Поэт-самохвал: «Памятник» Державина и статуспоэта в России XVIII века
Иоахим Клейн
1
Державинстал в русской литературе основоположником автобиографической поэзии и былпервым русским автором, избравшим темой своих стихотворений собственную славу.Этой теме он посвятил несколько произведений, среди которых следует назвать«Памятник» (впервые напечатан в 1795 году) [1]. Источником данногостихотворения, как и целого ряда других произведений Державина, стала поэзияГорация: «Памятник» является парафразой знаменитой оды «Exegi monumentum aereperennius...». Впоследствии стихотворение Державина, в свою очередь, послужилоисточником пушкинского «Памятника», к чему мы еще вернемся.
Лирическийсубъект державинского «Памятника» претендует на бессмертную славу для себя исвоей поэзии, опираясь при этом на освященный традицией авторитет Горация.Между тем написать стихотворение, которое могло быть воспринято как образецпоэтического самопревозношения, в России XVIII столетия было сомнительнымпредприятием. В 1752 году Тредиаковский опубликовал «Самохвала», свободныйперевод одной из басен Эзопа. Герой стихотворения вернулся на родину послепятилетнего отсутствия, и «пред людьми, где было их довольно, / Дел славоюсвоих он похвалялся больно» [2]. Автор «Самохвала» намекает на своего младшеголитературного соперника Ломоносова, вернувшегося в 1741 году в Россию послепятилетней учебы в Германии и попытавшегося не без успеха оспорить уТредиаковского звание первого русского поэта [3].
Врусской литературе XVIII века самохвальство было распространенной темойсатирических произведений: Ломоносов был не единственным русским поэтом, накоторого обрушились упреки в этом грехе. В предисловии к комедии «Мот, любовиюисправленный» (1765) В.И. Лукин наделяет одного из критиков своего творчествасатирическим именем Самохвалов [4]. Тот же самый Самохвалов, теперь ужевысокомерный писатель, чье презрение направлено в особенности на комедиографов,появляется в одноактной комедии Лукина «Щепетильник» (1765), где под этимименем опять выведен Сумароков [5]. Комедия Н.П. Николева «Самолюбивыйстихотворец» (впервые поставленная в 1781 году) также направлена против(покойного к тому времени) Сумарокова [6]. Сумароковское тщеславие вошло почтив поговорку, о чем свидетельствует, в частности, письмо, посланное Фонвизиным вавгусте 1778 года из Франции сестре. Фонвизин рассказывает о французскихписателях, с которыми он познакомился во время своего пребывания в Париже:
Самолюбиев них такое, что не только думают о себе, как о людях, достойных алтарей, но ибесстыдно сами о себе говорят, что они умом и творениями своими приобрелибессмертную славу. Помнишь, какого мнения был о себе наш Сумароков, и что он освоих достоинствах говаривал? Здесь все Сумароковы: разница только та, чтоздешние смешнее, потому что вид на них гораздо важнее [7].
Державинпонимал, что и его могут причислить к «Сумароковым». В 1804 году он публикуетстихотворение «Лебедь», которое, как и более ранний «Памятник», являетсяпарафразой Горация. Державин снова говорит о бессмертии своей поэтическойславы. Впоследствии он так прокомментировал этот текст:
Непростительнобы было так самохвальствовать; но как Гораций и прочие древние поэты присвоилисебе сие преимущество, то и автор тем пользуется, не думая быть осужденным зато своими соотечественниками, тем паче, что поэзия его — истинная картинаприроды [8].
Междутем надежда Державина не оправдалась: один из читателей ответил на «Лебедя»эпиграммой, которая так задела Державина, что он написал ответную эпиграмму[9]. В названии этой ответной эпиграммы Державин обыгрывает сатирическое имя,полученное им от критика, с тем чтобы, в свою очередь, наградить сатирическимименем хулителя: «Ответ Тромпетина Булавкину». Тромпетин — тот, кто «трубит» освоей славе: с давних пор труба (франц. — trompette) была символом «гремящей»славы. В то же время труба имела и литературные коннотации, символизируягероический эпос, прославляющий царей и полководцев [10]. С этой точки зрениясатирическая фамилия Тромпетин намекает на то, что своими притязаниями набессмертную славу Державин ставит себя в один ряд с монархами и героями, чтоособенно возмущает критика: на земле все преходяще, в том числе и слава земныхвладык; даже гробница Александра Великого оказалась забытой. Между темТромпетин, невзирая на это, смеет надеяться, что благодаря своим «стихам» будетнаслаждаться вечностью в обществе «великих мужей», причем «стихи» ироническирифмуются с деяниями великих мужей; усечение последней строки заостряет смысл:
Аты жить в вечности с великими мужами,
Тромпетин!Захотел стихами!
Даннаяэпиграмма показательна, поскольку наряду с критикой нескромности Державина вней звучат и некоторые принципиальные соображения. Когда автор говорит о«стихах» Державина, он не имеет в виду их поэтические достоинства — его неинтересует, хороший или плохой поэт Державин, его презрение направлено напоэзию вообще. Под сомнение ставится сам статус поэзии в принятой критикуемымавтором и его единомышленниками системе ценностей: речь идет не о том, отвечаетли Державин как поэт своим притязаниям на вечную славу, но о том, могут ли впринципе в России XVIII века — вне зависимости от личности поэта и его таланта— быть высказаны и признаны справедливыми подобные притязания. Смеет ли авторнадеяться стяжать своими произведениями славу полководца или государственногодеятеля? Может ли Аполлон претендовать на то же значение, что и Марс? [11] Вантичности на этот вопрос не замедлили бы ответить утвердительно [12], так жекак и в наши дни, после пушкинских торжеств 1999 года: по крайней мере вофициальной России нашего времени мысль о величии и бессмертии поэта, кажется,не нуждается в дальнейшем обсуждении.
2
Представленияо величии поэта и поэзии восходят к эпохе романтизма и в конечном итоге кклассической древности. Однако далеко не во все эпохи истории культуры онимогли претендовать на безусловное признание. 2 января 1685 года на заседанииФранцузской Академии Жан Расин произнес речь, вступительная часть которой былапосвящена восхвалению покойного Корнеля. В этой речи был поднят тот же вопрос,что и в антидержавинской эпиграмме, хотя, разумеется, точка зрения Расинадалека от сатирической. Вначале он выступает против тех невежд, которыепринижают значение ораторского искусства и поэзии и отрицают пользу, которуюмогут принести писатели государству. Дальше он изменяет тактику, оставляет тонзащиты и переходит к нападению, выражая удивление по поводу того «странногонеравенства», которое установилось в сознании его современников, с однойстороны, по отношению к значительным писателям, а с другой — к «величайшимгероям»; с его точки зрения, такой поэт, как Корнель, способствовал славефранцузской монархии не менее, чем победоносный генерал [13]; он настаивал, чтотруды этого драматурга впоследствии послужат к чести «нашего высокого монарха»и тогда о нем скажут, что он отметил своими милостями «выдающегося гения».
Всвоей речи Расин претендует на принципиальную тождественность поэтической ивоинской славы. Однако во Франции эпохи Людовика XIV это требование было стольсмелым, что современники, очевидно, не восприняли его буквально, и оно не нашлоотклика [14]. По общему мнению, поэзии отводилась служебная роль, и если речь заходилао славе, то не о славе поэта, но о славе монарха или героя, которую поэт долженвоспевать своей лирой (в оде) или трубой (в героическом эпосе). Кроме того, вкультуре, определяющим фактором которой был двор, поэзия служила дляразвлечения короля и его приближенных. В этом отношении показателен, например,посвятительный адрес к комедии Мольера «Мнимый больной», в котором перечисленызадачи поэта, который должен или петь «хвалу правителю», или служить его«увеселению» [15].
Вдомольеровской французской литературе подобная точка зрения ни в коем случае небыла само собой разумеющейся — поэты «Плеяды» имели гораздо более высокоепредставление о своей поэтической миссии. Однако в эпоху Людовика XIV властиудалось приручить не только оппозиционное дворянство, но и поэтов и заставитьих служить монархии. Расин вынужден был приспосабливаться к данной ситуации;своими трагедиями, первые постановки которых, как правило, приурочивались ккакому-либо дворцовому празднеству, он решал задачи, стоящие перед придворнымпоэтом, приобретя тем самым благоволение Людовика XIV, который в конце концов иназначил его вместе с его другом и коллегой Буало на весьма завидное местопридворного историографа. Отождествляя в таких обстоятельствах в собранииФранцузской Академии поэтическую и воинскую славу, Расин мог рассчитывать, покрайней мере, на снисхождение или благожелательное непонимание с их стороны.Однако это были по большей части коллеги-писатели; в придворных кругах Версалядолжно было возникнуть другое впечатление: то удивление, которое Расин выражалв своей речи, могло с таким же успехом быть высказано и по отношению к немусамому и его нелепому требованию, тем более что происхождение самого Расинабыло не дворянским, а буржуазным. С этой точки зрения Расин, назвавший своегоумершего предшественника и конкурента-трагика Корнеля великим поэтом, конечно,имея при этом в виду и себя самого, становился в глазах двора, скорее всего,дерзким выскочкой, французским Тромпетиным.
Однакостолетием позже, в конце XVIII века, во Франции популярной становится совсеминая точка зрения. В отношениях между «двором и городом» (la cour et la ville)центр тяжести переместился: в культурной сфере тон задавал теперь уже не корольсо своим придворным окружением, но столичное общество, носитель тогообщественного мнения, которое во второй половине века все настойчивее заявлялоо себе в литературе и политике [16]. Столь же решительным образом изменился истатус писателя, который теперь исполнял роль не герольда королевской славы иувеселителя придворных, но рупора общественного мнения и глашатая егоидеологических святынь. Недаром в своей статье «Gens de lettres», написаннойдля Энциклопедии, Вольтер особое значение придает независимости писателя отдвора [17].
Изменившеесяположение французского писателя засвидетельствовано одним русским очевидцем —Фонвизиным. В письме от 20 марта 1778 года своему покровителю графу П.И. Панинуон пишет:
ПрибытиеВольтера в Париж произвело точно такое в народе здешнем действие, как бысошествие какого-нибудь божества на землю. Почтение, ему оказываемое, ничем неразнствует от обожания. Я уверен, что если б глубокая старость и немощи его неотягчали и он захотел бы проповедовать теперь новую какую секту, то б весьнарод к нему обратился [18].
Сравнениеписателя с божеством указывает на самую суть дела: в той мере, в какой воФранции XVIII столетия авторитет католической церкви падал, авторитет писателякак моральной инстанции возрастал и достиг в конце концов почти сакральныхвысот. Говоря о второй половине XVIII и первой половине XIX века во Франции, мыможем констатировать такую реальность, как «литературное священство» («Le sacrede l’Оcrivain») [19] — то есть такое авторитетное положение занимающихсялитературой, на которое не только претендуют сами писатели, но котороепризнается обществом.
3
Всвоем письме Фонвизин ограничивается описанием того, что видел в Париже, и непроводит параллелей с Россией и со своим собственным положением русскогописателя. Однако тот факт, что он столь подробно описывает культ, сложившийсявокруг Вольтера, и удивление, которое испытывает русский путешественник поэтому поводу, говорят о многом. Конечно, и в России XVIII века раздавалисьголоса, которые, подобно Расину, высказывались против невежества и в защиту«наук», в число которых помещали и поэзию. Особенно ревностно ратовал заавторитет литературы Ломоносов, который, кстати, первым перевел на русский язык«Exegi monumentum...» Горация (в третьей главе «Риторики» в качестве примера на«неполный силлогизм» [20]). В «Предисловии о пользе книг церковных в российскомязыке» (1758) он подчеркивает, что без «искусных писателей немалозатмится слава всего народа» [21]: по сути, Ломоносов разделяет взгляды Расинана задачи и значение поэзии, не говоря, однако, ничего об ее отношениях кдругим областям человеческой деятельности, например к ратному делу.
Затооб этом говорит другой русский писатель данной эпохи — Сумароков. В одном изсвоих многочисленных писем к Екатерине II он жалуется на высокопоставленныхнедоброжелателей, которые притесняют «невинных авторов», «приносящих отечествусвоему» такую же «честь и славу, какую приносят и полководцы» [22]. Под«невинными авторами» Сумароков подразумевает самого себя, а под «полководцами»— московского главнокомандующего графа П.С. Салтыкова, во время Семилетнейвойны разгромившего прусскую армию в битве при Кунерсдорфе (1759). Конкретнымповодом жалобы Сумарокова явилась жестокая обида, нанесенная ему Салтыковым всвязи со злополучной московской постановкой сумароковской трагедии «Синав иТрувор» [23]. В другом письме Екатерине Сумароков возвращается к этой теме,говоря о своих больших заслугах, которые ничуть не уступают заслугам графа.Далее он подчеркивает, что «заслужил себе в Европе к чести моего отечестватакже немало славы, в чем я ссылаюся на сто или более на разных языках себепрославлений, а сие прославление основано не на пустой молве, но на самойистине». После этих слов Сумароков переходит на французский: «Софокл, царьсреди трагических поэтов, который в то же время был афинским военачальником исподвижником Перикла, гораздо более известен под своим поэтическим именем, чемв качестве полководца. Рубенс был послом, но как художник он известен лучше.Быть великим полководцем и победителем — это большая заслуга, но быть Софоклом —это заслуга не меньшая». Далее Сумароков вновь переходит на русский: все этоособенно важно «в таком веке и в таком народе, где науки едва еще посеяны»[24]. Очевидно, что Сумароков, известный прежде всего как автор трагедий, вновьнамекает на себя самого. Ставя себя в один ряд с Софоклом, он вполнеоправдывает свою репутацию поэта-самохвала (Сумароков также любил сравниватьсебя с Вольтером, трагедии которого были очень популярны во всей Европе [25]).
Заслуживаетвнимания тот факт, что Сумароков переходит с одного языка на другой: очевидно,ему было важно подчеркнуть французский источник своих соображений и повыситьтем самым их статус. Однако ему не удалось произвести впечатление на Екатерину,которая, будучи уже давно невысокого мнения о Сумарокове, и не думалаудовлетворять его претензии и принимать его сторону в ссоре с графомСалтыковым. При всей ее симпатии к литературе и восхищении такими фигурамиевропейского Просвещения, как Вольтер и Дидро, претензии Сумарокова ей вряд лимогли показаться убедительными: для нее, как для русской царицы,главнокомандующий Москвы и герой Кунерсдорфа представлял собой фигуру болеевесомую, чем «северный Расин» и «отец русского театра», который изрядно надоелей своими жалобами и, как она сама говорила позднее, буквально «бомбардировал»ее письмами [26].
Сдругой стороны, все же следует отметить, что в последней трети XVIII века вРоссии уже существовали элементы того культа поэта, который был характерен дляЗападной Европы и о котором мечтал Сумароков. Однако этот культ окружал имя егозавзятого соперника Ломоносова. После смерти Ломоносова в 1765 году начинаютговорить о «божественной музе» «северного Гомера» [27]; ему устраивают пышныепохороны на кладбище петербургской Александро-Невской лавры, где граф М.И. Воронцовсооружает мраморный надгробный памятник [28] — избранный им материал должен былсимволизировать непреходящую славу покойного поэта. Начиная с 1793 года вКамероновой галерее Царскосельского дворца, рядом со статуями знаменитых мужейклассической древности, таких, как Александр Великий или Сципион Африканский,можно было видеть сделанный в античном стиле бронзовый бюст Ломоносова (работыскульптора Ф.И. Шубина) [29]. В последующие десятилетия даже вошло вобыкновение сравнивать основателя «новой» русской литературы с основателем«новой» России Петром I [30]: слава Аполлона теперь сравнялась со славой нетолько Марса, но почти что отца богов Зевса. Теперь наконец и Россия имеласвоего «великого» деятеля культуры, уже не уступая в этом европейским странам.Потребность в такой фигуре была тем настойчивей, что в Европе раздавалисьпрезрительные голоса, твердившие о невысоком уровне русской интеллектуальнойжизни и отсутствии в ней значительных имен [31]. Такого рода высказыванияболезненно задевали национальное чувство, и самый простой способ ихопровергнуть заключался в том, чтобы создать своего собственного героя, на ролькоторого благодаря своим достижениям в разных областях культуры лучше всегоподходил Ломоносов.
4
Возникаетвопрос о культурном значении этого зарождающегося культа Ломоносова. Естьоснования предполагать, что в России XVIII века этот культ отражал необщественное мнение, сопоставимое, например, с современным отношением кПушкину, но всего лишь заботу элиты о международном престиже «новой» русскойкультуры. Реальную ситуацию, в которой предпринимались эти усилия,характеризует уже приведенное замечание Сумарокова о том, что ему выпало бытьпоэтом в стране, «где науки едва еще посеяны». Сумароков констатирует это каксамо собой разумеющийся факт. И в самом деле: изящная литература в России —культурный институт [32], заимствованный, как и многое другое, из Европы, — впоследней трети XVIII столетия все еще была новым и далеко не общепризнаннымявлением. Многочисленные сочинения о «пользе наук», которые создавались вРоссии после выхода в свет первой сатиры Кантемира «На хулящих учения», не былитолько стилистическими упражнениями. Характерно, что Руссо со своей критикойобразования и науки, которая имела такое значительное влияние на Европу, нашелтакой слабый отклик у своих русских современников [33].
ВРоссии XVIII столетия мысль о губительности чересчур высокого развитияцивилизации едва ли была актуальной, а переизбыток образования пока еще неказался угрожающим — скорее, наоборот. Конечно, с 1760-х годов отмечаются явныепозитивные перемены в культурной ситуации; благодаря образовательной политикегосударства формируется нечто вроде литературной публики — исследовательговорит о «критической массе в несколько тысяч образованных людей» в обеихстолицах [34]. В то же время появляются первые признаки литературного рынка,львиную долю которого, однако, составляли иностранные книги, в первую очередьфранцузские. При этом необходимо отметить, что институциональнойинфраструктуры, необходимой для поддержания литературного процесса, устроенногопо европейской модели, и в частности для формирования общественноголитературного вкуса, в России в это время не существовало. Рольаргументированной литературной критики часто выполняли рукописные пасквили — литературныерецензии начали регулярно появляться в русской печати только с 1790-х годов (в«Московском журнале» Карамзина) [35]. В издании литературной периодикинепреодолимой трудностью в течение долгого времени оствался сбыт, о чемсвидетельствует показательно краткое время существования журналов; и этаситуация меняется только к концу столетия. Библиотеки существовали в России с1770-х годов, однако они предназначались лишь для тех, кто владел немецким илифранцузским. С 1790-х годов в распоряжении читателей оказалось пять или шестьбиблиотек с русскими книгами. Наконец, учреждение специализированных цензурныхведомств, произошедшее в России лишь в 1796 году, также можно расценивать каксимптом недостаточного уровня развития литературных институтов.
Важнойинстанцией, активно влиявшей на формирование русской литературы XVIII века, былимператорский двор. Благодаря своим разнообразным умственным интересам,Екатерина II превратила двор в «центр интеллектуальной жизни и место, гдерусская культура встречалась с европейской» [36]. И для таких авторов второйполовины столетия, как Петров, Богданович или молодой Фонвизин (не говоря уже обесчисленных сочинителях панегирических од), было еще в высшей степенижелательно добиться успеха при дворе. Однако, несмотря на это, двор ЕкатериныII по своему культурному значению вряд ли мог сравниться с Версалем ЛюдовикаXIV. Ограниченность литературного влияния екатерининского двора сказывалась,например, в том, что упомянутый уже Петров, который со своими торжественными одамислыл при дворе «вторым Ломоносовым», встретил ожесточенное неприятие со сторонынаиболее авторитетных поэтов обеих столиц [37]. Творческая жизнь этих авторовпротекала по большей части не при дворе, а в литературных обществах,возникавших вокруг Московского университета, и литературных кружках,собиравшихся вокруг Державина, Хераскова и др. С другой стороны, в России XVIIIвека не было ничего похожего на французский салон, влиятельную инстанциюженской культуры, дававшую направление литературному вкусу (и бытовомуповедению) [38]. Русский эквивалент Французской Академии возник только соснованием Академии Российской в 1783 году.
5
Какже обстояло дело с социальным престижем литературы и общественным положениемписателя? [39] Уже со времен Елизаветы русские литераторы пользовалисьмонаршими милостями: после своей отставки с поста директора Российского театрав 1761 году Сумароков и дальше продолжал получать двойное жалованье — бригадираи театрального директора (в чем ему, по всей вероятности, помог культуртрегер ифаворит императрицы И.И. Шувалов). Согласно именному указу от 13 июня 1761года, от Сумарокова ожидали, что теперь он, «пользуясь высочайшею е. и. в.милостию, будет стараться, имея свободу от должностей, усугубить своеприлежание в сочинениях, которые сколь ему чести, столь всем любящим чтение,удовольствия приносить будут» [40]. Официальная любовь к литературе еще болееотчетливо проявляется в царствование Екатерины II, которая в этом отношениивполне заслуживает звания просвещенной государыни. Впрочем, можно предположить,что ее собственные занятия литературой существенно повышали авторитетписательства, по крайней мере в придворных кругах.
Темне менее это официальное благоволение необязательно отражает то отношение,которое господствовало в среде русского дворянства обеих столиц, не говоря ужео провинции и низших слоях населения. В стихотворении 1796 года «Дарования»Карамзин жалуется на то, что в России поэтический талант лишен социальногопризнания: русских поэтов не станут венчать лавровыми венками «при гласе труб»и «народном плеске» — они творят «в тени», их следует сравнивать со «скромнымисоловьями», поющими «при лунном блеске» [41]. Поэты не были в центре вниманиямало интересовавшегося литературой столичного населения, однако следуетотметить, что этого внимания они и не искали. О таком значительном писателе1760—1770-х годов, как В. Майков, известно, что в светских гостиных он неохотноговорил о литературе и предпочитал быть как поэт неизвестным за пределамисвоего литературного круга [42]; сходное мемуаристы пишут и о Богдановиче [43].Вполне вероятно, что именно поэтому Фонвизин всю жизнь придавал такое значениеанонимности [44]. Многочисленные произведения Державина [45], Капниста иБогдановича также выходили в свет анонимно. В 1772 году в Петербурге группаписателей, собравшихся вокруг Хераскова, выпустила уже упоминавшийся журнал«Вечера», статьи в котором остались неподписанными; ср., напротив,сумароковскую «Трудолюбивую пчелу» (1759) или «Полезное увеселение»(1760—1762).
ВоФранции XVIII века анонимные издания также были распространенным явлением: вситуации, когда государственная власть не была дружелюбно настроена поотношению к литературе, а порой и сурово наказывала неугодных литераторов, этостало естественной мерой предосторожности [46]. Однако в России не наблюдалосьничего подобного: в первые десятилетия правления Екатерины II общественныйклимат был достаточно либерален, и меняться к худшему он начал лишь к середине1780-х годов, и в особенности после Французской революции [47]. Тем не менееавторам приходилось считаться с враждебным отношением к себе: об этом говоритсяв сатирической «Челобитной российской Минерве от российских писателей»Фонвизина, опубликованной в 1783 году. Стилизованным канцелярским языкомповествователь жалуется императрице на высокопоставленных «невежд»,злоупотребляющих своим положением «к тяжкому предосуждению словесных наук и кнестерпимому притеснению нас, именованных [российских писателей]» [48]. В этойсвязи следует вспомнить о тех завистниках и клеветниках, на которых в 1760-хгодах постоянно жалуются в своих произведениях авторы круга Хераскова [49]. Оттаких недоброжелателей пришлось пострадать и Державину: его начальник послужбе, обер-прокурор князь А.А. Вяземский, полагал, что быть одновременнопоэтом и хорошим служащим — невозможно (очевидно, что Вяземский принадлежал ктем высокопоставленным «невеждам», против которых направлена «Челобитная»Фонвизина) [50].
Немалуюроль в том, что в России XVIII века общественный престиж литературы былневысок, наряду со «служебными» моментами играла и дворянская сословнаягордость. В редакционном введении к «Вечерам» читаем: «Некоторыя думают, чтодворянину стыдно присвоивать себе имя писателя: не стыдятся того венчанныяглавы, ни важные министры, о пользе государств пекущиеся; а наши дворяне симтитлом гнушаются» [51]. К счастью, ни недруги, ни собственное сословноесамосознание не помешали русским поэтам писать и печатать свои сочинения, хотяпри этом часто для них было важно не прослыть авторами: очевидно, это считалосьнесовместимым с их сословным статусом. Так, князь Ф.И. Дмитриев-Мамонов, чейрод восходил с старому смоленскому дворянству, опубликовал свой переводгалантной поэмы Лафонтена «Les amours de PsychО et Cupidon» анонимно. Впредисловии «К читателю» он просит прощения за то, что не поставил подпереводом своего имени: «Причина тому есть та, что я великую охоту имеюсочинять и писать, но не желаю слыть ни стихотворцом, ни писателем, нипереводителем». Свою анонимность он объясняет тем, что «родился не тщеславен»[52]. Такая скромность, как можно предположить, акцентируется им в пикузнаменитому тщеславию Сумарокова. Ту же склонность можно заметить и у авторов«Вечеров», писавших не из «корыстолюбия» (поскольку «благодаря Бога, насущныйхлеб имеем»), а потому, что «писать очень захотелось», без «всякаго авторскаговысокомерия» [53].
Другиеавторы особо отмечают, что предаются литературным занятиям только на досуге, начто указывает название журнала «Вечера». В редакционном введении неоднократноупоминается, что для совместных литературных занятий писатели собираются тольков вечерние часы (раз в неделю) [54]. Сумароков, сделавший из литературы своеосновное занятие, за которое он получал жалованье из казны, представлял собойсреди писателей-дворян редкое исключение. Наоборот, типичным являетсявысказывание уже упомянутого драматурга Лукина, который в предисловии к комедии«Мот, любовию исправленный» заявляет о своей скромности и уверяет, что пока ещене заразился авторским высокомерием, очевидно, вновь намекая на Сумарокова.Кроме того, Лукин говорит о том, что не имеет намерения становиться«ремесленным автором» [55]; для него, сына получившего дворянство лакея, всравнении с его тогдашним положением преуспевающего чиновника это былосовершенно немыслимо. Далее Лукин пишет: «Я пишу комедии и прочее по склонностимоей и во время от должности остающееся » [56]. В предисловииБогдановича к «Душеньке», первые издания которой выходили анонимно, находим ещеодно свидетельство подобного рода. Богданович также не хочет признавать засобой авторской гордости, скромно намекая на свое благородное происхождение. Онтоже не желает принадлежать к числу профессиональных авторов («не из числаучрежденных авторов») [57]. В этой связи следует обратить внимание на то, скольважное значение Державин, как до него Лукин, придает в своих стихотворенияхтому обстоятельству, что его поэтические занятия не приходят в столкновение сего профессиональным долгом. В шестой строфе новогодней оды 1781 годалирический субъект сообщает, что «поет» в «от должностей часы свободны» [58].Сходный пассаж находим и в «Благодарности Фелице» (1783):
Когданебесный возгорится
Впиите огнь, он будет петь;
Когдаот бремя дел случится,
Имне свободный час иметь, —
Япраздности оставлю узы,
Игры,беседы, суеты;
Тогдако мне приидут Музы,
Илирой возгласишься ты [59].
Какв Германии XVII и первой половины XVIII века [60], в России в эту эпоху поэзия,как правило, не была «исключительною страстью», которая «объемлет и поглощаетвсе наблюдения, все усилия, все впечатления» [61]. Напротив, служба и карьеразанимали очень большое место в жизни писателей. Богданович в своей краткойавтобиографии в первую очередь говорит о своей службе и социальных успехах. Олитературных достижениях он упоминает, по большей части, лишь постольку,поскольку они способствовали упрочению его социального положения [62]. Сходнымобразом обстоит дело с автобиографией Державина, сделавшего прекраснуюслужебную карьеру и относившегося к своим официальным обязанностям весьмаревностно. При таких обстоятельствах в представлении о «небесном огне», который«возгорится в пиите» только после завершения служебных дел, нет ничегостранного.
Господствующимв эту эпоху типом писателя является благородный дилетант — чиновник или офицер,который свое свободное время посвящает занятиям литературой [63]. Причина этогоне только в том, что в России XVIII века еще нельзя было жить на доходы отписательских трудов — это было трудно и во Франции, не говоря уже о Германии.По меньшей мере столь же существенен тот факт, что профессиональный автор, втом смысле, как его понимали Лукин или Богданович, — то есть даже если он незанимался продажей своих сочинений — оставался в русском дворянском обществеXVIII века социальным «аутсайдером». В противоположность французскомугражданскому обществу, которое на протяжении XVIII века проявляло себя всеболее и более настойчиво, русское общество этой эпохи (и в течение многихпоследующих десятилетий) всецело находилось под властью государства. Для того чтобыобрести положение в обществе, существовал только один путь: карьера чиновника,военного или придворного. Мерилом успеха и престижа являлся чин, то есть место,занимаемое человеком в петровской табели о рангах [64].
Такомуавтору, как Карамзин, это было хорошо известно. В своем «Lettre au Spectateursur la littОrature russe», опубликованном в гамбургском эмигрантском журнале«Le Spectateur du Nord», он пишет: «У нас нет недостатка в чувствительности,воображении и таланте, но храм вкуса, но святилище искусства лишь изредкаоткрывают свои двери нашим авторам причина этого в том, что встране, в которой чин составляет все, слава имеет лишьмалую привлекательность» [65]. С грубой прямотой эта тема уже до Карамзина былазатронута Княжниным в комедии «Чудаки» (1793). Судья и поэт с известным уже намименем Тромпетин оспаривают друг у друга руку молодой героини. Судья, какчеловек при хорошей должности, чувствует свое социальное превосходство надсоперником и иронически спрашивает его:
пиита что такое?
Орангах штат прочти. Его какая честь?
Сравненьечином с кем положено? какое?
Нислова нет о том.
Безмернотщеславный Тромпетин протестует и заявляет, что поэт «выше всех чинов», носудья может спокойно пренебречь этими словами как «пустыми» [66]. В изображенииКняжнина судья так же малосимпатичен, как и его соперник, но впротивоположность поэту на его стороне общественное мнение. В петровской табелио рангах есть место для чиновника, военного и придворного, однако писательскаядеятельность здесь, действительно, была не предусмотрена — к большому огорчениюСумарокова, который рассматривал свое поэтическое творчество какгосударственное служение и в одном из писем к Екатерине горько жаловался на то,что за литературные достижения не был повышен в чине [67] (через несколько летСумароков все-таки добился своего, получив в 1767 году чин действительногостатского советника и став кавалером ордена Св. Анны 1-й степени [68]; ср.аналогичные хлопоты Ломоносова, который был пожалован в статские советники в1763 году, меньше чем за два года до смерти).
Врусском обществе XVIII века поэт определялся в первую очередь не как поэт, нокак чиновник, офицер или придворный. Такой подход виден даже у Карамзина. Всвоем «Пантеоне российских авторов» (1802) он представляет Ломоносова в первуюочередь не как «русского Пиндара» или «русского Гомера», но как чиновника:«Ломоносов, Михайло Васильевич. Статский советник. Санкт-Петербургской Академиинаук профессор» и т.д. То же самое читаем в параграфе, посвященном Сумарокову:«Сумароков, Александр Петрович. Действительный статский советник и св. Анныкавалер» [69]. При всем критическом отношении Карамзина к чинопочитанию,социальный статус автора в его «Пантеоне» определяется прежде всего нелитературным значением, а чином.
6
В1790-е годы Державин был, бесспорно, «первым поэтом» России [70]. Его оды кФелице были встречены восторженным одобрением не только при дворе, но и за егопределами. В еще большей степени это относилось к его оде 1784 года «Бог»: врусской литературе XVIII века нет произведения, которое получило бы такоймеждународный резонанс (многочисленные переводы, прежде всего на французский инемецкий). Однако, несмотря на это, можно предположить, что притязанияДержавина на вечную поэтическую славу звучали для большинства его русскихсовременников странно: то, что во Франции уже стало обыденным, в России должнобыло казаться из ряда вон выходящим самохвальством. Поэтому естественно, чтоДержавин, выступая с таким самопревозношением, чувствовал себя не вполнеуверенно, что заметно в стихотворении, написанном за год до «Памятника», в 1794году. Стихотворение называется «Мой истукан», а его темой также являетсяпоэтическая слава автора. Текст написан одической строфой, но при этом в личнойтональности стихотворной эпистолы, и обращен к датскому скульптору Ж.Д.Рашетту, которому Державин заказал свой мраморный бюст. Как пишет сам Державинв своих «Объяснениях», увидев в Камероновой галерее Царскосельского дворца бюстЛомоносова, он решил не уступать своему великому предшественнику [71]. В стихотворении«Мой истукан» лирический герой без какого-либо тщеславия и не без самоиронииразмышляет о том, заслужил ли он такой бюст и не станут ли когда-нибудь детисмеяться над изображением «дурной, лысой обезьяны» [72]. Он приходит к выводу,что хотя, как государственный служащий, он сделал достаточно много полезного,но если и может притязать на славу, то все же только как поэт.
Каки его критик Булавкин, Державин прекрасно сознает, что слава — вещь преходящая.Поэтому его бюст должен стоять не в общественном месте, подобном Камероновойгалерее, но — что очень похоже на принципиальный отказ от притязаний на славу —в будуаре жены, рядом с ее собственным скульптурным изображением, выполненнымтем же самым Рашеттом. Державин акцентирует интимный характер этой скульптурнойкомпозиции с помощью подчеркнуто обыденной детали: в комнате его жены стояласофа, обтянутая серпяной материей, — поэтому он метонимически называет этопомещение «серпяный твой диван». Стихотворение завершается житейской мудростью:
Чтослава, счастье нам прямое —
Житьс нашей совестью в покое [73].
Взнаменитой неоконченной «грифельной» оде «Река времен в своем стремленьи...»,начало которой Державин написал за три дня до смерти, он снова возвращается ктеме ничтожной славы — на этот раз окончательно и бесповоротно [74].
Когдачерез год после «Моего истукана» Державин вновь обращается к теме собственнойславы в «Памятнике», его тон лишен какой бы то ни было самоиронии; как и в«Лебеде» и «Лирике», никакого скепсиса по поводу недолговечности славы в данномслучае нет [75]. В «Памятнике» Державин воспроизводит патетический тонгорацианского подлинника и еще больше усиливает его, используя мотив имперскихпросторов: его, Державина, поэтическая слава столь же вечна, как и слава всего«славянского племени»:
Слухпройдет обо мне от Белых вод до Черных,
ГдеВолга, Дон, Нева, с Рифея льет Урал;
Всякбудет помнить то в народах неисчетных
[76].
Географическиеперечисления, с помощью которых Державин конкретизирует широту имперскихпросторов, были весьма распространены в западноевропейской литературе, начинаяс эпохи Возрождения [77]. Этот прием был известен и в русской словесности ииспользовался при этом в определенном жанровом контексте — в торжественной оделомоносовского типа [78]. Торжественная ода — жанр, посвященный прославлениюправителя (для панегириков вельможам отводились эпистола и панегирическаяидиллия). Таким образом, Державин, используя одическую форму, возвышает фигурупоэта, как будто ставя себя на одну ступень с императрицей (что, вероятно, несоответствовало его собственному замыслу). Между тем в стихотворении вновьсквозит та неуверенность, которая овладевает поэтом при мысли о собственномвеличии: в двух следующих строфах притязания, столь громогласно заявленные вначале, в принципе снимаются.
Лирическийсубъект перечисляет свои поэтические заслуги и подчеркивает, что первым«дерзнул» воспеть добродетели Фелицы «в забавном русском слоге», подразумеваяпреобразование торжественной оды ломоносовского типа. Далее Державин говорит освоей оде «Бог» и, наконец, своим третьим достижением считает то, что «истинуцарям с улыбкой» говорил [79]. Этот список заслуг, в котором на первом местестоит осуществленное поэтическое обновление хвалы правителю, производитвпечатление антикульминации. Представление Державина о своих поэтическихдостижениях весьма и весьма скромно; он считает, что придумал новую стилистику,с помощью которой воспел величие императрицы необычным и притом весьма эффективнымобразом: почетный титул «певец Фелицы», которым наделили Державинасовременники, полностью отвечает его собственному пониманию своей поэтическоймиссии. Мы вновь сталкиваемся с тем традиционным восприятием поэтической славы,о котором говорил Расин. Слава поэта оказывается не автономной, но производнойвеличиной: на первом месте стоит не Державин, но Екатерина II, прославлениюкоторой он служит своей поэзией. Сходные мысли мы уже встречали в «Моемистукане» (16 строфа); находим их и в «Приношении монархине» (1795),стихотворном посвящении Екатерине, которое Державин предпослал рукописномусобранию своих стихов. Здесь лирический субъект также видит свою главнуюпоэтическую заслугу в том, что он воспел хвалу императрице, и высказываетубеждение, что его лира будет звучать «эхом» ее славы и после его смерти:« твоим я э х о м буду жить» (разрядка автора. — И.К.) [80].
Кажется,что Державин в «Памятнике» отказывается от тех притязаний, которые предполагаютиспользованные им одические мотивы и которые, как чувствует он сам, чересчурдерзки, — он отказывается от них, чтобы довольствоваться привычной рольюпридворного поэта, подобного Ломоносову или Петрову, от которых его отличаеттем не менее двойственность позиции (не говоря уже о личном поведении Державинапри дворе: известно, что он был склонен давать волю своим чувствам даже вприсутствии императрицы, позволяя себе быть исключительно, а в глазахсовременников даже скандально негибким для придворного). Некотораянеуверенность проявляется и в том тоне самозащиты, который слышится взаключительной строфе стихотворения. Лирический субъект обращается к своей музеи поощряет ее к справедливой гордости за свои заслуги: пусть она презираетпрезирающих ее и самоуверенно возлагает на себя венец вечной славы. Мотив венцаславы, который позаимствован Державиным у Горация, но лишен им определенностиформ подлинника, в котором речь идет о лавровом венке, вновь уравнивает его сгероями и монархами [81]. Однако это вряд ли было ему известно:
ОМуза! Возгордись заслугой справедливой,
Ипрезрит кто тебя, сама тех презирай;
Непринужденноюрукой, неторопливой,
Челотвое зарей бессмертия венчай [82].
Какможно предположить, эти слова ободрения направлены не только против критиков,но вообще против людей, презирающих поэзию, — таких, как князь Вяземский.Похожие строки находим у Пушкина, которому, как известно, в 1830-е годыпришлось столкнуться с враждебностью литературной критики. Однако в целом уПушкина преобладает иная тональность [83]. В третьей строфе своей версии «Памятника»Горация он использует позаимствованный у Державина одический мотив имперскихпросторов, соизмеримых с масштабами славы поэта, и затем критически обращаетего против своего предшественника. В отличие от Державина, его не пугаютимпликации того панегирического мотива, который он в превосходной степенивводит уже в первой строфе своего стихотворения, ставя себя и свою славу вышецарской: его памятник возвышается «непокорной главой» выше Александрийскогостолпа. При этом тот факт, что Пушкин характеризует свой памятник как«нерукотворный», отсылает к традиции иконопочитания [84]: поэтическое «я»становится объектом христианской сакрализации. Свою поэтическую миссию Пушкинвоспринимает не как миссию придворного поэта, как это было у Державина, скорее,наоборот: культ собственной поэзии и собственного «я» вырастает у Пушкина донебывалых размеров, вплоть до кощунства. Однако это самопревознесениеограничено им же самим принятой на себя ролью: поэзия Пушкина претендует на то,чтобы служить не монарху, но русскому «народу» и его «свободе» [85].
Пер.с нем. Е. Матусовой
подред. А. Блюмбаума
Список литературы
Алексеев1987 — Алексеев М.П. Стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг...».Проблемы его изучения // Алексеев М.П. Пушкин и мировая литература. Л., 1987.С. 5—265.
Арзамас1994 — Арзамас: Сборник в двух книгах / Изд. подг. В.Э. Вацуро, А.Л. Осповат идр. М., 1994.
Аронсон,Рейсер 1929 — Аронсон М., Рейсер С. Литературные кружки и салоны. Л., 1929.
Батюшков1955 — Батюшков К.Н. Соч. М., 1955.
Бенишу1996 — BОnichou P. Le Sacre de l’Оcrivain. 1750—1830. Essaisur l’avПnement d’un pouvoir spirituel laХque dans la France moderne. Paris, 1996.
Берелович 1997 — Berelowitch W. La vie mondaine sous Catherine II //Derjavine. Un poПte dans l’Europe des LumiПres / Ed. A. Davidenkoff. Paris, 1994. Р. 99—106.
Берков1936 — Берков П.Н. Ломоносов и литературная полемика его времени. 1750—1765.М.; Л., 1936.
Берков1952 — Берков П.Н. История русской журналистики XVIII века. М.; Л., 1952.
Берков1977 — Берков П.Н. История русской комедии XVIII века. Л., 1977.
Болховитинов1845 — митр. Евгений (Болховитинов). Словарь русских светских писателей… Т.I—II. М., 1845.
Бруфорд 1935 — Bruford W.H. Germany in the Eighteenth Century: the SocialBackground of the Literary Revival. Cambridge, 1935.
Булич1854 — Булич Н.Н. Сумароков и современная ему критика. СПб., 1854.
Вечера1772—1773 — Вечера, еженедельное издание… Ч. I—II. СПб., 1772—1773.
Витковская1983 — Витковская Л.В. «Самолюбивый стихотворец» Н.П. Николева // Проблемыизучения русской литературы XVIII века. Л., 1983. С. 38—50.
Глаголева1911 — Глаголева Т. Отзывы современников и потомства о литературнойдеятельности М.В. Ломоносова // М.В. Ломоносов. Сборник статей. СПб., 1911. С.150—185.
Глинка1961 — Глинка М.Е. М.В. Ломоносов. Опыт иконографии. М.; Л., 1961.
Гриц,Тренин, Никитин 2001 — Гриц Т., Тренин В., Никитин М. Словесность и коммерция.Книжная лавка А.Ф. Смирдина. М., 2001 (1-е изд. — 1929).
Грот1997 — Грот Я. Жизнь Державина. М., 1997 (1-е изд. — 1883).
Гуковский1936 — Гуковский Г. Очерки по истории русской литературы XVIII века. Дворянскаяфронда в литературе 1750—1760-х годов. М.; Л., 1936.
Гэй1995 — Gay P. The Enlightenment. Vol. I—II. N.Y., 1995 (2-ded.).
Державин1957 — Державин Г.Р. Стихотворения. Л., 1957.
Державин1864—1883 — Державин Г.Р. Сочинения с объяснительными комментариями Я. Грота.Т. I—IX. СПб., 1864—1883.
Державин1868—1878 — Державин Г.Р. Сочинения с объяснительными комментариями Я. Грота. Т. I—VII. СПб., 1868—1878.
Джонс 1973 — Jones R.E. The Emancipation of the Russian Nobility.1762—1785. Princeton, New Jersey, 1973.
Дмитриев 1866 — Дмитриев И.И.Взгляд на мою жизнь. М., 1866.
Живов1981 — Живов В.М. Кощунственная поэзия в системе русской культуры конца XVIII —начала XIX века // Труды по знаковым системам. Вып. 13 (1981). С. 56—91.
Живов1996 — Живов В.М. Государственный миф в эпоху Просвещения и его разрушение вРоссии конца XVIII века // Из истории русской культуры. Т. 4: XVIII — началоXIX века. М., 1996. С. 657—683.
Кайзер1996 — Kaiser G. AufklКrung, Empfindsamkeit, Sturm und Drang. TЯbingen; Basel,1996.
Капнист1960 — Капнист В.В. Собр. соч.: В 2 т. М.; Л., 1960.
Карамзин1966 — Карамзин Н.М. Полн. собр. стихотворений. М.; Л., 1966.
Карамзин1984 — Карамзин Н.М. Соч.: В 2 т. Л., 1984.
Карамзин1984а — Карамзин Н.М. Письма русского путешественника / Изд. подг. Ю.М. Лотман,Н.А. Марченко, Б.А. Успенский Л., 1984.
Кейль 1978 — Keil R.-D. Nerukotvornyj — Beobachtungen zur geistigenGeschichte eines Wortes // Studien zu Literatur und AufklКrung in Osteuropa / Hrsg. Harder H.B., Rothe H. Giessen, 1978. P.269—317.
Клейн 1984 — Klein J. Trompete Schalmei, Lyra und Fiedel. PoetologischeSinnbilder im russischen Klassizismus // Zeitschrift fЯrSlavische Philologie. 1984. № 44. S. 1—19.
Княжнин1961 — Княжнин Я.Б. Избранные произведения. Л., 1961.
Кочеткова1999 — Кочеткова Н.Д. Петров В.П. // Словарь русских писателей. Л., 1999. Т.II. С. 425—429.
Куник1865 — Куник А. Об отношениях Ломоносова к Тредиаковскому по поводу Оды навзятие Хотина // Сборник материалов для истории Императорской Академии наук вXVIII веке / Изд.: А. Куник. Ч. I—II. СПб., 1865. С. IX—LVI.
Лаваты 2001 — Lawaty A. Kulturpolitik und Еffentlichkeitim Zeitalter Katharinas II // Handbuch der Geschichte Russlands. Bd. II,2. Halbbd. Stuttgart, 2001. S. 807—848.
Лафонтен1769 — Любовь Псиши и Купидона, сочиненная г. де ла Фонтеном, переведена сфранцузскаго. Ч. 1—2. М., 1769.
Левитт 1999 — Levitt M.C. The Illegal Staging of Sumarokov’s Sinav i Truvorin 1770 and the Problem of Authorial Status in Eighteenth-Century Russia // TheSlavic and East-European Journal. 1999. № 43. Р. 299—323.
Лейбман1999 — Лейбман О.Я. Карин // Словарь русских писателей. Т. II. СПб., 1999. С.50—51.
Ломоносов1950—1959 — Ломоносов М.В. Полн. собр. соч. Т. I—X. М.; Л., 1950—1959.
Лотман1967 — Лотман Ю.М. Руссо и русская культура // Эпоха Просвещения. Из историимеждународных связей русской литературы. Л., 1967. С. 208—231.
Лотман1987 — Лотман Ю.М. Сотворение Карамзина. М., 1987.
Лукин,Ельчанинов 1868 — Сочинения и переводы Владимира Игнатьевича Лукина и БогданаЕгоровича Ельчанинова / Изд.: П.А. Ефремов. СПб., 1868.
Майков1889 — Майков Л.Н. Василий Иванович Майков // Майков Л.Н. Очерки из историирусской литературы XVII и XVIII столетий. СПб., 1889. С. 252—309.
Маркер 1985 — Marker G. Publishing, Printing, and the Origins ofIntellectual Life in Russia, 1700—1800. Princeton, New Jersey, 1985.
Мартынов1968 — Мартынов И.Ф. «Опыт историческаго словаря о российских писателях» Н.И.Новикова и литературная полемика 60—70-х годов XVIII века // Русскаялитература. 1968. № 3. C. 184—191.
Мольер1971 — MoliПre. кuvres complПtes. T. I—II. Paris, 1971.
Мэйнье1966 — Meynieux A. La LittОrature et le mОtier d’Оcrivain en Russie avantPouchkine. Paris, 1966.
Неверов2000 — Неверов О.Я. Скульптурный декор Камероновой галереи и его программа //Судьбы музейных коллекций. Материалы VI Царскосельской научной конференции.СПб., 2000.
Новиков1772 — Новиков Н. Опыт историческаго словаря о российских писателях. СПб., 1772 (репринт: М.,1987).
Папмел 1971 — Papmehl K.A. Freedom of Expression in Eighteenth-CenturyRussia. The Hague, 1971.
Пекарский1870—1873 — Пекарский П. История Императорской академии наук в Петербурге. Т. I—II. СПб., 1870—1873.
Пеллиссон 1911 — Pellisson M. Les hommes de lettres au XVIIIe siПcle. Paris, 1911.
Пешль 1970 — PСschl V. Horazische Lyrik.Interpretationen. Heidelberg, 1970.
Пикар 1961 — Picard R. La carriПre de JeanRacine. Paris, 1961.
Письмарусских писателей 1980 — Письма русских писателей XVIII века. Л., 1980.
Пумпянский1983 — Пумпянский Л.В. Ломоносов и немецкая школа разума // XVIII век. Сб. 14.Л., 1983. С. 3—44.
Пумпянский2000 — Пумпянский Л.В. Об оде А. Пушкина «Памятник» (первая публ. — 1923) //Пумпянский Л.В. Классическая традиция. Собрание трудов по истории русскойлитературы. М., 2000. С. 197—209.
Пушкин1937—1949 — Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Т. I—XVI. М.; Л., 1937—1949.
Расин 1950 — Racine [J.] кuvres complПtes. Т. I—II. Paris, 1950.
Рейфман 1990 — Reyfman I. Vasilii Trediakovsky. The Fool of the ‘New’Russian Literature. Stanford, California, 1990.
Рейтблат2001 — Рейтблат А.И. Как Пушкин вышел в гении (О литературной репутацииПушкина) // Рейтблат А.И. Как Пушкин вышел в гении. М., 2001. С. 51—69.
Русскаяпоэзия 1897 — Русская поэзия. Т. I: XVIII век. Эпоха классицизма / Изд. подг.Венгеров С.А. СПб., 1897.
Серман 1992 — Serman I. Le statut de l’Оcrivain auXVIIIe siПcle // Histoire de la littОrature russe, [t. I]: Des origines aux LumiОres.Paris, 1992. Р. 681—689.
Синдикус 1973 — Syndikus H.P. Die Lyrik des Horaz. Eine Interpretation derOden, Bd. I—II. Darmstadt, 1973.
Словарьрусских писателей 1988—1999 — Словарь русских писателей XVIII века. Л.; СПб.,1988—1999 (продолжается).
Соллогуб1988 — Соллогуб В.А. Повести. Воспоминания. Л., 1988.
Степанов1983 — Степанов В.П. К вопросу о репутации литературы в середине XVIII в. //XVIII век. Сб. 14. Л., 1983. С. 105—120.
Стихотворнаякомедия 1990 — Стихотворная комедия, комическая опера, водевиль конца XVIII —начала XIX века: В 2 т. Л., 1990.
Тодд1996 — Тодд III У.М. Литература и общество в эпоху Пушкина. СПб., 1996.
Тредиаковский1963 — Тредиаковский В.К. Избранные произведения. М.; Л., 1963.
Успенский1995 — Успенский Б.А. Язык Державина (К 250-летию со дня рождения) //Лотмановский сборник. Т. 1. М., 1995. С. 334—352.
Ф.Г.Волков 1953 — Ф.Г. Волков и русский театр его времени. Сборник материалов. М.,1953.
Фонвизин1959 — Фонвизин Д.И. Собр. соч.: В 2 т. М.; Л., 1959.
Ходасевич1988 — Ходасевич В. Державин. М., 1988.
Шартье 1992 — Chartier R. L’uomo di lettere // L’uomo dell’ Illuminismo /Ed. M. Vovelle. Milano, 1992. Р. 143—197.
Шувалов 1765 — [Шувалов А.П.]Ode sur la mort de Mr. Lomonosof (SPb., 1765) // Куник1865, I, 206—208.
Энэнкель 1998 — Enenkel K. Modelling the Humanist: Petrarch’s Letter toPosterity and Boccaccio’s Biography of the Poet Laureate // Modelling theIndividual. Biography and Portrait in the Renaissance /Ed. Enenkel K. et al.Amsterdam; Atlanta, 1998. Р. 11—49.
Энциклопедия 1751—1778 — EncyclopОdie ou dictionnaireraisonnО des sciences, des arts et des mОtiers. Paris, etc., 1751—1778.
1)Державин 1868—1878, 534—536. Я следую датировке Западова: Державин 1957, 417.
2)Тредиаковский 1963, 179.
3)Тот факт, что басня Тредиаковского впервые была напечатана спустя десятилетиепосле возвращения Ломоносова, не меняет дела: издание сочинений Тредиаковского1752 года содержит и более ранние тексты, например оду на взятие Гданьска(1734). Тредиаковский мог написать свое антиломоносовское стихотворение еще вначале 1740-х годов и распространять его в рукописном виде. Когда в начале1750-х годов у него появилась возможность издать свои сочинения, представилсяудобный случай нанести удар старому противнику в печати. Ср.: Куник 1865а, I,XLIX; противоположное мнение см.: Берков 1936, 97.
4)Лукин, Ельчанинов 1868, 6—16, здесь 13.
5)Там же, 220—222 (18-я сцена); см.: Берков 1977, 80. В «Сатире I» В.В. Капнистанекий лжеученый носит имя Самохвалов (Капнист 1960, I, 69—74, здесь 70, с. 69 исл.). В журнале «Вечера», издававшемся кружком Хераскова, снова встречаетсятщеславный поэт, который в одном сатирическом письме подписывается именемСамохвалов (Вечера 1772, I, 185—188, «Вечер 24»).
6)Стихотворная комедия 1990, I, 223—441; Берков 1977, 169, и Витковская 1983.
7)Фонвизин 1959, II, 449—453, здесь 450.
8)Державин 1864—1883, IX, 260 (в дальнейшем цитируется не по этому первому, а повторому изданию Державина, см. примеч. 1).
9)Анонимная эпиграмма приведена в: Алексеев 1987, 97—98. Ответную эпиграммуДержавина см: Державин 1868—1878, III, 403.
10)Клейн 1984, 2—3; Алексеев возводит имя Тромпетин к одному из персонажей комедииКняжнина «Чудаки» (1793) (Алексеев 1987, 97). Державин использует его внеоконченном стихотворении «Лирик» (1801—1816) (Державин 1868—1878, III, 411).В этом стихотворении, также посвященном прославлению собственной поэзии,изначально сатирическое имя теряет свои пейоративные коннотации исопоставляется с такими говорящими и намекающими на самого автора именами, какАрфин и Лирин.
11)Ср. формулировку: Пикар 1961, 377.
12)См.: Пешль 1970, 246—262, здесь 248—249, и особенно Синдикус 1973, II, 272—282(«Exegi monumentum»), здесь 272—273. Как явствует из указанных работ, вантичности поэтическое самопревозношение было распространенным и ничуть непроблематичным явлением. Эта ситуация меняется лишь с наступлением эпохихристианства с ее идеалом смирения. В связи с жанровой проблематикойхристианской автобиографии см. об этом: Энэнкель 1998, 38—39.
13) Расин 1950, II, 344—350, здесь 346.
14) Здесь и далее см.: Пикар 1961, 376—383 («Pour une nouvelle condition de la littОrature»).
15) Мольер 1971, II, 1091.
16) Пеллиссон 1911, 235—254 («Les hommes delettres et l’opinion publique»).
17)Энциклопедия 1757, VII, 599—600, здесь 600.
18)Фонвизин 1959, II, 466—471, здесь 469. О культе Вольтера во Франции ХVІІІ векасм.: Шартье 1992, 193 и сл.
19)См.: Бенишу 1996, и прежде всего введение, 11—21. О сакрализации писателя воФранции см. также: Пеллиссон 1911, 253, 273. К предыстории этого явленияотносится тот культ «божественного Ньютона», который в начале XVIII века возникв Англии, а затем получил распространение и на континенте; см.: Гэй 1995, II,128—140 («The Enlightenment’s Newton»). Распространению этого культа вне пределовАнглии особенно способствовал Вольтер, которому как просветителю было важноповысить статус интеллектуальной деятельности и в то же время умалитьтрадиционное значение воинской славы. В Германии первым широко признанным«культовым» автором был Клопшток как автор «Мессиады», см.: Бруфорд 1935,271—290 («The Profession of Letters»), и Кайзер 1996, 106—107 («Der Dichter alsPriester»). О «сакрализации поэта» в России см. указания, которые приведены в:Живов 1981, 70—76. Поворотным пунктом в этом процессе стало появлениепрограммного стихотворения Карамзина «Поэзия» (1787); характерно, что эпиграфомк нему послужила цитата из Клопштока (Карамзин 1966, 58—63).
20)Ломоносов 1952, VII, 314—315. Ср. то место, где Гораций, сознавая, скольмногого он достиг в поэзии, и будучи преисполнен гордости за свое положениезнаменитого поэта, указывает на свое простое происхождение; Ломоносов вполнемог проецировать эти строки на свою биографию. То же можно сказать опритязаниях Горация на то, что он «первым» в Риме стал писать «эолийскимстихом», то есть перенес в латинскую литературу поэтическое искусство греков,что Ломоносов также мог сопоставлять со своей собственной ролью основоположникасиллабо-тонической системы русского стихосложения, которую он, в свою очередь,позаимствовал из немецкой литературы. Таким образом, если мы и здесь видимавтопанегирик поэта, то все же — в отличие от Державина — лишь в скрытой форме:для человека неблагородного происхождения, каким был Ломоносов, поступить в этуэпоху по-другому было невозможно.
21)Ломоносов 1952, VII, 585—592, здесь 591. Другие примеры того, как в РоссииXVIII — начала XIX века защищали литературу и образование, см. в: Алексеев1987, 213 и сл.
22)Письма русских писателей 1980, 134—137 (письмо от 25 февраля 1770 г.), здесь136; ср.: Степанов 1983, 111.
23)Левитт 1999, 299—323.
24)Письма русских писателей 1980, 138—140 (письмо от 4 марта 1770 г.), здесь138—139.
25)Ср., например, его письмо Екатерине от 4 июня 1769 г. (там же, 121—123, здесь123).
26)Там же, 217 (примеч.).
27)Формулировка графа А.П. Шувалова из его «Ode sur la mort de Mr. Lomonosof» 1765года, написанной во Франции (Шувалов 1765, 208).
28)Новиков 1772, 119—130, здесь 123 и сл.
29)Сведениями, касающимися истории искусства, я обязан Е.В. Мозговой. О скульптурномдекоре Камероновой галереи см.: Неверов 2000. Об иконографии Ломоносова начинаяс XVIII века см.: Глинка 1961; там же приведена фотография данного бюста (рис.17). (Книга представляет собой замечательный образец культа Ломоносова всоветском изводе.)
30)Впервые это сравнение появляется в 1816 году у Батюшкова в его «Речи о влияниилегкой поэзии на язык» (Батюшков 1955, 380—388, здесь 381). См.: Глаголева1911, 177, 181; Рейфман 1990, 7 и сл., 93 и сл.
31)Мартынов 1968, 184—191.
32)Об этом понятии см.: Тодд 1996, 55—126.
33)Лотман 1967.
34)Здесь и далее см.: Маркер 1985, 75 и сл.
35)Берков 1952, 515.
36)Лаваты 2001, 808.
37)Кочеткова 1999, 425—429.
38)Противоположную точку зрения см. в: Аронсон, Рейсер 1929, 41, сходную с моей:Берелович 1997, 103.
39)Степанов 1983; Виртшафтер 2003, 36—47.
40)Текст указа см.: Волков 1953, 145—146.
41)Карамзин 1966, 213—227, здесь 226—227 (строфа 48). За это указание благодарю М.Фраанье.
42)Майков 1889, 281.
43)См. в воспоминаниях И.И. Дмитриева: Дмитриев 1866, 58.
44)Ср. письмо Фонвизина, написанное в сентябре 1782 года к московскомутеатральному предпринимателю Мэддоксу. В связи с противодействием властейпостановке в Москве «Недоросля» он сообщает Мэддоксу, что в Петербурге егокомедия была поставлена «с письменного разрешения правительства». Несмотря наэто, он требует у Мэддокса «честного слова», что тот сохранит его анонимность(Фонвизин 1959, II, 496).
45)Анонимность не была простой формальностью. Дмитриев, например, сообщает, чтоему в свое время понравились стихотворения Державина, опубликованные безподписи в «Собеседнике любителей российского слова», однако имя автора ему былонеизвестно (за исключением «Фелицы») (Дмитриев 1866, 53).
46)См.: Пеллиссон 1911, 3—34 («Les hommes de lettres et la loi»); о ситуации вдругих европейских странах см.: Гэй 1995, II, 69—79.
47)Папмель 1971; не столь положительная оценка: Западов 1971.
48)Фонвизин 1959, II, 268—270, здесь 269.
49)Гуковский 1936, 42—44. По мнению Гуковского, неприязненное отношение клитературе, на которое жалуются авторы круга Хераскова, было реакцией на ихпросветительские претензии и выдвижение себя на роль нравственной и культурнойэлиты русского дворянства.
50)Грот 1997, 200, 213 и сл.
51)Вечера 1772, I, 3—7, здесь 6.
52)Лафонтен 1769, I, б.п.
53)Вечера 1772, I, 6. И.П. Елагин, некогда соратник Сумарокова, а позднее личныйсекретарь Екатерины II и директор придворного театра, уверяет, что пишет не из«тщеславия»; см.: Гриц, Тренин, Никитин 2001, 124; об этом также: Мэйнье 1966,76—77.
54)Вечера 1772, I, 5—6. Ср. также название «Досуги», данное М.И. Поповым сборникусвоих сочинений (1772). Не будучи дворянином, Попов в названии своего сборникаочевидно ориентировался на традицию, сформированную коллегами — дворянскими писателями.
55)В России XVIII века «ремесленным автором» назывался писатель, делавшийлитературу своим основным занятием, независимо от того, являлась ли онаисточником его доходов или нет; об аналогичном французском понятиипрофессионального авторства см.: Виала 1985, сл.
56)Лукин, Ельчанинов 1868, 6—16, здесь 16.
57)См. также: Лейбман 1999. Автор цитирует высказывание графа Д.И. Хвостова поповоду литературного дилетантизма чрезвычайно богатого дворянина Ф.Г. Карина,младшего из трех братьев Кариных (1740 или 1741—1800): «Он был известен посвоему разуму, просвещению и оставил сочинения и переводы, свидетельствующие оего отличных дарованиях», но мало печатался, «боясь имени сочинителя, а пачестихотворца».
58)Державин 1868—1878, I, 76—78, здесь 77. В своих «Объяснениях» Державин пишет,что в этом стихотворении он хотел оправдать себя перед начальником, ужеизвестным нам князем Вяземским, считавшим «стихотворство праздной забавой» (тамже, III, 498).
59)Там же, I, 104—106, здесь 105. Выражение «от бремя дел» вместо «от бремени дел»характерно для стиля Державина и его свободного обращения с языком; см.:Успенский 1995.
60)Бруфорд 1935, 271—290. Тем не менее в Германии в эту эпоху писательство, какдело, которому уважаемый человек может предаваться в часы досуга, в целомвоспринималось в качестве весьма достойного занятия; этим немецкая ситуациякардинально отличается от русской.
61)«О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова» (1825) (Пушкин 1949,XI, 31—35, здесь 32).
62)Текст автобиографии см.: Русская поэзия 1897, 552—554.
63)Ходасевич 1988, 100; Серман 1992. Как пишет Ю.М. Лотман: «Литература тех летодета в гвардейские мундиры и дипломатические фраки» (Лотман 1987, 15).
64)Джонс 1973, 280. В XIX веке граф Соллогуб, имея в виду социальное положениеПушкина, еще мог написать в своих воспоминаниях: «Наше общество так ещеустроено, что величайший художник без чина становится в официальном мире нижепоследнего писаря» (Соллогуб 1988, 468; указанием на этот источник я обязан К. Штедке).Акцент в данном случае ставится именно на официальности, поскольку за пределамиофициальной сферы престиж писательства к этому времени значительно возрос посравнению с XVIII столетием.
65)Карамзин 1984а, 456—463, здесь 457—458.
66)Княжнин 1961, 429—562, здесь 501 (акт III, явление 7).
67)Письма русских писателей 1980, 95—98 (письмо от 3 мая 1764 г.), здесь 96. Ю.М.Лотман упоминает, к сожалению, не указывая источник, о всерьез высказанномпредложении Богдановича одеть писателей в мундиры и присваивать им чины взависимости от их литературных заслуг (Лотман 1987, 243). В этой связиинтересен «Парнасский адрес-календарь» А.Ф. Воейкова (не позже 1817 года); см.:Арзамас 1994, ІІ, 7—10. Сочетание служебного чина и поэтического призванияздесь уже ощущается как комическое противоречие.
68)Булич 1854, 75.
69)Карамзин 1984, II, 100—114, здесь 110, 111. Так же поступит впоследствии имитрополит Евгений в его опубликованном посмертно словаре русских писателей:Болховитинов 1845, I, 43 (Богданович), 74 (Фонвизин); II, 12 (Ломоносов), 184(Сумароков).
70)Дмитриев 1866, 79.
71)Державин 1868—1878, III, 530.
72)Там же, I, 421—428, здесь 424 (строфа 13).
73)Там же, 428 (строфа 25).
74)Там же, III, 178. См., впрочем, его переложение псалма «На тщету земной славы»(там же, I, 495—497); стихотворение написано в 1796 году, то есть через годпосле выхода в свет «Памятника».
75)Едва ли обязательно пытаться разрешать подобные «противоречия» в творчествепоэта. В случае Державина их можно трактовать психологически. Когда он,несмотря на сознание недолговечности всего земного, снова и снова продолжаетнастаивать на бессмертии своей поэтической славы, определенную роль в этомиграет желание одержать победу над противниками по службе (такими, как князьВяземский), если не в качестве чиновника, то, по крайней мере, в качествепоэта. Во всяком случае, именно так можно понять последнюю строфу оды «Насмерть графини Румянцевой» (1788). Стихотворение посвящено княгине Дашковой. Вконце текста Державин утешает Дашкову в ее житейских невзгодах: в конечномитоге, говорит Державин, победа останется на стороне добрых сил, этоутверждение можно отнести и к ситуации самого поэта:
Меняж ничто вредить не может:
Язлобу твердостью сотру;
Враговмоих червь кости сгложет,
Ая пиит — и не умру (там же, I, 150—153,
здесь153).
76)Там же, 534.
77)Алексеев 1987, 78—79. Мотив имперских просторов встречается и у Горация в оде«Non usitata nec tenui ferar» (Carm. II, 20, строфы 4—5; мотивы пространства в«Exegi monumentum...» имеют другое значение). Хотя державинский «Лебедь», такжепосвященный славе поэта, является подражанием этой оде Горация, следуетразделить проблему источника и вопрос о функции мотива: в русской литературеэтот мотив, в первую очередь, указывал не на Горация, а на Ломоносова (см.ниже).
78)См.: Пумпянский 1983, 22 и сл. Список однотипных мест в одах Ломоносоваприведен в: Пумпянский 2000а, 203 (примеч.); см. также: Живов 1996б, 678. Омотиве имперских просторов в «Памятнике» Державина здесь сказано: «Самыйгеографический размах поэтической славы — это географический размах оды:поэтическая слава занимает в точности то же пространство, что и могуществоторжествующего монарха, и описывается той же самой традиционной формулой —‘от… до...’».
79)Эта формулировка также восходит к Горацию, но не к одам, а к сатирам, кзнаменитому «ridentem dicere verum» (Serm. I, 1, v. 24); данный источниклюбезно указан А. Лентиным. У Державина эта фраза соотнесена с сатирическимначалом его од, например с насмешками над сановниками в «Фелице». Державин,естественно, далек от прямой конфронтации с императрицей во имя «истины»,поскольку это противоречило бы его собственному представлению о себе как опридворном поэте (см. далее).
80)Державин 1868—1878, I, 491—492, здесь 492. Последняя строка «Видения Мурзы»(1783), которое также посвящено прославлению Екатерины, гласит: «Тобойбессмертен буду я» (там же, 106—111, здесь 111).
81)Пешль 1970, 260: «Подобно римским триумфаторам в древности и Августу теперь,начиная с Горация, поэты носили в знак бессмертной славы лавровый венок, венокбога Аполлона, который одновременно являлся богом Цезаря Августа».
82)Державин 1868—1878, I, 534.
83)Пушкин 1949, III, 424.
84)Кейль 1978.
85)Я следую в данном случае традиционной интерпретации пушкинского стихотворения;см., например: Алексеев 1987, 78 и сл.