Экзистенционализм
ВВЕДЕНИЕ.
Экзистенционализм – философская концепция, в центре которой находится проблема абсурдности человеческого существования,
одиночества, отчаяния и дисгармонии. Традиционно принято считать, что литература экзистенционализма возникла и развивалась в конце XIX - первой половине XX века в работах Сартра, Камю, Кафки, Ионеско и др.
Экзистенция нашла своё художественное воплощение и в лучших образах русской и белорусской литератур в творчестве Лермонтова, Тютчева, Гиппиус, Купалы,
Достоевского, Л. Толстого, Булгакова... Ярким примером использования экзистенциональной эстетики в белорусской литературе является творчество Василя
Быкова (замечу в скобках, так до сих пор и не исследованное литературной критикой в этом ключе). А значит остаётся непознанным и нераскрытым целый пласт
литературно-философского наследия писателя со всеми вложенными в него автором смыслами.
Василь Быков пишет про войну как трагедию, но разве не большая опасность таится подчас в равнодушной суете так
называемой мирной жизни? Эти и многие другие проблемы автор раскрывает в рассказе “Стена”, на примере которого мы попытаемся продолжить разработку
концепции Абсурдного, а также обозначить экзистенциональные мотивы и выделить основные тенденции, выраженные в произведении.
Василь Быков в своём творчестве пытается познать, понять и наполнить смыслом жизнь, открывая
перед читателем свой мир, философия которого наполняет душу разумеющему.
Жизнь человеческая – ни начала, ни конца, ни граней, ни горизонтов; всё находится в постоянном непрерывном
движении, бесформенно и аморфно, словом - величайший хаос ... или, при ближайшем рассмотрении, гармония??? Нам,
вкусившим от дерева познания, свойственно устойчивое ощущение, что мир абсурден; нас страшит полное загадок Бытие и его неминуемое логическое
завершение – смерть. Само существование – трагедия; зло в мире неисчерпаемо, добро эфемерно, а
человек одинок и оставлен на произвол злодейки-судьбы силой неумолимой, жестокой и таинственной. И что-то омерзительно-жгучее встаёт комом в горле,
перехватывая дыхание, когда ощущаешь себя в тупике, откуда и смерть – не выход.
Быков психологически точно показывает переживание героя, политзаключённого, открывает читателю его внутренний мир,
сотканный из призрачных воспоминаний, то трогательных, то обречённо-равнодушных.
… Вот возникает образ возлюбленной, которой, пока он был ТАМ, рядом с ней, не успел сказать те главные слова, которые давно уже звучали в его
сердце; а вот из глубин сознания появляется смутная тёмная масса «друзей», руками которых рок сумел запрятать
его в этот каменный гроб. Здесь звучит христианский мотив всепрощения: вспоминая, герой воспринимает предательство только как свершившийся факт и не стремится к
мщению, а лишь сожалеет о былом, потерянном для него счастье и о невозможности вырваться из опостылевшего ему каменного каземата.
Произведение абстрактно и символично. Его безымянный герой живёт в безымянной стране, в которой господствует жёсткая
диктатура, - она-то и бросила его в одиночную камеру каменной тюрьмы. Эта ситуация вневременная и трагическая; в этом конфликте абсурдистская
действительность в лице государства беспощадно уничтожает того, кто является маленькой частью всей гигантской машины. “Винтик” стал неугоден и исчез, как по
мановению невидимой волшебной палочки.
Чтобы не сойти с ума, ему остаётся только надеяться. Людям вообще свойственно верить в то, что сможет “спасти” их
в минуту опасности. “Главное – вырваться на волю...[он] встал на колени и перекрестился. Конечно, он был не слишком религиозным, но всё же... Должно
быть, для очень великой, благородной цели все средства хороши – и сатанинские, и Божьи. Лишь бы помогли.”[1] Сия идея представляется мне чистейшим абсурдом. Служить и лукавому, и всевышнему? Организовать дешёвенький фарсик,
чтобы насмешить разве что Вечность? Истинное зло невозможно “отменить” или “изменить в расписании” –
вечное, аморфное, вездесущее, оно комфортно расположилось внутри нас. Странное чувство – надежда, преследующая Человека подобно приставучей навозной мухе.
Невозможно выжить без неё здесь, на земле, а после смерти (эта ипостасия трактуется нами как доступ к сущему и
непреложному) выходит, что она не нужна, ибо начертано над входом в чертоги Аида[2]:
“Оставь надежду, всяк сюда входящий...”
Понимая бессмысленность бунта, герой долгие годы “не шевелится”, но проклятая, кажущаяся спасительной глыба
кардинально меняет всю его жизнь. С этого момента он точит камень. А камень точит его. И сказано в Екклисиасте: “...суета сует – всё суета. Что пользы человеку от всех трудов его, которыми
трудится он под солнцем?..” Ему понять бы, что ничего нельзя изменить в этом мире абсурда и ни труд, ни мысль, ни память о прошлом не в состоянии дать
человеку ощущение, что его деятельность благотворна и ведёт к исправлению абсурдистской дисгармонии мира. Герой подобен Сизифу, обречённому богами вечно
вкатывать на вершину горы огромный камень, откуда он под собственной тяжестью вновь и вновь низвергается к подножию. “Боги не без оснований полагали, что нет
кары ужаснее, чем нескончаемая работа без пользы.”[3]
С другой стороны, герой не может сидеть сложа руки, дожидаясь свершения заведомо известного хода событий: одиночество,
уныние и жалкая кончина. Однако и “побег” - абсурдная ситуация; во всей драме жизни нет ни положительного, ни отрицательного начала: предприми попытку, ты об
этом пожалеешь, “не шевелись”, ты и об этом пожалеешь, ты пожалеешь и в том и в другом случае... Таково резюме
жизненной мудрости. Принято считать – и в мировой литературе это проиллюстрировано – что у
человека есть выбор. Можно избрать то, а можно - другое. В какое-то мгновение человек становится героем
или предателем, палачом или жертвой... Экзистентное же сознание полагает, что у нас выбора, по существу, нет
в силу абсурдистского мироустройства. Такое положение условно можно определить термином “цугцванг” (в шахматах – расположение фигур, при котором любой
ход приводит к проигрышу). Человеку только кажется, что у него есть выбор между плохим и хорошим. На самом деле выбор только между плохим и ещё худшим. Что же грядёт
в глухих буднях тюремного заточения? Отсидка в одиночках или общих камерах при неизменном, в силу привычки уже ставшем нормой жизни одиночестве, полное уныние
вперемежку с созерцанием в полугрёзах идеального образа ныне далёкой и чужой возлюбленной, а также неплохие шансы сойти с ума через вечность-другую... А
там, за стеной, вожделенная свобода, а там... “Как босому будет на воле, не хотелось думать. Главное – вырваться на эту волю”, “теперь ему бы только
сказать, что он любит её и что он не предатель. Он – жертва.”[4]
(!) Трогательное зрелище: обросший дядька, босой и в изношенных тюремных лохмотьях, бежит “на волю”, переполняясь по очереди всеми известными
человечеству чувствами, но, по законам жанра, появляется чья-то неведомая, но могущественная рука и – “за ушко и на солнышко”. Интересная система: есть
государство, и есть люди, и ещё есть Кто-То, в чьей власти управлять ими, как опытный кукловод марионетками на ярмарочном представлении – полнейший абсурд,
если учесть, что при этом все довольны и счастливы... Именно в их - цивилизованного общества, толпы
(называйте как хотите!) – власти отвергнуть его, кинуть в Лету или сделать своим властелином.
Следует отметить, что для более глубокого понимания вложенных автором в произведение смыслов необходимо
учитывать хронотоп – категории пространства и времени в их взаимосвязи и взаимообусловленности.
Образ стены является базовым в произведении, от названия и вплоть до самых последних строк. Стена – это
преграда, физическое препятствие в пространстве, отделяющее героя от столь вожделенного для него внешнего мира, “воли”; психологический барьер в
социальных отношениях людей: “Человек, думая, что врастает в жизнь, врастал в собственные стены”[5], - одним словом, образ не случаен и является своеобразным символом, преграждающим путь
человека к познанию тайн Бытия.
Герой довольствуется очень малым жизненным пространством: тюремная камера-колодец, сырая и тёмная – “пять шагов вдоль
и три поперёк”. За стеной – безграничное Неведомое: “Обычно по ту сторону была манящая, недоступная для него воля... А может, за стеной не было никого.”[6] Всю жизнь мы жмёмся по комнатушкам, теряемся по углам, пытаясь отгородить их от
остального, “общего” пространства и сделать “своими”. Сам герой сознательно сужает своё жизненное пространство до
“полезного” тёмного и сырого угла, в котором видит он своё спасение. Итак, комната, камера, “угол” - всё это символы замкнутого пространства. И недаром
категория ТОГО, что за стеной, не обозначена: Homo Sapiens нет туда доступа, ибо, что бы ни происходило в жизни, человек не в силах разрушить
стены, отделяющие его от мира. Уже фактом своего рождения он одинок во Вселенной. Сейчас герою трудно представить в своей судьбе что-либо кроме “этой вот
каменной норы”, с которой он успел сжиться, свыкнуться. Сизиф, возвращаясь к своему камню, тоже созерцает череду бессвязных действий, которая и стала его
судьбой.
А как ведёт себя здесь время? Изучение прошлого – акт бессмысленный, так как
оно ушло, оставив после себя лишь жалкие, бестолковые свои знаки, тут-там нацарапанные на древних камнях, до коих никому нет дела. Будущее –
химера, сладкий сон, усыпляющий разум. Реально одно настоящее – единый миг, здесь и сейчас; время осталось там, за тяжёлыми железными засовами, где лето
сменяет весну и всё идёт своим чередом – он же “не считал дней и не знал, сколько их минуло с тех пор, как он погрузился в свою бесконечную работу.”[7] В “Мифе о Сизифе” “можно лишь представить себе предельное напряжение мышц,
необходимое, чтобы сдвинуть огромный камень, покатить его вверх и карабкаться вслед за ним по склону, стократ всё повторяя сызнова; можно представить себе
застывшее в судороге лицо, прилипшую к камню, плечо, которым подпёрта глыба, обмазанная глиной, ногу, поставленную вместо клина, перехватывающие ладони,
особую человеческую уверенность двух рук, испачканных землёй. В самом конце долгих усилий, измеряемых пространством без неба над головой и временем без
глубины, цель достигнута.”[8] В “ Стене” это выразилось в том, что
ценой почти нечеловеческих усилий герою удаётся-таки освободиться и попасть ТУДА, по ту сторону стены. Но всякому нарушителю законов Бытия,
проникнувшему в сферу Невозможного – несознаваемого для человека, а потому запрещённого – уготовлена страшная участь. ТОТ загадочный и очень гостеприимный
мир с радостью делится своими тайнами со всеми желающими приобщиться к ним, но он слишком жадный и никогда не выпускает
случайных гостей, а ныне вечных пленников, из своих гостеприимных объятий. Ловушка захлопнулась. Тупик.
Жизнь здесь не имеет никакого смысла, равно как и смерть; совсем не родиться лучше, чем жить и умереть; здесь царство
вечного хаоса, абсурда, в котором петля - единственное напоминание о том, прошлом мире, куда нет возврата...
ЗАКЛЮЧЕНИЕ.
Для выявления полной картины экзистенциональных мотивов в произведении необходимо учитывать спектр основных
проблем, интересующих экзистенционалистов, как-то:
- Абсурд
- одиночество
- толпа
- бунт
- существование и сущность
- “самость”
- время и пространство
- история
- цугцванг
- «очуждение»
Каждая из этих категорий выражена в произведении в той или иной степени, но авторская тенденция наиболее
представлена в следующих пунктах:
абсурд государственного устройства – алогичность общественно-исторического процесса свидетельствует о реальности той
субстанции, которую экзистенционалисты нарекли “абсурдом”;
одиночество – об этом свидетельствует замкнутость героя в себе и
для себя, почти полное осознание разорванности связей между ним, находящимся за стеной, и остальным миром;
бунт – активная реакция человека на абсурд; предполагает
наличие права на совершение любых поступков, вплоть до суицида. Пленник стремится освободиться из оков: он с неимоверным упорством ищет слабое место в
стене древнего сооружения и через полгода нечеловеческих усилий, незамеченный тюремщиками, делает “узкий и глубокий лаз”, достаточный для того, чтобы
выбраться из ненавистной камеры;
время и пространство – категории, на которые ставит основной акцент автор.
Стена – преграда, невозможность проникнуть за пределы осязаемого и осознаваемого;
цугцванг. Финал просто ужасный. Но случайным для Быкова его
назвать нельзя. И хоть притча (к этой жанровой разновидности можно отнести “Стену”) обладает многозначностью, допуская самые разные интерпретации,
всё-таки можно, думается нам, утверждать, что такой финал навеян нашими “сегодняшними” (произведение было написано в 1995 году, но, как и следует
ожидать от творений гениального автора, оказалось классическим: вневременным и пророческим) отнюдь не весёлыми реалиями.
Подводя итог исследованиям, можно сказать определённо, что перед нами писатель,
творивший в духе экзистенционализма, обладатель зрелого и трезвого ума и чистого сердца. Его мироощущение самобытно и помогает нам, читателям,
очиститься духовно, лучше понимать процессы, имеющие место в современном обществе.
[1] В Быков, «Стена». Переводы с белорусского мои (Г.Д.).
[2] Аид – в древнегреческой мифологии бог подземного царства.
[3] А.Камю, «Миф о Сизифе».
[4] См. примечание 1.
[5] Т. Бондарь, «Искушение».(перевод с белорусского языка мой – Г.Д.).
[6] См. примечание 1
[7] см. примечание 1.
[8] См. примечание 3.