Вадим ЧирковНАШИ ДУШИ БЛУЖДАЮТ ПО СВЕТУ
Душа – «бессмертное духовное существо,
одаренное разумом и волею». ВладимирДаль.
По давно известным мне признакам я понял, что этотчеловек ищет собеседника. Худощавый, рыжебородый, в джинсе (куртка наброшена наголые загорелые плечи), он осторожно приглядывался ко всем, кого видел,выбирая… нет, не просто собеседника, а скорее слушателя. Я же, слушатель отприроды, слушатель, которого рассказчик (тоже от природы) легко находит глазамидаже в большой толпе, покорно стал ждать, когда меня призовут к исполнениюпрямых моих обязанностей.
А потенциальных слушателей было много здесь, накаменном мысу с обрывистыми рыжими берегами, омываемом, по-моему, самой чистойи самой синей водой Черного моря. Они и купались, и ныряли, и загорали, ибродили, полуголые, среди развалин древнегреческого города, который две споловиной тысячи лет назад возник на этом мысу и насчитывал около двух десятковстолетий активной жизни. Немудрено, что всякого, кто притрагивался кпепельно-серым камням древних домов, знававших тепло людских тел и слышавших ихголоса, охватывала задумчивость.
Остатки стен бывших домов были еще в прошлом веке«подняты» археологами из земли, законсервированы сверху цементом и теперьдавали представление о городе. Раскопки и посильная реставрация развалиндорисовали картину. Обнаружились разноцветные мозаики на полах ванных комнат,были подняты из земли и поставлены на прежние места мраморные колонны базилик,собраны воедино осколки громадных пифосов и амфор, в которых хранили раньшевино, масло и рыбу – предметы торговли города, стоявшего на перекрестке морских дорог. В музее, в центре мыса, были накопленытысячи монет, найденных при раскопках, мраморные статуи с прощальными текстамина древнегреческом, надгробные плиты, терракотовые статуэтки, плоскиесветильники… Особое внимание привлекала плита 111 века до нашей эры с клятвойжителей города на верность ему: «Клянусь Зевсом, Геей, Гелиосом, Девою, богамии богинями олимпийскими, героями, владеющими городом и землею, и укреплениямихерсонеситов, я буду единомыслен относительно благосостояния и свободы города играждан и не предам ни Херсонеса, ни Керкинитиды, ни Прекрасной гавани…другом я буду херсонесцам всегда...».
Море здесь сияет той живой искрящейся синью, чтопритягивает взгляд, как чьи-то глаза. Оно здесь гипнотически синего цвета, тогоэнергично синего цвета, ощущая который всегда жалеешь, что ты не живописец, — хотя и знаешь, что все равно не передашь на холсте ни этой живой синевы, ниэтого вспыхивания в ней искр солнца.
А прибойная волна все выносит и выносит нагалечный берег красно-глиняные черепки разбитых давным-давно кувшинов и амфор,их осколками, должно быть, густо усеяно дно вокруг мыса.
Кроме музея, в центре полуострова стоят развалинысобора, построенного в конце прошлого века в честь святого Владимира,принявшего здесь, вместе с Русью первое крещение в 989 году. Собор был разрушенво Вторую Мировую. Крыша обвалена прямым попаданием бомбы немалого размера,стены иссечены пулями и осколками до того, что на них нет буквально живогоместа. Пулями же и осколками побита роспись внутри храма, видная сквозь проемыузких высоких окон, украшенныхгранитными колоннками; через «Тайную Вечерю», написанную на всю стену, проходитширокая трещина...
Здесь-то, напротив собора, я снова увиделРыжебородого.
Он сидел на желтой, выжженной солнцем траве,по-турецки скрестив ноги, и рисовал на листе ватмана Владимировский собор.Работа была профессиональной.
То, что возникало на листе бумаги, тоже можно былоназвать архитектурой. Но не искусством строителя, как переводится с греческогоэто слово, а искусством… разрушения. Это была… антиархитектура. Онапоражала, кроме всего, силой и свирепостью разрушителя. Здание храма, казалось,было обглодано чьей-то страшной железной челюстью. И мне было понятно, почемухудожник зарисовывает это – такого нельзя ни придумать, ни вообразить.
-Лицо войны? – вырвалось у меня.
Он обернулся.
-Похоже на слепок с одного из ее дней. – Художниккивнул на храм. – Правда, чудовищно?
Вид разгромленного собора посреди целых ужедомиков музея неподалеку и полностью восстановленного после войны города всамом деле нарушал строй мысли, сознание не осиливало этой картины сразу,останавливалось перед загадкой разрушения. И было непонятно, как убийство,свидетелем которого ты не был и ничего не знаешь о мотивах, — но видишьизуродованный труп.
Художник уложил лист ватмана в папку, встал ипредложил:
-Хотите, я покажу вам еще одну любопытную вещь?
Кажется, он нашел того, кого искал. Я кивнул.
Мы обошли собор со стороны колонн средневековойбазилики, оказались перед задней, северной его стеной, по которой поднималась ржавая пожарная лестница, перебитаяпосредине взрывом снаряда. Снаряд (наш ли, немецкий ли) выбил в толстой стенехрама глубокую яму.
-Гляньте-ка наверх, — мой провожатый показалпальцем под самый карниз.
Там, поверх всего сумасшествия, оставленного нахраме войной, кто-то, рискуя жинью на перебитой снарядом, донельзя проржавевшейлестнице, написал краской: ПУСТЬ БУДЕТ ВЕЧНА ЛЮБОВЬ!
-Черт знает что! – произнес я единственное, на чтов эту минуту был способен.
-Вот именно, — подтвердил художник. – Но я уверен:такое можно увидеть только на этом мысу!
Я смотрел и смотрел на надпись, задрав голову, иничего не ответил, хотя о мысе думал примерно так же.
Теперь время рассказать о себе – мне на этот разнужно представить будущего слушателя художника и объяснить, почему он его(меня) выбрал.
Я пробыл на этих берегах, в военно-морском городе,в границах которого находился и мыс с древнегреческими развалинами, 4 года. Яоставил здесь, за высокими заборами и колючими проволоками двух воинскихчастей, в их казармах на 120 человек, в ротных строях, у береговых пушек и безрадостного тогда моря свою юность, туюность, которую мои друзья, оставшиеся на «гражданке», проводили, верно,ох как иначе.
И я считал, что этот город, море, берега, бухтыкое-что мне задолжали – я много чего здесь, повторю, потерял. И теперь, бродяпо знакомым улицам, по берегу моря, вторично – нет, заново! – открывая мыс,запоздало понимая, что все-все здесь неповторимо красиво, я пытался получить сэтой местности хоть какую-то отплату, на которую, был уверен, имею полноеправо.
Вот какое у меня сложилось отношение ко всемуздесь, и когда незнакомый пока еще художник произнес ключевую для меня фразу«такое можно увидеть только на этом мысу», я и согласился с ним, насторожился иприготовился к своей главной роли – слушателя, на этот раз очень внимательного.Мыс должен был чем-то со мною поделиться.
-Виктор, — представился мне Рыжебородый и протянулруку. – Фамилия: Кубик. – Вы не против кружки пива в эту пору?
Пиво продавалось сразу за оградой музея, заведениенаходилось в одном домике с продовольственным, невероятно бедным магазинчиком.Здесь стояли высокие столики, пиво наверняка разбавляли, но было оно прохладноеи после июньского солнцепека очень «питкое» (удачный термин виноделов).
Отпивая глоток за глотком, мы обменялисьсведениями о городах, откуда приехали, о профессиях – он художник, я журналист.
-Журналист? – почему-то обрадовался Виктор. –тогда кому-то из нас повезло!
-Чем?
-Мне тем, что меня поймут, а вам – интересным, намой взгляд, материалом. – Он уже не сомневался в распределении ролейРассказчика и Слушателя. – Дело в том, что здесь со мной происходятпреудивительные вещи...
Кубик был, как я уже сказал, рыжебород. Скорее,коричневобород. Чуть широкоскул, борода логично удлиняла лицо, а бурые, как умедведя, с сединой уже волосы на голове «работали» на все тот же правильныйовал. Карие глаза взглядывали на собеседника быстро, остро, что-то свое замечаяи отмечая. Такие глаза бывают у спортсменов единоборцев. Под левой бровью янашел то, что искал, – белый шрамик.
-Бокс? – спросил я, указывая глазами на шрам.
-Кэмээс, — ответил художник (кандидат в мастераспорта).
Я кивнул.
Мы заказали еще по кружке и поговорили освоеобразной красоте небольшого этого полуострова, которая и определила многовеков назад его судьбу. Из далекой заморской Гераклеи в поисках удобного для житья места приплылисюда в пятом веке до нашей эры колонисты, заметили мыс и удобную гавань за ним,поселились и со временем построили целый город, где дома чуть не соприкасалисьдруг с другом. Все хотели жить на этом мысу, но селились здесь только богачи,землевладельцы, чьи загородные усадьбы начинались сразу за городом, за егостенами и тянулись далеко, в степь. Там жили управлющие и рабы, обрабатывающиехлебные поля, сады и, главное, виноградники.
Полис просуществовал две тысячи лет – много ли наземле других с такой же долгой историей?
Дома подходили к самому морю, иные стояли прямонад обрывом берега, во время штормов брызги разбитых о рыжий ракушечник волнзалетали во двор, а от ударов воды звенела на полках посуда и раскачивалисьогоньки в глиняных светильниках…
Что за люди жили здесь?
Разговор все ближе и ближе подходил к тому, чтобыло «преудивительными вещами», которыми заинтриговал меня художник в самомначале знакомства, но оно все-таки было еще слишком непрочным и не позволялоему делиться сокровенным. Виктор предложил назавтра понырять с маской иподводным ружьем, я обрадовался, потому что и сам был подводным охотником. Мыдоговорились о времени и месте встречи, я отправился домой, а художник вернулсяк собору заканчивать рисунок.
ПОД ВОДОЙ
Из рыбы главным предметом подводной охоты былиздесь лобаны (крупная кефаль) и ерши. Бычки возле нашего мыса были слишкомнапуганы многими ныряльщиками и слишком юрки, чтобы попасть под гарпун. Налобанов же нужно сильное, далеко бьющееружье, а наши, со слабой резиной, годились только на ершей.
Ерши, донная, страшнючего вида рыба с огромнойпастью хищника и рядом длинных ядовитых иголок на спине, никого не боялись иподпускали охотника на расстояние выстрела. Однако заметить ерша было нелегкоиз-за маскировочного цвета чешуи, в точности повторяющей цвет подводного, влишайниках камня. Только опытный взгляд находил притаившегося на днеразбойника.
Подходя к восьми утра к условленному месту(местные мальчишки зовут его «Колбасой» или «Двойным спуском» — за дванаправления при спуске, а «Колбасой» неизвестно за что), я увидел художника удревней стены. Он сидел, прислонившись к ней спиной, и рисовал что-то на листеватмана (без бумаги в папке и набора карандашей он здесь не ходил). Перед нимбыли другие древние стены – и только они – и море за ними, но когда я заглянулв лист, то увидел на нем… лицо молодой коротковолосой женщины.
-Откуда взялась? – вместо приветствия спросил я.
-Приснилась, — так же лаконично ответил Кубик. –Пока не ушло из памяти, рисую. Идите, я скоро.
Спускаешься сперва направо, держась за камни,потом налево. Еще приходится делать длинный рискованный шаг через расщелину – иты на скале, на три четверти лежащей в воде. На середине ее покоится тяжелая, стонну, каменюка, на которой обычно кладется одежда ныряльщиков. Вода у скалы,на взгляд, плотна, ленива, прозрачна… На дне видно качание водорослей и ещезаметишь стайку рыбешек, копошащихся возле дохлого краба, скинутого со скалыночной волной.
Плавки, ласты, маска, трубка, ружье в руках – вотнаш наряд в тот день. Один за другим мы уходили со скалы в воду, где там и сям,обросшие зеленой колышущейся бородой водорослей, лежали темные, ноздреватые,разной величины камни, бывшие когда-то частью мыса, но сорванные с него товременем, то штормовой волной. Стремглав, серой тенью уносились от нас толстоспинные лобаны, юркали подкамни бычки, перед маской время от времени возникали стайки мальков. Мальковсловно кто-то вел на ниточках – так послушно они все вместе бросались изстороны в сторону.
Глаза обшаривали дно, заглядывали под камни, еслитам было «пустое» пространство; один из большущих камней, лежащих на дне,оказался куполом на трех опорах, я заглянул под него, увидел свет с другойстороны, камень посредине и какую-то рыбу-гиганта на нем. Воздуха для охоты мнене хватило, я вынырнул, вдохнул поглубже и снова пошел в глубину. На камне подкуполом возлежал, иначе не скажешь, огромный царь-ерш, ерш великан. Он ничегоне боялся – кто в каменных его покоях мог посягнуть на жизнь, защищенную всем,чем только можно? Он даже не шевельнулся, когда я заглянул под камень; трезубыйгарпун вонзился в рыбий бок, как торпеда в борт корабля.
-Ну, ты даешь! – воскликнул Кубик, когда я подплылк скале с грузом рыбины на гарпуне (с этого момента, мы, охотники, перешли на«ты). – Это же кит, а не ерш!
Полукилограммовый ерш был художником с гарпунаснят и помещен в одну из каменных ямок на скале, наполненную водой, где ужеплескалось с пяток других рыб.
После ныряния мы отдыхали – отогревались изагорали, переворачиваясь, чтобы не обуглиться под жестковатым крымскимсолнцем. Переговаривались односложно – уж слишком было хорошо, чтобы еще иразбазаривать на слова идеальное состояние. Перед глазами у каждого былподводный мир – темные громады камней, длинные зеленые бороды водорослей,причудливая мозаика дна, разноцветные мелкие рыбки, увильнувший от выстрелакрупный ерш и мутная голубизна воды впереди тебя и над тобой...
Над скалой нависает высокая стена желтого рваногоракушечника. Она освещена солнцем до полудня. В стенах, в щелях, живут воробьи.Садясь около гнезда, они осыпают крупинки камня и те, упав на твою спину,заставляют поднять голову и посмотреть вверх, где в синем высоком небе плавитсямаленькое слепящее солнце.
Волна неслышно наваливается на скалу, заливает еекрай, освежает воду в мелких ямках, где прячутся мягкокорые крабчата, и так жетихо стекает по нитяным водорослям.
К десяти часам наша скала и еще две – поменьше,островки – становятся обитаемыми. На одной мальчишки жарят на ржавом листежести мидий. На другой загорелые дочерна местные девчонки, взявшись за руки,втроем-вчетвером прыгают в воду. Белый взрыв – визг девчонок захлебывается, апотом возобновляется.
На нашей скале лежат молчаливые. Они лежатнеподвижно. Подолгу наблюдают за хохотушками девчонками, глядят на мальчишек,ловцов мидий, и особенно – на мальчишек-прыгунов: те взбираются на высокийвыступ в стене и ныряют в бухточку между скалами ласточкой, почти в тот жемомент выныривая, оттого, что бухточка с пятачок.
Лежа на скале, весь уходишь в созерцание; слышишьже только неназойливый плеск волны – главный звук, который тебе нужен. Голоса ивзвизги как-то не доходят до сознания. Впрочем, на этой скале, как я убедился,почти никогда ни о чем не думаешь… и слава богу!
И все-таки Кубик заговорил:
-Знаешь, — сквозь сон я услышал его голос, — яоднажды поймал себя на том, что мне никогда не бывает здесь одиноко илискучно...
Я вяло откликнулся:
-Зачем же тебе журналист?
-Чтобы рассказать, что за этим кроется.
-Тогда интересно, — сказал я, не поднимая однакоголовы.
Недалеко от скалы уходит под стену берега грот.Хлопание воды отдается в его сводах – он гудит как звонница. Солнечный светтуда не попадает, в гроте сумрачно и прохладно, в покойное это место забираютсянасытившиеся и уставшие от дневной суеты ерши. Надо бы проверить...
-Чтобы рассказать, что за этим кроется, –настойчиво повторил художник и я переключил мысль на него. – Вот перваяпосылка: иногда мне кажется...
КУБИК ПОНЕМНОГУРАСКРЫВАЕТСЯ
Художник приподнялся, сел, прислонившись к камню,накрытому его джинсами, – худощавый, мускулистый, загорелый. Он смотрел наменя, и я знал, что мне уже не отвертеться от его рассказа.
-Иногда мне кажется, что жившие здесь давным-давнолюди оставили на мысу не только пепельно-серую кладку своих домов, черепкипосуды, амфоры и надгробные плиты. Что-то еще… Я думаю – я, знаешь, начал этоявственно ощущать, – древние стены заряжены энергией… энергией, может быть,их чувств и мыслей… и можно не то что услышать, а скорее как-то там уловитьвдруг чей-то возглас, слово, мысль даже, что осветила мозг две тысячи летназад...
Кубик говорил сейчас то, что я и сам чуял краемсознания и что меня уже беспокоило и требовало определяющего слова. И он какраз его произносил.
-… а может, вообще этот мыс – гигантскийаккумулятор той самой энергии, и мы по нему бродим, не чувствуя одиночества,потому что нас все время кто-то, чудится, окружает… И нас сюда тянет какмагнитом, где бы мы ни были… словно нас кто-то позвал сюда...
Снова внимательный взгляд на меня.
-… будто нас сюда кто-то позвал, — повторилхудожник ключевое, как я понял после слово.
-Дядя, — коснулась моей спины чья-то мокрая рука,- дядя, можно, я с вашим ружьем поныряю?
Худенький загорелый светловолосый пацан возник изморя и ухватился за скалу.
-Бери.
-Как-то раз, — продолжил Кубик негромким, нонастойчивым голосом, — я приехал на этот берег, когда в него били штормовыеволны. Спецально приехал из другого города, где был в командировке, чтобы хотьчасок побыть на моем мысу. Чтобы увидеть его в шторм… На мыс – сейчас япорисую, потерпи — катили с моря громадные зеленые волны-валы. Катили,медленные, тяжелые, неукротимые, накатывались, ухали в берег – камень охал,содрогался, стонал, то и дело я слышал взрыв – и над берегом вставала белаястена брызг...
Я подумал, что краски тоже должны подчинятьсяКубику.
-Я спрятался от ветра за одной из древних стен исмотрел, смотрел на зеленые страшные валы. Брызги долетали до меня, я слизывалс губ соленые капли.
И конечно, в какую-то одну из этих минут – они небыли помечены уже никаким временем (опять ключевое слово) — я и сам оторвалсяот своего, оторвался и легко переместился… на две тысячи лет назад иобратился в жителя древнего города – он, как и я, спрятался в шторм за стенудома, чтобы смотреть и смотреть на валы, сокрушавшие берег…
Кубик словно бы считывал текст с какой-тостраницы. Я по себе знал, что это бывает.
-У скал грохотало; здесь сшиблись Море и Суша…Мой двойник (и я) не отрывали глаз от непримиримой схватки двух гигантов. Заего спиной теснилось множество одноэтажных и двухэтажных домов; на полках вкомнатах, в глиняных светильниках колыхались от порывов ветра снаружи огоньки, прислуга (рабы) принесларазожженные во дворе жаровни; кто-то приказал подать вино…
Кубик взглянул на меня: я слушал.
-В комнатах шли негромкие беседы, их прерывалибешеные удары ветра то в стену, то в крышу… На смуглых запястьях женщин былизолотые, серебряные, бронзовые или стеклянные (модный материал) браслеты –синие, голубые, перевитые, как шнурок, широкие, с пузырьками воздуха внутри;узорчатые застежки на плечах, кожаные сандалии на босу ногу… Звучали томужские, то женские голоса:
-Папий!
-Адмет!
-Эант!
-Ойнанфа!
-Лаодика!
-Ксанф!
Честное слово, в именах этих было что-то отназваний драгоценных камней!
-Стена, за которой я спрятался от ветра, — продолжал Кубик, — была всего в двух-трех метрах от обрыва, отсюда битва волн скамнем была видна на большом протяжении берега, то галечного, то скалистого –над скалами взлетали гейзеры брызг. Под обрывом у «моей» стены была широкаяполоса гальки, но иная волна докатывалась до откоса и я тогда чувствовал еежуткую силищу. Да и ветер меня доставал, тузил справа, слева; я от грохотаоглох, иззяб — и все равно смотрел, смотрел…
Вслед за Кубиком смотрел и я.
-Волны выходили из кипящего моря, еще большевырастали, набирали тяжелой и ударной мощи. Поднимались на дыбы, — Кубиковарука взлетела, — потом зеленая махина обрушивалась на галечный берег, крушилаего и себя, череда их была бесконечна. Стоило разбиться одной, как следующая вздымалась над берегом, готовямноготонный удар...
Вокруг нас плескались, кричали, визжали, но янастроился на ровный голос Кубика.
-В одном из домов на мысе кто-то ждалспрятавшегося за стеной (его? меня?), выходил во двор, поднимал голову кразорванным в клочья быстрым тучам, слушал близкий гул шторма. Потомвозвращался, потирая озябшие плечи и руки, плотно закрывал за собой дверь испешил к жаровне, чтобы побыть над жаром, омыть им заледеневшее лицо.
Когда открывалась дверь, к вошедшему по-собачьинастороженно поворачивался огонек светильника: узнав хозяина, он трепетал ибыстро успокаивался и ровно освещал уже часть комнаты, где привычно стояли илежали вещи...
Трудно было совместить то, что живописал художник,с сегодняшним солнцем и блеском моря, но голос его, гудевший на одной ноте, всеравно привораживал.
-Женщина… (я ждал этого слова), чуть отогревшисьу жаровни, зажигала еще два светильника, два плоских глиняных сосудика сносиком для фитиля, круглым отверстием на другом его краю для вливания масла,рисунком-печаткой сверху и ручкой, как унаших чайных чашек. Светильники стояли на полках рядом с глиняными статуэткамибогов и богинь и посудой, сразу закрасневшейся в свете масляных огоньков.Огоньки чуть коптили, свивались на концах в черно-смоляную нить, та сперватянулась к потолку, потом вдруг отчего-то начинала извиваться, и тени нитей набеленом потолке обращались в беспрестанно и нервно шевелящихся змей, словно ихбеспокоили зажженные внизу светильники...
Художник замолчал, а я сказал ему:
-Ты и вправду туда переместился.
-Да, — подтвердил Кубик, — я был тампо-настоящему.
Прошли две-три минуты на осмысливание (и проверку)произнесенного, потом мой рассказчик, чуть переменив позу, снова заговорил:
-Несколько лет назад я попал в один дом, гдесобрались послушать известную приезжую экстрасенсшу. Красивая женщина с чернымбархатным ошейничком (дамы зовут его меж собой удавкой, она прикрываетстареющую кожу) и молодым мужем. Колдунья точно определяла, что у кого болит,снимала несколькими пассами головную боль, было видно, что она еще многоеумеет… или, по крайней мере, делает вид, что умеет. Большинство из собравшихсяповерило в ее исключительные способности и стало спрашивать уже обо всем.Гостья отвечала на любые вопросы, какими бы странными они ни были: у каждого,оказалось, был к ней свой. Я еле дождался своей очереди — и рассказал гостье освоей необъяснимой, на мой взгляд, любви к одному из мест на земле, о том, чтоменя тянет туда, как магнитом, что я своим воображением легко перемещаюсьтуда… ну и так далее.
Эстрасенсша меня выслушала, потрогала удавку нашее и ответила одной уверенной фразой:
-Ничего удивительного тут нет: просто в этомгороде вы когда-то жили!
Мой вопрос она посчитала прямо-таки детским.
Меня как по лбу ударили. Я там жил! Так вот в чемотгадка всего!
Я там жил; я. правда, не помню ничего, но во мнеосталась неизъяснимая любовь к этому месту. Это, выходит, одна из моих родин,но почему-то любимая больше других.
Что там со мной произошло?
Додумывал (фантазировал, взахлеб, признаюсь) я ужедома.
… Кем я был в Херсонесе? Землевладельцем?Моряком? Мастеровым? Рыбаком? Торговцем? Не рабом, нет, рабы не любят своихтюрем.
Черт побери, неужели переселение душ имеет, таксказать, место на этой, полной загадок земле?!
Кубик снова чуть помолчал. Я подумал, взглянув нанего, что под жестковатым лицом боксера скрывается отчаянный лирик.
-Итак, — решил он подвести какой-то итог, — я там,предположим, жил; вернее, жил некий (надеюсь) мужчина, может быть, моих лет,может, моложе. Или совсем юноша… Его душа после смерти – она могла произойтиот чего угодно: болезнь, кораблекрушение, война, простая драка в ночномпереулке… после смерти его душа, переселяясь во всё новые обиталища, попаланаконец в мое тело...
-Глянь-ка, — неожиданно показал он на что-то замоей спиной, — вот где чудо!
Я обернулся: к нам подплывал, держа гарпун надводой, светловолосый пацан. На гарпунбыл наколот ершище наверняка больше моего, того, что я посчитал царем этойбухты!
-Дядя, возьмите ружье. Неплохо бьет. Толькоснимите, пожалуйста, моего ерша.
-Куда ты его денешь?
-У меня кулек в плавках. Я вон с той скалы, — онпоказал рукой.
Худенького мальчишку била дрожь и губы у негопосинели. Он взбил ногами брызги и вмиг оказался у своего острова. Влез и, обхватив руками плечи, на времязастыл там.
Я повернулся к Кубику.
-Ну? «Его душа попала в твое тело»…
-Потом. Пошли в воду. Жарко.
Мы нырнули одновременно, оба – я глянул налево –пошли на глубину, идя меж зелеными от водорослей камнями; от меня к немуметнулся было сероспинный лобан, но круто вильнул и исчез в мутной опаловойголубизне.
Вынырнули тоже одновременно, метрах в двадцати отнашей скалы. Здесь под нами была уже недосягаемая глубина, зеленые камни небыли видны, вода внизу холодила ступни. Отсюда открывался вход в уютнейшую вмире бухту, за выступом берега были видны мачты вспомогательных военных судов.
Глубина тянула меня за ноги вниз.
-Я назад, — сказал я.
-Я чуток побуду здесь, — ответил художник.
Я чуть промокнулся полотенцем и поскорей оделся:мне предстояло идти домой и обедать под полуденным солнцем.
Махнул Кубику, он был уже у скалы: держась за нееобеими руками, смотрел на шумную жизнь островков и время от времени окунался сголовой.
По дороге я, естественно, давал оценкууслышанному.
Наверняка я попался. Мой знакомый одержим идеей, имне предстоит всю ее воспринять. Он меня нашел. Он увидел в мне загрунтованныйхолст, и пока не выложит на него все свои теперешние краски, не успокоится.
Ладно. Он не первый и не последний, ктовыговаривается, глядя на меня. Пусть. Да и материал его, кажется, интересный.Идея хоть и завиральная, но она есть. И излагает он складно. В конце концовидеей ведь и жив человек. Это вроде религии. Читаю же я фантастику, говорил ясебе.
Я думал в такт своим шагам и шел все быстрее:солнышко здесь не смягчено облачностью, оно работает со всем, что под ним,напрямую.
Снова мы встретились, когда заходило солнце,недалеко от мозаичной купальни. Кубик сидел, привалившись спиной к древнемукамню, и глядел на закат. Рядом с ним лежала черная сумка. Увидев меня, ондостал из нее бутылку сухого массандровского вина, бумажные стаканчики и трибутерброда с высохшим сыром.
-Давай проводим этот день, — сказал он. – Давайустроим ему проводы.
Кажется, онуже немного выпил.
По-вечернему умиротворенная прибойная, невиданнопрозрачная вода накатывала, чуть шелестя, на белую гальку, перебирая мелкую,обтекая крупную, лишь шевеля ее.
Людей было немного: малоразговорчивые группки, потри-четыре человека, все повернувшиеся, как подсолнухи, в сторону заката.
Вино было теплое и оттого более терпкое, отдающеекожицей винограда и цветами, какие могли бы назвать только виноделы.
Закат под его действием приобретал особоезначение.
Солнце нависло над самым горизонтом. Вот у негопоявилась подставка, как у глобуса, светило устроилось было постоять какое-товремя на море.
Не получилось – и тогда оно стало вытягиваться,вытягиваться… и превратилось вдруг в красноглиняный кувшин — цвета как разтех древних черепков, какие волна со дна выносила на берег.
Кувшин, наверняка полный… вода не выдержала еготяжести, и он, подогнув горизонт, стал проваливаться.
Теперь его ничем уже не спасти.
Раз-два-три – осталась только расписная, как урусского чайника, крышка.
И – нету солнца. Кануло в море, оставив над собойвсплеск – догорающее, как костер, дрожащее сияние. Похожее, скорее всего, накорону.
-Свершилось, — произнес нужное слово Кубик.
Я осмотрелся. Все-все глядели туда, где только чтоисчезло светило. На корону, сиявшую над ним, ушедшим.
Сразу потянуло прохладой.
-Ну так вот, — сказал художник и я понял, что онпродолжает начатый еще утром рассказ, — значит, теперешняя моя душа – некийэнергетический неразрушимый (и неразрешимый пока) сгусток, таинственныйкомочек, субстанция, источник жизни – знала эти места, — Кубик повел рукой отколонн базилики вправо, пронес ее над морем до северного, через участок моря,далекого берега Северной бухты, увенчанного равелином, — и она рвется к этомумысу…
Рвется – и я пакую чемодан, покупаю билет напоезд, потом на теплоход и еду, стремлюсь сюда...
В голосе художника зазвучала та ноткаисповедальности, которую я заметил еще утром; ей нельзя было мешать; я и немешал.
-… чтобы ходить здесь, словно что-то давнопотерянное ища, подбирать черепки на галечном берегу, прикладывать ладони костаткам стен, как к жертвенникам… Принюхиваться к запахам, царящим на этоммысу, здесь всегда пахнет высушенными лекарственными травами – ты заметил это?
Однажды я поймал себя на мысли, и она уже неотпускала меня: что мне нужно – я должен! – пожить здесь примерно с год. Ну,месяца три хотя бы. На мысе, как ты видел, есть с десяток домов, кроме музея,там, наверно, можно снять комнату. Я жил бы здесь, ходил-бродил бы повсюду, ився моя способность слышать, видеть, чувствовать, обострилась бы, настроиласьбы на «волну» древнего города, источник которой бьется где-то, может быть, в каменной толще, либокак клад таится в подвале нераскопанного еще дома. И, кто знает, вдруг яуслышал бы то, что должен был услышать… Либо этот мыс выстроил бы мои мыслитак, что я что-то, до сих пор не понятое, уразумел… А то однажды наградил быменя воспоминанием, добытым из самых потаенных глубин памяти…
Кубик разлил остатки вина, оно было совсем ужетеплым и терпкость его усилилась.
-Ты слушаешь?
Я кивнул.
-Сколько раз я ловил себя на том, что мне достона, до боли хочется снова побыть среди пепельно-серых камней, за которымигипнотически синеет море! Два этих цвета меня преследовали: пепел и синь… Не оставить здесь ни одного неосмотренного места, не потроганного камня, увидеть и услышать все штормы, какиепадут на этот берег, обойти после каждого галечные полосы, чтобы поглядеть нато, что вынесла со дна волна...
Темнело так быстро, как будто кто-то гасил свет спомощью реостата.
-Однажды я так и сделал...
Приехал сюда под осень, снял комнату. И где-то ужечерез полмесяца одинокого блуждания (ну конечно, я рисовал, сделал кучу этюдов,наметил пару картин...) мне приснился сон...
Кубик проверял взглядом, слушаю ли я, и толькопосле этого продолжал.
-Я сижу в театре, в зале, где, кроме меня, всегонесколько человек. Идет прогон спектакля, где я автор пьесы о древнегреческомгороде. На сцене сидит, подогнув ноги, молодая женщина в черном одеянии, онаокружена девятью светильниками, которые зажигает один за другим, и с каждымразговаривает, наклоняясь к нему:
-«Первый огонь я зажигаю тебе, владыка владык,Зевс, повелитель небес, Земли и богов. Смотри, твой светильник самый большой исамый красивый… А этот, второй, тебе, Дева, покровительница нашей земли,покровительница всех, кто живет на ней, и тех, кто плавает в море… Этот,третий, ласковый, — сердце матери моей, пусть бьется оно долго-долго… Вотогонь отца моего, и для него не пожалела я масла… Сына моего огонек, какой онтрепетный, в нем розовый, желтый и голубой цвета, он такой нежный, что необжигает даже моих губ… Вот огонь моего мужа, он загорелся сразу, сильный,прочный, ровный, пусть и дальше он будет крепок, мой муж, отец моего сына,пусть сын мужает при нем… Этот пусть светит отсюда, снизу, тем, кто наверху,далеко от нас – пусть души их, вознесшиеся высоко, пребывают в мире, пустьзнают они, что здесь помнят их – пусть увидят, если смогут, крохотный этотогонек… Вот и мой загорелся – не сразу, робко… Какой ветерок колышет тебя,почему ты такой неспокойный, когда все остальные горят уже ровно? Ты даже готовпогаснуть – не пугай меня, огонек, ну разгорайся же, разгорайся...
Женщина долго держит в руках девятый, незажженныйсветильник, держит, не говоря ни слова. И начинает все же едва слышным голосом:
-«Мой сокровенный, тайный мой огонек, которыйсейчас загорится и осветит мое сердце… От чьего светильника я затеплю тебя,чтобы никто не разгадал моей тайны… нет, никого не хочу тревожить, дажемертвых, уже не связанных земными законами… Я своим огнем дам тебе жизнь, –как быстро вспыхнул ты, огонек, будто заждался моей руки, как высоко поднялся,как колыхнулся и вздрогнул и словно бы наклонил на мгновение голову, увидевменя...
Смотри, сколько огней вокруг, — а мне нужен ещеодин, особый, самый яркий, — ярче всех! – тебе я буду молиться теперь, тебе,девятый огонь! С тобой будуразговаривать в тишине и одиночестве, у тебя просить совета; я знаю, тыответишь мне, когда я приближу к тебе мои губы...
Гори, гори, огонек, пламя тайной моей любви – кактянешься ты к моему лицу, будто понимаешь мои слова, будто хочешь прикоснутьсяко мне… Но ты ведь знаешь, что если прикоснешься, оставишь ожог, мне не будетот него больно, но его увидят другие...
Что мне делать с тобой, огонь, осветивший уже моесердце, уже горящий во мне, — может быть, посильнее дунуть и загасить? Илидождаться, пока ты не зажжешь меня всю и не спалишь? Нет, нет, я не то говорю!
Вот о чем я хочу спросить тебя – ты не погаснешьвдруг?..»
Молодая женщина стояла уже на коленях, окруженнаявосемью светильниками и держа девятый, сокровенный, у самого лица обеимируками. Голос ее, и так еле слышный, перешел на шепот, огонек перед нейколыхался, словно отвечая ей. В залецарила тишина, будто все присутствовали при настоящем молении, даже режиссер,все время переговаривающийся с актером, не занятым в спектакле, смолк иприложил палец к губам, призывая собеседника к молчанию. Женщина продолжалашептать, лицо режиссера напряглось – он перестал различать слова, — вотприподнялся и крикнул:
-Последнюю фразу громче!