ВОЛЬНОЛЮБИВАЯ ЛИРИКА А. С. ПУШКИНА.
А. С. Пушкин принадлежал к поколению, воспитанному войной 1812 года. Освободительная война способствовала общественному подъему: люди десятых— двадцатых годов ощущали себя участниками и деятелями Истории (с большой буквы), жили для будущей славы, а за образец брали славу прошлую— увековеченную в книгах по древнегреческой и древнеримской истории — их настольных книгах. Примеряя тоги замечательных людей прошлого, это поколение мечтало о преобразовании России и томилось от вынужденного бездействия. Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес, А здесь он — офицер гусарский, —
писал Пушкин о Чаадаеве, сравнивая его со знаменитыми афинским демократом и римским республиканцем. Такими сравнениями те, кого потом назовут декабристами, задавали своим делам и словам исторический масштаб.
При этом особые надежды возлагались на Пушкина — как на самого талантливого поэта поколения, призванного стать “рупором”, “провозвестником” свободолюбивых идей. Талант его мыслился “средством” политической пропаганды, другие темы объявлялись мелкими и недостойными. “Любовь ли петь, где брызжет кровь”, — обращался к нему В. Ф. Раевский из заключения. Великий дар должен быть достоин великой цели, ради этой цели должно отказаться от “легкой” поэзии, от “частных” тем— любви, “разгульной дружбы” и меланхолического уединения. Оправдывает ли поэт эти надежды? И да, и нет.
Да, потому что никто лучше Пушкина не выразил аскетического идеала декабристов, никто с такой силой не призвал к отказу от “малого” ради “великого”. Вольнолюбивые стихотворения Пушкина (1817—1820) по сути стали программой и манифестом декабристской этики. Нет, потому что “муза” Пушкина никак не хотела ограничиваться этим аскетическим идеалом, вызывая упреки, а то и недоверие друзей-декабристов. Недаром Пушкина называли “Протеем” (древнегреческое божество, постоянно меняющее облик): он был изменчив и восприимчив, свободно принимая различные поэтические личины, пробуя все новые жанры, не соглашаясь на самоограничение и односторонность. Таким образом, свободолюбивая лирика Пушкина следует двум различным идеям свободы: идее самоограничения во имя гражданской свободы и идее поэтической свободы, не признающей никакого самоограничения.
На первом этапе своего творчества Пушкин присягает на верность общественному идеалу—жертвенного служения. В оде “Вольность” (1817) он отказывается от любви (Афродиты— “Цитеры слабой царицы ”)и посвященных ей “венка” с “изнеженной лирой”: Беги, сокройся от очей, Цитеры слабая царица! Где ты, где ты, гроза царей, Свободы смелая певица? — Приди, сорви с меня венок, Разбей изнеженную лиру.... Хочу воспеть свободу миру, На тронах поразить порок.
В стихотворении “Деревня” (1819), развернув идиллическое описание красот сельской природы и удовольствий уединения на ее лоне, поэт резко и неожиданно отказывается от этих удовольствий: Но мысль ужасная здесь душу омрачает: Среди цветущих нив и гор Друг человечества печально замечает Везде невежества убийственный позор.
Поэтический “жар”, обращенный на красоты природы и уединенные “размышления”, назван “бесплодным”: О, если б голос мой умел сердца тревожить! Почто в груди моей горит бесплодный жар, И не дан мне судьбой витийства грозный дар?
В послании “К Чаадаеву” (1818) — все тот же “отказ” — на этот раз от всего круга “частных” поэтических тем, от всего “личного” и “тихого”: Любви, надежды, тихой славы Недолго нежил нас обман, Исчезли юные забавы, Как сон, как утренний туман....
Отказавшись от любовного чувства, поэт переплавляет его в чувство гражданское: Мы ждем с томленьем упованья Минуты вольности святой, Как ждет любовник молодой Минуту первого свиданья.
В 1823 году этот общественный идеал претерпевает кризис, а с 1824 года — теряет былую силу. Кризис выразился в стихотворении “Свободы сеятель пустынный”: Паситесь, мирные народы! Вас не разбудит чести клич. К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь. Наследство их из рода в роды Ярмо с гремушками да бич.
Если “чести клич” не может “разбудить” народы, тогда к чему он? Надежда поэта “на тронах поразить порок” не только несбыточна, но и вредна, так как уводит от собственно поэтических целей. Что же способствует поэтическому вдохновению? Любовь, дружба, уединение на лоне природы— надо вернуться к этим темам, вечным и неотменимым. В таком духе поэт переиначивает концовку послания к Чаадаеву 1818 года— через шесть лет, в стихотворении “Чаадаеву”: Чаадаев, помнишь ли былое? Давно ль с восторгом молодым Я мыслил имя роковое Придать развалинам иным? Но в сердце, бурями смиренном, Теперь и лень, и тишина. И в умиленьи вдохновенном, На камне, дружбой освященном, Пишу я наши имена.
После перелома 1823—1824 годов вольнолюбивая тема из гражданской лирики уходит в стихотворения о поэте и поэзии, приобретя характер поэтического манифеста. Поэт должен быть свободен — и от “властей”, и от “народа”: Иная, лучшая потребна мне свобода: Зависеть от властей, зависеть от народа — Не все ли нам равно? Бог с ними. Никому Отчета не давать, себе лишь самому Служить и угождать; для власти, для ливреи Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи; По прихоти своей скитаться тут и там, Дивясь божественным природы красотам, И пред созданьями искусств и вдохновенья Трепеща радостно в восторгах умиленья. Вот счастье! Вот права.... (“Из Пиндемонти”, 1836)
Поэт —“царь” и должен “жить один”, он “сам свой высший суд” (“Поэт! не дорожи любовию народной”, 1830). Всякие внешние цели и условия, навязываемые поэту, отвергаются им: кто возьмется сказать, в чем тайна и каково назначение поэзии, кто имеет право предписывать поэтическому вдохновению, что ему можно, а что нельзя? Для поэта нет внешнего закона, а в чем заключается его внутренний закон— загадка: Зачем крутится ветр в овраге, Подъемлет лист и пыль несет, Когда корабль в недвижной влаге Его дыханья жадно ждет? Зачем от гор и мирных башен Летит орел, тяжел и страшен, На черный пень? Спроси его. Зачем арапа своего Младая любит Дездемона, Как месяц любит ночи мглу? Затем, что ветру и орлу, И сердцу девы нет закона. Гордись: таков и ты, поэт, И для тебя условий нет. (“Езерский”)
Что же касается политической лирики, то она после декабрьского восстания 1825 года исполнена раздумий о судьбах народов и исторической необходимости, о роли частного человека и простых человеческих чувств в истории, но от чего далека, так это от вольнолюбивых мечтаний. Какова должна быть позиция человека по отношению к истории? Главное—остаться человеком. Поэтому поэт, обращаясь и к властителю (Николаю I), и к его жертвам (декабристам —политическим узникам), взывает к простым человеческим добродетелям, призывая: властителя— к милосердию (“милость к падшим призывал”), жертв — к “гордому терпенью”. Сам же поднимается над схваткой: у истории — свой суд, а какой — трудно сказать.