Всё, что
гибелью грозит...
Владимир
Френкель
г.Иерусалим
Проблема зла
в творчестве Пушкина
Ужас перед
злом, перед демоническими силами, несущими распад и смерть, — это всё в русскую
литературу вводит, конечно, Гоголь. Человек в плену зла, неизбежный проигрыш
человека в сделке с “отцом лжи” — тоже гоголевские темы. Но появляются эти темы
уже у Пушкина и, возможно, влияют на Гоголя. Сюжет “титовской” повести
“Уединённый домик на Васильевском” совершенно гоголевский, но выдумал его
Пушкин. Но и различие заметно сразу. Если Гоголь с характерной бурсацкой
прямотой и морализмом видел зло только ужасным, отвратительным и лишь иногда
принимающим привлекательную форму (“панночка”), то Пушкин был человеком иного
воспитания и видел зло по-иному. Пушкин, прошедший в юности школу классицизма и
французской фривольной поэзии, хорошо понимал, что зло может привлекать само по
себе, что соблазн потому и соблазн, что привлекателен, и что зло не всегда
только принимает вид добра, а бывает смешано с добром и иногда трагически
неотделимо от него. Неразрешимое противостояние Петра и Евгения лучше всего
обнажает эту нераздельность добра и зла и неразрешимость спора между человеком
и историей.
У нас речь
пойдёт о несколько иных вещах. Пушкин намного обогнал своё время, первым в
самом ещё начале “рационального” века ощутив абсурдность иных граней бытия,
именно в случае вторжения в бытие демонского начала. Особенно интересна в этом
смысле “Сказка о Золотом Петушке”.
Анна Ахматова в
своей работе убедительно показала, что источник пушкинской сказки — “Легенда об
арабском звездочёте” из сборника “Сказок Альгамбры” Вашингтона Ирвинга. Там же
показано, как именно изменил Пушкин традиционный сказочный “восточный” сюжет
Ирвинга, сделав его стремительным и приспособив к своей цели. Цель эта, то есть
тема сказки, как считает Ахматова, — неисполнение царского слова. Конечно,
политические и личные события влияли на Пушкина и как-то могли отразиться в
сказке, и всё же я полагаю, что это не единственная и даже не главная тема
“Сказки о Золотом Петушке”. Ахматова пишет, что и до неё исследователи отмечали
некоторые неувязки, странности пушкинского сюжета, но относит это, как и другие
исследователи, за счёт торопливости. Я не думаю, что это правильно. Более того,
именно в этих “странностях” основной смысл сказки, что я и постараюсь сейчас
показать.
Вспомним сюжет.
Царь Дадон
постарел, не замечает вовремя опасности для государства, этим пользуются его
враги.
В поисках
выхода Дадон обращается к волшебнику-звездочёту.
Звездочёт даёт
царю Золотого Петушка, который будет предупреждать о врагах, взамен требует
исполнения желания, не сейчас, а когда-нибудь потом, но так: “Волю первую мою
ты исполнишь, как свою”, то есть царь, в сущности, должен будет передать
волшебнику свою волю.
Петушок
исправно служит царю, волшебник не показывается.
Петушок в
очередной раз предупреждает о враге, царь посылает войско под началом царевича.
Войско не
возвращается, Дадон посылает другого сына с войском. (Кстати: раньше о сыновьях
речи не было, что неудивительно: будь у него сыновья, зачем бы царю помощь
волшебника? Одна из странностей сюжета.)
Не возвращается
и другое войско, Дадон едет сам — и находит побитую рать, двух сыновей, убивших
друг друга, и никакого противника; очевидно, произошла братоубийственная
схватка.
Царь влюбляется
в вышедшую там же, на поле боя, из шатра “шамаханскую царицу”, неизвестно
откуда взявшуюся, да так влюбляется, что над трупами сыновей забывает и своё
горе, и царство, и всё на свете.
Царь
возвращается в свою столицу вместе с царицей, но тут их встречает звездочёт и
требует обещанной награды: он хочет получить царицу, то есть именно то, ради
чего Дадон забыл своё царство.
Дадон рассержен
и удивлён: действительно, зачем звездочёту царица, ведь он скопец. Звездочёт
настаивает, рассерженный царь убивает его.
Слетевший с
шеста Петушок убивает царя.
А царица вдруг пропала,
Будто вовсе не бывала.
Налицо не
только шекспировский конец: сплошь трупы, не только явная чертовщина, но и
явный абсурд. Причём абсурд, нарастающий по мере развития сюжета. Сначала всё
идёт хорошо: Петушок честно служит. Почему вдруг начались страшные события?
Почему “рать побитая лежит”? Где противник, и был ли он? Почему братья убили
друг друга? Ахматова замечает: из-за ревности, то есть они тоже влюбились в
царицу, но это ниоткуда не видно. Возможно, царица вообще появилась только
сейчас, когда приехал царь? И кто она? (Уж не гоголевская ли панночка?)
И за что вообще
свалились на царя эти страшные события? Разве он не дал слово звездочёту?
Ладно, убит он за то, что нарушил слово, но до того почему убиты сыновья,
войско?
И разве не
абсурд, что царь без памяти влюбляется в шамаханскую царицу именно тогда, когда
он потерял наследников, большую часть войска, возможно, само царство: ведь
Петушку теперь нельзя доверять.
И
действительно, зачем звездочёту царица? Чтобы окончательно обессмыслить жизнь
царя? За что?
Всё здесь как
бы без смысла и цели, мираж какой-то, марево, и сама царица оказывается
миражом, наваждением.
Мне кажется, в
этом ключ — наваждение.
Царь Дадон сам
отдаёт свою волю в руки волшебника и, казалось бы, не без пользы: Петушок
служит, дела в государстве идут на лад. Но это до поры до времени. Человек, сам
отдавший свою волю в руки дьявольских сил, неизбежно становится их игрушкой, а
потом и жертвой. Наваждение незаметно распространяется и на других людей, они
совершают странные поступки, убивают друг друга, влюбляясь в мираж и во имя
миража. Ради миража жертвуют и чужой, и своей жизнями. Главное, цели сатанинских
сил непонятны, абсурдны, неподвластны человеческому разуму.
То же
нарастание абсурда мы видим в сюжете “титовской” повести. Влюблённый бес
завладевает волей и друга, и девушки, и её матери. “Откуда у чертей эта охота
вмешиваться в людские дела, когда никто не просит их?” Действительно, не
просит, но допускает — ведь Павлу самому казалось интересным дружить с
Варфоломеем. Но даже для тех, кто сумел освободиться от нечистых пут, дружба с
чёртом даром не проходит: Вера умирает, Павел сходит с ума. Сходит с ума и
Германн, но не потому, что играл в карты, а наоборот: он не был картёжником, то
есть для него это было не развлечение, как для его друзей-гвардейцев, а
серьёзное дело, на которое он душу готов положить, только бы узнать дьявольский
секрет. Но дьявол всегда обманет.
Пушкин не
относился ко злу по-школьному; он понимал, как привлекательно, притягательно
оно бывает, какие глубокие и тайные струны трогает в человеческой душе.
Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю...
Бездна
притягивает, хочется заглянуть туда, и в этом заглядывании Пушкин уже выходил к
рубежам Достоевского.
А в самом деле,
что более всего притягивает людей к бездне? Пир во время чумы? Но там-то ещё не
окончательная победа зла, там лишь отчаяние, и в нём — надежда, ибо отчаяние —
человеческое чувство. Вечная, таинственная тема — сделка с дьяволом — решена в
пушкинской “Сцене из “Фауста”” первой же гениальной строкой:
— Мне скучно, бес.
— Что делать, Фауст?
..................................
Скажи, когда ты не скучал?
Гениальная
догадка, стоящая всего гётевского “Фауста”: от скуки Фауст любознателен, от
скуки, от ненасытной пустоты он и вызывает Мефистофеля, совершает чудеса, а
скука остаётся. Даже и вечность кажется докукой:
Ведь мы играем не из денег,
А только б вечность проводить.
Но скука — это
там, на зияющих высотах сатанинской гордыни. А внизу, в мельтешении
человеческих страстей? Внизу — метель.
Метель — очень
важный символ в Пушкинской дьяволиаде (так же, как в Булгаковской — огонь).
Мчатся в метели “Бесы”. (И домчатся до Достоевского.) В метели совершается брак
по недоразумению (вместо тайного брака без благословения: открыт путь бесовской
путанице). В метели Гринёв встречает Пугачёва, совсем как в “Бесах”:
Там верстою небывалой
Он торчал передо мной
......................................
Кони стали. “Что там в поле?” —
“Кто их знает? пень иль волк?”
Конечно,
Пугачёв выводит Гринёва из метели, но так они оказываются связанными, и судьба
Гринёва уже сплетена с пугачёвщиной, что едва не кончается для него
катастрофой.
Мне кажется, есть
разгадка естественному недоумению Цветаевой: как мог Пушкин, уже написав
“Историю Пугачёва”, зная все пугачёвские мерзости, изобразить вслед за тем в
“Капитанской дочке” главаря “бессмысленного и беспощадного” бунта лучшим, чем
он был на самом деле? Но изобрази Пушкин Пугачёва реальным, он бы вызвал к нему
отвращение, и только. Пушкина же всегда интересовала притягательность зла,
потому он и делает в повести то, чего не мог в историческом очерке: Пугачёв,
вышедший из дьявольской метели, и притягивает, и отвращает. Воля, безудержность
— вот Пугачёв, но воля оказывается бесовской, кружащей:
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам.
Кружение, то же
марево, мираж... И вот из метели, протянувшейся на сто лет, выходят иные
фигуры.
Есть какое-то
странное сходство между пушкинскими “Бесами” и “Двенадцатью” Блока. Нет, дело
не в размере стиха, довольно распространённом, а в самой поступи стиха,
какой-то глухой, грозной, кружащей, мертвенной, почти механической.
Мчатся тучи, вьются тучи,
Невидимкою луна
Освещает снег летучий,
Мутно небо, ночь мутна.
...................................
Разыгралась что-то вьюга,
Ой, вьюга, ой, вьюга!
Не видать совсем друг друга
За четыре за шага!
...................................
Посмотри: вон, вон играет,
Дует, плюет на меня;
Вот — теперь в овраг толкает
Одичалого коня;
...................................
...Вдаль идут державным шагом...
—Кто ещё там? Выходи!
Это — ветер с красным флагом
Разыгрался впереди...
...................................
Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре...
...................................
Трах-тах-тах! — И только эхо
Откликается в домах...
Только вьюга долгим смехом
Заливается в снегах...
...................................
Мчатся бесы рой за роем...
...................................
Так идут державным шагом...
...................................
Мчатся тучи, вьются тучи...
Совпадение не
полное, и у большинства главок поэмы ритм иной, но именно из этого кружащегося
марева выходят Двенадцать, а перед ними — Некто. Александр Блок не обладал
таким мощным ясновидением и трезвостью, какие были у Пушкина, и сам поддавался
кружению метели. Но и он ясно увидел, что тот, кто идёт перед Двенадцатью, — не
Христос, не должен быть Христом, “а надо, чтобы шёл Другой”. Да. Другой. Но
беда Блока была в том, что метель спутала ему всё на свете; он справедливо
говорит о “женственном призраке”, который он ненавидит, но который сослепу
называет Христом. “В белом венчике из роз” — это же Лель какой-то, именно призрак,
а не Христос. Увидел Блок правильно, назвал неправильно, отсюда и пошла
путаница. Потому что на самом деле там именно и есть Другой, женственный
призрак в белом венчике (чем не шамаханская царица?), и Блок ненавидит его, и
выходит, что Блок ненавидит вовсе не Христа, а именно Другого. Как всё
перепутано в бесовской метели...
Пророческая
трезвость Пушкина. В последней своей сказке, почти шутке, он дал нам “урок” —
страшное пророчество. Всё сбылось. Страшно всё сбылось. Обращение к
“волшебнику”, передача ему царской воли. Успокоение — “Петушок” увидит
опасность за нас. Незаметно подступающее марево. Братоубийство. Смерть
государя. Всеобщая влюблённость в призрак — давно исчезнувший.
И пусть в
истории многое переставлено местами — в этом ли суть? Не должен человек
доверять бесовским силам — что бы они ему ни сулили, и даже если они выполняют
обещанное.
Ибо чаще всего
они выполняют обещанное. Но тут же человек становится причастным к бесовской
кутерьме и метели, где нет для него смысла. И только одно слышится сквозь
метель: “Ску-у-шно!”, и потому-то:
Запирайте етажи,
Нынче будут грабежи!
“Мне скучно,
бес”. Так идёт перекличка через столетие двух русских поэтов, из которых один
провидел природу зла, а другой ощутил эту природу уже “разгулявшейся”, хотя и
ощутил менее чётко.
Список
литературы
Для подготовки
данной работы были использованы материалы с сайта http://lit.1september.ru/