План. 1. Биография. 2. Тема Великой Отечественной войны в творчестве О. Берггольц. 3. Заключение. Использованная литература. Биография.
БЕРГГОЛЬЦ, ОЛЬГА ФЕДОРОВНА (1910–1975), русский поэт. Родилась 3 (16) мая 1910 в Санкт-Петербурге, на старой питерской окраине–Невской заставе, в семье заводского врача. В 1920-х росла и училась в трудовой школе. В 1925 пришла в литературное объединение рабочей молодежи - "Смена", где встретила Б. Корнилова (первого мужа), с которым позднее училась на Высших курсах при Институте истории искусств. Здесь преподавали такие учителя, как Тынянов, Эйхенбаум, Шкловский, выступали Багрицкий, Маяковский, И. Уткин. В 1930 окончила филологический факультет Ленинградского университета, работала корреспондентом казахской газеты“Советская степь”, редактором “комсомольской страницы” газеты ленинградского завода “Электросила” (впечатления этих лет отразились в книге очерков Глубинка, 1932, сб. рассказов Ночь в “Новом мире”, 1935, повестях Журналисты, 1934; Зерна, 1935). Литературный дебют Берггольц (лирические стихи, в т. ч. первые сборникиСтихотворения, 1934, и Книга песен, 1936, с воодушевлением и искренностью рассказывающие о “республике, работе и любви”, счастливой комсомольской семье, и рассказы для детей и юношества – сб. Как Ваня поссорился с баранами, 1929, повесть Углич, 1932, и др. ) с одобрением встретили С. Я. Маршак, К. И. Чуковский, А. А. Ахматова, М. Горький.
В конце 30-х Ольга Берггольц по ложному обвинению попадает в тюрьму, где проводит страшные 149 дней и ночей, которые травмировали ее на всю жизнь, но не лишили стойкости. Эти качества в полной мере проявились во время Великой Отечественной войны, в годы Ленинградской блокады, когда голос Ольги Берггольц регулярно звучал по городскому радио. Звучал с настоящим мужеством и силой как голос человека, разделившего с осажденными жителями все их лишения. В 1938 погиб первый муж Берггольц, известный комсомольский поэт Б. П. Корнилов, репрессированный по ложному обвинению; саму ее заключают в тюрьму, где она находилась с декабря 1938 по июнь 1939. Ноты трагизма появляются в стихах конца 1930-х годов, большинство которых опубликовано в сб. Узел (1965, в т. ч. Не может быть, чтоб жили мы напрасно! .. ), а наиболее острое, посвященное тем, кто “обманулся.... любя” свою страну и декларированные ею идеалы, – Нет, не из книжек наших скудных (1939) – вышло в свет только в 1987. В годы Великой Отечественной войны Берггольц, оставаясь в родном городе все 900 дней блокады, работала на Ленинградском радио (выступления вошли в кн. Говорит Ленинград, 1946, 1-е изд. было изъято в связи с т. н. ленинградским делом после разгрома журналов“Звезда” и “Ленинград”). Часто, обессиленная от голода, ночевала в студии, но никогда не теряла силы духа, поддерживая свои обращения к ленинградцам доверительными и мужественными стихами (Письма на Каму, Разговор с соседкой, поэмы Февральский дневник, Ленинградская поэма, обе 1942; Памяти защитников, 1944, Твой путь, 1945; сборники Ленинградская тетрадь, 1942, Ленинград, 1944, в которых картины блокадного города соседствуют с раздумьями о героизме, верности и любви, побеждающими страдания и смерть). Среди других произведений Берггольц– героико-романтическая поэма Первороссийск(1950; Государственная премия СССР, 1951), посвященную петроградским рабочим, в 1918 отправившимся на Алтай для создания там коммуны; книга лирически-исповедальной прозыДневные звезды, 1959 (не завершена), написанные совместно с А. Г. Макороненко пьесы Они жили в Ленинграде (1944) и У нас на земле (1947), киносценарий Ленинградская симфония (1945), цикл стихов о Сталинграде (1952), трагедия Верность (1954) – о днях обороны Севастополя в 1941–1942. В 1960-е вышли поэтические сборники: "Узел", "Испытание", в 1970-е - "Верность", "Память". Строки О. Берггольц высечены на гранитной стеле Пискаревского мемориального кладбища: “Никто не забыт и ничто не забыто”. Умерла Берггольц в Ленинграде 13 ноября 1975. Тема Великой Отечественной войны в творчестве О. Берггольц.
Тема войны неиссякаема. Появляются всё новые и новые произведения, которые вновь и вновь заставляют вернутся к огненным событиям теперь уже более пятидесяти летней давности и увидеть в современном человеке то, что мы ещё недостаточно осознали и оценили.
Великая Отечественная война потребовала от нашего народа, от каждого советского человека напряжения всех его душевных и физических сил. Вновь и вновь исследуют писатели историки нашей победы над фашизмом, сущность советского характера, человека– патриота, интернационалиста, гуманиста.
Война не только не “отменяет”, она делает ещё более острыми нравственные проблемы, чувство гражданского долга, ответственности. Ясность целей и задач на войне не может служить оправданием какой–либо моральной неразборчивости. Она не освобождает человека от необходимости в полной мере отвечать за свои поступки, осмысливать происходящее. Жизнь на войне–это жизнь со всеми её духовными и нравственными проблемами в их сложности и противоречивости.
Ольгу Берггольц называли и называют “музой блокадного города”. Это очень высокая и почетная аттестация. И вполне заслуженная. Блокадные стихи Берггольц появились в тоненьком сборнике “Ленинградская поэма” еще в блокаду. Именно с тех пор запечатлелись в памяти пронзительные в своей простоте строки: Был день как день. Ко мне пришла подруга, не плача, рассказала, что вчера единственного схоронила друга, и мы молчали с нею до утра. Какие ж я могла найти слова? Я тоже ленинградская вдова. Мы съели хлеб, что был отложен на день, в один платок закутались вдвоем, и тихо-тихо стало в Ленинграде. Один, стуча, трудился метроном....
От этих строк и сейчас мороз по коже. Все узнаваемо, все так и было —кроме одной, пожалуй, детали: метронома. Значение этой подробности блокадного быта, пожалуй, преувеличено в позднейших воспоминаниях. Никакого метронома в квартирах рядовых ленинградцев не было слышно. Большинство домашних радиоточек было реквизировано или по крайней мере отключено. Где-то они, конечно, сохранялись—в том числе, вероятно, и у постоянного сотрудника блокадного радио поэта Ольги Берггольц: это была не привилегия, а производственная необходимость. Кстати, при всем при том сами-то радиопередачи летели в эфир не напрасно: услышанное где-нибудь на работе, на дежурстве потом передавалось из уст в уста, пересказывалось, помогало жить. А стихи запоминались наизусть: Вставал рассвет балтийский ясный, когда воззвали рупора: “Над нами грозная опасность. Бери оружье, Ленинград! ” А у ворот была в дозоре седая мать двоих бойцов, и дрогнуло ее лицо, и пробежал огонь во взоре. Она сказала: “Слышу, маршал. Ты обращаешься ко мне. Уже на фронте сын мой старший, и средний тоже на войне. А младший сын со мною рядом, ему семнадцать лет всего, но на защиту Ленинграда я отдаю теперь его.... ” Блокадные стихи Берггольц можно цитировать бесконечно.
Но в них —еще не вся Берггольц. В другие, “оттепельные” годы люди читали друг другу, передавали из уст в уста совсем иные стихи: Нет, не из книжек наших скудных, подобья нищенской сумы, узнаете о том, как трудно, как невозможно жили мы. Как мы любили — горько, грубо. Как обманулись мы, любя, как на допросах, стиснув зубы, мы отрекались от себя.
Это ведь тоже она. А дальше —и вовсе, кажется, самоубийственное признание, вырвавшееся, по-видимому, в горчайшую минуту: И равнодушны наши книги, и трижды лжива их хвала.
И, может быть, самая поразительная строка — набранная курсивом дата: 22. V —24. V. 1941. “Мы о многом в пустые литавры стучали, мы о многом так трудно и долго молчали”, —писал Владимир Луговской, поэт тоже замечательный. И стихотворение, из которого эти строки взяты, — “В сельской школе” — одно из лучших в период его последнего творческого взлета. И все-таки это —1956 год, “оттепель”. А стихи Берггольц написаны задолго до всех “оттепелей” и тем более перестроек. В самый канун войны. Прошел всего месяц—и вырвались из-под пера совсем другие строки, теперь они напечатаны рядом, на обороте того же книжного листа: Мы предчувствовали полыханье Этого трагического дня. Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье. Родина, возьми их у меня! .. Я люблю Тебя любовью новой, горькой, всепрощающей, живой, Родина моя в венце терновом, с темной радугой над головой.... И дальше, в те же дни: Товарищ юный, храбрый и веселый, тебя зовет Великая Война, — так будь же верен стягу Комсомола и двум его прекрасным орденам.... И главная — незыблемая — верность непобедимой Партии своей. На первый зов ее, на самый первый вперед за ней, всегда вперед за ней!
Качество стихов, уровень их литературной отделки могут быть различны —одно складывалось, возможно, месяцами и годами, другое выплеснулось на бумагу спонтанно, в ответ на требование момента. Но нет ощущения, что одно писалось “для себя”, а другое—“для газеты”, “для цензора” или просто “потому, что так надо”. Даже вообразить такое в отношении Берггольц было бы немыслимым цинизмом.
Такое было время. Оно испытывало не только блокадным холодом и голодом. Оно в буквальном смысле испытывало душу на разрыв. И каждый пишущий переживал это испытание по-своему. Кто-то приспосабливался, кто-то замолкал, кто-то продолжал работать, гоня от себя “неудобные” мысли, боясь не только реальных житейских неприятностей, но и— инстинктивно — разрушительного внутреннего раздвоения. У Берггольц раздвоения, распада личности не ощущается. Взаимоисключающие, казалось бы, стихи отнюдь не перечеркивают друг друга, наоборот: каким-то непостижимым образом даже самые риторичные, безнадежно, казалось бы, устаревшие для сегодняшнего дня строки обретают в этом противостоянии некую новую драматичность и остроту.
Слово “Колыма” мы запомнили много раньше, чем поняли, что изначально это — просто река, хотя и очень далеко на севере. Но казалось, что все это —совсем другая материя, не связанная напрямую с сегодняшним праздником созидания и преображения природы.
Но сама-то Берггольц знала, что писала. В том числе и тогда, когда обращалась к теплоходу, который скоро пройдет от Дона к Волге: Держи спокойно небывалый путь! На каждом шлюзе, у любых причалов будь горд и светел, но не позабудь о рядовых строителях канала....
Казалось бы, все тут хрестоматийно правильно. Как в известном тогда стихотворении о простом советском человеке, который “по полюсу гордо шагает, меняет движение рек”. Откуда же тогда эта мольба к тому, кто будет “горд и светел”: не позабудь! Разве ж кто забывает?
И не было это эзоповым языком, не было кукишем в кармане. Было честное стремление охватить время в целом, с его величием и ужасом. И слово “трагедия” подходило здесь больше всего: Друзья твердят: “Все средства хороши, чтобы спасти от злобы и напасти хоть часть Трагедии, хоть часть души.... ” А кто сказал, что я делюсь на части?
Только что процитированные строки — начало одного из “Пяти обращений к трагедии” —датированы 1949 годом. Стихотворная трагедия Ольги Берггольц “Верность” была посвящена обороне Севастополя. “Если пафосом ленинградской эпопеи было терпение, то пафосом севастопольской трагедии было исступление, — сказала Берггольц, тогда же, в пятидесятых. —Но при всем различии в судьбах двух городов-героев было нечто общее. Потому я и обратилась к севастопольской теме.... ” Это общее, как можно было понять, —подлинная трагедийность, “предельность” ситуации. Поэта притягивали люди, живущие на пределе своих возможностей: каковы они, эти пределы, каков в человеке запас прочности, в том числе и нравственной? Достаточен ли он, чтобы пробиться через все преграды и испытания в светлое будущее, которое должно же наконец когда-нибудь наступить?
Ольга Федоровна верила, как идеалистка, и сомневалась, как реалистка. На вопрос о “загадке Берггольц” можно сказать самым общим и гипотетическим образом: в основе ее все-таки—масштаб личности, сила характера, неистовый максимализм во всем. В одном из обращений к Родине (том самом, где “ты— дикая, ты — не со зла”) есть примечательное словечко: Не знай, как велика надменность любви недрогнувшей моей.
Недаром и в стихах о человеческой, земной любви у нее звучат те же максималистские, “железные” интонации: Ни до серебряной и ни до золотой, всем ясно, я не доживу с тобой. Зато у нас железная была — по кромке смерти на войне прошла. Всем золотым ее не уступлю: все так же, как в железную, люблю....
Она ведь и в жизни была такой: бескомпромиссной максималисткой. Даже на партийном учете в течение многих лет упрямо считала своим долгом состоять не в писательской организации, а в рабочем коллективе “Электросилы”. Сегодня это многим покажется чуть ли не причудой. Но это не было причудой. Ну, а что до цены, так об этом в нынешней книге сказано много. И беспощадней, откровенней всего— в упоминавшемся “Триптихе”: Лгать и дрожать: а вдруг — не так солгу? И сразу — унизительная кара. Нет. Больше не хочу и не могу. Сама погибну. Подло — ждать удара! Не женское занятье — пить вино, по кабакам шататься в одиночку.... Но я — пила. Мне стало все равно: продлится ли позорная отсрочка....
Казалось бы, все, предел. Ведь было десятью годами раньше сказано: Все, что пошлешь: нежданную беду, свирепый искус, пламенное счастье, — все вынесу и через все пройду. Но не лишай доверья и участья. Как будто вновь забьют тогда окно щитом железным, сумрачным и ржавым.... Вдруг в этом отчуждении неправом наступит смерть — вдруг станет все равно?
И вот —“стало все равно”. Но ведь и после сумрачного “Триптиха” было еще четверть века жизни и творчества, внутренней борьбы, отзвуки которой слышны даже в разрозненных, незавершенных, впервые опубликованных фрагментах самых последних лет. Один из них печатается непосредственно по автографу—беглому, черновому, оставленному на обложке одного из ежегодных сборников “День поэзии”: А я вот подтверждаю — Мне идти по этому прекрасному пути, по бешеным дорогам Дон Кихота.
А вот внутреннее содержание поэзии Ольги Берггольц, ее трагический внутренний конфликт остаются живыми и актуальными. В былые времена “широкий читатель” знал лишь одну сторону творчества поэта: многое писалось “в стол”. Сегодня мог бы возникнуть соблазн представить ее исключительно как “поэта подполья”. “А кто сказал, что я делюсь на части? ”—снова могла бы гневно возразить Берггольц. Сами нонконформистские стихи ее проиграли бы в своей глубине, лишившись “противовеса”. В парадоксальной цельности, в соединении несовместимого—трагическая неповторимость ее феномена. Впрочем, такая ли уж абсолютная неповторимость? Меняются времена, меняются идеи, но время отнюдь не перестает испытывать человеческие души на разрыв. И никогда, наверное, не перестанет. Надеяться на это было бы непростительной иллюзией. Заключение.
Родина для Берггольц была не абстракция. Бессмертные слова: "Никто не забыт, ничто не забыто", сказанные Ольгой Берггольц, относятся, впрочем, не только к Великой Отечественной, но и к другой, подлой войне против собственного народа, выбивавшей не только детей из животов, но и веру в прижизненную справедливость. Для многих справедливость оказалась действительно только посмертной. После XX съезда наконец-то вышли многие стихи Берггольц о ее личной трагедии и о трагедии всего народа, но кое-что напечатали только посмертно. Использованная литература
О. Берггольц. Верность: Стихи и поэмы - Л. : Сов. писатель, 1970. - 358с. О. Берггольц. Дневные звезды. - М. : Сов. Россия, 1977. - 206с: ил... О. Берггольц. Ленинградская поэма: Поэмы, стихотворения / Предисл. М. Дудина Л. : Худ. лит. , 1976. - 204с. : ил.
О. Берггольц. Стихи и поэмы / Худож. Г. А. В. Траугот - Л. : Сов. писатель, 1979. 463с. : ил.
Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. Москва, 2000. Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е. Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.