Ф.М.Достоевский. «Идиот». (1868)
Тарасов Ф. Б.
Работаянад новым произведением, Достоевский писал своей племяннице С.А. Ивановой:«Идея романа — моя старинная и любимая, но до того трудная, что я долго несмел браться за нее… Главная мысль романа — изобразить положительно прекрасногочеловека. Труднее этого нет ничего на свете, а особенно теперь. Все писатели,не только наши, но и даже европейские, кто только ни брался за изображениеположительно прекрасного, — всегда пасовал. Потому что это задача безмерная.Прекрасное есть идеал, а идеал — ни наш, ни цивилизованной Европы еще далеко невыработался. На свете есть одно только положительно прекрасное лицо — Христос,так что явление этого безмерно, бесконечно прекрасного лица уж конечно естьбесконечное чудо» (I, 28, кн. 2, 251).
Влогике Достоевского «одно только», «бесконечное чудо»(«чудесная и чудотворная красота», «пресветлый лик»,«нравственная недостижимость» — такими словами он характеризуетБогочеловека) нельзя повторить во внешнесобытийной буквальности, но можно вразной степени вмещать его дух и плоды и освещать «Светом Христовым»(часто употребляемое им словосочетание) несовершенные проявления всего«чисто человеческого», в том числе и его наилучших образцов. «Изпрекрасных лиц в литературе христианской, — пишет он далее племяннице, — стоитвсего законченнее Дон Кихот. Но он прекрасен единственно потому, чтосмешон» (I, 28, кн. 2, 251).
Продолжаяэту мысль, можно сказать, что главный герой романа, «Князь Христос»,как иногда называет его автор в черновиках, прекрасен потому, что идиотичен.«Идиотизм» князя Мышкина провоцирует выход на поверхность всехскрытых намерений других персонажей и обнаружение подлинного краха мнимой,иллюзорной «нормальности» той жизни, в которой он оказался и котораядвижется в границах «темной основы нашей природы», так сказать,совершенствуясь в своей темноте на стыке развития практически-земных интересов.«Нелепость» и «непрактичность» Мышкина, его «безумное»пренебрежение собственными интересами, непосредственность и искренность,незащищенность и доверчивость при неспособности лгать и остром, проницательноми глубоком уме косвенно выступают своеобразным евангельским эквивалентом,выраженным в словах: «Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, инемощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное» (1 Кор. 1, 27). Болеетого, появление князя в пореформенной России среди нарождающихся капиталистов иростовщиков, разного рода авантюристов и дельцов, поклоняющихся золотому тельцуи служащих мамоне, обнажает сами основы «естественного» порядка,предельным выражением которого становится смерть и апокалиптическое состояниемира.
Многиеперсонажи «Идиота» одержимы разрушительной страстью наживы, котораяпринижает и опустошает их души. «Здесь ужасно мало честных людей, — замечает тринадцатилетний Коля Иволгин в разговоре с Мышкиным, — так, даженекого совсем уважать… И заметили вы, князь, в наш век все авантюристы! Иименно у нас в России, в нашем любезном отечестве. И как это так все устроилось- не понимаю. Кажется, уж как крепко стояло, а что теперь?.. Родители первые напопятный и сами своей прежней морали стыдятся. Вон, в Москве, родительуговаривал сына ни перед чем не отступать для добывания денег; печатноизвестно… Все ростовщики, все, сплошь до единого» (II, 6, 138).
Действительно,появляясь в богатом особняке Епанчиных или скромном доме Иволгиных, в мрачномжилище Рогожина или на вечеринке у Настасьи Филипповны, главный герой вездесталкивается с неуемным стремлением к приобретательству, заполняющим или дажеискажающим чисто человеческие желания и высшие свойства личности. ГенералЕпанчин представляет собой тип сановника-капиталиста, участвует в откупах иакционерных компаниях, имеет два дома в Петербурге и фабрику, «слыветчеловеком с большими деньгами». Новое амплуа генерала заставляет его и взамужестве собственной дочери видеть выгодную сделку и помогать стареющемусановнику Тоцкому «продать» его грехи Гане Иволгину. Последнему женужны деньги, чтобы реализовать амбиции своей самолюбивой, тщеславной ипосредственной натуры. «Я прямо с капитала начну, — откровенничает он сМышкиным, — чрез пятнадцать лет скажут: „вот Иволгин, корольиудейский!“… Нажив деньги, знайте, — я буду человек в высшей степениоригинальный. Деньги тем всего подлее и ненавистнее, что они даже таланты дают…Меня Епанчин почему так обижает?… Просто потому, что я слишком ничтожен. Ну-с,а тогда…» (II, 6, 198 — 199).
Коварнаясила денег тяготеет и над Рогожиным, в купеческом роде которого сфантастическим изуверством наживали капитал. «А ведь покойник, — говоритон, — не то что за десять тысяч, а за десять целковых, на тот свет сживал»(II, 6, 14). Брат Парфена Рогожина Семен готов обрезать с парчового покрова нагробе отца золотые кисти — «оне, дескать, эвона — каких денег стоят».У самого Парфена Рогожина стремление к наживе соседствует с чувственнойстрастью. Ради ее насыщения и удовлетворения себялюбивой алчности он готовперекупить Настасью Филипповну за сто тысяч. И когда она бросает эти деньги вогонь, обнажаются господствующие низкие чувства присутствующих: Лебедев«вопит и ползет в камин», Фердыщенко предлагает «выхватитьзубами одну только тысячу», Ганя падает в обморок и даже князь Мышкинзаявляет, что от тоже миллионер, получил наследство и готов предложить свою рукугероине.
Наступлениенизшего на высшее, золотого тельца на истинную любовь, когда христианский идеалотступает перед мамоной, а предметом купли-продажи становятся красота ичеловеческое достоинство, создает в романе «убийственную» атмосферу.Его герои часто обращаются к газетным известиям, к текущей уголовной хронике,например, к делу купца Мазурина, зарезавшего ювелира Калмыкова, или студентовГорского, убившего в доме купца Жемарина шесть человек, и Данилова, ограбившегоростовщика Попова и его служанку и расправившегося с ними. Глагол«зарезать» много раз звучит на страницах «Идиота» еще дотого, как брачная ночь Рогожина с Настасией Филипповной заканчивается ееубийством. Такой финал предсказывает в самом начале романа Мышкин, егопредчувствует она сама, разгадывая тайну «мрачного, скучного»рогожинского дома. Разоблачая черное корыстолюбие Гани, Настасья Филипповнаоценивает общее поветрие и предполагает, что «этакой за деньги зарежет!Ведь теперь их всех такая жажда обуяла, так их разнимает на деньги, что онисловно одурели. Сам ребенок, а уж лезет в ростовщики!» (II, 6, 167). Вовторой части Бурдовский выдает себя за незаконного сына Павлищева, благодетеляМышкина и затевает против последнего тяжбу для собственного обогащения, а егоприятель Келлер помещает в газете клеветническую статью о князе. Наблюдаякомпанию шантажистов, которые «дальше нигилистов ушли», ЕлизаветаПрокофьевна Епанчина, в полном согласии с авторским замыслом, приходит кпредельному выводу. «Уж и впрямь последние времена пришли, — кричит она. — Теперь мне все объяснилось! Да этот косноязычный разве не зарежет (она указалана Бурдовского)? Да побьюсь об заклад, что зарежет! Он денег твоих десятитысяч, пожалуй, не возьмет… а ночью придет и зарежет, да и вынет их изшкатулки. По совести вынет!… Тьфу, все навыворот, все кверху ногами пошли…Сумасшедшие! Тщеславные! В Бога не веруют, в Христа не веруют! Да ведь вас дотого тщеславие и гордость проели, что кончится тем, что вы друг другапереедите, это я вам предсказываю. И не сумбур это, и не хаос, и не безобразиеэто?!» (II, 6, 287 — 288).
Каки во всем позднем творчестве, Достоевский в «Идиоте» сводитсоциально-нравственный кризис к религиозному, к потере веры, в результате чеготоржествует «темная основа нашей природы», а человеком управляютгордыня и алчность, ненависть и чувственность, замаскированные«демократической» и «юридической» шелухой. «Все, что явыслушал…, — говорит Евгений Павлович Радомский, опять-таки выражая авторскуюточку зрения, — сводится, по моему мнению, к теории восторжествования права,прежде всего и мимо всего, и даже с исключением всего прочего, и даже, можетбыть, прежде исследования, в чем и право-то состоит?… От этого дело может прямоперескочить на право силы, то есть на право единичного кулака и личного захотения,как, впрочем, и очень часто кончалось на свете. Остановился же Прудон на правесилы. В американскую войну многие самые передовые либералы объявили себя впользу плантаторов, в том смысле, что негры суть негры, ниже белого племени, а,стало быть, право силы — за белыми… Я хотел только заметить, что от права силыдо права тигров и крокодилов и даже до Данилова и Горского недалеко» (II,6, 297).
Попророческой логике Достоевского, в такой общественно-исторической ситуации,когда разнообразятся и множатся эгоистически-индивидуалистические стимулыповедения людей и вырабатываются соответствующие образцовые формулы «всякза себя и только за себя», «после нас хоть потоп», «счастьелучше богатырства», «своя рубашка ближе к телу», «рыба ищетгде глубже, а человек где лучше», питать чрезмерные надежды на юридическиегарантии и формальные законы было бы наивной иллюзией, а путь отпрекраснодушного либерализма, единичного кулака и личного захотения до праватигров и крокодилов не столь уж длинный. И не потому лишь, что, повинуясь духувремени, «судьи» превращаются в «нанятую совесть»,принимают описанных в «Идиоте» «биржевиков»,«тигрят» и «крокодильчиков» за прогрессивных деятелей. Делов том, что формальное право порою не только не затрагивает, но и сокращает, отодвигаетна задний план нравственное ядро человека и тем самым как бы закрепляет«низкие причины» его поведения, говоря словами Елизаветы Прокофьевны,хождения «кверху ногами». Так, в романе Лебедев взялся защищать заобещанное вознаграждение не жертву, а обманувшего ее ростовщика. Другой адвокатпытался убедить слушателей, что мысль убить естественно должна была придтибедному преступнику, и гордился про себя, что высказывает самую гуманную ипрогрессивную мысль. Рогожин же не противоречил ловкому и красноречивому своемуадвокату, ясно и логически доказывавшему, что совершившееся преступление былорезультатом воспаления мозга.
Такойдиапазон извращения понятий и возвышенно лживой казуистики выводит за скобкиразговор о совести и нравственной ответственности человека и тем самымсохраняет и подпитывает преступную и «убийственную» атмосферу жизни,обогащая одновременно всевозможных «юристов» и«законников». Конечно же, Достоевский не был отрицателем правовыхотношений и отдавал должное их относительным достоинствам. Вместе с тем онпрекрасно понимал. что заключенные в них ценности низшего порядка нельзяподнимать на котурны, возводить в превосходную степень, принимать за максимум ипанацею и тем самым вольно или невольно разрушать даже их. «Все в нынешнийвек на мере и договоре, — выражает мысли автора один из персонажей»Идиота", рассуждая об апокалиптических признаках, — и все людисвоего только права и ищут… да еще дух свободный, и сердце чистое, и телоздравое, и все дары Божии при этом хотят сохранить. Но на едином праве несохранят" (II, 6, 203).
Поубеждению Достоевского, вследствие изначальной слабости и порочности человека«закон» неизбежно и крайне необходим (особенно в историческомконтексте деспотизма и беззакония). Однако без «благодати» и«даров Божиих», без чистого сердца и настоящей свободы, т.е.внутренней независимости от своекорыстия, он таит в себе возможностьсаморазрушения и не имеет никаких преград для поиска лазеек в утверждении«своего права» и «законного» беззакония.
Обезбоженноесостояние дехристианизированного мира символизирует в романе находящаяся в домеРогожина картина Гольбейна «Мертвый Христос», изображающая Спасителятлеющим трупом и связанная с важной в общем замысле романа исповедью умирающегоот чахотки Ипполита Терентьева. Картина эта означает для последнего отсутствиеверы в божественность Христа и реальное бессмертие, а стало быть, — торжествосмерти. «Тут невольно приходит понятие, — размышляет Ипполит, — что еслитак ужасна смерть и так сильны законы природы, то как же одолеть их? Какодолеть их, когда не победил их теперь даже тот, который побеждал природу прижизни своей?.. Природа мерещится при взгляде на эту картину в виде какого-тоогромного, неумолимого и немого зверя или, вернее, гораздо вернее сказать, хотьи страшно, — в виде какой-нибудь громадной машины новейшего устройства, котораябессмысленно захватила, раздробила и поглотила в себя, глухо и бесчувственно,великое и бесценное существо — такое существо, которое одно стоило всей природыи всех законов ее, всей земли, которая и создавалась-то, может быть,единственно для одного только появления этого существа!» (II, 6, 410 — 411).
Еслисмерть есть закон природы, если «немой зверь» пожирает и«громадная машина» перемалывает в своих жерновах бесчисленныепоколения людей, то все обессмысливается, обезразличивается, уравнивается — добро и зло, подвиг и злодеяние, жертвенность и насилие, самоубийство иубийство. Ипполит убивает самого себя (это его предельный вывод и«последнее убеждение»), Рогожин — Настасью, но, у них общаяметафизическая почва. Оба они — дети неверия, слуги смерти, и при определенныхобстоятельствах убийца и самоубийца могут поменяться местами. «Я намекнулему (Рогожину), — говорит умирающий юноша, — что, несмотря на всю между намиразницу и на все противоположности, les extremites se touchent… так что, можетбыть, он и сам вовсе не так далек от моего „последнего убеждения“,как кажется» (II, 6, 409).
Достоевскийпоказывает в «Идиоте», что современное состояние мира с его банками,биржами, судами, ассоциациями, акционерными кампаниями и железными дорогамипринижает все возвышенное и духовное, разлагает вышесмысловое и ценностноеотношение человека к действительности и способствует развитию в нем лишьчувственных и корыстных стимулов деятельности. Сравнивая «звездуПолынь» в Апокалипсисе с развернувшейся по Европе сетью железных дорог ирассуждая о «веке пороков и железных дорог», Лебедев подчеркивает,что «собственно одни железные дороги не замутят источников жизни, а всеэто в целом-с проклято, все это настроение наших последних веков, в его общемцелом научном и практическом, может быть, и действительно проклято-с» (II,6, 375).
КнязьМышкин оказывается изгоем, «выкидышем» в «проклятом» мире,поскольку представляется в романе своеобразным антиподом, не принимающим егоправил игры и бессильно противостоящим ему. «Дитя совершенное»,«младенец» — так называют смущающегося, как «десятилетниймальчик», князя Мышкина «взрослые» люди, занятые своими«практическими» интересами. Во всех веках и у всех людей, замечалЛ.Н. Толстой, ребенок представлялся образцом невинности, безгрешности, доброты,правды и красоты. Идеально-бескорыстный смысл, вкладываемый Толстым в образребенка и перекликающийся с евангельским («будьте как дети»), былблизок и Достоевскому в разработке образа положительно прекрасного человека,который рассудочному сознанию кажется идиотом, то есть сошедшим с колеи«нормального» для «темной основы нашей природы» ума и врезультате непростительно «опустившегося» до чистоты и наивностидетского восприятия. Однако с «высшей точки» зрения дело обстоитнесколько иначе. «Хоть вы и в самом деле больны умом (вы, конечно, на этоне рассердитесь, я с высшей точки говорю), — заявляет ему Аглая, — то затоглавный ум у вас лучше, чем у них всех, такой даже, какой им и не снился,потому что есть два ума: главный и не главный» (II, 6, 430).
Впредставлении Достоевского неглавный ум является инструментом воли и желанийнеочищенного сердца, внешнего жизнеустроения через сложное «взрослое»переплетение силы, борьбы, зависти, гордости, власти и т.п. Главный же умсвязан с внутренней свободой от житейской пользы и выгоды, с душевно-духовнымпросветлением и возвышением человека и соответственно нравственнымпреображением окружающего пространства в духе христианской любви. Не имея силынеглавного ума, князь Мышкин не обладает и властью богатства. «В этомузелке, — усмехается, глядя на него снисходительно-иронически, Рогожин, — всяваша суть заключается» (II, 6, 7). Рогожину он кажется юродивым и оттого,что лишен чувственной страсти. Целомудрие и неиспорченность натуры князяразличными проявлениями эгоистического сознания делают его неуязвимым длязависти, обиды и мстительных чувств, обуревающих многих персонажей«Идиота». Он равнодушен к социальным ранам и привилегиям, терпит обмани мошенничество, которые не пробуждают в нем никакой «самообороны» ивоинственности, а также великодушен и умеет прощать. Более того, он вполнеискренне готов считать себя «последним из последних в нравственномотношении», чем приводит в растерянность и недоумение сталкивающихся с нимпредставителей разных общественных сословий.
Сдругой стороны, свобода от амбиций и корыстной заинтересованности как быочищает сердце князя Мышкина, обусловливает «необыкновенную наивностьвнимания» и способность точно схватывать происходящее в их душах. Дарпонимания других людей естественно соединен в нем с повышенной возможностьюнравственного влияния на них, с отношением к ним не как к материалу и средствудля искомой пользы и выгоды, а как к самоценным личностям. Все это необостряет, а, напротив, ограничивает и смягчает проявления их корыстныхпретензий и создает условия для обнаружения скрытых в каждом человеке добрыхначал, что неоднократно подчеркивалось автором при характеристике Мышкина вчерновых записях: «Он восстанавливает Настасью Филипповну и действуетвлиянием на Рогожина. Доводит Аглаю до человечности, Генеральшу до безумиядоводит в привязанности к князю и в обожании его… Аделаида — немая любовь. Надетей влияние. На Ганю- до мучения… Даже Лебедев и Генерал» (II, 6, 631 — 632). И еще в черновиках: «Князь только прикоснулся к их жизни… Но гдетолько ни прикоснулся — везде он оставил неисследимую черту» (II, 6, 629).
Оставляя«неисследимую черту» в душах окружающих, в разной степени нравственновлияя на их сердца, князь Мышкин вместе с тем не может существенно изменить ихповедение. Он не в состоянии преодолеть границы их самостного обособления иослабить силы «темной основы нашей природы», для чего необходимосвободное встречное движение к добру и свету из глубины каждой отдельнойличности. Без такого движения, как показывает писатель, невозможно преображениевнутреннего мира ни Настасьи Филипповны, ни Рогожина, ни других персонажей«Идиота», испытывающих его воздействие. Более того, это воздействиеограничено неполнотой и недовополощенностью христианского идеала,оборачивающегося у положительно прекрасного человека невнятным гуманизмом,который жалеет и помогает, но не преображает и не спасает. Князь Мышкинубежден, что «красота спасет мир». Однако в романе «небесная»красота находится как бы за скобками и не влияет на ход событий,«земная» же сама нуждается в спасении, поскольку оказывается в пленуу «темной основы нашей природы», подстегивает обиженную гордость икапризное властолюбие у ее носительниц (у Настасьи Филипповны и Аглаи), а вокружающих возбуждает тщеславие (в Гане), сладострастие (в Тоцком и Епанчине),чувственную страсть (в Рогожине). Князь Мышкин же остается в патологическойнеопределенности и раздвоенности между Настасьей Филипповной и Аглаей (перваяиз которых гибнет физически, а вторая — духовно, выходя замуж за польскогографа-эмигранта «с темной и двусмысленною историей» и подпадаявлиянию какого-то католического патера) и в конце концов погружается в безумие.«Образ князя Мышкина, — подчеркивает Н.О. Лосский, — чрезвычайнопривлекателен; он вызывает сочувствие и сострадание, но от идеала человека онвесьма далек. Ему не хватает той силы духа, которая необходима, чтобы управлятьсвоею душевною и телесною жизнью и руководить другими людьми, нуждающимися впомощи. На чужие страдания он может откликнуться лишь своим страданием и неможет стать организующим центром, ведущим себя и других сообща к бодрой жизни,наполненной положительным содержанием» (Лосский Н.О. Бог и мировое зло.М., 1994, с. 188).
Создаваяобразы «плюсовых людей», как он сам выражался, Достоевский в своихследующих романах и будет стремиться раскрыть христианские источники той силыдуха, которая способна более действенно противостоять силам «темной основынашей природы» и поддерживать «бодрость» и«положительность» жизненного содержания.
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.portal-slovo.ru/