознание за пределами узкой группы европеизированной интеллигенции не было выражено.
Сходная ситуация наблюдалась и в Сибири, на Дальнем Востоке, Европейском Севере, отчасти в Поволжье и на Урале, где лишь татарский язык обладал до революции развитой письменной традицией. Особая ситуация была на Украине и в Белоруссии, где при достаточно высоком уровне развития языков само их право на существование не все принимали. Нередко от того или иного варианта языковой политики зависела сама судьба этноса. Например, у хакасов не существовало до 20-х гг. ни этнического, ни языкового единства (само общее название «хакасы» предложил этнограф С.А. Теплоухов уже в советское время), но создание общей языковой нормы сделало их единым народом. Примерно та же ситуация сложилась с бурятами.
Для развития языков нужна была целенаправленная деятельность, получившая название языкового строительства. Развернулась работа, масштабы которой не имели прецедентов в мире. Как уже говорилось, языковое строительство поначалу шло в каждой из республик и автономий самостоятельно, на основе местных инициатив. Это вело к разнобою, дублированию работы и неравномерному ее развитию. После окончания гражданской войны и преодоления разрухи встал вопрос о едином координирующем органе с широкими полномочиями. В 1925 г. в Баку был основан Всесоюзный центральный комитет нового алфавита (ВЦКНА); во главе его встал видный азербайджанский коммунист, председатель ЦИК Азербайджана Самед Ага Агамали-оглы. Поначалу ВЦКНА был создан для разработки единого тюркского алфавита (см. ниже), но скоро его деятельность вышла за пределы тюркских языков, и комитет стал центром работ по языковому строительству в стране. В 1930 г. после смерти С.А. Агамали-оглы комитет был переведен в Москву. До 1937 г. в нем была сосредоточена деятельность по созданию алфавитов и литературных языков для большинства народов СССР; лишь работа по языкам народов Севера, в основном сосредоточенная в Ленинграде, имела особый орган, Комитет народов Севера.
Масштабная работа по языковому строительству была частью общей национально-культурной политики в стране. Хотя тогда эта политика формулировалась в иных терминах, но объективно ее сутью была ускоренная европеизация народов СССР. Равноправие и свободное развитие языков и культур ни в коем случае не понимались как предоставление права жить так, как тот или иной народ жил до присоединения к России. «Отсталыми», «реакционными» и подлежащими ликвидации считались как исконные культуры народов СССР (кочевые, шаманские и т.д.), так и привнесенные извне, но уже ставшие своими для многих народов мусульманская и ламаистская культуры. В области языковой политики прогрессивным считалось (опять-таки по образцу стран Европы) развитие литературных языков на основе бытовых диалектов, но отношение к старописьменным языкам и традиционным арабской и монгольской письменностям было (после некоторых колебаний до середины 20-х гг.) резко отрицательным. Речь шла о скорейшем приведении народов СССР в то состояние, в котором жили к началу XX в. народы развитых, в первую очередь европейских стран, где господствовали светская культура и национальные языки. Конечно, одной из важнейших задач всегда считалось освоение новой, марксистской идеологии на материнском языке; выше уже приводились высказывания И.В.Сталина об этом. Но нельзя все сводить лишь к этой задаче, что иногда сейчас делают. На языки народов СССР переводили не только политграмоту, но и русскую и западную классику. Каждый гражданин СССР должен был на материнском языке овладеть высотами мировой культуры. Реально наиболее значительной ее частью оказывалась русская культура, но в те годы принципиальной разницы между русской и зарубежной культурой не делалось, господствующей идеологией оставался интернационализм. Но на деле под мировой культурой понималась исключительно светская культура России и Запада, другие культуры или слишком мало знали, или считали «реакционными».
Всю эту политику и языковое строительство как ее составную часть мы привыкли оценивать слишком однозначно: либо только положительно, либо только отрицательно. Но как это и бывает обычно в сложных процессах, можно выделить и плюсы и минусы. Например, проблема создания новых литературных языков. Безусловно, старописьменные языки вроде чагатайского, классического фарси или старомонгольского не могли быть совместимы с процессами модернизации, как не могли быть с ней совместимы латынь в Западной Европе с XVII–XVIII вв. или старописьменный японский в XX в. Весьма сомнительна идея о том, что в целях модернизации в Средней Азии следовало ориентироваться на языки традиционной культуры, а не на «диалекты полуграмотных крестьян». В те же годы при решении сходных задач в Турции также «очищали» язык от арабизмов и использовали диалектную лексику. Но полный отказ от многих уже привычных слов арабского или персидского происхождения оказался непродуктивным, многих нужных культурных слов просто не хватало. Этот недостаток пришлось в языках Средней Азии восполнять за счет русизмов, а впоследствии и за счет тех же самых арабизмов и иранизмов.
продолжение
--PAGE_BREAK--