--PAGE_BREAK--Христианство распространялось на Руси постепенно, и вытеснение обычного семейного права византийским законодательством происходило медленно. Церковное венчание, введенное в XI веке, практиковалось только среди высших слоев общества. Остальное население заключало браки по традиционным обрядам, справедливо считавшимся пережитком язычества. Особенно широко был распространен обряд заключения брака «у воды». Церковь постоянно боролась с этими обычаями, пытаясь закрепить каноническую форму брака.[15]
При определении условий заключения брака серьезное внимание уделялось установлению возраста вступления в брак как критерия физиологической зрелости и морального созревания, предполагающего ясное сознание и свободную волю при решении вопроса о создании семьи.
Византийские источники колебались в определении брачного возраста: одни из них упоминают возрастной ценз для мужчин – 14 лет, для женщин – 12, другие – 15 и 13 лет. Кормчая разрешала брак для достигших 15 лет мужчин и 12 лет женщин: «…аще возраст подобный имут: юноше убо понеда имать лет пять надесят, девице же два надесят…».[16]
Но жизнь диктовала свои условия, и установленные возрастные ограничения на Руси не всегда соблюдались, Браки совершали в гораздо раннем возрасте: мужчины женились и в 11 лет, а женщины выходили замуж и в 10. Примеров браков малолетних в княжеских семействах было много, и современники отмечали, что «это довольно обыкновенно в Московии».[17] Условие достижения брачного возраста зачастую не соблюдалось, когда в брачный процесс вплетались политические мотивы: Святослав Игоревич в 1181 году стал мужем в десятилетнем возрасте; княжна Верхуслава, дочь суздальского князя Всеволода Юрьевича, когда се в 1187 году «выдавали замуж» за четырнадцатилетнего Ростислава Рюриковича, была «млада суще осьми лет»;[18] брата Верхуславы Константина женили в десятилетнем возрасте; Иван III был обручен, точнее, «опутан красною девицею 5 лет от роду» стараниями тверского князя Бориса Александровича.[19] Правда, такие браки совершались лишь в среде господствующего класса, но в дальнейшем и они были ограничены запретом митрополита Фотия: венчать «девичок меньше двунадцати лет».
Русское каноническое право закрепило сроки вступления в брак: для мужчин – 15; для женщин – 12 лет. В 1551 году Стоглавый собор подтвердил норму о брачном возрасте: «А венчали бы отрока пятина десяти лет, а отроковицу двунадесяти лет по священным правилам».[20] Однако в условиях борьбы с обычным правом этот закон не получил всеобщего признания вплоть до конца XVIII века – венчания происходили при попустительстве приходских священников, которые, как и прихожане, были подвержены языческим традициям. К тому же священники нередко вынужденно венчали малолетних, чтобы угодить приходу и получить денежное вознаграждение за соучастие в выгодной сделке.
Верхний возрастной предел вступающих в брак формально не был предусмотрен. В Кормчей было записано: «Вдова шестидесятилетняя а аще паки восхочет сожительствовати мужу, да не удостоится приобщения Святыни…», поэтому при решении вопросов о возможности заключения брака ссылались на Кормчую.
Священникам давались лишь общие рекомендации – им предписывалось отказываться венчать престарелых лиц: 26 декабря 1697 года патриарх Адриан в инструкции поповским старостам предписывал обращать внимание на то, что жених и невеста должны «не в престарелых летах». Но уточнений, с какого возраста человека следовало считать престарелым, ни в русском законодательстве, ни в поучениях патриарха не было.
Обращалось внимание священников на необходимость соблюдения разумной пропорциональности лет жениха и невесты, на то, что между вступающим и в брак не должно быть «великой разницы в летах».
Условием заключения брака являлось отсутствие степени родства или свойства, которые устанавливались по Кормчей книге. Кровное родство не разрешалось до седьмой степени включительно. Оно устанавливалось священником достаточно просто. Сложнее было определить степень свойства. Свойство возникало посредством брака, в результате которого муж и его родственники считались в свойстве с родственниками жены, и наоборот. Оно запрещалось до шестой степени включительно. Трудность установления степени свойства состояла в том, что многие родственники могли не поддерживать каких-либо контактов между собой и не знать о браках их дальней родни.
Препятствием к браку являлось и духовное родство. Оно возникало путем крещения, когда один был крестным отцом или матерью, а другой крестником. Крестный отец должен был крестника «к благочестию наставляти… и больший есть, нежели отец родивый его по плоти…». По Кормчей он считался в духовном родстве первой степени с крестником, так же как родители находились с сыном или дочерью в кровном родстве первой степени. Духовное родство ставилось выше, чем родство через брак. «Понеже сродство по духу есть важнее союза по телу», – фиксировала Кормчая книга. Духовное родство до седьмой степени включительно только по нисходящей линии – от седьмой до первой степени – являлось препятствием к заключению брака.
Не разрешался брак между усыновителем и усыновленным.
О запретах близкородственных брачных отношений до шестого «колена» (степени родства) говорится и в «Уставе о брацех». Но в целом русская церковь признавала действующим византийское законодательство, закрепившее сложную систему запрещения браков в определенных степенях кровного родства, свойства и духовного родства, и самостоятельных документов не создавала. Обязанность цедить за соблюдением данного условия в Московском государстве излагалась на священников прихода, которые в случае возникавших сомнений могли обратиться за помощью к архиепископу епархии.
За нарушение предписания об обязательности отсутствия степени родства или свойства при заключении брака по византийскому закону наказывали плетьми, а на Руси карали денежными штрафами. Однако сохранившиеся свидетельства нарушений канонических постановлений по этому вопросу в Московском государстве подтверждают их распространенность. Одной из важных причин таких нарушений, по мнению К.А. Неволина, являлось распространение на территории страны рукописных Кормчих книг, в которые входили статьи с различным содержанием по этому вопросу. В связи с этим до 1653 года, когда было осуществлено печатное издание Кормчей, в России имел место разнобой в применении канонов о запрете вступать в брак в определенной степени родства или свойства. Об этом свидетельствуют и сохранившиеся постановления соборов и послания митрополитов, которые запрещали брак в родстве и свойстве. Очевидно, что руководство церкви знало о существовавших нарушениях, пыталось держать данный вопрос под контролем и предостерегало от нарушений канонов. Правда, при смене патриархов не исключена была возможность изменения позиции церковного суда о запретительных степенях. Непредсказуемым в своих решениях оставался и Синод. Но то, что в Московском государстве запреты действовали всегда, представляется очевидным. Хотя при этом, как обращает внимание исследователь средневекового русского семейного права М.К. Цатурова, неизвестно было, кто, когда и какую степень родства или свойства считал допустимой для брака, а какую – нет.[21] Профессор А.С. Павлов утверждал, что в XVI и XVII веках русская церковь снисходительно относилась к бракам, нарушавшим пятую и шестую степени родства и свойства. Однако М.К. Цатурова справедливо подчеркивала, что оставление уже заключенного брака без расторжения и согласие на брак с нарушением степени родства или свойства – проблемы разные.
В целом руководство церковью строго подходило к возможности какого-либо смягчения существовавшего закона и тяготело к ужесточению канонических ограничений, хотя некоторые нюансы в применении Кормчей книги продолжали иметь место в реальной жизни.
Еще одним условием вступления в брак являлось отсутствие другого, не расторгнутого брака.
Это правило появилось после принятия христианства. В языческую эпоху господствовало многоженство. Впрочем, и тогда оно не было безграничным. Для обыкновенных людей высшей дозволенной мерой многоженства являлось наличие трех жен.[22] Князья могли превышать эту норму, но и у них число жен было ограничено, правда, количество наложниц при этом зависело только от их желания. У князя Владимира, например, в язычестве было 6 «водимых» законных жен и помимо них, как сообщала летопись, 800 наложниц: 300 в Вышгороде, 300 в Белгороде и 200 в Берестове.
Несмотря на стремление церкви уничтожить старые языческие привычки, следы многоженства оставались на Руси и в христианскую эпоху. Простой люд не знал многоженства. Это явление, став на Руси повсеместным, охватывало лишь некоторые высшие слои господствующего класса. Среди князей, имевших вторых жен и побочные семьи, – Святослав, Ярослав Галицкий.
Проповедуемые церковью моральные начала в семейной жизни ли свое отражение в образах целомудренных и верных супругов, запечатленных в древнерусской литературе: Февронии в «Повести о Петре и Февронии»: жены князя Михаила Черниговского Агафье и дочери Феодулии, Евпраксии, супруге рязанского князя Федора.[23] Сохранился летописный рассказ о жене вяземского князя Семена Стиславовича Иулиании, которую смоленский князь Юрий Святославич, пользуясь вассальной подчиненностью ее мужа, хотел «принудать с ним жити, она же сего не хотяще». Верность и любовь к мужу стоила Иулиании жизни – Юрий Святославич велел утопить ее.[24]
Выступая против наличия одновременно нескольких браков, церковь боролась, прежде всего, с тем, что женатые люди произвольно отпускали своих жен и потом вступали в брак с другими. Это не было двоеженством в действительном смысле, а лишь нарушением законов о правильности развода.
Церковь боролась с многоженством и многомужием в собственном смысле. Правда, борьба церкви не всегда имела желаемый результат: «без труда и без срама две жены имеют вопреки вере нашей», – констатировал митрополит Иоанн.[25] Факты двоеженства упоминались в церковных уставах и после Ярослава, например, в уставе смоленского князя Ростислава 1150 года. Поэтому, хотя заключение брака разрешалось между двумя свободными от брачных уз лицами и подразумевало, что жених и невеста не связаны иными брачными обязательствами, церковь законодательно закрепила это отдельное условие: «…а про то сыскивати накрепко, чтобы женились… не от живыя жены муж и не от жива мужа жена…».[26]
После прекращения брака лицо могло вновь повторить процедуру вступления в брак. Условием заключения повторного брачного союза являлось вступление в брак не более определенного количества раз.
Языческое обычное право неодинаково решало вопрос о повторном браке для вдовца и вдовы. Для вдовца брак мог быть повторен неограниченное число раз, для вдовы – не всегда. В условиях многоженства существовало понятие «главная жена». После смерти мужа главная жена сжигалась вместе с телом супруга. В этой процедуре выражалось представление славян о том, что эта женщина может быть женой только одного мужа и здесь, и на том свете. Прочие вдовы могли вступать в новые браки.
За количеством заключаемых браков церковь пыталась следить достаточно строго, хотя четкого ответа на вопрос: сколько браков можно было заключить за всю жизнь, не давала. «На тот брак не ходи, иже двоеженец, или триженец», – предписывала церковная власть еще в 1499 году. Исходя из христианских представлений о нравственности, церковь осуждала второй и третий браки, заключенные даже в случае смерти одного из супругов.
Лишь первый брак церковь признавала таинством, а другие терпела как зло. Поэтому первый брак получал венчание, а второй и третий только благословление. Если из вступающих в брак один совершал эту процедуру впервые, а другой – вторично, то первый венчался, а второму лишь клали венец на плечо. Церковь признавала лишь гражданские последствия таких браков.
Для решения вопроса о возможности заключения брака обязательно выяснялось вероисповедание жениха и невесты. Брак лиц, одно из которых не исповедовало христианства, Священное писание разрешало: «…если какой Брат имеет жену неверующую, и она согласна жить с ним, то он не должен оставлять ее; и жена, которая имеет мужа неверующего, и он согласен жить с нею, не должна оставлять его (ибо неверующий муж освящается женою верующею, и жена неверующая освящается мужем верующим…)». Однако Кормчая книга такой брак лиц разных религий запрещала: «Недостоит мужу православному с женою еретическою браком совокуплятися, ни православной жене с мужем еретиком сочетаватися…незаконное житие расторгати. Ибо не подобает смешивати несмешаемое…».
Русская церковь, руководствовавшаяся Кормчей книгой, препятствовала заключению браков лиц разных исповеданий. За преступную связь с иноверцем «руска», как называл женщину Устав князя Ярослава, наказывалась насильным пострижением в монашество.[27] Позже в некоторых русских землях наказание за такие действия ограничивалось штрафом.[28]
Этот запрет не распространялся лишь на великих княжон, многиe из которых были выданы замуж за иностранных королей.
Каноническим условием заключения брака являлось согласие родителей жениха и невесты на брак: «…сияже глаголем, аще самовластии, аше же и по властию родителей суть совокупляющиеся браку». Согласие на брак родителей и согласие жениха и невесты законодательно было уравнено, но Василий Великий проповедовал почтительность детей к родителям и потому считал: «При жизни оотца или господина, совокупляющиеся не суть без вины, доколе имеющие власть над ними не изъявят согласия на их сожитие. Ибо тогда супружество получает твердость». Реализация этой установки нашла отражение в жизни уже в первые годы после принятия христианства. О даче согласия родителей на брак как обязательном условии заключения брака свидетельствуют новгородские берестяные грамоты XII века.[29]
Решение вопроса о заключении брака родителями невесты и отсутствие права свободного выбора женщиной жениха могут рассматриваться как серьезный аргумент в пользу тезиса об ограничении социальных прав русских женщин в X–XV веках. Но на Руси интересы вступавшей в брак женщины иногда все же учитывались ее родственниками. Подтверждением существования подобных ситуаций могут служить летописный рассказ о полоцкой княжне Рогнеде, не пожелавшей выйти замуж за князя Владимира, а также жизненные коллизии, нашедшие отражение в текстах новгородских берестяных грамот.[30] Например, известно брачное предложение, сделанное в письменной форме: «…от Микиты к Ульянице. Пойди за мене. Яз тебе хоцю, а ты мене. А на то послухо Игнато…».[31] Скорее всего, что это первое древнерусское любовное письмо.[32] Адресат берестяного письма – невеста, от которой Микита ожидал согласия на брак. Ответ девушки был для жениха очень важен, так как предполагалось, что и ее свободная воля определяла решение вопроса о создании семьи.[33]
О юридическом закреплении прав молодых людей на изъявление собственной воли в делах о замужестве и женитьбе свидетельствуют и статьи Устава князя Ярослава Владимировича о денежных пенях, налагавшихся на родителей не только в экстремальных ситуациях (самоубийство из-за брака поневоле), но и в тех случаях, когда молодыми людьми будет проявлено желание создать семью, «а отець и мати не дадят».[34]
Сделать вывод о том, насколько часто в Киевской Руси и Московском государстве заключались браки по принуждению родителей и браки без согласия родителей, сохранившиеся источники не позволяют. Но возможно, 410 масштабы принуждения молодоженов возросли в XVI веке в условиях господства теремного существования семьи. «Терем» представлял собой созданный общественными условиями и нравами образ, в соответствии с которым женщина жила обособленно в своем доме, общалась лишь с прислугой, не могла появляться в общественных местах и даже в церкви должна была стоять за закрытой перегородкой. В таких условиях принуждение могло принять острые и болезненные формы, а свободное волеизъявление юношей и девушек – не быть учтенным при заключении брака. Так как согласие на брак родителей жениха и невесты являлось решающим, то жениху и невесте чаще всего при подготовке к венчанию оставалось довольствоваться лишь рассказами посторонних лиц о достоинствах будущего супруга. «…Домовладыка указывал, родственники приговаривали, и дело оканчивалось; о согласии «о члена родственного союза, которого судьба решалась, не было речи; ему даже не говорили о решении… чтобы не слышать его напрасной мольбы, стонов и упреков».[35] И никакие записанные в законе положения о том, что невеста и жених должны иметь свободное волеизъявление при венчании, не действовали.
продолжение
--PAGE_BREAK--Сложившееся положение вызывало осуждение высшего духовенства. Патриарх Адриан в указе 1693 года записал: «Священницы, сопружествующие согласия жениха и невесты не истязают и небрежно о сем имут, множицею и не хотяще едино лицо другому и не любящися между собою сопружествуют и по сицевому началу… житие тех мужа и жены бывает бедно и…детей бесприжитно…и великий господин указал…чтоб отныне к венчанию приходящих жениха и невесту священником поособно истязовывати и накрепко допрашивати, по любви ли и согласию… сопружествуются, а не от насилия ли или неволи… а будет женское лицо… допрашивати родители ея, паче же матерь, или… сестры ея допрашивать… и аще… умолчит или… знамение появит… и таковых не сопружествовати, дондеже совершенное согласие ко друг другу появят».[36] Известный русский историк С.М. Соловьев справедливо отмечал, что «средства, предложенные в указе, не могли уничтожить или ослабить зло»: дети против своих родителей не свидетельствовали, а что касается родителей, так «странно было допрашивать отца или мать, когда браки заключались по их единственной воле…»[37]
Одним из условий заключения брака памятники отечественной истории права называют наличие позволения начальства. Первоначально такое требование имело общее применение не только для служилых лиц, но и для неслужилых, так как брак в русском праве являлся не только личным и семейным делом, но и общественным. Служилые люди испрашивали дозволение от князя и царя, неслужилые – от местного начальства.
Исторические основания этого явления недостаточно ясны. Некоторые исследователи права предполагают, что необходимость разрешения на брак начальства происходит от древнего родового начала, которое состояло не только во власти родоначальника, но и в супружеских правах. Другие полагают, что это явление возникло из обычая принесения подарков начальству при браке.[38]
Еще в Древней Руси князья активно устраивали браки своих слуг. В Московском государстве следствием реализации данного права являлась выводная куница – плата наместнику или волостелю, если девица выходит замуж за пределы общины или земли, и новоженый убрус, когда женщина становится женой жителя той же волости. Убрус имел значение только подарка, а выводная куница – выкупа, получаемого местной властью за потерю лица в обществе.
Состояние здоровья жениха и невесты могло рассматриваться как условие заключения брака, введенное светским законодательством. Кормчая книга не содержит запрета венчаться, если жених и невеста больны, в том числе душевной болезнью. Эта норма права возникла после издания Номоканона. Она применялась в греческой церкви, а имела ли место в русской церкви – неизвестно. А.А. Завьялов утверждал, что применялась, хотя доказательств не приводил. Известно, что митрополит Даниил был против рассмотрения состояния здоровья как фактора, определяющего существование семьи. Однако он, скорее всего, имел в виду не брак, а развод на основании болезненного состояния. Можно предположить, что отказаться от венчания, если уже состоялось обручение и родители выразили свое согласие на брак, было практически невозможно при любом состоянии здоровья жениха и невесты.
Церковное венчание как форма совершения брака.Церковь признавала брак таинством, а единственной формой его совершения – церковное венчание. Исключение составляли лишь повторные браки, когда венчание заменялось простым благословением. Отступлений от основных правил совершения брака в Московском государстве не существовало, так как смешанные браки православных с лицами других исповеданий не допускались.
В день свадьбы до венчания невеста сначала находилась в «хоромех» отдельно от жениха. Это символизировало ее неизвестность для будущего супруга и породило само название «невеста», то есть неизвестная.
Потом невеста выходила в «среднюю» палату. Перед ней несли каравай с деньгами – к сытой и богатой жизни будущей семьи. Примечательно, что такое пожелание относилось именно к ней: возможно, в невесте видели будущую распорядительницу домашним бюджетом. Перед венчанием жениху и невесте «голову чесали». Обычай этот сохранился в обряде с дохристианских времен, но дошел до нас лишь в описании рукописи XVII века: «Да у жениха и невесты… гребнем голову чешут; да иные вражьи есть затеи…». Обряд «чесания» к XVII веку превратился во «вражью затею» и даже бесовскoe действо», однако в X–XV веках он был широко распространен, так как предшествовал надеванию кики и повойника с фатой – отличительных головных уборов замужних женщин на Руси.[39]
Желанием сохранить любовь мужа объясняется существование обычая «баенной воды». Еще в XII веке черноризец Кирик спрашивал у новгородского епископа Нифонта разрешения налагать недельную епитимью на тех невест, которые устраивали перед венцом ритуальную баню, «мыльню», после которой будущим мужьям давали пить ритуальную воду, чтоб супруги их любили. Обрядовые действия, связанные с «мыльней», упоминаются и в свадебных записях XV века.[40]
Перед поездкой к венцу невесту осыпали хмелем – «к веселью», вносили ритуальные предметы: шубы – к богатству, незашитые соломенные тюфяки и даже просто снопы – к легким родам.[41]
Процедуру подготовки и само венчание обязан был провести священник того прихода, в котором жили жених и невеста. Если они жили в разных приходах, то венчание можно было произвести по выбору в одном из двух. Венчаться не в своем приходе запрещалось, так как «сие кроме укоризны своих пастырей еще являет, что сам жених в подозрении суть неправильного сочетания». Если бракосочетание в своем приходе по каким-то серьезным причинам было невозможным, оно могло состояться в другом месте, но только при наличии письменного разрешения на брак приходских священников жениха и невесты. Ответственность за венчание прихожан не из своего прихода возлагалась на того священника, который совершал обряд.[42]
Венчание могло производиться только священником, обозначенным в венечной записи, в присутствии не менее двух свидетелей.
Венчать мог любой священнослужитель – не монах. В ходе венчания жених становился по правую руку священника, невеста – левую, оба получали «по единой свещи горящей». После надевания «перстней»: золотого – мужчиной женщине, железного – женщиной мужчине, новобрачные «сплетали десныя рукы». Священник кадил на них «фимиам» и молился «велми гласно», обратившись на восток, благославлял брак, «жизнь мирну и долголетну», желал «имети чада и внучата, наполнения дому благодатью и красотою».[43]
Элементы традиционного ритуала закрепления семейных уз трансформировались за несколько столетий после принятия христианства в предсвадебные и свадебные обряды, типичные для венчального брака, освященного церковью. Узаконивая венчальный брак, церковь выступала в качестве регулятора в решении матримониальных дел: церковные законы устанавливали определенные наказания за насильственную или несвоевременную выдачу замуж, за моральное оскорбление, наносимое возможным отказом жениха от невесты, или за несоблюдение других условий, необходимых для заключения брака.
Особенности личных и имущественных отношений между супругами, родителями и детьми.Развитие семейно-брачных отношений от больших семей (VI–VII вв.) к экономически и юридически самостоятельным малым семьям (XI–XII вв.) не вызывает сомнений у большинства исследователей.[44]
Структура индивидуальной семьи в эпоху Средневековья и ее внутренняя организация складывались под воздействием развивающегося христианства, и поэтому развитие семейно-брачных отношений и статус мужчины и женщины в семье регулировались в значительной степени нормами христианской морали. Таинство венчания знаменовало собой создание освященного церковью пожизненного семейного союза: «…посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью, так что они уже не двое, но одна плоть». Основу церковной концепции семьи составлял тезис о святости супружества. При этом сам брак рассматривался как непреодолимое и неизбежное для простого мирянина «зло» («женитва человека обычно зло есть»). «Едино есть бедно избыти в человецех – хотения женьска…».[45]
Личные отношения между супругами с принятием христианства изменились. Замужняя женщина рассматривалась уже не как имущество мужа, а как относительно самостоятельное лицо. Сам же церковный брак официально признавался таинством, совершаемым на небесах, направленным на наиболее полное физическое и духовное общение супругов. В этом понятии подчеркивается связь духовных и физических начал брака. Однако духовная сторона христианского брака не получила существенного развития в Русском государстве данного периода. Она рассматривалась достаточно примитивно и формально: только как общность религиозной жизни. В любовь между супругами церковь стремилась внести рациональный смысл, связывая ее с любовью к Богу. В проповеди праведной и согласной жизни наблюдалась та же иерархия идеалов, что и в проповеди целомудрия: супружеская любовь – любовь к ближнему – любовь к Богу, поскольку сам «Бог любы есть». С признанием общности религиозной жизни супругов как основного элемента брака связан и запрет на вступление в брак с нехристианами.
Семья напоминала маленькое государство со своей главой и собственной публичной властью. Она являлась социальным устройством, внутри которого «действуют… начала социально организованного строя, как и в государстве». Семью как ячейку, пользующуюся известной автономией от государства, рассматривал и один из исследователей русского права Г.Ф. Шершеневич.
Основная тяжесть семейной жизни ложилась на женщину: перед маленьким домашним божком она отвечала не только за себя, но и за других членов семьи. А «Домострой» подробно наставлял мужа, как следует управлять женой и детьми, как можно и как нельзя бить супругу.[46] Причем, по сравнению с другими моралистами, составитель «Домостроя» проявлял известный гуманизм: он не признавал исключительного господства телесных наказаний, считал, что эффективными могли быть и духовные наказания, в частности, выговоры; он не считал женщину, как другие аскеты, вместилищем всего злого и источником всех бедствий. Правда, он считал ее рабою, но в такое же рабское положение он ставил и всех членов семьи. Проповедуя жестокое обращение с домочадцами, автор «Домостроя» высказывал и требование о более гуманном обращении с рабами.
Семейное право и семейный уклад на Руси отличались от семейного права и быта семьи в Древнем Риме и в Западной Европе. Семья везде функционировала как публичная организация, а власть домовладыки практически ничем не ограничивалась, но по римским законам эта власть была строже, чем в России: в Риме домовладыка имел над женой и детьми право жизни и смерти. Однако весь строй общественной жизни и в Риме, и в Западной Европе, а также господствовавшее в то время правосознание приводили к тому, что эти законы почти не применялись. Уже в классический римский период, несмотря на формальное существование архаичных норм, по словам К. Савиньи, женщина пользовалась уважением, как нигде, а унизительное обращение с сыновьями, как с рабами, было немыслимо при существовании такого публичного права, по которому этим сыновьям была предоставлена возможность пользоваться всеми политическими правами и достигать высших государственных должностей. В Западной Европе эволюция правосознания высших слоев общества была связана с таким явлением, как культ прекрасной дамы, основанный на почитании мадонны. Связанные с ним представления делали применение насилия к женщине несовместимым с рыцарской честью.
В России правосознание стояло на еще более низкой ступени развития, чем законодательство. Муж никогда не имел формального права убить жену, насильно постричь в монахини или продать в холопство. Но формально запрещенное убийство жены, лишение ее свободы довольно часто встречались в реальной жизни, не вызывая морального осуждения. К.А. Неволин констатировал, что насилие над членами семьи со стороны мужчины имело на Руси место, но многочисленные случаи проявления внутрисемейной агрессии он относил к злоупотреблению правом.[47] Колоритным примером отношения к женщине в Московском государстве может быть отношение русских царей к своим женам. Иван Грозный, например, свою седьмую жену Василису Мелентьеву, «которая ему изменила, обвязал всю веревками, крепко заткнул ей рот, положил в гроб и живую приказал хоронить».[48]
Имущественные отношения супругов в русском государстве отличались от отношений мужа и жены в семьях Западной Европы признанием за замужней женщиной большей самостоятельности. Еще в дохристианский период жены на Руси имели свое имущество. Так, княгине Ольге принадлежал собственный город, свои места птичьей и звериной ловли. Поэтому при обручении в сговорной записи могли устанавливаться условия, определяющие права и обязанности супругов по поводу имущества в браке и после его прекращения.
В области имущественных отношений супруга могла обладать широкими полномочиями. Высокий уровень развития торговли и экономики объективно предполагал втягивание в процесс создания материальных ценностей не только супруга, как главу семьи, но и практически всех ее членов. В частности, на Северо-западе Руси, в Новгороде, замужняя женщина часто брала на себя функции, связанные с хозяйственными операциями, заключала договоры, выступала поручителем, самостоятельно совершала большое количество юридических действий.[49] Свидетельством широкого круга имущественных правомочий супруги в браке может служить деловая переписка новгородцев, сохранившаяся среди других берестяных грамот.[50]
Рассмотрение вопросов, связанных с имущественно – правовым статусом женщин в русских семьях, позволило выявить динамику, которая не оказалась линейной – от бесправия к расширению полномочий, как это было принято считать ранее. В эволюции юридических воззрений на имущественную правомочность женщин можно выделить несколько периодов.
1. Х – начало XVI века – отличает медленное расширение дееспособности женщин всех социальных страт в отношении лично им принадлежавшего и общесемейного имущества. Это период наличия в имуществе семьи «частей» мужа и жены, в отношении которых каждый имел право единоличного владения и распоряжения.
2. С середины XVI до середины XVII в. – эпоха юридических ограничений владельческих и собственнических прав женщин, запретов дворянкам владеть поместьями, вотчинницам – наследовать родовую собственность– Это эпоха строгой общности семейного имущества. Государство стремилось установить контроль за всеми землями, чтобы обеспечить их нахождение «в службе». Такая политика была причиной ущемлений, поставивших женщин в материальную зависимость от мужчин.[51]
Реконструируя систему юридических воззрений параллельно с особенностями применения тех или иных норм, изучая степень реализованности юридических установлений, можно сделать вывод, что даже в «эпоху запретов» (то есть в XVI–XVII вв.) женщины в русских семьях фактически управляли и распоряжались недвижимостью. Сама экономическая жизнь создавала условия для участия в шей опытных женщин из разных сословий, в том числе и крестьянок. Они знали семейную экономику и умели управлять ею с умом и выгодой для себя и детей, проявлять себя ежечасно в период отлучек «ужей на государеву службу.
Существование приданого в древнейший период истории Руси доказано еще в XI веке, хотя ни Русская Правда, ни другие нормативные акты того времени не знают такого термина. Свидетельство летописца («а завтра приношаху за ней, что вдадуче»)[52] указывает на существование приданого еще в древнем обычном праве. Давнее существование приданого позволяет усомниться в правильности подтверждения о том, что институт приданого был заимствованием византийских юридических норм. Это явление – самобытно русское, основанное на обычном праве, оно вошло в законодательно и не имело аналогов в западных правовых системах.
Владение приданым, по Русской Правде, присуще людям из среды почти всех классов и социальных групп феодального общества, в том числе и смердам. Реальное существование приданого невесты нашло свое отражение в письменных посланиях Новгородцев и в фактически «рядных» записях XII века.[53] Правда, сам термин «приданое» в законодательных актах появился не ранее конца XV века. Первые рядные договоры о назначении приданого отмечаются лишь в середине XIV века.[54]
Приданое включало движимость (деньги, ценности, утварь, одежду) и с XIII в. – недвижимость и могло даваться родителями, опекунами, родственниками, в том числе – братьями. Относительно того, было ли в то время приданое общим имуществом или собственностью жены, существуют разные точки зрения. А.И. Загоровский считает его общим, а К.А. Неволин – раздельным. Учитывая неразвитость гражданского общества и имея скудную базу источников, действительно очень трудно сделать однозначный вывод по этому вопросу. Ясно только, что во время брака муж владел и пользовался имуществом жены, но не мог им распоряжаться без ее согласия. Еще в древнем памятнике «Вопрошания Кирика» растрата имущества жены считалась тяжким проступком и поводом к разводу. В случае смерти жены ее движимое имущество переходило к детям, а при их отсутствии – к лицам, давшим приданое.[55] Содержание жены обеспечивалось дарением мужем или свекром имущества и земель на случай вдовства.
продолжение
--PAGE_BREAK--