«Натуральная школа»
Идейным
отцом этой группы был Белинский, к тому времени решительно преодолевший
идеалистическую философию Канта, Шеллинга и Гегеля и находившийся на пути к
фейербаховскому материализму. Именно Белинскому
принадлежит в русской критике честь того решительного курса на
художественный реализм, который так полно соответствовал идеологическим
устремлениям этого прямого предшественника революционной демократии 60-х гг.
Выражением идей этого Белинского было, как известно, его замечательное письмо к
Гоголю, 1847, с критикой его «Переписки с друзьями», — письмо, в котором, как
отметил Ленин (Сочинения, т. XIV, стр. 219), со всей силой отразились
настроения крепостного крестьянства той поры. Именно Белинскому принадлежит
заслуга беспощадного разгрома старых литературных авторитетов — Кукольника,
Булгарина, Бенедиктова и особенно Марлинского. Именно Белинский дал наиболее
полное истолкование творчества Пушкина, Лермонтова и Гоголя, и колоссальной
важности их для дальнейшего развития русского реализма. Курсу на романтизм,
господствовавшему в 30-х гг. в широкой Р. л., Белинский решительно
противопоставил курс на сближение искусства с действительностью, на изображение
жизни во всех ее будничных и типических процессах. Под этим углом зрения
Белинский истолковал и наследство великих дворянских писателей 20—30-х гг., с
особой резкостью оттенив критические тенденции гоголевского реализма.
Свойственное Белинскому исключительное чувство современности нашло себе выражение
в решительном предпочтении Гоголя Пушкину: «Дух анализа, неукротимое стремление
исследования, страстное, полное вражды и любви мышление сделалось теперь жизнью
всякой истинной поэзии. Вот в чем время опередило поэзию Пушкина и большую
часть его произведений лишило того животрепещущего интереса, который возможен
только как удовлетворительный ответ на тревожные, болезненные вопросы
настоящего». И, наоборот, в Гоголе замечательна «совершенная истина жизни», его
смех «растворен горечью», «Мертвые души» представляют собою «явление,
беспощадно сдергивающее покров с действительности и дышащее страшною кровною
любовью...» «Мы в Гоголе, — повторял Белинский в другом месте, — видим более
важное значение для русского общества, чем в Пушкине: ибо Гоголь поэт более социальный,
следовательно более поэт в духе времени».
«Натуральная
школа», стоявшая в центре литературы 40-х гг. и почти исчерпывавшая собою всю
лит-ую действительность той поры, формировалась под знаком этих замечательных
лозунгов великого критика. Под знаком претворения их в жизнь протекала ее
деятельность, явившаяся переломным этапом в истории русского реализма. В литературной
действительности 40-х гг. натуральная школа заняла безусловно центральное и
доминирующее место. В ее тона была окрашена и поэзия той поры — вспомним о
нравоописательных поэмах Тургенева, о лирических зарисовках Огарева, о поэзии
петрашевцев (Плещеева, Дурова, Пальма). Но как ни замечательны были эти
поэтические явления, не через них проходила столбовая дорога литературы 40-х
гг. Ведущая роль в эту пору явно перешла от поэзии к прозе, к широким, полным
реалистических зарисовок полотнам повести и романа. («Роман и повесть, —
отметил в 1848 Белинский, — стали теперь во главе всех других родов поэзии. В
них заключалась вся изящная литература, так что всякое другое произведение
кажется при них чем-то исключительным и случайным».)
Нетрудно
сформулировать типические черты натуральной школы: они заключались в реализме,
в социальности, в критике существующей действительности. Но эти объединяющие
«натуралистов» особенности не могут нам полностью охарактеризовать натуральную
школу.
В
натуральной школе 40-х гг., как и в идейно питавшем ее западничестве,
существовало два составных течения — либеральное и революционное. Объединяющей
эти течения чертой было их отрицательное отношение к крепостнической системе,
задерживающей развитие производительных сил страны и подъем культуры. Отрицание
феодализма диктовалось здесь однако различными соображениями.
Реформистский
фланг беллетристов «натуральной школы» в первую очередь был представлен
Тургеневым, Григоровичем и Гончаровым
Все трое отражали уже в своей ранней деятельности интересы тех групп
дворянства, которые понимали неизбежность капитализации страны, которые
приспособляли эту капитализацию к интересам помещичьего землевладения. Этой
идеологией было вызвано к жизни все раннее творчество этих писателей, полное
язвительных насмешек над дворянской «обывательщиной», над пошлой средой
захолустных помещичьих усадеб (поэма Тургенева «Помещик», 1846), развенчания
романтизма при сочувствии буржуазной деловитости и предпринимательству
(противопоставление этих начал было дано в романе Гончарова «Обыкновенная
история», 1847), симпатий к угнетенному крепостным правом крестьянству
(«Деревня», 1846, и «Антон Горемыка», 1847, Григоровича, «Записки охотника»
Тургенева, 1847—1852). К этим ведущим писателям группы примыкали такие более
мелкие беллетристы, как Е. Гребенка (его повести из быта петербургского
чиновничества, полные подражания Гоголю), И. Панаев (серия физиологических
очерков и усадебных повестей в манере, близкой к тургеневской) и наконец гр. В.
Соллогуб, в своем «Тарантасе» (1845) резко приблизившийся к «оркестру Гоголя»
(сюжет повести, образы помещиков и дворовых, провинциальные картинки, сильно
напоминающие собою бытопись «Мертвых душ»). Всех этих писателей характеризовала
либерально-дворянская трактовка действительноети: они недоброжелательно
относились к крепостному праву, они симпатизировали угнетенному помещичьим
произволом мужику, но и то и другое протекало у них в границах дворянской
идеологии: крепостное право отрицалось во имя более «гуманной» системы
отношений, которая была бы в то же самое время и более выгодной для помещичьего
класса. Эти писатели хорошо понимали, какими последствиями грозит дворянству
дальнейшее существование крепостнической системы, и хотели предотвратить
народную революцию спуском на тормозах к поместно-капиталистическому режиму.
Помимо
этой дворянской группы писателей на либеральном фланге «натуральной школы» 40-х
гг. находились еще писатели того мелкого городского мещанства, которое на своей
спине чувствовало гнет старого уклада, но которое бессильно было от него
освободиться и апеллировало к «сочувствию», к «жалости» власть имущих. В этом
роде начал свой путь Островский («Записки замоскворецкого жителя», 1847), в
этом направлении развернулась и литературная деятельность молодого Достоевского
(«Бедные люди» и «Двойник», 1846, «Белые ночи», 1848, «Неточка Незванова»,
1849). В отличие от Тургенева или Григоровича перед нами встает здесь среда
столичного чиновничества, униженной городской бедноты, характерные фигуры
петербургского «мечтателя», характерные мотивы их борьбы за жизнь, за честь. У
Достоевского сильнее, чем у Гончарова или Тургенева, звучат мотивы
демократического сочувствия тяжкой участи бедняков, но и тот и другой остаются
в границах либерального жаления. Как ни мрачна картина «Антона Горемыки», она,
возможно, стала бы радостней, если бы помещик сам занялся своей деревней и взял
другого более гуманного и честного управляющего. Как ни тяжела жизнь Макара
Девушкина и подобных ему бедняков, она могла быть легче, если бы власть имущие
отнеслись бы к ним так, как отнесся его добрый начальник. Эта вера в
возможность улучшения участи своих героев уже в пределах существующего строя,
эта апелляция к частичным его преобразованиям объединяют в это время Тургенева
и Ф. Достоевского в общий лагерь реформизма.
Значение
этих писателей для истории Р. л. было чрезвычайным. Опираясь в своей
беллетристической деятельности на реалистов Запада (Бальзака, Диккенса, Ж. Санд)
и особенно на таких родоначальников русского реализма, как Пушкин и Гоголь, они
в сильнейшей мере повлияли на общественное сознание своей поры. Как ни умеренна
была политическая оппозиционность Тургенева, Гончарова или даже Достоевского,
произведения их действовали своим вниманием к «мелким людям», силой своей
гуманистической проповеди. Встреченные шумом негодования со стороны группы
Булгарина, «Бедные люди» получили от Белинского почетное название «первой
попытки у нас социального романа»; тот же Белинский, по его собственным
признаниям, был потрясен беспросветной картиной страданий Антона Горемыки.
Чрезвычайно значительна была и литературная функция этих произведений, по
большей части созданных в новой для Р. л. жанровой манере «деревенской повести»
(«Деревня», «Антон Горемыка» Григоровича, «Записки охотника» Тургенева,
написанные в манере так наз. Dorfgeschichte популярного в ту пору Ауэрбаха),
сентиментально-мещанской повести (произведения Достоевского и его ближайших литературных
спутников — Пальма, Мих. Достоевского, Я. Буткова — см. его «Петербургские
вершины», 1846, и др.), социально-психологического романа («Обыкновенная
история», созданная под сильным воздействием зап.-европейских романов о молодом
искателе «карьеры и фортуны», в частности «Утраченных иллюзий» Бальзака). Но
особенно популярной формой здесь был «физиологический очерк» посвященный описанию нравов столичного
города. Этот жанр пришел в Р. л. из Франции, где уже в 30-х гг. возникли
многочисленные «физиологии». В либеральном лагере его традиции продолжали напр.
«Петербургские шарманщики» Григоровича (1845). Наиболее ранние и вместе с тем
наиболее характерные образцы физиологического очерка дал высоко ценившийся
Белинским В. Даль («Казак Луганский» — см. его «Уральского казака», «Чухонцев в
Питере», «Петербургского дворника» и «Денщика», напечатанных в иллюстрированных
сборниках Башуцкого «Наши, написанные с натуры русскими», 1841—1842).
Совершенно
иным был подход к действительности таких демократических писателей русской
«натуральной школы», как Салтыков, Герцен, Некрасов . Все они представляли
революционные группы тогдашнего общества. Невзирая на ряд оттенков, разделяющих
этих писателей друг от друга, они объединены в основном: барскому «жалению» и
мещанской безысходности здесь было противопоставлено гораздо более
последовательное и энергичное отрицание существующей действительности.
Различие
подхода к действительности во весь рост дало себя знать уже в отношении к
крепостничеству. В противовес Тургеневу в Гончарову, рисовавшим отдельные
«злоупотребления» крепостным правом, эти писатели самые злоупотребления
изображают как характерные и типические черты строя, основанного на безудержном
произволе помещиков и полном бесправии крепостных (история воспитанницы,
выданной замуж за мужика, у Некрасова). Тургенев и Григорович всячески
стремились уничтожить пропасть между барином и мужиком, наделяя первого чертами
«гуманности», а второго — поэтической и чуткой к красоте душой (образы Касьяна
и Калиныча в «Записках охотника»). Писатели революционного фланга «натуральной
школы», наоборот, подчеркивают пропасть, разделяющую бар и крестьян. «Знать,
любить не рука мужику-вахлаку да дворянскую дочь» — это восклицание
некрасовского огородника типично для их реалистического подхода к
действительности, не смягченного либеральными иллюзиями. Но всего острее
различие этих подходов в обрисовке крепостников. В противовес либералам,
предпочитающим не заострять этих мотивов (в «Бурмистре» Тургенева речь идет не
столько о жестокости барина, сколько об его попустительствах бурмистру, в
«Антоне Горемыке» помещик не фигурирует вовсе, в «Обыкновенной истории» Гончарова образ крепостницы Адуевой смягчен
атмосферой патриархальности), Некрасов и Герцен рисуют усадьбу как очаг
«подавленных страданий». В «Противоречиях» Салтыкова, в «Кто виноват?» Герцена
и «Родине» Некрасова усадьба изображается без тургеневского любования ею, во
всей прозаической наготе своего произвола над человеческой личностью (особенно
красноречива история крепостной актрисы в повести Герцена «Сорока-воровка»,
1848).
То
же стремление к заостренному в своем отрицании реализму проявляется и в
отношении этих беллетристов к чиновничеству. Образам просвещенных и честных
бюрократов, стоящих выше своей среды (Сакс в «Поленьке Сакс» Дружинина, 1847;
Петр Иванович Адуев в романе Гончарова), Герцен и Некрасов противопоставляют
беззастенчивых взяточников (образы губернских чиновников в «Кто виноват?»
Герцена или некрасовского чиновника, «известного плута», «знающего свою роль» и
выходящего «сухим из воды»).
Различие
трактовок дало себя знать наконец в освещении городских низов, в подходе к миру
столичной бедноты. В отличие от глубокого, но аполитичного сочувствия этой
среде у Достоевского Некрасов и Салтыков изображали ее во всей отвратительности
ее быта («Петербургские углы» Некрасова, 1845), в глубоко зреющем в недрах ее
политическом протесте (сопоставим с аполитичным мечтанием в «Белых ночах»
салтыковского Нагибина «мечтателя», живущего «в комнате в три аршина окнами на
помойную яму», остро мучающегося неравенством общественных отношений — «почему
люди в каретах ездят, а мы... пешком по грязи ходим?», — и умирающего с острым
сознанием своей вынужденной общественной бесполезности). Прибавим ко всем этим
параллелям глубоко различную трактовку вопросов женской эмансипации, — право
женщины на свободный выбор себе мужа Дружинин признает в своей «Поленьке Сакс»
лишь в пределах существующего светского «общества», в противовес ему Салтыков,
Некрасов и Герцен со всей силой подчеркивают обессиливающее давление на женщину
крепостнического у клада (образы Тани в «Противоречиях», крестьянской девушки —
в стихотворении Некрасова «В дороге», матери, продающей себя для того, чтобы
накормить свою голодную семью («Еду ли ночью» Некрасова), у Салтыкова и
особенно трагический образ крепостной актрисы в повести Герцена
«Сорока-воровка»). Как ни присущи революционным писателям 40-х гг. либеральные
реакции (Некрасов не совсем свободен от либерального «жаления», Герцен — от
дворянского романтизма, Салтыков — от общедемократического гуманизма), бичующая
и отрицающая сущность их реализма несомненна. В своей литературной деятельности
все они опирались на тех же родоначальников русского реализма, но в отличие от
Гончарова и Тургенева, во многом следовавших Пушкину, здесь был взят более
решительный курс на использование гоголевского релизма. Опираясь на тех же
зап.-европейских реалистов, что и писатели тургеневской группы, демократы 40-х
гг. с особой настойчивостью используют мотивы французского утопического социализма
(ср. напр. влияние на раннего Салтыкова мотивов Жорж Санд, а вместе с ней той
Франции Сен-Симона, Кабе и Фурье, откуда «лилась в нас вера в человечество» и в
скорое наступление золотого века («За рубежом»)). Работая в области тех же
жанров, что и либералы, эти писатели сумели и в физиологическом очерке
(«Петербургские углы»), и в психологической повести (напр. «Запутанное дело»),
и в романе («Кто виноват?») неизмеримо сильнее подчеркнуть мотивы социального
протеста, насытить ими бытопись, портреты и даже пейзажи.
Цензура
сравнительно благожелательно отнесшаяся к Тургеневу и беспрепятственно
пропустившая Гончарова, подвергла сильнейшей обработке произведения
демократически-революционных натуралистов: в романе «Кто виноват?» были сделаны
многочисленные купюры, «Колыбельная песня» Некрасова появилась в свет только
через двадцатилетие слишком после ее написания, а сам автор ее агентом третьего
отделения Булгариным характеризовался как «самый отчаянный коммунист», который
«страшно вопиет в пользу революции». Что касается Салтыкова, то его первые
повести «Противоречия» и «Запутанное дело» произвели в благонамеренных и
правительственных сферах чрезвычайное впечатление: Плетнев в своем письме к Я. К.
Гроту отмечал, что тут «ничего больше не доказывается, как необходимость
гильотины для всех богатых и знатных», а военный министр граф Чернышев
обнаружил там «вредный образ мыслей и пагубное стремление к распространению
идей, потрясших уже всю Западную Европу и ниспровергших власти и общественное
спокойствие». Именно «Запутанное дело» и «Противоречия» послужили основанием
для многолетней ссылки Салтыкова.
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://feb-web.ru