Человек и
окружающий мир в произведениях Горького
Л.П. Егорова, П.К. Чекалов
Л.Н.Толстой
однажды записал в дневнике: "Еду от Чертковых 5 июля. Вечер и красота,
счастье, благо во всем. А в мире людей? Жадность, злоба, жестокость, похоть,
разврат. Когда будет в людях то же, что в природе ? Там борьба, но честная,
простая, красивая. А тут подлая". Социально-этическое, нравственное
противопоставление человеческой среды и природы было свойственно не только
Л.Н.Толстому, но в той или иной степени всей русской литературе, начиная с
Н.М.Карамзина. Литература ХХ в. развила и углубила эту традицию. Яркое
воплощение данная проблема нашла и в автобиографической трилогии А.М.Горького,
в первых ее повестях "Детство" (1914) и особенно "В людях"
(1916), где очень светло и одухотворенно описывается лес:
"Уходим
все дальше в лес, в синеватую мглу, изрезанную золотыми лучами солнца. В тепле
и уюте леса тихонько дышит какой-то особенный шум, мечтательный и возбуждающий
мечты. Скрипят клесты, звенят синицы, смеется кукушка, свистит иволга, немолчно
звучит ревнивая песня зяблика, задумчиво поет странная птица - щур. Изумрудные
лягушата прыгают под ногами. Между корней сосны, подняв золотую головку, лежит
уж и стережет их. Щелкает белка, в лапах сосен мелькает ее пушистый хвост,
видишь невероятно много, хочется видеть все больше, идти все дальше".
Здесь особые
краски (синеватая мгла, изрезанная золотыми лучами солнца), особый шум
(мечтательный, возбуждающий мечты), даже птичьи голоса не сливаются в единый
хор, каждая птица солирует по-своему, и герой четко различает эти звуки. В мире
природы все празднично и чисто, приподнято и возвышенно: между стволов сосен
просвечивает "голубое, в серебре, небо", "пышным ковром лежит
мох, расшитый брусничником и сухими нитями клюквы", "костяника
сверкает в траве каплями крови", "грибы дразнят крепким
запахом". Даже земноводные и гады представлены несколько романтично и
нежно: лягушатам сопутствует эпитет "изумрудные", а уж - с
"золотой головкой". И потому неслучайно герой ощущает особую
атмосферу тепла и уюта леса.
Природа в
данном случае выполняет свою художественно-эстетическую функцию: она
воздействует на героя очищающе, снимают физическую и душевную боль, рождает
особую чуткость ощущений, манит к себе и стимулирует познание. Герой повести
признается: "Лес вызывал у меня чувство душевного покоя и уюта; в этом
чувстве исчезали все мои огорчения, забывалось неприятное, и в то же время у
меня росла особенная настороженность ощущений: слух и зрение становились
острее, память - более чуткой, вместилище впечатлений - глубже".
Под
впечатлением воспоминаний о бабушке и красоты ночи на реке в маленьком герое
пробуждается гуманное желание "быть добрым, нужным для людей".
Подобные
возвышенные чувства способны были вызвать в душе героя только музыка и
прекрасное пение, особенно, когда они сливались с природой: "Замрут голоса
певцов,- слышно, как вздыхают кони, тоскуя по приволью степей, как тихо и
неустранимо двигается с поля осенняя ночь; а сердце растет и хочет разорваться
от полноты каких-то необычных чувств и от великой, немой любви к людям, к
земле". В другом месте герой еще раз признавался: "Что-то жутко
волнующее вливалось в сердце, расширяя его до боли, хотелось плакать и кричать
поющим людям:
"Я люблю
вас!"
Но жизнь среди
людей города за редким исключением вызывала совершенно иные, противоположные
чувства и ощущения. Порой у героя возникало желание броситься на людей и
"колотить по грязным башкам поленом", ибо жили они "странною
жизнью, полною глуповатых по-детски, но всегда злых забав". Так, например,
если приезжий спрашивал, как пройти в то или иное место, ему всегда сознательно
указывали неверное направление. Или же, поймав пару крыс, связывали их хвостами
и пускали на дорогу, любуясь, как "они рвутся в разные стороны, кусают
друг друга". А то обливали крысу керосином и поджигали, навязывали
разбитое железное ведро на хвост собаке и получали удовольствие от того, как
она "в диком испуге, с визгом и грохотом мчалась куда-то...".
Аналогичными картинами насыщена и горьковская повесть "Жизнь Матвея
Кожемякина", в которой современная критика находит не только изображение
окуровской действительности, но и экзистенциальные мотивы, сожаления о напрасно
прожитой жизни.
Герой чувствует,
что по отношению к человеку в людях живет постоянное желание посмеяться над
ним, сделать ему больно, неловко. Он знал, что, мстя друг другу за обиды, люди
"рубят хвосты кошкам, травят собак, убивают петухов и кур или, забравшись
ночью в погреб врага, наливают керосин в кадки с капустой и огурцами, выпускают
квас из бочек..."
Откровенное
"кипение" бесстыдства, разврата и распутства, однообразные картины
сердитых, усталых землекопов, грубых пьяных солдат, растрепанных кухарок и
прачек (красноречивые эпитеты!) наряду с собачьими свадьбами вызывают чувство
отвращения, обижают до того, что "хочется ослепнуть".
Раскрывая
собственное душевное состояние, герой скажет: "все, что я видел в этом
доме, тянулось сквозь меня, как зимний обоз по улице, и давило, уничтожало..."
(Здесь и далее выделено нами - П.Ч.).
Ярко
характеризующие внутреннее состояние повествователя последние два глагола и
синонимичные с ними слова, варьируясь неоднократно будут встречаться в тексте и
в дальнейшем, подчеркивая устойчивость отрицательного воздействия окружающей
жизни города и людей на мальчика: "было угнетающе гадко (...), как будто
раздавило меня", "я был глубоко взволнован, весь измят поведением
пассажиров, чувствуя нечто невыразимо оскорбительное и подавляющее в том, как
они травили солдата..."
Эти наблюдения
глубоко травмировали душу мальчика, подавляли лучшие желания и стремления,
угнетали физически, но более всего в такие минуты томило тяжелое, тупое
удивление: зачем, ради чего все это проделывается?
Какого-либо
вразумительного, удовлетворяющего ответа не находилось, но подспудно
вырабатывалась ответная реакция, выражавшаяся в постоянной, непреходящей тоске
и скуке: "Меня давит эта жизнь, нищая, скучная, вся в суете ради еды, и я
живу, как во сне". И впоследствии неоднократно будет замечено: "я жил
в тумане отупляющей тоски", "я словно засыпал в тяжелой скуке",
"подавлен ослабляющей скукой"... В повести "В людях"
"скука" вырастает до самостоятельного, значительного по своему смыслу
и определяющего поведение людей образа:
"Скука,
холодная и нудная, дышит отовсюду: от земли, прикрытой грязным снегом, от серых
сугробов на крышах, от мясного кирпича зданий; скука поднимается из труб серым
дымом и ползет в серенькое, низкое, пустое небо; скукой дымятся лошади, дышат
люди. Она имеет свой запах - тяжелый и тупой запах пота, жира, конопляного
масла, подовых пирогов и дыма; этот запах жмет голову, как теплая, тесная
шапка, и, просачиваясь в грудь, вызывает странное опьянение, темное желание
закрыть глаза, отчаянно заорать, и бежать куда-то, и удариться головой с
разбега о первую стену".
Характерно, что
под психологическим давлением скуки и городской жизни вообще небо
характеризуется сереньким, низким и пустым. Неслучайно также, что неторопливо
встающее над Нижним Новгородом солнце обретает эпитеты "русское,
ленивенькое".
Люди города
способны отрицательно воздействовать не только на человека, но и, казалось бы,
на неподвластные им явления природы. Эта мысль со всей определенностью выражена
в повести "В людях": "Я уж знаю, что люди, как всегда, запачкают
светлый день". Поэтому неоднократно у героя возникает желание
"убежать с парохода на первой же пристани, уйти в лес", "уйти в
поле, где никого нет".
Нельзя не
заметить, что там, где природа слишком приблизилась к городу и люди
соприкоснулись с ней, она становится загаженной и обезображенной. Вот как
видится окрестность герою "Детства", выглядывающего из окна на улицу
в ожидании буйного нашествия дяди Михаила:
"...
Широкая, она покрыта густым слоем пыли; сквозь пыль высовывается опухолями крупный
булыжник. Налево она тянется далеко и, пересекая овраг, выходит на острожную
площадь, где крепко стоит на глинистой земле серое здание с четырьмя башнями по
углам - старый острог; в нем есть что-то грустно красивое, внушительное,
направо (...) широко развертывается Сенная площадь, замкнутая желтым корпусом
арестантских рот и пожарной каланчой свинцового цвета. Вокруг глазастой вышки
каланчи вертится пожарный сторож, как собака на цепи. Вся площадь изрезана
оврагами; в одном на дне его стоит зеленоватая жижа, правее - тухлый Дюков
пруд, куда, по рассказу бабушки, дядья зимою бросили в прорубь моего
отца".
Как видим,
городской пейзаж резко отличается своим мрачным описанием от изображения леса.
Здесь преобладают серые и свинцовые тона, даже упоминающийся желтый цвет не
увеличивает "света" в тексте, а как бы теряет свою солнечную окраску
в соседстве с "густым слоем пыли", "старым острогом",
"корпусом арестантских рот". Характерно, что крупный булыжник
"высовывается опухолями, (признак нездорового начала), пожарный сторож
сравнивается с собакой на цепи, а если и встречается нечто "красивое,
внушительное", то оно обязательно сопровождается эпитетом
"грустно": "грустно красивое, внушительное". В данном
контексте и Дюков пруд обретает эпитет "тухлый" и наводит на
печальные воспоминания об издевательстве дядей над отцом. И даже упоминающиеся
чуть ниже лирические "зеленые волны садов" не снимают с читателя
общего тягостного впечатления.
В самом начале
4 главы повести "В людях" мы встречаемся с подобным же описанием города
и природы, который не только не опровергает, а подкрепляет приведенные выше
наблюдения. Некоторые фрагменты настолько идентичны, что можно предположить:
речь идет об одной и той же местности, увиденной из другого угла, хотя
описываются совершенно разные части города:
"Я снова в
городе, в двухэтажном белом доме, похожем на гроб (...) Дом новый, но какой-то
худосочный, вспухший, точно нищий, который внезапно разбогател и тот час
объелся до ожирения. Он стоит боком на улицу (...), а там, где должно бы находиться
лицо дома, - по четыре окна; нижние смотрят в узенький проезд, на двор, верхние
- через забор, на маленький домик прачки и в грязный овраг.
Улицы, как я
привык понимать ее, - нет; перед домом распластался грязный овраг, в двух
местах его перерезали узкие дамбы. Налево овраг выходит к арестантским ротам, в
него сваливают мусор со дворов, и на дне его стоит лужа темно-зеленой грязи;
направо, в конце оврага, киснет илистый Звездин пруд, а центр оврага - как раз
против дома; половина засыпана сором, заросла крапивой, лопухом, конским
щавелем..."
Такие описания
производят удручающее впечатление, остается ощущение, будто человек не только
не причащается, не приобщается к чистоте и красоте природы, разумному ее
мироустройству, а способен только исковеркать и изгадить ее первоначальный вид.
Ведь "лужа густой темно-зеленой грязи" на дне оврага - грязь не
естественная, а приобретенная: овраг превращен людьми в мусорную свалку, от
которой и образовалась лужа. В таком контексте, кажется, не без соучастия людей
и Звездин пруд (вероятно, в чистой воде его когда-то отражались звезды, отчего
и был наречен таким названием) превратился в илистый, и теперь о нем не скажешь
иначе, как "киснет"... И не случайно, а вполне логично и естественно,
что подростком это место воспринимается как "донельзя скучное, нахально
грязное" и рождает в нем лишь тоскливые мысли: "Я никогда еще не
видал так много грязи на пространстве столь небольшом, и, после привычки к
чистоте поля, леса, этот угол города возбуждал у меня тоску".
Но не только
человек отрицательно воздействует на среду обитания, не менее угнетающе
действует город на своего жителя, деформируя внешний облик его и психику. Это
хорошо демонстрирует картина, открывающая роман "Мать":
"Каждый
день над рабочей слободкой, в дымном масляном воздухе, дрожал и ревел фабричный
гудок, и, послушные зову, из маленьких серых домов выбегали на улицу, точно
испуганные тараканы, угрюмые люди, не успевшие освежить сном свои мускулы. В
холодном сумраке они шли по не мощенной улице к высоким каменным клеткам
фабрики, она с равнодушной уверенностью ждала их, освещая грязную дорогу
десятками жирных, квадратных глаз. Грязь чмокала под ногами. Раздавались
хриплые восклицания сонных голосов, грубая ругань зло рвала воздух, а встречу
людям плыли иные звуки - тяжелая возня машин, ворчание пара. Угрюмо и строго
маячили высокие черные трубы, поднимаясь над слободкой, как толстые
палки".
Во всей картине
нет ни одного светлого мазка, все мрачно, давит, угнетает: воздух дымен и
маслянист, дома маленькие и серые, улица не мощенная, грязная, гудок дрожит и
ревет, машины тяжело возятся, пар ворчит... Общему настроению повествования
соответствует и обобщенный портрет рабочих, представленный угрюмыми, грубо и
зло ругающимися. Примечательно, что они сравниваются с испуганными тараканами,
когда утром выбегают из своих домов. Вечером же рабочие - "отработанный
шлак" - выглядят закопченными, с черными лицами, распространяют в воздухе
липкий запах машинного масла, блестят голодными зубами. Их оживление и даже радость
объясняются причинами вполне прозаичными и будничными: "кончилась каторга
труда, дома ждал ужин и отдых".
Взаимосвязь
между местом обитания, внутренним и внешним обликом героев обнаруживается в
творчестве М.Горького всех периодов. В ранних произведениях его, часто
разворачивающихся на фоне свободной природы, действуют люди вольные, внутренне
раскованные, гордые, обладающие внешней и духовной красотой.
Первый рассказ
"Макар Чудра" открывается описанием осенней прибрежной ночи:
"С моря
дул влажный, холодный ветер, разнося по степи задумчивую мелодию плеска
набегавшей на берег волны и шелеста прибрежных кустов. Изредка его порывы
приносили с собой сморщенные, желтые листья и бросали их в костер, раздувая
пламя; окружавшая нас мгла осенней ночи вздрагивала и, пугливо отодвигаясь,
открывала на миг слева - безграничную степь, справа - бесконечное море..."
С первой же
строки в описание ночи врывается неуемный ветер, символ воли и свободы,
сопровождаемый лирической интонацией последующих строк: "разнося по степи
задумчивую мелодию плеска набегавшей на берег волны и шелеста прибрежных
кустов", сглаживающей первоначальные впечатления от эпитетов
"влажный, холодный". "Сморщенные желтые листья", приносимые
ветром со степи, не заключают в себе ничего ущербного - это естественное
состояние листьев в осеннюю пору. Но, когда они попадают в костер и раздувают
пламя, даже мгла ночи вздрагивает и отодвигается на миг, открывая бескрайность
степи и моря... И на таком фоне из рассказа старого цыгана выступают сильные и
цельные фигуры героев:
"Ты Нонку
мою знаешь? Царица девка! Ну, а Радду с ней равнять нельзя - много чести Нонке!
О ней, этой Радде, словами и не скажешь ничего. Может быть, ее красоту можно бы
на скрипке сыграть, да и то тому, кто эту скрипку, как свою душу знает".
А вот как
картинно представлен Лойко Зобар:
"Усы легли
на плечи и смешались с кудрями, очи, как ясные звезды, горят, а улыбка - целое
солнце, ей богу! Точно его ковали из одного куска железа вместе с конем. Стоит
весь, как в крови, в огне костра и сверкает зубами, смеясь! Будь я проклят,
коли я его не любил уже, как себя, раньше, чем он мне слово сказал или просто
заметил, что и я тоже живу на белом свете!"
Выросшие в
единстве с природой молодые цыгане не только внешне прекрасны, они обаятельны,
в них какая-то притягательная сила. В этом плане характерно, что глаза Зобара
сравниваются со звездами, а улыбка - с солнцем.
Почти сливаются
с природой и молодые молдоване из рассказа "Старуха Изергиль",
кончившие дневной сбор винограда и идущие к морю:
"Они шли,
пели и смеялись; мужчины - бронзовые, с пышными черными усами и густыми кудрями
до плеч, в кротких куртках и широких шароварах; женщины и девушки - веселые,
гибкие, с темно-синими глазами, тоже бронзовые. Их волосы, шелковые и черные,
были распущены, ветер, теплый и легкий, играя ими, звякал монетами, вплетенными
в них. Ветер тек широкой, ровной волной, но иногда он точно прыгал через что-то
невидимое и, рождая сильный порыв, развевал волосы женщин в фантастические
гривы, вздымавшиеся вокруг их голов. Это делало женщин странными и сказочными.
Они уходили все дальше от нас, а ночь и фантазия одевали их все
прекраснее".
На фоне
вечереющей природы и вольного ветра портрет людей становится особенно
колоритным и монументальным.
О том, что в
ранних произведениях Горького образы героев под стать природе подтверждается и
образом Данко ("Старуха Изергиль"), "молодого красавца",
"лучшего из всех", в чьих очах "светилось много силы и живого
огня", спасшего племя ценой своей жизни. Образ Ларры, думается в данном
случае не опровергает нашей мысли, хотя, может быть, у него больше оснований
считать себя сыном природы, нежели Данко. Это действительно так, но в его генах
сказался характер отца - царя птиц, а главное, - он рос на природе, но не
воспитывался среди людей природы. Поэтому, обладая внешней красотой и
физической силой, он оказался лишенным многих человеческих качеств, что в
конечном итоге предопределило его трагическую судьбу.
Трагична и
судьба маленького героя, вероятно, одного из самых пронзительных рассказов ХХ
века "Страсти-мордасти" (1913). Светлый образ безногого
одиннадцатилетнего мальчика не только не соответствует, а противоречит всей
окружающей обстановке и пошлости жизни, невольным свидетелем которой он
становится ежедневно. "Липкая стена", "скользкие ступени",
"черная яма", "запах теплой гнили чего-то смолистого" - вот
с какой характеристикой места обитания сталкивается читатель первоначально.
Затем представление об интерьере подвала расширяется: "огонь лампы
высвечивает из темноты "чело уродливой печки", "грязную посуду"
на шестке, "куски смоленого каната, кучи нащипанной пакли, поленья дров,
щепки и коромысло" в углу, забрызганное снаружи грязью маленькое
"тюремное окно", "черное жерло печи..." И еще ниже - общее
впечатление повествователя об увиденном: "Ленькино жилище напоминало
мусорную яму, и превосходные уродства нищеты, безжалостно оскорбляя, лезли в
глаза с каждого аршина этой ямы".
И на фоне этого
ужасающего уродства предстает портрет мальчика, невероятно обаятельный,
созданный будто средствами живописи: "Глаза (...) мохнаты, ресницы их
удивительно длинны, да и на веках густо росли волосики, красиво изогнутые.
Синеватые тени лежали под глазами, усиливая бледность бескровной кожи, высокий
лоб, с морщинкой над переносьем, покрывала растрепанная шапка курчавых рыжеватых
волос. Неописуемо выражение его глаз - внимательных и спокойных, - я с трудом
выноси этот странный нечеловечий взгляд (...) Он обаятельно улыбался такой
чарующей улыбкой, что хотелось зареветь, закричать на весь город от невыносимой
жгучей жалости к нему. Его красивая головка покачивалась на тонкой шее, точно
странный какой-то цветок, а глаза все более разгорались оживлением, притягивая
меня с необоримою силой".
Кричащее
несоответствие между "чарующим" обликом Леньки и страшной обстановкой
жилища подчеркнут самим автором: "Личико, написанное тонкой кистью и
поражающе неуместное в этой темной, сырой яме". Этот контраст затем будет
перенесен на природу: "На улицах, в лужах, устоявшихся за ночь, отражалось
утреннее небо - голубое и розовое, - эти отражения придавали грязным лужам
обидную, лишнюю развращающую душу красоту".
Контрастен и
образ "чиста поля" в индивидуальном восприятии героев рассказа. Для
повествователя, торговца квасом, "чисто поле" - это "трава да
цветы" и больше ничего; для Леньки, ни разу не видевшего поля, - рай
земной; для вечно пьяной паклюжницы "чисто поле" в первую очередь
ассоциируется с лагерями, солдатами охальниками да пьяными мужиками.
Но насколько
применима к Леньке выдвинутая идея об уродующем воздействии города на человека?
Не приходится объяснять, что ярким подтверждением этого тезиса является судьба
его матери и наблюдаемых им жителей окрестности (чиновницы, хозяина, Никодима и
др.). Внешний мир и на Леньку наложил свой отпечаток, что сказывается на его
лексике - непотребные и зазорные слова в адрес собственной матери: курва,
шкуреха, курятина, дурочка из переулочка, пропивашка...; убеждение, что все
песни похабные и т.д. Но как это ни странно, эти очевидные факты не играют
никакой роли в отрицательном восприятии читателем данного образа или негативной
окраске его. Образ Леньки остается милым, светлым, притягательным, и в первую
очередь привлекает его детская непосредственность, сказывающаяся во всем,
влюбленное отношение к "зверильнице", музыке шарманки, чистому полю...
В таком случае, не опровергает ли образ мальчика выше обозначенный тезис?
Думается, что нет. Вероятно и здесь не последнюю свою роль сыграли гены:
мальчик явился плодом любовной связи милого, ласкового, любящего
старичка-нотариуса ("Милый был старичок... Ласковый. Любил меня...")
и чистой пятнадцатилетней девочки. (Даже у зрелой и распутной Ленькиной матери
с безобразным безносым лицом автор выделяет "детски чистые" глаза
ее). Но главное даже не в этом. Образ Леньки является тем исключением, которое,
как известно имеет место в каждом правиле. Он доказывает, что вопреки
окружающему страшному миру, можно сохранить в себе чистое, детское,
непосредственное, влюбленное отношение к миру. Ярким подтверждением последней
мысли является также образ повествователя автобиографической трилогии,
признававшегося, что "добрые люди лет сорок серьезно заботились исказить
душу мою, но упрямый труд их не весьма удачен", так как герой рано понял,
что "человека создает его сопротивление окружающей среде".
Образами Леньки
и Алеши Пешкова М.Горький как бы подтвердил слова, выраженные им в
"Детстве": "Не только тем изумительна жизнь наша, что в ней так
плодовит и жирен пласт всякой скотской дряни, но тем, что сквозь этот пласт
все-таки победно прорастает яркое, здоровое и творческое, растет доброе -
человечье, возбуждая несокрушимую надежду на возрождение наше к жизни светлой,
человеческой".
"Несвоевременные
мысли"
В марте 1917
года, сразу после февральской буржуазной революции, Горький основал газету
"Новая жизнь", где и печатал регулярно на первой полосе статьи и
фельетоны под общей рубрикой "Несвоевременные мысли".
Нужно отметить,
что поначалу между редакцией "Новой жизни" и большевиками было полное
согласие, и когда в июле 1917 года цензурой временного правительства были
закрыты "Правда" и "Рабочий путь", "Новая жизнь"
предложила им публиковать материалы на своих страницах. Но накануне Октябрьской
революции и после нее, по мере того, как в ленинской партии утверждались
диктаторские устремления, "Новая жизнь" стала отходить от большевистских
позиций, а затем и выступила против Октябрьской революции, считая ее
преждевременной. Так за неделю до революции, 18 октября 1917 года, "Новая
жизнь" напечатала заметку Л.Каменева, который от своего и Г.Зиновьева
имени заявил протест против готовившегося вооруженного захвата власти
большевиками. Ленин назвал эту заметку штрейкбрехерской и требовал исключения
из партии ее авторов.
Когда был
заключен Брестский мир, газета опубликовала статью Н.Суханова
"Капитуляция". Действие ее было таковым, что комиссар Петрограда
сообщил Горькому, что газета будет закрыта, а члены редколлегии преданы суду.
Сделав дипломатический шаг (Суханов выразил свое мнение и редколлегия с ним не
согласна), газета отсрочила приговор на несколько месяцев, хотя и вызвала на
себя огонь большевистских изданий. С 4 ноября по 31 декабря 1917 года
"Правда" четырежды выступила с критикой "Новой жизни",
называя Горького "гробокопателем революции". Грубой и недвусмысленной
была и статья И.Сталина, где автор прямо угрожал Горькому: "Русская революция
ниспровергла немало авторитетов... Их, этих "громких имен",
отвергнутых революцией, - целая вереница... Мы боимся, что Горького потянуло к
ним, в архив. Что же, вольному воля... Революция не умеет ни жалеть, ни
хоронить своих мертвецов..." (17; 30).
Позицию,
занятую "Новой жизнью", итальянский исследователь Дж.Пачини
характеризует таким образом: "Редакция газеты, с Горьким во главе,
завязала упорный бой с большевиками в защиту демократии. Вследствие этого
газета была сначала жестоко осуждена большевистскими газетами и журналами,
потом временно прекращена (в феврале и июне 1918 г.) и, наконец, окончательно
запрещена в июле того же года" (23; 201).
"Газета
была открыта после февральской революции и закрыта после Октябрьской,- пишет по
этому поводу Г.Митин.- Путевку в жизнь ей дал Горький, а ордер на ее арест -
Ленин. Не помогло даже личное письмо писателя к вождю!" (17; 29 ).
Казалось бы,
такое отношение большевиков к Горькому и его газете должны были отторгнуть
писателя от Ленина и его партии еще дальше, но как это ни покажется странным,
снова начинается сближение. Через несколько дней после покушения Каплан на
Ленина Горький заявил Луначарскому, что террористические акты против вождей
советской республики "побуждают его окончательно вступить на путь тесного
с ними сотрудничества". В октябре 1918 г. "Красная газета" с
радостью сообщала: "К рабочему классу вернулся его любимый сын. Максим
Горький снова наш".
И в то же самое
время, в 1918 г., Горький издает две книги, вобравшие в себя всю новожизненскую
публицистику писателя. Одна из них - "Несвоевременные мысли" - с
подзаголовком "Заметки о революции и культуре" была выпущена в
Петрограде незначительным тиражом и в течение 70 лет была обречена на
"спецхран". Лишь в 1988 г. в пределах России она снова увидела свет в
журнале "Литературное обозрение". Вторая книга - "Революция и
культура" - была издана в Берлине, но до сих пор не переиздавалась,
вследствие чего остается неизвестной рядовому читателю.
Г.Митин считает
"Несвоевременные мысли" "уникальной во всей истории русской
литературы, единственной великой книгой, возникшей из коротких газетных
откликов писателя на злобу дня" и определяет их жанр как "репортаж
под дулом "Авроры" (17; 29 ).
Рассмотрим
некоторые темы горьковской публицистики 1917-1918 годов.
Накануне
Октябрьской революции, 18 октября 1917 года, когда стали распространяться слухи
о готовящемся выступлении большевиков, Горький опубликовал статью "Нельзя
молчать", в которой изобразил наиболее вероятный ход событий: "Значит
- снова грузовые автомобили, тесно набитые людьми с винтовками и револьверами в
дрожащих от страха руках, и эти винтовки будут стрелять в стекла магазинов, в
людей - куда попало!.. Вспыхнут и начнут чадить, отравляя злобой, ненавистью,
местью, все темные инстинкты толпы, раздраженной разрухою жизни, ложью и грязью
политики - люди будут убивать друг друга, не умея уничтожить своей звериной
глупости".
В конце заметки
Горький, обращаясь к ЦК большевиков, обязывал его опровергнуть слухи о
выступлении 20 октября и далее настаивал: "Он должен сделать это, если он
действительно является сильным и свободно действующим политическим органом,
способным управлять массами, а не безвольной игрушкой настроений одичавшей
толпы, не орудием в руках бесстыднейших авантюристов или обезумевших фанатиков"
На статью
М.Горького язвительной и оскорбительной заметкой ответил И.Сталин.
Уже после
состоявшейся революции Горький публикует заметку "К демократии", в
которой, не взирая на долголетнюю дружбу с Лениным, дает ему и его соратникам
нелицеприятнейшую характеристику: "Ленин, Троцкий и сопутствующие им уже
отравились гнилым ядом власти, о чем свидетельствует их позорное отношение к
свободе слова, личности и ко всей сумме тех прав, за торжество которых боролась
демократия.
Слепые фанатики
и бессовестные авантюристы сломя голову мчатся, якобы по пути "социальной
революции" - на самом деле это путь к анархии, к гибели пролетариата и
революции.
На этом пути
Ленин и соратники его считают возможным совершать все преступления, вроде бойни
под Петербургом, разгрома Москвы, уничтожения свободы слова, бессмысленных
арестов...
Рабочий класс
не может не понять, что Ленин на его шкуре, на его крови производит только
некий опыт, стремится только донести революционное настроение пролетариата до
последней крайности и посмотреть - что из этого выйдет?..
Ленин не
всемогущий чародей, а хладнокровный фокусник, не жалеющий ни чести, ни жизни
пролетариата".
Интересно
отметить, что с такой же оценкой происходящих в стране событий в 30-е годы
обращался с письмом в Совнарком и академик И.П.Павлов: "...То, что вы
делаете, есть, конечно, только эксперимент и пусть даже грандиозный по
отваге... и... как всякий эксперимент, с неизвестным пока окончательным
результатом. Во-вторых, эксперимент страшно дорогой (и в этом суть дела). С
уничтожением всего культурного покоя и всей культурной красоты жизни...".
К личности
Ленина Горький возвращается еще раз в заметке от 10 ноября 1917 г.
"Вниманию рабочих": "Ленин, конечно, человек исключительной
силы; 25 лет стоял в первых рядах борцов за торжество социализма, он является
одною из наиболее крупных и ярких фигур международной социал-демократии;
человек талантливый, он обладает всеми свойствами "вождя", а также и
необходимым для этой роли отсутствием морали и чисто барским, безжалостным отношением
к жизни народных масс... Он считает себя вправе проделать с русским народом
жестокий опыт, заранее обреченный на неудачу... Он работает как химик в
лаборатории, с тою разницей, что химик пользуется мертвой материей (...), а
Ленин работает над живым материалом и ведет к гибели революцию".
26 октября 1917
г. в числе других буржуазных газет была закрыта и газета "Речь".
Горький, считая такие действия противоречащими демократии, выступил со словами:
"Я нахожу, что заткнуть кулаком рот "Речи" и других буржуазных
газет только потому, что они враждебны демократии - это позорно для
демократии...
Лишение свободы
печати - физическое насилие, и это недостойно демократии".
Интересно
отметить, что в "Несвоевременных мыслях" у Горького наблюдаются
некоторые явные созвучия с Достоевским, писателем, с которым он еще задолго до
революции и после нее спорил и которого ниспровергал неоднократно. Но вот в
самый период революции точки зрения двух писателей сошлись. Об этом
свидетельствует прямая цитация "Бесов" Достоевского: "Владимир
Ленин вводит в России социалистический строй по методу Нечаева - "на всех
парах через болото". И Ленин, и Троцкий, и все другие, кто сопровождает их
к гибели в трясине действительности, очевидно убеждены вместе с Нечаевым, что
"правом на бесчестье всего легче русского человека за собой увлечь
можно".
Обнаруживаются
созвучия и не столь прямые. В "Бесах" Достоевский представляет
будущий социализм сплошным уравнением прав, обязанностей и талантов. Вот как
излагают герои Достоевского принципы нового общества: "Первым делом
понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и
талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей!.. Мы
всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное
равенство..."
Казалось бы,
совершенно абсурдный прогноз, который никогда и ни при каких обстоятельствах не
может быть осуществлен. Но вот из воспоминаний Ф.И.Шаляпина узнаем о
пренебрежительном отношении некоторых коммунистов к выдающимся людям. Так,
большевик Рахья заявлял, что талантливых людей надо резать. На вопрос
"Почему?" тот отвечал, что "ни у какого человека не должно быть
никаких преимуществ над людьми. Талант нарушает равенство".
"Несвоевременные
мысли" констатируют: что "Батальонный Комитет Измайловского полка отправляет
в окопы 43 человека артистов, среди которых есть чрезвычайно талантливые,
культурно-ценные люди", не знающие воинской службы и не обучавшиеся
строевому делу, не умеющие даже стрелять. Горький возмущен таким фактом, потому
что он убежден: посылать на фронт талантливых художников - "такая же
расточительность и глупость, как золотые подковы для ломовой лошади",
"смертный приговор невинным людям".
Таким образом,
Горький, "учась у практики, у реального опыта, будто заново открывает те
психологические черты революции, которые исчерпывающе и бесстрашно показаны в
"Бесах" (32; 163).
Но более всего
Горького пугает и поражает то, что революция не несет в себе признаков
духовного возрождения человека, не делает людей честнее, прямодушнее, не
повышает их самооценки и моральной оценки их труда, сохраняет бюрократизм и
произвол: "Разная мелкая сошка, наслаждаясь властью, относится к
гражданину как к побежденному... Орут на всех, орут как будочники в Конотопе
или Чухломе. Все это творится от имени "пролетариата" и во имя
"социальной революции", и все это является торжеством звериного быта,
развитием той азиатчины, которая гноит нас... "Новое начальство"
столь же грубо, как старое, только еще менее внешне благовоспитано. Орут и
топают ногами в современных участках, как и прежде орали. И взятки хапают, как
прежние чинуши хапали, и людей стадами загоняют в тюрьмы. Все старенькое,
скверненькое пока не исчезает".
И Горький
делает вывод: "Это плохой признак: он свидетельствует о том, что
совершилось только перемещение физической силы, но это перемещение не ускоряет
роста духовных сил". В данном замечании Горький смыкается уже с другим
титаном русской литературы - Л.Н.Толстым, в 1898 г. записавшем в дневник:
"Если бы даже случилось то, что предсказывает Маркс, то случилось бы
только то, что деспотизм переместился бы. То властвовали капиталисты, а то
будут властвовать распорядители рабочих". Как свидетельствует хроника
А.М.Горького, и предсказание Л.Н.Толстого оправдалось полностью.
В предисловии к
книге "Несвоевременные мысли", переизданной в 1990 г., С.Михайлова
отмечает, что в ней в полной мере раскрываются "кричащие противоречия,
которые были характерны и для самой жизни, и для автора, реализм, романтизм и
откровенный утопизм... " (18; 4).
Замечание это
верное. Если, например, в таких словах: "Рабочий класс должен знать, что
чудес в действительности не бывает, что его ждет голод, полное расстройство
промышленности, разгром транспорта, длительная кровавая анархия, а за нею - не
менее кровавая и мрачная реакция" выражается ясный, реалистический взгляд
на действительность; если в другой фразе: "Наука - наиболее грандиозное и
поразительное изо всех безумств человечества, это самое возвышенное безумство
его!" ощущается романтический порыв Горького, то с той же очевидностью
проявляется и его утопизм: "Страстно верю, что близок день, когда нам тоже
кто-то очень любящий нас, кто умеет все понять и простить, крикнет:
- Встаньте,
мертвые!
И мы встанем. И
враги наши будут побеждены. Верю".
Говоря об
особенностях "Несвоевременных мыслей", хотелось бы отметить, что они
были чрезвычайно кстати и своевременны не только в период
семнадцатого-восемнадцатого годов, но и для нашего времени. Отдельные страницы,
полные национальной самокритики и критики в адрес правительства, настолько
перекликаются с нынешней эпохой, что создается впечатление, будто написаны они
вчера или сегодня. Например:
"Конечно,
"кто ничего не делает - не ошибается", но у нас ужасно много людей,
которые, что ни сделают - ошибаются".
Или:
"Всякое правительство - как бы оно себя ни именовало - стремится не только
"управлять" волею народных масс, но и воспитывать эту волю сообразно
своим принципам и целям...
Правительство
всегда и неизбежно стремится овладеть волею масс, убедить народ в том, что оно
ведет его по самому правильному пути к счастью.
Эта политика
является неизбежной обязанностью всякого правительства; будучи уверенным, что
оно разум народа, оно побуждает позицией своей внушать народу убеждение в том,
что он обладает самым умным и честным правительством, искренно преданным
интересам народа".
И наконец:
"Следует, не боясь правды, сказать, что и нас похвалить не за что. Где,
когда и в чем за последние годы неистовых издевательств над русским обществом в
его целом, - над его разумом, волей, совестью, - в чем и как обнаружило
общество свое сопротивление злым и темным силам жизни? Как сказалось его
гражданское самосознание, хулигански отрицаемое всеми, кому была дана власть на
это отрицание? И в чем, кроме красноречия и эпиграмм, выразилось наше
оскорбленное чувство собственного достоинства?"
Среди
возвращенной литературы "Несвоевременные мысли" занимают особое
место. Им посвящены статьи Г.Митина, Л.Сараскиной, Л.Резникова, В.Лазарева,
А.Газизовой, Л.Егоровой, П.Басинского, О.Александровича, Э.Шевелева и других. В
истолковании "Несвоевременных мыслей" можно увидеть две тенденции. В
одной авторы делают акцент на критике Горьким русского народа, который в силу
своей культурной отсталости и анархии не смог воспользоваться завоеванной
свободой. Л.Аннинский, утрируя эту сторону "Несвоевременных мыслей",
выводит из нее даже любовь Горького к... чекистам. Другие подчеркивают критику
тех, кто исказил и скомпрометировал социалистические идеалы кровавым шабашом.
Можно согласиться с теми, кто считает "Несвоевременные мысли" Горького
несомненным, нравственным и гражданским подвигом, полагает, что писатель
оценивает происходящее по законам совести и морали, а не по правилам
политической борьбы и революционного насилия... "Вся публицистика Горького
этого периода - это отчаянный крик, страшная боль, смертельная тоска - не по
убитому старому, а по убиваемому новому". Л.Сараскина, кому принадлежат
приведенные выше слова, характеризует "Несвоевременные мысли" как
"литературный и человеческий документ исторической важности",
запечатлевший "феномен духовного сопротивления насилию со стороны писателя
и общественного деятеля, долгие годы утверждавшего торжество
"бури"... В разгар "бури" Горький... выступил с проповедью
ненасилия... Его проповедь мира, добра и милосердия, его страстное стремление
не замарать невинной кровью святое дело свободы в высшей степени
поучительны" (30; 161-164 ).
1. Газизова
А.А. Конфликт временного и вечного в сознании человека революционной эпохи
("Несвоевременные мысли")// М. Горький и революция. Горьковские
чтения - 90.- Н.Новгород, 1991.
2. Горький М.
Полн. собр. соч. в 25 т.- М.: Наука, 1973.
3. Горький М. О
литературе.- М., 1980.
4. Груздев И.
Горький.- М., 1958.
5. Егорова Л.П.
М.Горький и современность// Русская литература.- 1987.- N 4.
6. Егорова Л.П.
М.Горький и Ф.Ницше: к проблеме творческого метода// Горьковские чтения.-
Н.Новгород, 1994.
7. Ермакова
М.Я. Традиции Достоевского в русской прозе.- М., 1990.
8. Колобаева Л.
Горький и Ницше// Вопросы литературы.- 1990.- N 10.
9. М.Горький -
сегодня: проблемы эстетики, философии, культуры.- Н.Новгород, 1996.
10. Минакова
А.М. Мифопоэтика М.Горького в литературном процессе ХХ века// Горьковские
чтения.- Н.Новгород, 1994.
11. Митин Г.
Трагический пророк: О "Несвоевременных мыслях" М.Горького//
Литература в школе.- 1991.- N 1.
12. Михайлова
С. "Почему мы, Русь, - несчастнее других// Горький М. Несвоевременные
мысли и рассуждения о революции и культуре (1917-1918). - МСП Интерконтакт,
1990.
13. Овчаренко
А.И. Горький и литературные искания ХХ столетия.- М., 1982.
14. Пачини Дж.
"Несвоевременные мысли" Максима Горького// Русская литература.-
1992.- N 3.
15. Певцова
Р.Т. Молодой М.Горький и Ф. Ницше// Проблемы художественного метода, жанра,
стиля в русской литературе.- М.: МГОПУ, 1995.
16. Русская
литература. ХХ век. Справочные материалы.- М., 1995.
17. Сараскина
Л. Страна для эксперимента: О публицистике А.М.Горького// Октябрь.- 1990.- N3.
18. Смирнова
Л.А. Горький и Ленин: Разрушение легенды // Вопросы литературы.- 1993.- N 5.
19. Спиридонова
Л. Горький и Сталин: По новым материалам горьковского архива// Урал.- 1993.- N
3.
20. Сухих С.И.
Революционная действительность и художественное сознание Горького// М.Горький и
революция. Горьковские чтения - 90.- Н.Новгород, 1991.