Татьяна Бек
Булат Окуджава и не только
30 ноября — 2 декабря 2001года в подмосковномПеределкине прошла Вторая Международная научная конференция “Булат Окуджава:его круг, его век”, в которой приняли участие более тридцати докладчиков ирассказчиков.
Поэт Татьяна Бек прочла доклад, который лёг воснову этой статьи. Критик Лев Аннинский в шутку (а конференция была насыщена исерьёзным анализом, и горячими спорами, и весёлыми диалогами) назвал поднятуюдокладчицей тему “пляской окуджанров”.
БулатОкуджава уникален во всем, какой ракурс ни возьми. И в отношениях с иерархиейпоэтических жанров он уникален — тоже. Окуджава, как никто другой из русскихпоэтов второй половины ХХстолетия, создавал свои творения именно в системежанровых координат. Можно даже сказать, что он — сын стихии и импровизации —мыслил и страдал жанрами, к которым относился весьма сознательно и даже, привсей лирической первозданности, филологично. Начнём с названий: добрая половинастихотворений Окуджавы поименована с профессиональным прищуром на лирическийжанр: “Баллада о пшене”, “Баллада о Донкихотах”, а цикл “Руиспири” имеетподзаголовок “Шуточная баллада”. Есть у Окуджавы и “Ленинградская элегия”, и“Автопародия на несуществующие стихи”, и даже стихотворение, не без печальнойироничности названное по-пушкински — “В альбом”.
Вообще,не лишним будет задуматься о том, почему Окуджава — в отличие от своихсобратьев по перу, которые во второй половине ХХвека почти полностью перешли на“три звёздочки”, уклоняясь от названий стихотворного текста, — почему онстихотворение, как правило, н а з ы в а л? Да ещё непременно играя слирическими жанрами на поле заголовка? Думаю, что здесь сказалась именносыновняя тоска по классической традиции и желание, усмиряя песенно-стиховуюдрожь, прислониться к вечным поэтическим формам, как к прочным сваям…Возможна и другая трактовка этого пристрастия — именовать текст: поэт взаголовке обозначает жанр, который ниже новаторски опрокидывает. Дескать, ятебе, читататель, указываю на “головную станцию”, а ты сам рассуди, скольдалеко я отклонился.
Изпоэтов — современников Окуджавы — столь же пристальное, персональное отношениек жанрам и творческую привычку окликать их на уровне заголовка мы обнаружим ещёу Иосифа Бродского. Напомню его стихи и их названия, важные как ключи кэволюции того или иного жанра, — это “Новые стансы к Августе”, “Почти элегия”,“Рождественский романс”, “Двадцать сонетов к Марии Стюарт”, а также полный исарказма к филологам, и вместе с тем самоиронии “Доклад на симпозиуме”.Бродский в этих жанровых заглавиях чаще — мягкий ёрник, а Окуджава —наследователь с пиететом.
Заглавийсо словом “Ода” у Окуджавы, по существу, нет, хотя одическое начало(“приподнятая торжественность” у Окуджавы всегда сниженная и одомашненная) емуне чуждо. Зато в стихотворении “Державин”, которое само по себе нежно окликаетвитийственный жанр, есть, можно сказать так, ода оде.
Запахстолетнего мёда,
слова изолота вязь...
Одыдержавинской мода
снова вцене поднялась.
Новернёмся к жанровой поэтике названий. Поминаются у Окуджавы в стихотворныхзаглавиях и жанры, близкие прозе: “Воспоминание о дне победы”, “Из фронтовогодневника”, “Краткая автобиография”. Ещё “Письма”, “Письмо Антокольскому”,“Письмо к маме”.
Многиеназвания у Окуджавы связаны с жанрами изобразительного искусства — взять хотябы “Батальное полотно”, “Впечатление” (кивок в сторону имрессионистов), “Двасилуэта” и “Два тревожных силуэта”, “Детский рисунок”, “Мой карандашныйпортрет”, “Фрески” и даже “Вывески”, которые под пером поэта одухотворяются ипроникают в тайнопись именно культуры. Сделать это им — вывескам как жанругородского лубка — нетрудно, ибо они здесь часть старого Тбилиси, где и улицабыла произведением искусства. (Тут время вспомнить о любви Окуджавы кблистательному наиву Пиросмани.) Цитирую: “Вдруг оживают вывески. Живут...” Адальше — больше: “И вывески, как старые конспекты, свои распахиваютписьмена...” Кстати, стихотворные названия, которым на исходе ХХвека остался,повторяю, преданно верен едва ли не один Окуджава, — так вот, стихотворныеназвания сродни именно вывескам, если и мастерить, и воспринимать ихпо-окуджавски творчески.
Вплетеныв ткань его названий и музыкальные термины (что естественно для поэта, которыйбыл и замечательным композитором-мелодистом; впрочем, и у Бродского есть“Литературный ноктюрн”, “Полонез”, “Ария”, “Мексиканский дивертисмент”). Мы уОкуджавы найдём и “Сентиментальный марш”, и “Гимн уюту”, и “Чудесный вальс”…Здесь ненадолго задержимся и обратим внимание на то, что в случаях с маршем игимном Окуджава намеренно смещает навязанный советской эстетикой л а д этихсугубо идеологических и заведомо мажорных жанров в противоположную сторону. Маршу него не воинственный и не бодряческий (как, скажем, расхожий “Маршэнтузиастов”), но сентиментальный. А гимн, он — гимн уюту, а не государству.Как скажет Окуджава в стихотворении “Всему времечко свое...”: “Гордых гимнов,видит Бог, я не пел окопной каше...” — самим диссонансом официозного мажора(“гордый гимн”) и честной, низкой, взаправдошной прозы (“окопная каша”) бросаявызов жанровому клише.
БорисЭйхенбаум в статье о Некра сове пишет, что старые, выдохшиеся жанры могутвозродиться лишь за счёт новаторского взрыва внутри омертвевших штампов.Цитирую: “Искусство живёт на основе сплетения и противопоставления своихтрадиций, развивая и видоизменяя их по принципам контраста, пародирования,смещения, сдвига”. И дальше: “Некрасов перекладывает старые формы, пользуясьими как основой для смещения”. Словно об Окуджаве сказано! У Окуджавы не можетбыть г о р д о г о гимна — только уютный, а ведь уют в советской поэзиивоспевать (а тем паче в гимнах) было не принято. Создаётся полемическийоксюморон, в недрах которого побеждает индивидуальный и частный человек.Жанровое смещение выражает ту позицию, которую Окуджава закрепил вхрестоматийных, но по-прежнему острых строчках: “Сто раз я нажимал куроквинтовки, // а вылетали только соловьи”. Он нажимает курок оды, гимна, марша, авылетают только лирические соловьи!
Чтокасается жанрового знака “п е с н я”, то есть у Окуджавы и “Детская песенка”, и“Главная песенка”, и “Дорожная песня”; всего в его наследии около полусотниназваний, куда входят “песня” или “песенка”. Здесь Окуджава, с одной стороны,окликает Вертинского, а с другой — “параллелен” Высоцкому, у которого песни ипесенки — два неравнозначных жанра, с совершенно самостоятельными нагрузками(по наблюдению С.Вдовина, у Высоцкого “песенка”, как правило, связана сэлементами басни: исследователь даже вводит свой термин —“песенка-побасёнка”)...
Отдельнодолжен быть рассмотрен жанр фантазии. Вообще-то, фантазия — это музыкальнаяпьеса свободной формы на темы знаменитых мелодий, всегда виртуозного характера.“Дорожная фантазия” — называется одно из стихотворений Окуджавы, но и всеостальные его фантазии тоже именно дорожные: “Калужская фантазия”, “Парижскаяфантазия”, “Подмосковная фантазия”, “Турецкая фантазия”. Как бывает музыкальнаяфантазия на известный мотив, так у Окуджавы рождаются исключительно фантазии (ане фотографии или путевые зарисовки) на мотив места. Он творит собственнуюфантазию словно бы в кружении над поразившим его пейзажем, городом, селеньем.
Ожанре романса, который обрёл своё, совершенно необщее лицо в творчествеОкуджавы, уже много говорилось, писалось и спорилось. В его стихах мы обнаружими “Арбатский романс”, и “Ещё один романс”, и трижды он называет стихи просто“Романсом”.
ОднаждыОкуджава дал в стихах ёмкое своё определение этого жанра:
Русскогороманса городского
слышитсязагадочный мотив,
музыку,дыхание и слово
впредсказанье судеб превратив, —
подчёркиваянепременный урбанизм и всегда мистическую (он и загадочный, и предсказываетсудьбы) подоснову с в о е г о романса.
Именуетон стихи и кланяясь фольклору: “Колыбельная”, “Молитва”, “Речитатив”, “Надписьна камне”, “Сказка”, “Старинная солдатская песня”, “Старинная студенческаяпесня”, “Считалочка для Беллы” (о его считалочках и о прочих жанрах детскогофольклора вообще можно было написать целый трактат). Даже р а з г о в о р какжанр устной речи тоже осмысляется поэтом в качестве художественной формы ипосему выносится в название — “Разговор по душам” или “Разговор с рекой Курой”.
Жанрыпоминаются Окуджавой не только в связи с обозначением стихотворных видов иподвидов, но и внутри простых житейских метафор: “А годы проходят, какпесни...” Или: “И сквозь всякие обиды пробиваются в века // хлеб (поэма), жизнь(поэма), ветка тополя (строка)...” И даже так: “У песни бегущей воды эта рыбка— припев...” Выходит, что словесность, по Окуджаве, не отражение природы, а еёживая часть, их не отлепить друг от друга и не развести. В этом удивительноммире лирические жанры цветут и плодоносят, как ветки, или бурлят, пенятся исливаются, как струи речной воды… И опять — родство с Бродским, который этуже перекрученную нить довёл до лирического гротеска, назвав последний сборник“Примечания папоротника”.
Вообще,как мы видим, все жанровые обозначения переложены Окуджавой на неожиданносвежий мотив, они отстраняются и расширяют собственные, ставшие поэту тесными,рамки. Он про каждый из этих учёных терминов может сказать своими же стихами:“Иному слову тесно в словаре, // как тесно рыболову во дворе...” Его жанровымпонятиям тесно в “Словаре литературоведческих терминов”!
Особогоразговора в контексте творчества Окуджавы заслуживает, конечно, б а с н я.Уставший от инерции, от непомерной эксплуатации, а порою и скомпрометированныйспекуляциями жанр можно возродить лишь введением внутривенного парадокса (мойличный, в беседах со студентами, термин — “плодотворная червоточина внутриусталой перезрелой формы”)… Это и происходит сегодня с басней. Поднятая наголовокружительную высоту в ХIХвеке не только гениальным Крыловым, но и лукавымХемницером, басня в столетииХХ была сведена на нет сначала плоско-агрессивнымДемьяном Бедным, а потом — угодливо-сервильным Михалковым и его последователямииз журнала “Крокодил”. Если где-то басенные традиции “дедушки Крылова” ещё итеплились, так это в талантливых мультипликациях, но только не в подлиннойпоэзии. Казалось бы, финита басенная комедия! Но именно в творчестве Окуджавыэтот сатирический с непременным присутствием аллегории и дидактики жанрисподволь поднял опущенную от стыда за советских эзопов голову. Память о баснеживёт и в лирических стихах о простом муравье, которому “вдруг захотелось вноженьки валиться”, и о “чёрном коте”, которого боится весь подъезд: “Каждыйсам ему выносит // и спасибо говорит...” Стихотворение “О кузнечиках”, которыепишут белые стихи и игнорируют бедных барышень-букашек, конечно, далеко небасня, но — лирическая исповедь с лёгким и чуть ироническим кивком в сторонубасни. Можно сказать даже, что это лирическая пародия на традиционную басеннуюаллегорию, как правило — парную (у Крылова: “Стрекоза и муравей”, “Лев илисица”, “Котёнок и скворец”). Здесь жанры, как и водится в момент новаторскогопересмотра старых форм, словно бы меняются местами и ролями. В итоге лирикасамовыражения кладёт на лопатки басенную мораль. Возникает этакая “басеннаяэлегия” — без важнейшей для классической басни разностопности метра. И снова:единственная параллель этой басенной, что ли, элегии в современной Окуджавелирике — это стихотворение И.Бродского, написанное им в 64-м году, в ссылке:“Одна ворона (их была гурьба, // но вечер их в ольшаник перепрятал), //облюбовала маковку столба, // другая — белоснежный изолятор...” Интересно, чтов первой редакции у Бродского это басенное стихотворение названо по первойстрочке, а в позднейшей введён заголовок — “Развивая Крылова”; тут налицосознательное, “не отопрёшься”, прикрепление к жанровой традиции. Впрочем,согласно заголовку, всё же именно развивая, а не просто окликая. Бродскийсоздаёт виртуозную травестию на крыловский шедевр — и его аллегория меж двумяворонами, с одной стороны, и лирическим героем с героиней — с другой, выведенана поверхность и с горькой иронией закреплена в пробегающем пейзаже,актуальном, прозаическом, конкретном:
Другдругу, так сказать, насупротив
(кактребуют инструкций незабудки),
контрольнад телеграфом учредив
в глуши,не помышляющей о бунте,
онирасположились над крыльцом,
возвысясьнад околицей белёсой,
надсосланным в изгнание певцом,
надспутницей его длинноволосой.
Впрочем(по наблюдению В.Куллэ), кроме апелляции к крыловской басне есть тут и другоймомент. У Бродского ворона —любимый автопортретный “двойник”, сквозь которыйпоэт шаржирует и свой нос-клюв, и грассирующую дикцию.
УБродского, как и у Окуджавы, басенные персонажи преображаются в новом освещениии контексте. У обоих совсем по-разному, но с равно ярким эффектом получаетсясамобытно-лирическая п а р о д и я на басню, имеющая целью не высмеять и неизничтожить “второй план”. Нет, напротив. Интерес к оригиналу возрождается засчёт плодотворного сдвига, и сквозь этот именно сдвиг автор новейший позволяетсебе то самовыражение, которого он никогда не достиг бы, скажем, в элегии или впесне. Лирическая пародия на басню предоставляет поэту интонации болеепарадоксальные, едкие, диковинные и психологически более точные, чемтрадиционная лирическая исповедь. Рождается жанровый сплав —басня-самовыражение или басня-признание...
Тутвсплывает в памяти высказывание Потебни: он говорил, что басенные персонажипохожи на шахматные фигуры, которые на всякой доске одни и те же, но ходы ипартии у талантливого шахматиста всегда небывалые. Именно новаторскаяпостбасенная партия разыграна Окуджавой в стихотворении о кузнечике и сверчке —без названия, с изменчивым рефреном: “Намереваюсь! — кричал тот кузнечик. // —Может ли быть? — усмехался сверчок”. От басни в этом стихотворении и парнаяаллегория, и печальная комедийность, и даже эпиграмматически заострённаяконцовка, которую в старину называли шильце. “Мораль сей басни такова”:кузнечик,
Гордыйбессмертьем своим непреклонным,
Мировоззреньемсвоим просветлённым,
скачет,куражится, ест за двоих.
Но немолчит и сверчок тот бессонный.
Всёусмехается.
Что мы —для них?
Тонкийсарказм Окуджавы заключён в том, что оба персонажа мечутся меж печкой и лугом ичто именно (это подчёркнуто) гордый и просветлённый романтик с намерениями “естза двоих”. Кстати, в традиции крыловской басни и обязательный диалог зверушекили насекомых внутри стихотворного текста, что часто превращает её в маленькуюпьесу. Есть у Окуджавы и четверостишие, где басня скрещивается с эпиграммой.Если иными словами — то эпиграммная концовка дана отдельно, а ведущая к нейбасенная фабула словно бы оставлена в черновике.
Я жалеюсобак с нашей улицы:
оченьгрустно сидеть на цепи...
Все онибелозубы и умницы,
только имне хватает степи.
Здесьглавная оппозиция — не собака и, скажем, волк, но рифмующиеся антонимы “цепь” и“степь” (как в предыдущем случае — “печка” и “луг”), олицетворяющие “рабство” и“волю”… В общем, если опять окликнуть Бродского с его “Почти элегией”, то всеэти стихотворения Окуджавы можно поименовать “Почти басня”.
Вершинойже басенного начала у Окуджавы следует, безусловно, признать “Песенку простарого гусака”, которая имеет точную дату (что в наследии Окуджавы встречаетсядалеко не всегда). И дата говорит сама за себя: “Август 1968 года”. Не надопояснять: ввод наших танков в Прагу, наш позор и крах очередныхлиберально-оттепельных иллюзий. Напомню это сильнейшее стихотворение полностью:
Лежать быгусаку в жаровне на боку,
да,видимо, немного пофартило старику:
не точтобы хозяин пожалел его всерьёз,
а простоон гусятину назавтра перенёс.
Но гусакперед строем гусиным
ходитмедленным шагом гусиным.
Говоритим: “Вы видите сами —
мы схозяином стали друзьями!”
Стараетсягусак весь день и так и сяк,
чтоб доказатьсобравшимся, что друг его — добряк.
Но племягусака прошло через века
и знает,что жаровня не валяет дурака.
Пустьгусак перед строем гусиным
машеткрылышком псевдоорлиным,
но племягусака прошло через века
и знает,что жаровня не валяет дурака.
Дата,повторяю, — август 1968года, и за “гусаком”, безусловно, стоит (политическийкаламбур!) Густав Гусак, — а впервые стихотворение напечатано в “Русской речи”в марте 1989года. Обратим внимание на то, что первичный адрес “Гусака” истоящая за ним “прототипическая реальность” за десятилетия расширились дофилософски универсального обобщения, вполне приложимого и к либеральнымиллюзиям минувшего десятилетия, да и к новейшим тоже. Так всегда происходило ис шедеврами Крылова: кто вспомнит сейчас, что нестареющий “Квартет” высмеиваетГосударственный совет начала ХIХстолетия и что Медведь — это Аракчеев? “А вы,друзья, как ни садитесь, всё в музыканты не годитесь...” — это и о нассегодняшних. Так и либерал-гусак с псевдоорлиным крылышком, не подозревающий о том,что он — потенциальная гусятина для хозяина, с которым он, гусак, якобыподружился как с якобы добряком. “Но племя гусака прошло через века // и знает,что жаровня не валяет дурака...” Здесь мы видим и аллегорию, и философскуюпритчу, и живую трагикомедию вечно современных нравов. Странно: почему эта,такая самокритичная и такая жёсткая басня Окуджавы никогда не поминается нашимиполитологами? Если бы её прочли вслух, громко и вдумчиво, то фальшивый миф отом, что Окуджаве, дескать, импонировал союз интеллигенции с самодержцами отвласти (а на самом деле — союз гусака с жаровней) был бы разбит вчистую.
Ну,и под конец позволим себе, как встарой доброй басне, некоторый вывод. Выводследующий. Когда архаические жанры мертвеют, то им нужна плодотворная встряска,осуществлённая рукой свободного и смелого новатора. Таковой встряске подвергБулат Окуджава и гимн, и романс, и оду, и — что мне кажется особенно интересным— совсем было усопшую басню.
“Скрипятна новый лад все перья золотые...” — написал Окуджава в начале 90-х, и эпитет“золотые” в этой строчке застенчиво кренится в сторону от металла к таланту:“золотой” здесь — несравненный, прекрасный, драгоценный. Этими благодарнымиэпитетами я и завершу свои наблюдения над тем, как Булат Окуджава своим мощнымноваторством традиционные жанры и формы российской словесности встряхивал испасал от спячки.
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта lit.1september.ru/