Кибальник С.А.
Существует, по-видимому, какая-тозакономерность в том, что поэты романтической эпохи в России много и самымсерьезным образом занимались эстетикой и литературной критикой. Карамзин, Жуковский,Батюшков, Гнедич, Вяземский, Пушкин, Кюхельбекер – словом, почти всезначительные поэты того времени, за редким исключением. И не только поэты, но ипрозаики: А.Бестужев, О.Сомов, В.Одоевский… Конечно, отчасти это было связано сопределенной свободой в области журнально-издательского дела: ничто не мешалописателю сделаться издателем журнала, альманаха или газеты, а это влекло засобой часто и обращение к критике, непременному разделу всякого периодическогоиздания. Но была здесь, видимо, и другая, внутренняя причина. Литературнаякритика в пушкинскую эпоху еще не выделилась в отдельную область, не отделиласьот литературы. Профессиональной критики в России, по существу, еще не было.«Где наши Аддисоны, Лагарпы, Шлегели, Сисмонди? Что мы разобрали? Чьилитературные мнения сделались народными, на чьи критики можем мы сослаться, опереться?».– вопрошал Пушкин в 1825 году в преддверии появления И.Киреевского, Надеждина, Белинского.
«Критик (я разумею здесьнастоящего, призванного критика, а таковых было немного), – напишет позднееАполлон Григорьев, – есть половина художника, может быть, даже в своем родехудожник, но у которого судящая, анализирующая сила перевешивает силутворящую». В пушкинскую эпоху, когда критиков как таковых в России еще несуществовало, это соответствие оборачивалось другой своей стороной: художниктоже критик или, по крайней мере, может, а то и должен быть им; писатель нетолько творит, но и может дать себе отчет в том, как он это делает и тем самымпостигнуть общие законы художественного творчества. «Я не поэт и не долженсудить о произведениях искусства» – эти слова героя автобиографической повестиВ.А.Эртеля, двоюродного брата Баратынского и друга Дельвига, оченьсимптоматичны и характерны для представлений того времени. Они, естественнымобразом, предполагают, в частности, и то, что судить о произведениях искусстваесть дело именно поэта. Это-то представление и заставляло поэтов пушкинскойэпохи то и дело становиться критиками. Помноженное на просветительскоеубеждение в том, что мнения правят миром, это представление у Пушкина, например,принимало характер целой программы, которую он однажды сформулировал вдиалогическом наброске «Разговор о критике», относящемся ко времени издания«Литературной газеты»: «Если бы все писатели, заслуживающие уважение идоверенность публики, взяли на себя труд управлять общим мнением, то вскорекритика сделалась бы не тем, чем она есть. Не любопытно ли было бы, например, читатьмнение Гнедича о романтизме или Крылова об нынешней элегической поэзии? Неприятно ли было бы видеть Пушкина, разбирающего трагедию Хомякова? Эти господав короткой связи между собою и, вероятно, друг другу передают взаимныезамечания о новых произведениях. Зачем не сделать и нас участниками в ихкритических беседах».
В смысле изложенных вышепредставлений Антон Антонович Дельвиг был вполне сыном своего времени:склонность к тому, чтобы судить о произведениях искусства, проявилась у негопочти одновременно с поэтическим талантом. Будучи же вдобавок еще ближайшимдругом и сподвижником Пушкина, Дельвиг активно включился в намеченную Пушкинымпрограмму создания в России силами самих писателей «истинной критики». Глубокопоэтическая личность, он не только стал одним из ярких поэтов пушкинскойоставил богатое, своеобразное и до сих пор по-настоящему не осмысленноекритическое наследие.
1
«Изящные науки составлялипостоянный предмет занятий барона Дельвига. Оставив место воспитания своего в 1817 г., он предался им со всем жаром юной души и не изменил до самой смерти. Не было ни однойотрасли познаний, прикосновенных к изящным наукам, которой бы он не почитал длясебя необходимою. История народов и философии, художеств и древностей столькоже обращала на себя его внимание, как и всякая новая теория литературы. Чтокасается до самых произведений великих писателей, он, во время чтения своего, изучалих с такою любовию, с какою истинный художник рассматривает творениебессмертного предшественника». Так писал о Дельвиге П. А. Плетнев в егонекрологе, и это нисколько не было обычным славословием в адрес умершего состороны его ближайшего друга. Вопросы эстетики и литературной критикиестественным образом постоянно находились в сфере интересов поэта, широкозанимавшегося также издательской деятельностью, активно участвовавшего влитературной борьбе эпохи. И в последний год жизни Дельвига это нашло своенепосредственное выражение в более чем полусотне его рецензий и заметок, написанныхдля «Литературной газеты».
Однако дебют Дельвига вобласти литературной критики состоялся намного раньше. Его первая критическаязаметка «Известность российской словесности», написанная в форме письма киздателю журнала «Российский музеум» В.В.Измайлову, вышла в свет еще в 1815году, когда Дельвиг проходил курс обучения в Царскосельском Лицее. Именно вЛицее определились эстетические представления и литературные пристрастияДельвига, многим из которых он остался верен до конца жизни.
Едва ли не главным из нихстал очень рано оформившийся эстетический патриотизм Дельвига. Основы его, повсей видимости, были заложены еще в семье и в обстоятельствах его появления насвет. Дельвиг родился в Москве, в самом сердце России, причем, как вспоминалПлетнев, он и Пушкин «всегда гордились этим преимуществом, утверждая, что тотиз русских, кто не родился в Москве, не может быть судьею ни по части хорошеговыговора на русском языке, ни по части выбора истинно русских выражений». Болеетого, детские годы Дельвига прошли на территории Московского Кремля, так какотец его, плац-адъютант, а с 1806 года плац-майор в Москве занимал квартиру вКремле в комендантском доме. Выходец из дворян Эстляндской губернии, Антон Дельвиг-отецбыл убежденным русофилом: сам он еще до рождения старшего сына перешел вправославие, в доме Дельвигов говорили только по-русски. Принадлежа по отцу кстаринному германскому рыцарскому роду, Дельвиг сам предпочитал возводить свойрод к известному хронисту Х столетия Витекинду. По матери же Дельвиг былрусским: Любовь Матвеевна Дельвиг была дочерью статского советника МатвеяАндреевича Красильникова, снискавшего скромную известность своими литературнымипереводами, и внучкой астронома и геодезиста при Академии наук во временаЛомоносова.
Литературный патриотизмДельвига вызвала к жизни Отечественная война 1812 года. Именно этой теме былипосвящены первые стихи поэта, а первое напечатанное его стихотворениеназывалось «На взятие Парижа» и появилось в «Вестнике Европы» за 1814 год сподписью: «Русский». Военные успехи порождали надежды и на успехи всловесности. Эту расхожую в то время идею Дельвиг отчетливо высказал в своейпервой литературно-критической заметке: «Кто не подумает с удовольствием, что, можетбыть, за веком, прославленным нашим громким оружием, последует золотой векроссийской словесности?..» Показательно и сао заглавие этой первойлитературно-критической работы Дельвига, речь в которой идет о постепенномраспространении переводов русских писателей на иностранные языки: «Известностьроссийской словесности» (см. № 108).
В связи со всем этимстановятся понятными отзывы о Дельвигее лицейских профессоров. На фоне общегоравнодушия к лицейским лекциям особенно было заметно его увлечение российскойсловесностью. Инспектор М.С.Пилецкий все время выговаривал Дельвигу за чтение«разных русских книг без надлежащего выбора». Ставший в 1816 г. новым директором Лицея Е.А.Энгельгардт отмечал у него «какое-то воинствующее отстаиваниекрасот русской литературы» и «жадность, с какой он без выбора глотает книги, которыераздобывает всякими путями и большей частью тайно читает в классе». «Из русскойлитературы, – безоговорочно признавал Энгельгардт, — он, пожалуй, самый образованный». И это во всем первом выпуске, в котором, помимо Дельвига, были Пушкин, Кюхельбекер,Илличевский…
В год основания Лицеявышли из печати последние тома «Собрания русских стихотворений», составленногоВ.А.Жуковским «из лучших стихотворцев российских». Эти объемистые тома Дельвиг,по свидетельству Пушкина, «знал почти наизусть». Между прочим, главным образомЖуковский, а не непосредственно кто-либо из немецких поэтов, был, по-видимому, «виновником»и интереса Дельвига к немецкой поэзии. «И я, вероятно, обязан только Жуковскому,- отзывался о Дельвиге Энгельгардт, – тем, что он с некоторого времениприлагает известное старание к изучению немецкого языка».
Товарищ Дельвига поэтАлексей Илличевский писал о том, что в Лицее Дельвиг развивался дорогой, «которойдержались в свое время Анакреоны, Горации, а в новейшие годы – Шиллеры, Рамлеры,их верные подражатели и последователи». «Я хочу сказать, — пояснял Илличевский,- что он писал в древнем тоне и древним размером – метром». Действительно, интереск немецким поэтам определялся также и увлечением Дельвига античностью, вхудожественном отношении которой последним удалось сказать новое слово. Пушкинвспоминал о Дельвиге-лицеисте, что «Клопштока, Шиллера и Гельти прочел он содним из своих товарищей, живым лекисоном и вдохновенным комментарием». Здесьимеется в виду Кюхельбекер, для которого до его поступления в Лицей немецкийбыл родным языком. Примерно тот же набор имен находим и в относящемся к болеепозднему времени письме Кюхельбекера. Рассказывая Дельвигу в письме из Германии,как ему довелось вместе с молодыми немецкими художниками перечитывать Бюргера, Шиллераи Гельти, Кюхельбекер пишет: «Эти вечера, милый Дельвиг, меня всякий разпереносят в родной Лицей, в наш фехтовальный зал, где мы с тобой читали тех жесамых поэтов и нередко с непонятным каким-то трепетом углублялись в те таинствакрасоты и гармонии, страстей и страдания, наслаждения и чувствительности».
Однако и это глубокоеизучение немецкой поэзии парадоксальным образом было связано с поисками русскойлитературой собственной оригинальности, или, как тогда говорили, ее«народности». Дело здесь в том, что «поэты, которых читали Дельвиг иКюхельбекер, Клопштокк и его ученики и последователи, принадлежавшие, какГельти или Кладиус, к «геттингенскому поэтическому союзу» или родственные ему, какБюргер, — были как разборцами за национальное искусство и бунтарями противклассических норм. Оджной из осбенностей их творчества было обращение кантичности, в частности к античной метрике, как к средству избежатьнивелирующей, вненациональной классической традиции, которую связывали преждевсего с влиянием французской поэзии».
Однако даже и к этойнемецкой поэзии Дельвиг с самого начала относился изхбирательно. Так, например,Кюхельбекер особенно восхищался мистической поэмой Клопштока «Мессиада».Ддельвиг же, как впоследствии вспоминал Пушкин, «не любил поэзии мистической».«Чем ближе к небу, тем холоднее», — говорил он. Возможно, этасамостоятельность в оценке литературных явлений, а также врожденная деликатность,с которой он их выражал, предопределили авторитет его в глазах «лицейских».Именно благодаря этому авторитету, Дельвигу была доверена роль «цензора» врукописных лицейских журналах «Неопытное перо» и «Лицейский мудрец». В функции«цензора», разумеется, входило рассмотрение произведений не с точки зрения их«благонамеренности», а с точки зрения хорошего вкуса. Фактически это означало, чтоДельвиг исполнял роль редактора и рецензента. Так, уже в Лицее получилиразвитие те его качества, которым суждено будет получить столь замечательноеприменение в зрелые годы.
«Любимейшие разговоры его,– вспоминал С.Д.Комовский о Пушкине, – были о литературе и об авторах, особеннос теми из товарищей, кои тоже писали стихи, как, например, барон Дельвиг, Илличевский,Кюхельбекер». В свете этого свидетельства можно представить себе и смыслсобственных слов Пушкина о Дельвиге: «Дельвиг никогда не вмешивался в игры, требовавшиепроворства и силы; он предпочитал прогулки по аллеям Царского Села и разговорыс товарищами, коих умственные склонности сходствовали с его собственными».Очевидно, что эти разговоры также были преимущественно «о литературе и обавторах». Здесь, «в садах Лицея» была заложена основа того «союза поэтов», которыйопределил многие последующие литературно-полемические выступления Дельвига.
Литература, поэзия былиединственными областями, в которых медлительный Дельвиг, создавший себенаполовину легендарную, а наполовину все же и вполне соответствующуюдействительности репутацию безмятежного ленивца, вдруг преображался. В немпросыпалась удивительная энергия и предприимчивость, которые позволяли ему нетолько самому быть первопроходцем в некоторых литературных начинаниях, но дажеи оказывать поддержку своим друзьям-поэтам. Так, например, Дельвиг не толькоодним из первых в Лицее (сразу вслед за Кюхельбекером) выступил в печати, но инаправил его первые стихи, стихотворение Пушкина «К другу стихотворцу», которымдебютировал в печати ничего не подозревавший Пушкин (см. № 9). Любопытно, чтосовершенно аналогичным образом, так сказать, «с подачи» Дельвига, впервыевыступил в печати и Баратынский.
Уже в Лицее у Дельвигаощущается осознанный интерес к вопросам эстетики. По-видимому, в еговозникновении сыграло определенную роль воздействие А.И.Галича. Бывший в товремя адъюнктом философии в Педагогическом институте, Галич около года заменялзаболевшего Н.Ф.Кошанского и должен был преподавать там латинский язык. Однаколицеисты скоро, по словам А.В.Никитенко, «приметили, что их новый наставникбольше философ, чем сколько нужно было для того, чтобы настойчиво занимать изхсупинами и герундиями, и постарались извлечь из него другое добро, его теплоесочувствие юношеским, светлым интересам жизни». Уроки латинского обратились вувлекательные беседы с воспитанниками, которые даже не оставались на своихместах, а окружали кафедру толпой. Свободное, дружеское общение с Галичесм, скоторым Дельвиг и Пушкин подружились как со старшим товарищем и посещали его, когдатот оставался в Лицее в отведенной ему комнате, безусловно, способствовалиобогащению и развитию эстетических понятий Дельвига. «Опыт науки изящного»Галича, который будет опубликован через десятилетие, выдвинет его в ряды первыхрусских эстетиков, и несомненно, что идеи, высказанные в этом труде, складывалисьу Галича уже в период общения его с Дельвигом. Вероятно, именно с этим общениемсвязано то обстоятельство, что в лицейских стихотворениях Дельвига 1814 – 1817годов столь часто затрагиваются различные вопросы эстетики.
С другой стороны, ранообнаружился в Дельвиге дар литературного полемиста. При этом литературноенеприятие с лицейских лет начало получать у него комическое облачение. УДельвига был замечательный, редкий дар пародии и травестирования. «Он так милошутил, так остроумно, сохраняя серьезную физиономию, смешил, что нельзя непризнать в нем истинный, великобританский юмор». – писала о нем А.П.Керн.Кстати, отчасти пояснить выражение «великобританский юмор» могут, по-видимому, словаПушкина из его заметки, опубликованной в «Литературной газете»: «Англия естьотечество карикатуры и пародии. Всякое замечательное происшествие подает поводк сатирической картинке; всякое сочинение, ознаменованное успехом, подпадаетпод пародию…». Репутацию «милого остряка», как называет Дельвига Пушкин в«Послании к Галичу» (1815), Дельвиг заслужил уже в Лицее. Директор Энгельгардтотмечал, что «в его играх и шутках проявляется определенное ироническоеостроумие, которое после нескольких сатирических стихотворений сделало еголюбимцем товарищей». Аналогичным образом отзывался о нем Илличевский: «человектакого веселого нрава (ибо он у нас один из лучших остряков)»
Одно из «сатирическихстихотворений», о которых поминает Энгельгардт – это, несомненно, «На смертькучера Агафона», пародия на стихотворепние Н.Ф.Кошанского «На смерть графиниОжаровской» и, шире, настоящая отходная по сервилизму и высокопарностиклассиков, по тому «бомбасту в элегиях», о котором Дельвиг упоминает в послании«К Т – ву». Эта резкость оценки, определенность критического диагноза проявитсяи в позднейших пародиях и сатирах Дельвига. Неистощимый юмор, склонность кпародированию всега просыпались в Дельвиге, когда он сталкивался с чем-тоторжественным и высокопарным. В этом, очевидно, ему виделся призрак классицизмаили тень Кошанского, и он тотчас готов был приняться за травестирование, котороеему так удавалось. Можно вспомнить известный рассказ В.А.Эртеля «об одном изсамых странных обедов в его жизни», а именно: об экскурсии по петербургскимхарчевням бедняков, которую Дельвиг устроил для Эртеля и Баратынского под видомприглашения на обед. При этом «торжественное приглашение к обеду», котороевызвало такое недоумение у друзей, должно было лишь «соответствоватьторжественности визитных карт». Так было развито у Дельвига чутье наторжественное и так непреодолима страсть его комически обыгрывать. Впоследствииэта черта отзвоется и в его рецензиях и заметках, напечатанных в «Литературнойгазете».
Литературный вкус икритический дар Дельвига получили дальнейшее развитие в период деятельности егов литературных обществах и кружках конца 1810-х – начала 1820-х годов. Участвуяв обсуждении произведений, читаемых в собраниях «Вольного общества любителейроссийской словесности», Дельвиг с течением времени был избран по баллотировкечленом Цензурного комитета общества на первую, а затем и на вторую половину1820-го года. Дельвиг исполнял в этом обществе должность «цензора стихов», тоесть рецензента представлявшихся в общество стихотворных произведений.Сохранилось «одобрительное» «Свидетельство, выданное «Вольным обществомлюбителей российской словесности» А.А.Дельвигу о его деятельности в обществе».
Прекрасные возможностидля расширения познаний в области литературы давала поэту служба в Публичнойбиблиотеке (1820 – 1825), где он был помощником И.А.Крылова по отделениюрусских книг. Судя по всему, Дельвиг пользовался этими возможностями.По-видимому, именно об этом свидетельствуют, например, обращенные к нему строкииз стихотворения друга Дельвига и Баратынского, поэта-дилетанта Н.М.Коншина «Кнашим»:
Оставь в шкафу и фут, ивес
Философов спесивых.
Умножь собой толпу повес,
Всегда многоречивых!..
Углубленное изучениесокровищ мировой культуры способствовал дальнейшему развитию тех качеств, окоторых тот же Коншин с восхищением писал: «Редкий может обладать этим высокимдаром вкуса и верности взгляда на произведение словесности: суд его былнеторопливый, но и неумолимый: мнение свое он высказывал без обиняков и несмягчал изворотами…»
Подобного рода «суд» мынаходим во многих письмах Дельвига. Они редко содержат прямые высказывания обискусстве и литературе. Большинство из них связаны так или иначе с издательскойдеятельностью Дельвига, и литературные оценки в них распознаются только черезоттенки в отношении к адресату. Собственно эстетическая проблематика, если ивходит в них, то как бы исподволь. И тем не менее, письма поэта, разумеется, сталидля него определенной шкалой анализа и оценки явлений литературы, которую мыотчетливо ощущаем в его собственно критических работах.
Литературно-критическаядеятельность Дельвига подготовлялась его работой по изданию «Северных цветов», литературнымивечерами, начавшимися у Дельвигов вскоре после его женитьбы в конце 1825 года.«Суждения о произведениях русской и иностранной литературы и о писателях», окоторых упоминает участник этих «чисто литературных вечеров» А.И.Дельвиг, былисвоего рода прообразом дельвиговских рецензий и заметок в «Литературнойгазете».
В материалах, подготовленныхДельвигом для редактируемого им же самим органа, вполне раскрылись накопленныепоэтом литературные познания и вкус. П.А.Вяземский, сблизившийся с Дельвигом впоследние годы жизни, «отыскал в нем человека мыслящего, здраво и самобытнообдумавшего многое в жизни». Ту же «здравость» и «самобытность» мы ощущаем вдельвиговских рецензиях и заметках.
2
Итак, у Дельвига былинесомненные задатки к тому, чтобы сделаться неплохим литературным критиком.Однако для того, чтобы эти задатки полностью раскрылись, нужно было, чтобы онначал издавать «Литературную газету». Каковы же были непосредственные причиныобращения Дельвига к критике?
Чтобы ответить на этотвопрос, необходимо вначале понять, зачем писателям пушкинского круга, и преждевсего Пушкину, Дельвигу и Вяземскому, нужно было издавать «Литераптурнуюгазету». В сущности, потребность в собственном органе печати у них определиласьеще за несколько лет до начала этого издания. «Дело в том, что нам надозавладеть одним журналом и царствовать самовластно и единовластно…», — отчетливоформулировал эту потребность Пушкин в письме к Вяземскому от ноября 1826 года.Некоторое время они пытались сотрудничать в других периодических изданиях:Пушкин – в «Московском вестнике» М.П.Погодина, Вяземский – в «Московскомтелеграфе» Н.А.Полевого – оказывая влияние на направление этих журналов. Однакосотрудничество это удовлетворить их не могло. Они ощущали себя особымлитературным лагерем, с единой общественно-политической позицией, а журнал, поодному из определений Пушкина, «журнал в смысле, принятом в Европе»представляет собой не что иное, как «отголосок целой партии».Общественно-политическое и литературное движение России все более и болееразмежевывало литературные силы. Особенное неприятие у пушкинского кругаписателей с течением времени стали вызывать официозные в политическом отношениии «коммерческие» в эстетическом плане издания Ф.В.Булгарина и Н.И.Греча:журналы «Сын отечества» и «Северный архив» (в 1829 г. слившиеся в один) и газета «Северная пчела». Если в 1825 г. Пушкин походя замечал по поводу «Сына отечества»: «Кажется, журнал сей противу меня восстает… Мне не годится тамявиться как даннику Атамана Греча и Есаула Булгарина», то в 1832 году он ставил вопрос более остро: «Спрашиваю, по какому праву «Северная пчела»будет управлять общим мнением русской публики…».
Тем не менее, именно«Северная пчела», издававшаяся трехтысячным тиражом, вследствие прерогативыпечатать «внутренние известия» и «новости заграничные», а также благодаря чистокоммерческим качествам Булгарина, управляла мнением значительной части русскойпублики. ЗадачаЮ таким образом, ставилась, с одной стороны, вполне конкретно, ас другой – формулировалась и более широко – в том смысле, о каком Пушкин писалеще в 1826 году: «забрать в руки общее мнение и дать нашей словесности новое, истинноенаправление». При этом о конкретном, частном назначении «Литературной газеты»Пушкин и его единомышленники помнили все время, начиная с замысла издания икончая его запрещением:
4 января 1830 г. А.А.Шаховской – М.Н.Загоскину:
– Тут разговор обратилсяна «Литературную газету», в которой участвовать я дал слово Пушкину; цель еесамая похвальная: она будет розыском наших парнасских шишилиц для унятия всехлитературных напастников;
2 мая 1830 г.: Пушкин – Вяземскому:
– Его (Дельвига – С.К.)Газета хороша, ты много оживил ее. Поддерживай ее, покаместь нет у нас другой.Стыдно будет уступить поле Булгарину;
25 апреля 1830 г. Вяземский – А.И.Тургеневу:
– Надобно же оживлять«Газету», чтобы морить «Пчелку»-пьявку, чтобы поддержать хотя бы один честныйжурнал в России;
9 декабря 1830 г. Пушкин – Плетневу:
– Итак, русскаясловесность головою выдана Булгарину и Гречу!
Однако и до «Литературнойгазеты» у пушкинского круга писателей был свой орган печати: альманах «Северныецветы». Зачем же нужна была газета и чем не устраивал Пушкина альманах? На этотвопрос можно ответить однозначно: его критической частью. Она, по необходимости,ограничивалась годовым «Обозрением» текущей словесности, была лишена, следовательноопертивности в отзыве на новые произведения, недостаточно остра и объективна.Пушкин неоднократно писал о необходимости у нас «голоса истинной критики» ивызывал у Пушкина советы: «БЮудь зубаст и бойся приторности», а «Обозрениям»О.М.Сомова, по-видимому, не хватало печати индивидуальности. Ощущение нехваткиярких критических умов приводило к тому, что еще в августе 1825 г. Пушкин сожалел, например, о том, что «от Кюхельбекера отбили охоту к журналам», он человекдельный с пером в руках – хоть и сумасброд». Оставалось надеяться по-прежнемуна Вяземского, взяться за критику самому и побудить к этому Дельвига.
Пока Пушкин и Дельвигиздавали только «Северные цветы», которые требовали годовых «Обозрений» и вкоторых критика была не основной и даже не постоянной частью, Дельвиг оставлялкритической поприще другими. В «Литературной газете» он начинает детальновыступать как литературный критик сам. К этому его обязывало звание издателягазеты, главной целью которой объявлялось «знакомить образованную публику сновейшими произведениями литературы европейской и в особенности российской». Сдругой стороны, сам тип издания предопределял центральное положение в нем жанракороткой рецензии, к которой Дельвиг и по своему темпераменту и по удивительнойего способности говорить важные общие вещи в связи с частными, конкретнымиявлениями, был, по всей видимости, более всего способен. В программе «Литературнойгазеты критический материал, который будет в ней печататься, обозначен как«дельные критики, даже возражения на них, имеющие в виду не личные привязки, апользу какой-либо науки или искусства, взгляд на предметы сии с новой точкизрения или пояснение каких-либо истин». И еще одно важное положение:«беспристрастно и нелицеприятно говорить о литературах русской и иностранной, ненаходя препятствий в коммерческих видах издателя» (№ 147).
Последнее неизбежнодолжно было повлечь за собой обострение отношений Дельвига с рядом писателей, чтодля издателя «Северных цветов», жившего в значительной степени доходом отиздания и, следовательно, заинтересованного в сохранении добрых отношений совсем литературно-журнальным миром, было совсем нежелательно. У Дельвига-писателябыли обширные творческие планы: например, в области драматической поэзии, художественнойпрозы.
С другой стороны, периодическиепродолжительные недомогания и не совсем сложившаяся семейная жизнь, менее всегодолжны были располагать поэта к газетной критике, тем более столь острополемического характера, какой предполагался. Но все дело заключалось в том, чтосамо издание «Литературной газеты» и обращение его к критике в известнойстепени было следствием осознания острой необходимости в сложившейсялитературно-общественной ситуации именно такого рода деятельности.
При этом годы, прошедшиесо времени патриотического подъема, вызванного Отечественной войной 1812 года, непрошли, разумеется, бесследно. Изменилась литературная ситуация, изменился исам Дельвиг, которого литературная опытность неминуемо должна была сделать исделала более строгим судьей произведений отечественной словесности. Врецензиях и заметках, опубликованных им в «Литературной газете», мы находим ужегораздо более сдержанную оценку положения, сложившегося в русской литературе:«Русская литература еще не живет полною жизнию. Люди, по охоте или пообязанности наблюдающие за нею, находятся в положении стихотворного ИльиМуромца, который без помощи волшебного перстня просидел бы целый век надочарованной красавицей и не дождался ее пробуждения. Наша красавицапробуждается очень, очень редко и скоро опять засыпает до неопределенноговремени. Ныне одна только блестящая звезда Пушкина воздвигает ее ото сна и томного, много раза два в год: другие же русские кудесники приводят ее только достепени лунатизма. Что ж? Мы рады и бреду милой женщины: все ж по крайней мереслышишь ее!».
В соответствии с этойобщей оценкой находятся и частные оценки различных родов русской литературы:«… у нас нет еще ничего порядочного на сцене», «обильное поле романовисторических, философических, сатирических, нравственных и пр. и пр., еще ждетвозделывателей Если собрать все замечательные русские романы иповести, то они едва ли составят один том, величиною равный девятой части“Истории Государства Российского”», молодые поэты «вместо мыслей и поэзии ищутодних звуков, напоминающих гармонию стихов Пушкина и Баратынского, и темсчастливо походят на снегирей, высвистывающих песню о Мальбруге». Однако какимбы суровым ни казался этот приговор, по сравнению со многими другими оценкамион был еще в достаточной мере оптимистичным. «Северная пчела» в это времяписала о том, что русским газетам и журналам нечего критиковать, так как «нашалитература есть невидимка. Все говорят об ней, а никто не видит». И. В.Киреевский призывал: «Будем беспристрастны и сознаемся, что у нас нет ещеполного отражения умственной жизни народа, у нас нет еще литературы».
Когда Булгарин писал о«литературе-невидимке», он имел своей целью доказать бессмысленность издания вРоссии «Литературной газеты». При этом издатель «Северной пчелы» всего лишьповторял спустя пять лет суждение А. А. Бестужева, высказанное им в статье«Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начала 1825 годов». ТогдаПушкин возражал Бестужеву приватно, в письме: «Фразу твою скажи наоборот:литература кой-какая у нас есть, а критики нет». Выступление Булгарина, отрицавшегоне только существование литературы, но и необходимость критики, заставилоПушкина высказаться по этому вопросу публично. Мнение Пушкина было выражено имв заметке, опубликованной уже в третьем номере «Литературной газеты» иприобрело характер в некотором роде программного заявления. Пушкин, также как иДельвиг, оценивает современную русскую словесность достаточно сдержанно, однако,по Пушкину, не получают должной оценки даже и те немногие истинные произведения,которые являются в свет: «Произведения нашей литературы как ни редки, ноявляются, живут и умирают не оцененные по достоинству. Критика в наших журналахили ограничивается сухими библиографическими известиями, сатирическимизамечаниями, более или менее остроумными, общими дружескими похвалами, илипросто превращаются в дружескую переписку издателя с сотрудниками, скорректором и проч. Не говоря уже о живых писателях, Ломоносов, Державин,Фонвизин ожидают еще египетского суда. Высокопарные прозвища, безусловныепохвалы, пошлые восклицания уже не могут удовлетворить людей здравомыслящих».
В то же время, по Пушкину,необходима и критика посредственной литературы: «Иное сочинение само по себеничтожно, но замечательно по своему успеху или влиянию; и в сем отношениинравственные наблюдения важнее наблюдений литературных». В прошлом годунапечатано несколько книг (между прочими «Иван Выжигин»), о коих критика моглабы сказать много поучительного и любопытного. Но где же они были разобраны, пояснены?».
Что касается самогоДельвига, то пустоту и пристрастность значительной части современной критикииздатель «Литературной газеты» объяснял тем, что «многие, никогда неследовавшие за текущею словесностию, вдруг обязываются говорить о каждой вновьвыходящей книге и, не имея охоты читать, не привыкнув при чтении мыслить, прибегаютк легкому способу отделываться от читателей: к риторическим похвалам или кбрани, по которой видно только, что рецензент сердит на сочинителя. Вот почемугрозные определения наших Аристархов не сходствуют с общим мнением рассуждающейпублики, а ими раздаваемые лавры и благодарность от лица всего человечества —обидны истинному таланту».
Именно в «Литературнойгазете» начиналась борьба против «коммерческой» критики, против возникающейогромной когорты людей, начинавших занимать в условиях профессионализациижурнального и издательского дела в России видные места в литературе и журналистикеи при этом не создающих никаких реальных или литературно-критических ценностей.Неизбежным следствием такого положения вещей являлась и убогость журнальныхспоров, создающих видимость литературной борьбы, но в действительности неимеющих никакого отношения к искусству.
Противопоставляясовременному положению былые споры между Тредиаковским, Ломоносовым иСумароковым, между Карамзиным и А. С. Шишковым, он пишет: «Кто же спорит оклассицизме и романтизме? Люди, которые никогда не были и не будут никлассиками, но романтиками; журналисты, равнодушные так же к старому, как и кновому, неравнодушные только к числу своих подписчиков. Елена их не есть общаяпольза: они бьются, позабыв и стыд, и пристойность, из желания уничтожить своихтоварищей и попасть в монополисты литературные». Справедливо критикуя комедиюК. П. Масальского «Классик и романтик», Дельвиг конструирует сюжет другойкомедии на подобную тему, в которой взаимная выгода легко примиряет старикаКлассика с юношей Романтиком.
Итак, предметом вниманияв материалах русской библиографии «Литературной газеты», в том числе идельвиговских рецензий, становились отнюдь не обязательно значительные явлениялитературы, но всякие сколько-нибудь заметные и даже вовсе ничтожные сочинения,вышедшие из печати. Последние служили поводом для ясного изложения принциповподлинного искусства, а также для критики коммерческой системы, благодарякоторой эти совершенно ничтожные сочинения, расхваленные книгопродавцами икритиками, имели значительный успех: «Книги же, какого бы достоинства они небыли, сделавшись собственностию книгопродавцев, расходятся у нас хорошо, благодарякупеческой ловкости и оборотливости», — пишет Дельвиг, объясняякнигоиздательский успех романа Булгарина «Иван Выжигин». — Взгляните в русскиекнижные каталоги: вы удитесь, сколько раз перепечатывались многотомные собранияразного вздора именно потому, что они изданы и проданы книгопродавцами».
Засилье коммерческойлитературы приводит Дельвига, издателя «Северных цветов» и «Литературнойгазеты», даже к мысли о вреде гонорарной системы. Раздраженный состояниемотечественного театра и драматургии, он восклицает: «Прекрати нынче театральнаядирекция выдачу денег за пьесы, нынче же отхлынет от русского театрамногочисленная толпа, наводняющая нашу сцену вздором, написанным каким-тотатарским языком. Кто нам докажет, чтобы Фон-Визин и Озеров (единственные вРоссии люди, которым бы должно было платить по-европейски), писали для театраиз денег?».
Литературная критикаДельвига начиналась с радостных надежд на «золотой век российской словесности».Век этот, по крайней мере, в поэзии, действительно наступил еще при жизниДельвига, но вместе с расцветом поэтического таланта Пушкина, Баратынского, Крылова,Гнедича, Жуковского, Батюшкова и др., век этот принес и торжество денег надлитературой, наживы над творчеством. И поздние отзывы Дельвига о литературенеизменно окрашены в тона горькие, и саркастические. «Литература давно уже непринимается или не должна быть принимаема в гостиную: так она грязна. Об ней говоришьв передней с торгашами», — пишет он Баратынскому в конце 1825 г. И здесь нет и намека на какой-либо антидемократизм: в той общественно-литературной ситуацииименно «гостиная» была проводником подлинной культуры и широкого взгляда навещи. В «гостиной» в 1830-е годы явились и Гоголь, и Кольцов.
Самая первая статья изнаписанных Дельвигом начиналась с фразы: «Приятно видеть, как наша литературамало-помалу знакомится с иностранцами». Еще бы, речь ведь шла о переводах на иностранныеязыки из Державина, Кантемира, Карамзина. Одна из статей 1830 года начинаетсяпочти той же самой фразой, но смысл в ней перевернут сарказмом: «Как не бытьнам благодарным иностранцам! Пиши только, — они всегда готовы переводить нашисочинения». Это сказано относительно выхода в свет перевода на немецкий языкромана Булгарина «Иван Выжигин», «Известность» подобной «российскойсловесности», естественно, вызывала у Дельвига протест. Так, торжество«коммерческой» словесности приводило поэта к полной перемене его отношения кявлениям, казалось бы аналогичным тем, которые раньше он сам так горячоприветствовал. Но своему «эстетическому патриотизму» Дельвиг оставался верен ив этих условиях. Рецензируя перевод пустоватого и растянутого сочинения Д. П.Морьера о похождениях перса в Лондоне, выполненный О. И. Сенковским, Дельвигвысказывает сожаление о том, что тот не написал вместо этого своегособственного сочинения о Востоке, «которое, вероятно, не отказался бы перевестиМорьер, если бы знал по-русски». Недаром, видимо, мемуарист поминает о «глубоковкорененных патриотических чувствах Дельвига, не оставлявших его до самойсмерти».
Рецензии Дельвига создаютсвоеобразную панораму литературного процесса рубежа четвертого десятилетия 19века. Мы получаем яркое представление о причудливом сочетании в это времяподлинной литературы, ставшей впоследствии классикой, с ходульным, эпигонскимромантизмом, с сентиментальными путешествиями, наполненными пустымириторическими рассуждениями, и с целым рядом бессмысленных сочинений, которыеДельвиг справедливо характеризует как «с 1792 года забытая глупость».Беспристрастна ли при этом критика поэта — качество, на которое претендовалииздатели «Литературной газеты» в ее программе? Чтобы судить об этом, напомним, чтодух партии отнюдь не приводил их к рассчитанному единомыслию и огульномувзаимному нахваливанию. Характерно, например, что, рецензируя альманах «Радуга»на 1830 год, Дельвиг замечал: стихотворения его решительно не выходят из мудрыхпределов золотой посредственности, — все, даже стихи А. С. Пушкина и князя П.А. Вяземского».
Правда, сам Пушкин, готовившийэту рецензию Дельвига к публикации в «Литературной газете» в его отсутствие, снялособое выделение себя и Вяземского из общего ряда поэтов «Радуги», но сам отзывоставил в той же степени критичным: «Почти все стихотворения “Радуги” невыходят из благоразумных пределов посредственности». В отличие от Пушкина, Дельвигбыл склонен отбрасывать в сторону любые дипломатические соображения и дажеподчеркивал в таких случаях отсутствие единомыслия по всем вопросам впушкинском круге писателей, резко отличающее их от издателей «Северной пчелы»:«Дурны и актеры повести “Терпи казак — атаманом будешь”, несмотря что в“Северных цветах на 1830 год” О. М. Сомов ничего о ней не сказал дурного. Ноесли бы в “Обозрении” “Северных цветов” и была похвалена повесть г-наМосальского, все бы это не помешало издателю “Северных цветов” и “Литературнойгазеты” иметь свое мнение и объявлять оное».
Не тактическиесоображения, а подлинное качество литературного произведения определяли общуюоценку в рецензиях Дельвига, несмотря на то, что это, может быть, и ослаблялопозиции газеты в борьбе с «Северной пчелой» и «Московским телеграфом». Так, когда«Московский телеграф» разбранил только что вышедший «нравственно-сатирическийроман современных нравов» «Ягуб Скупалов», а Дельвиг получил на этот отзыввозражение, то вместо того, чтобы напечатать его, издатель «Литературнойгазеты» печатно объявил, с каким сожалением он увидел, что «антикритик, безсомнения, приученный к беспрерывным и личным враждам прочих русских журналистов,и его полагает найти с легко раздражаемым самолюбием, заставляющим нас часто, назлосвоих мечтательных соперников, а более назло здравого смысла, называть белоечерным, черное белым».
«Коммерческая» литературавызывала у Дельвига неприятие в любых видах и несмотря ни на какие сторонниеобстоятельства. Не менее строгий, но в то же время и конструктивный характерносила критика Дельвигом молодых поэтов. Эти два обширных рода современнойлитературы предопределяли по Дельвигу и две основные задачи критики: «Критикаразбирает строго только произведения писателей, уже достигнувших полногоразвития своего таланта, и намерения ее клонятся преимущественно к тому, чтобывыказывать о новом сочинении истинные красоты, которых оценка всегдапоучительнее изобличения недостатков. Есть у нее и другое дело, легкое, ноневеселое: стегать хлыстом насмешек вислоухих Мидасов». При этом оружием едкогосарказма и убийственной иронии, которым Дельвиг так блестяще владел, онпользовался лишь в отношении торгово-промышленной литературы. В отношении жепроизведений, не чуждых подлинному искусству, он всегда руководствовалсяправилом, удачно сформулированным однажды его младшим другом Баратынским:«… Разбирая сочинение, не одной публике, но и автору (разумеется, ежели онимеет дарование) нужно показать его недостатки, а этого никогда не достигнешь, ежелибудешь расточать более насмешки, нежели доказательства, более будешь старатьсяпристыдить, нежели убедить сочинителя».
И тем не менее, рецензииДельвига, обращенные иногда к членам своего кружка, своим беспристрастным судомотвращали от него некоторых. Так, например, обиделись на Дельвига А. И.Подолинский и Е. Ф. Розен. При этом, например, Подолинский впоследствииобъяснял свою размолвку с Дельвигом тем, что тот «принял на себя роль какого-тоАристарха», и, «ревнуя его к славе Пушкина, решил порядочно его отделать врецензии, написанной не совсем добросовестно и с явным намерением уколоть» егопобольнее. Ясно, что человека с подобным самолюбием не могла вразумить вполнебеспристрастная и потому довольно критичная рецензия Дельвига и что поэт былправ, когда писал о Подолинском в письме к Баратынскому от конца марта 1829года: «Подолинскому говорить нечего. Он при легкости писать гладкие стихи, тяжелоглуп, пуст и важно самолюбив Разве лета его обработают. Дай Бог».Так, последовательный «эстетический патриотизм» приводил к отходу от кружкаДельвига некоторых его участников. Еще более серьезными последствиямиоказывалась чревата полемика с «коммерческой литературой». Исполнениеписателями пушкинского круга того долга, который они ощущали по отношению крусскому обществу, для них самих иногда имело последствия трагические. Невольноприходило на ум не безусловное, но и не лишенное, по-видимому, основанийсопоставление. «Литературная газета», в сущности, закончилась смертью Дельвига.Финалом «Современника» стала гибель Пушкина...
3
«Полнота и ясностьлитературных его сведений, — писал о критической деятельности Дельвига Плетнев,— были залогом успехов его на новом поприще. Рассматривая новые книги, он ужеизложил несколько главнейших своих мыслей о разных отраслях словесности».Действительно, в рецензиях и заметках Дельвига отчетливо ощущаются своего родасквозные идеи, которые он высказывает и развивает по самым разным поводам сопределенной настойчивостью. Каковы же эти «несколько главнейших мыслей»Дельвига? Какова вообще та положительная эстетическая платформа, на которой оносновывался в своих критических суждениях и оценках?
Один из блестящихисследователей творчества Дельвига Б. В. Томашевский писал когда-то, что вопросо литературных взглядах Дельвига «должен неминуемо возникнуть, когда будетполностью издано прозаическое наследие Дельвига, его рецензии и полемическиезаметки в “Литературной газете”». И хотя даже путем реконструкции еголитературных взглядов Томашевский не считал возможным составить вполнеотчетливое и ясное представление о них, одно казалось исследователюнесомненным: «глубокое различие между путем Пушкина и путем Дельвига». Различиепутей этих двух поэтов действительно несомненны. Но когда читаешь подрядлитературно-критические работы Дельвига, бросается в глаза прямопротивоположное: сходство его эстетических убеждений с пушкинскими. И сходствоне только в плане общественно-литературном, которое вполне естественно, еслиучесть, что речь идет о писателях одного литературного ряда, вместе издававшиходно периодическое издание, но и сходство в плане собственнолитературно-эстетическом.
По существу теэстетические принципы, которые отстаивал Дельвиг в своей литературной критике, —это принципы «истинного романтизма», который исповедовал в период «Литературнойгазеты» и Пушкин. Разумеется, это единение также имеет и свое внешнее обоснованиев многолетней дружбе и постоянном творческом общении двух поэтов. Однако еслибы сам Дельвиг всем ходом своего творческого развития не приближался ктребованиям естественности и правдоподобия, то вряд ли и творческое общение сПушкиным могло бы на него повлиять.
От романа и трагедииДельвиг требует характеров, и характеров живых, естественных и выдержанных. Приэтом, как и Пушкин, безжизненности и односторонности характеров в современнойрусской прозе и драматургии Дельвиг противопоставляет представление о реальнойсложности, многогранности и противоречивости человеческой души. «Как связатьвсе эти противоположности? Кто поймет эту душу много чувствовавшую, этот разуммногообразный? — спрашивает он, говоря о Василии Шуйском, и сам отвечает. —Трагик, но в пору зрелости своего таланта, изучивший и обдумавший все пружинысердца, дарованного человеку мудрым провидением». В романе Загоскина «ЮрийМилославский», вызвавшем особую и похвальную рецензию Пушкина, Дельвиг какважное достоинство отмечал «правду в рассказе». Он призывает «списывать более снатуры» и безусловно предпочитает «естественное театральному».
Ко многимлитературно-критическим высказываниям Дельвига у Пушкина можно найти довольноблизкие параллели. «Благозвучные стихи без мыслей обнаруживают не талантпоэтический, а хорошо устроенный орган слуха», — писал, например, Дельвиг оПодолинском, а у Пушкина то же требование «мыслей», а не одних только формвыражено применительно к русской прозе: «У нас употребляют прозу какстихотворство: не из надобности житейской, не для выражения нужной мысли, атокмо для приятного проявления форм» (1827 г.). И, наконец, некоторые высказывания Дельвига представляют собой явный отзвук пушкинских суждений.
Когда Дельвиг, например, писало характере Бориса Годунова: «Мы видим самые тайные изгибы сердца его и вездепризнаем подлинность нами видимого», — то в этом, однако же, сказывалось нетолько влияние Пушкина, но и собственная личная предрасположенность к тому, чтобыповерять правду искусства правдой жизни. По складу своему Дельвиг принадлежал кчислу тех немногих поэтов, для которых характерно определенное тяготение к«натуре» (Державин, Крылов, Батюшков). Это тяготение выказывалось и в интересек народности и простоте, и в блестящем владении сатирическими жанрами, и даже, можетбыть, в том интересе к жизни петербургской бедноты, о котором мы узнаем израссказа В. А. Эртеля.
В области литературнойпрактики реализовать его Дельвигу было непросто. Так, несомненно, что отчаститакой попыткой должен был стать замысел петербургской повести, в которомВяземский видел много «жизни и движения; под покровом тайны много истины. Всепроходит тихомолком, а слышишь голоса живые...», но преждевременная смертьоставила открытым вопрос о том, справился ли бы Дельвиг с задачей воплощенияэтого замысла. Однако в теории то «глубокое чувство любви к прекрасному», атакже «высокий дар вкуса и верности взгляда на произведение словесности», которыеотмечают в поэте мемуаристы, позволили рано усвоить то новое, что несло с собойв литературу творчество Пушкина.
Однако рецензии и заметкиДельвига в «Литературной газете» действительно выявляют и значительные отличияего литературных взглядов от пушкинских. Эстетические представления Дельвигаизначально складывались на объективно-идеалистической основе. И в этом Дельвигблизок уже не к Пушкину, а к Жуковскому и, между прочим, к своему лицейскомунаставнику А. И. Галичу, для которого «прекрасное» было особым осуществлениемнекоторого высшего духовного и, в конце концов, божественного начала, а «генийхудожника» — «частицей того великого божественного духа, который все производит,все проникает и во всем действует». Сравните совершенно аналогичноевысказывание Дельвига на страницах «Литературной газеты»: «Высок и славен тотхудожник, который смиряет в душе земную гордость и в своих вдохновенияхпризнает влияние постороннее, едва ли им заслуженное, небесное. Такие чувствасоздали Рафаэля, такие чувства должны со временем произвесть и певца, который, какРафаэль, познакомит нашу душу с радостями простыми, но упоительными, снаслаждениями, по которым можно предугадывать блаженство духов бесплотных ичистых».
Высказанное в этих словахубеждение сложилось у Дельвига еще в Лицее, в период его личного общения сГаличем. Так, образ «богини Там», которая «поет мечты / О неизвестной / Дали, дали!»и представление о поэте как «чародее» и провидце, которому Богиня Там открываетгрядущее — все это необыкновенно напоминает идею стремления к «беспредельной ивечной существенности» и оживления «предчувствием, которое понятно говорит онебесном, о святом и, подъемля покрывало, манит его в далекое», которую Галичформулировал, опираясь прежде всего на поэзию Жуковского и конкретно настихотворение «Таинственный посетитель», недаром опубликованное в дельвиговских«Северных цветах».
Кстати, влияниеЖуковского Дельвиг еще в Лицее мог также испытывать и при непосредственномобщении. Жуковский, с 1816 года посещавший в Лицее Пушкина, конечно, был знакоми с Дельвигом. Фраза Е. А. Энгельгардта о Дельвиге: «благодаря Жуковскому онзанимается с некоторого времени с большим усердием немецким языком» —относящаяся к 1816 году, скорее всего подразумевает не только литературное, нои личное воздействие. Между прочим, сам Жуковский уделял большое вниманиезатронутому вопросу о роли фантазии и воображения в творческом процессе: он нераз затрагивался поэтом в его статьях периода «Вестника Европы» (1808–1811).Вопрос этот, впрочем, вообще был одним из основных вопросов романтическойэстетики и обсуждался в целом ряде работ начала 19 века.
Идеализм Дельвига, ккоторому он вообще обнаруживает стремление, усилился к концу жизни. Автор«Подражания Беранже» (1821), несомненно, должен был многое пережить и обдумать,прежде чем написать «Утешение» и «Четыре возраста фантазии». «Фантазия», ккоторой он обращался некогда с бодрыми призывами в лицейском стихотворении «Кфантазии» теперь в представлении Дельвига манит человека «тщетными радостями итолько сердцу она подсказывает подлинное утешение:
на земле опустевшейкажет печальную урну
С прахом потерянных благ,с надписью: в небе найдешь.
Любопытно, что развитиебессмысленной и бездушной «коммерческой» словесности только укрепляло идеализмДельвига: «У нас ли не желать поэтической наклонности ко святому в то время, когдамы в состоянии сотнями считать метроманов, а вряд ли найдем пятерых чистыхэнтузиастов в толпе стихотворцев русских?». Впрочем, в целом самыйодобрительный отзыв об «образе воззрения» Фридриха Шлегеля отнюдь не означал, разумеется,полного совпадения взглядов. Судя по его резко отрицательному отношению к идеям«любомудров», Дельвигу, как, между прочим, и Галичу, свойственно стремлениепреодолеть односторонность воззрений трансцеденталистов. И в этом Дельвигоказывался опять-таки близок к Пушкину. Не случайно еще на страницах «Северныхцветов» велась полемика с эстетическими концепциями «Московского вестника». Всвязи с конкретным литературным вопросом эта полемика была сразу же продолженаи в «Литературной газете».
В известном письме 1827года Пушкин писал Дельвигу: «Ты пеняешь мне за “Московский вестник” — и занемецкую метафизику. Бог видит, как я ненавижу и презираю ее да что делать?собрались ребята теплые, упрямые; поп свое, а черт свое. Я говорю: господа, охотавам из пустого в порожнее переливать — все это хорошо для немцев, пресыщенныхуже положительными познаниями, но мы… “Московский вестник” сидит в яме испрашивает: веревка вещь какая?». Дельвиг не довел своейлитературно-критической позиции до уровня цельной оригинальной эстетическойсистемы, и трудно поэтому сказать определенно, как именно Дельвиг пенял Пушкинуза немецкую метафизику. Можно, однако, предполагать, что Дельвигу, опиравшемусяв своем творчестве прежде всего на «силу воображения» и на «необыкновенноечутье изящного», были не в меньшей степени, чем Пушкину чужды рационализм, «заданностьмысли в поэзии», свойственные любомудрам. Показателен отзыв Дельвига олюбомудрах как о «поющих, вопиющих, взывающих и глаголющих», а также замечаниеС. П. Шевырева: «гнев противу “Северной пчелы” носил его на крилиях ветра, ноне касался до земли, разве изредка носками сапожными».
Чтобы представить себе, какДельвиг «пенял» Пушкину на немецкую метафизику и чем она не устраивала егосамого, уместно напомнить также один весьма симптоматичный отзыв о немецкойметафизике, помещенный в «Литературной газете». Это рецензия на второе изданиеперевода на русский язык «Метафизики» Хр. Баумейстера. Ввиду ее краткости, приведемэтот отзыв целиком: «Схоластические тонкости, которые пора бы нам называтьоткровеннее: школьными мелочами, после направления, данного мысли человеческойтворениями новейших философов, кажутся столь же странными, даже смешными, как инаряд, в каком ходили во времена Вольфа и Лейбница, показался бы странным исмешным в наше время. Один умный человек называл метафизику оселком, на которомне куется, а только изощряется ум человеческий; зачем же нам употреблять нынеоселок, истершийся от времени и не изощряющий ума, а разве притупляющийумственные способности?».
В. В. Виноградов былсклонен приписывать эту рецензию Дельвигу, который, «по-видимому, повозвращении в Петербург, именно с № 13 “Литературной газеты” приступил кисполнению своих редакторских обязанностей». И действительно, лаконизм автора, склонностьк образному языку и другие черты стиля весьма напоминают Дельвига. К тому жеДельвиг в то время только что вернулся из Москвы, был полон впечатлений оличном общении с членами кружка любомудров и мог весьма естественно продолжитьтакой рецензией полемику с «Московским вестником», уже проявившуюся в первыхномерах газеты, которую редактировал Пушкин. Разумеется, метафизика, к которойиспытывали склонность любомудры, была несколько иного толка, во всяком случаеэто не была метафизика школьного типа, о которой шла речь на страницах«Литературной газеты». Однако это не отменяет смысла и направленности вышеприведенной рецензии: всякая метафизика, как кажется, была для него абстракцией,отрывающей от реальности и отнюдь не помогающей понять ее.
Есть критики, которые и всвоем поэтическом творчестве остаются отчасти критиками, сохраняя некоторыечерты аналитического подхода к искусству. Таков, например, Аполлон Григорьев, окотором Белинский в целом, по всей вероятности, справедливо замечал, что он«сделался поэтом не по избытку таланта, а по избытку ума». Но есть поэты, которыеи в своем критическом творчестве, остаются прежде всего поэтами. Таков Пушкин, открывший,по меткому замечанию И. Киреевского, «средства в критике, в простом извещении окниге, быть таким же необыкновенным, таким же поэтом, как в стихах». Таков иДельвиг, чье критическое творчество основано на стремлении соотнестилитературное произведение с идеалом «истинной поэзии», на склонности судить онем с глубоко поэтической точки зрения.
В черновом наброске окритике, относящемся ко времени издания «Литературной газеты», Пушкинподчеркивал, что критика представляет собой науку, а именно «науку открыватькрасоты и недостатки в произведениях искусств и литературы». Критика Дельвига, как,впрочем, и некоторая часть критики самого Пушкина, была несколько иного толка.Если вспомнить определение критика Аполлоном Григорьевым, приведенное в началенастоящей статьи, то можно сказать, что «судящая, анализирующая сила» в ихкритических работах находилась в состоянии синкретического единства с силойтворящей. Специфическая образность, повышенная эстетическая значимость слова, особовыверенная ритмическая организация фразы — все это неотъемлемые черты формы, вкоторую облекались критические замечания и суждения Дельвига.
К этому можно прибавитьеще особую лапидарность языка, удивительную лаконичность (многие его рецензии изаметки составляют не более нескольких фраз), а также особый «языкмифологических метафор», характерный и для его стихотворений. Элементом этогоязыка является, например, великолепная метафора, в основе которой лежитуподобление плохого автора Мидасу. Метафора эта берет начало еще в поэзииДельвига:
Кого ж мне до вершинПарнаса,
Возвыся громкий глас, возвесть?
Иль за ухо втащить Мидаса
И смех в бессмертныхпроизвесть?
(«К Евгению»)
Столь же естественнымобразом она затем переходит и в его критику. Так, об эпиграмме Дельвиг замечает,что это «зеркало истины, в котором Мидас может видеть свои ослиные уши потомутолько, что он их имеет в самом деле», а в другой раз, говоря об одной из задачкритики, формирует ее как «стегать хлыстом насмешек вислоухих Мидасов». Впрочем,в рецензиях и заметках Дельвига мы сталкиваемся не только с «мифологическими», нои с самыми разными метафорами. Так, например, о «Бахчисарайском фонтане» онзамечает, что «человек, не лишенный чувства изящного, не устанет читатьподобные сочинения, как охотник до жемчугу пересматривать богатое ожерелье», аоб имени г-жи Радклиф, выставленном издателем на книге, перу ее непринадлежащей, отзывается, что оно «совершенно уподобляется червяку на удочке».
Сами искусства у Дельвигаполучают метафорическое определение: «обширные области фантазии», «мирфантазии», при этом показательно, что эту же метафору мы находим и встихотворении Дельвига «Четыре возраста фантазии». Разумеется, что поэтическийслой в критике Дельвига то неразрывно слит с аналитическим, то вовсе чередуетсяс «чистыми» рассуждениями и соответственно с чисто критическим стилем. И тем неменее, не будет преувеличением, если мы скажем, что полемические заметкиДельвига как бы «вырастают» из его стихотворных пародий и сатир, а его краткиерассуждения о новых книгах могут быть отчасти сопоставлены с егостихотворениями на литературные темы, в которых, как в одах Горация, немалыйудельный вес занимают облеченные в образную форму рассуждения.
Ничего удивительного, однако,в этом нет, особенно если иметь в виду, что границы между поэзией и прозой впушкинскую эпоху отнюдь не совпадали с разделением произведений на стихотворныеи прозаические. Когда С. П. Шевырев упрекнул Дельвига за разделение материала«Северных цветов» на «поэзию» и «прозу», утверждая, что при таком разделении «ироман В. Скотта, и “Тец фон Берлихинген” Гете, и “Вертер” его, писанные прозою,изгоняются из области поэзии», что «поэзия может быть и в стихах, и в прозе, ипотому, основываясь на форме, следует делить сочинения на прозу и стихи, а нена прозу и поэзию», то Дельвиг в письме к Баратынскому отозвался об этомзамечании как о попытке учить давно и всему известному: «Он (Шевырев. — С. К.)еще азбуке не учился, когда я знал, что роман, повесть, Геснерова идиллия, несмотряна форму, суть произведения поэзии». Суть этих суждений заключается в том, чтопроза и поэзия в пушкинскую эпоху означали прежде всего не стихотворную или прозаическуюформу, а особое качество произведений, по которому их следовало бы отнести кобласти поэтического или прозаического. С точки зрения Дельвига, «поэтичность»,это особое качество, должно было необходимо присутствовать даже в прозаическомпроизведении, даже в критической рецензии, и ее не могло быть много или мало:либо она была, либо нет.
Это поэтическое начало, правда,выраженное уже только в особом ритмическом построении фразы, в слабой степениощущается и в позднейшей критике, в которой ведущую роль играет уже началоаналитическое. Не случайно исследователи находят возможным говорить о «поэзиикритической мысли» применительно, например, к Белинскому. Но по-настоящемупоэтическая критика возрождается в конце 19 — начале 20 в., где мы находимснова жанр короткой рецензии, в которой слово обладает особой эстетическойзначимостью.
Так, неожиданным образомвесьма напоминают дельвиговские рецензии рецензии А. А. Блока 1901-1903 годов, вкоторых исследователь справедливо отмечает «артистичность, естественность, изящество…словесной ткани, художественный слух их автора» и вместе с тем «тоблагородно-человеческое чувство целого, в котором так называемые «чистоэстетические оценки» могут соответствовать лишь частным истинам». Этостремление к использованию приемов художественного творчества и в критике, вообщесвойственное романтической, а также, например, барочной эстетике, характерно, по-видимому,вообще для так называемых «вторичных» стилей, в то время как «первичные»(классицизм, реализм) развивают по преимуществу менее украшенную и болееаналитическую эстетику.
Говоря о «тенденции кпоэтизации непоэтических жанров», Д. Е. Максимов полагал совершенно очевидным, чтоона «была известна в России задолго до возникновения русского символизма». Приэтом в качестве примера исследователь называл литературно-критические сочиненияГоголя и Бестужева-Марлинского, но, чувствуя, что они в этом плане не такпоказательны, делал вывод о преимущественном развитии этой тенденции взападноевропейской критике. В настоящее время, когда в полном объеме сталоизвестно литературно-критическое творчество Дельвига, можно утверждать, что этоне совсем так и что тенденция к поэтизации непоэтических жанров отчетливопроявилась и в России и, может быть, наиболее ярко именно у Дельвига, а также врецензиях и литературных портретах Пушкина. Разумеется, у них были своипредшественники и прежде всего, как и во всем, Карамзин, Жуковский и Батюшков, нопроходится признать, что в раннем романтизме, еще сильно связанном склассицистическим рационализмом и нормативизмом, черты поэтизации критики быливыражены гораздо слабее.
У Дельвига тенденция кпоэтизации литературно-критической прозы находила, по-видимому, существеннуюопору в особенностях его личности. «Поэтическая душа», «поэтическое существо», «поэтпо созданию», «жизнь Дельвига была прекрасная поэма» — эти отзывы о неммемуаристов отразили экспансию поэзии даже в область личной судьбы и восприятияжизни. Тем более проявилась она в его литературно-критическом наследии.Характерны отзыв о Дельвиге будущей жены его С. М. Салтыковой, данный вскорепосле знакомства с ним: «Даже его проза — поэзия, все, что он говорит —поэтично, — он поэт в душе» и свидетельство Вяземского о нем: «Дельвигговаривал с благородною гордостию: «Могу написать глупость, но прозаическогостиха никогда не напишу». Высказанное с такой даже несколько рискованнойзаостренностью, это дельвиговское признание обнаруживает убежденность поэта впервостепенном значении преображающей, одухотворяющей силы поэтического.
4
В 1825 году Пушкин писалЖуковскому: «Ты спрашиваешь, какая цель у «Цыганов»? вот на! Цель поэзии –поэзия – как говорит Дельвиг (если не украл этого). «Думы» Рылеева и целят, даневпопад». Письмо это относится к 20-м числам апреля, т. е. ко времени, когда Дельвиггостил у Пушкина в Михайловском, и, следовательно, является отзвуком разговоровПушкина с другом-поэтом о литературе и подлинных суждений его об искусстве.Пушкин защищается от сведения назначения поэзии к нраственно-воспитательнымзадачам (ср. позднейшее высказывание Пушкина: «Цель поэзии есть идеал, а ненравоучение»), выступление Дельвига направлено против использования поэзииисключительно в агитационных целях. Мысль об утилитарном применении искусствапретит обоим поэтам, убежденным в его самостоятельном значении. Пушкинвспоминал, что Дельвиг «уморительно сердился» на Рылеева за его известнуюстихотворную формулу: «Я не поэт, а гражданин». Впрочем, собственная позицияПушкина по этому вопросу опять-таки близка к дельвиговской: «Гражданствуй в прозе»(т.е. кто пишет стихи, тот прежде всего должен быть поэтом; если же хочешьпросто гражданствовать, то пиши прозою). Пушкин сам был автором многихвольнолюбивых стихотворений, но и для Пушкина все это было не«гражданствованием», а гражданской поэзией, т.е. тем же «непринужденнымупоеньем». В словах же Рылеева центр тяжести творчества переносится с поэзииименно на «гражданствование», т. е. поэзия провозглашается только средствомслужения «гражданствованию» как цели.
Разумеется, этаубежденность друзей-поэтов сложилась у них, по всей видимости, под влияниемсамых разных факторов. Но, возможно, одним из них было опять-таки влияниеА.И.Галича, страстного поборника идеи «бескорыстия» эстетического чувства, писавшегона страницах своего «Опыта науки изящного» о том, что «изящное» необходимоизъято из дальнейших превращений и не может уже служить никаким стороннимвидам», что оно «имеет цель в самом себе». Последняя формула столь близка кдельвиговской, что вполне уместно предположить в ней тот первоисточник, существованиекоторого за словами Дельвига Пушкин предполагал возможным.
Дельвиговский афоризм какбудто бы дает возможность для ответного обвинения в «чистом» искусстве, котороеуже и высказывалось не раз в связи с ним по отношению к Пушкину. Как всякийафоризм, он безоговорочен, заостряет определенную сторону сущности и потому визвестной степени односторонен. Единственная оговорка, которую можно сделать, этото, что речь идет только о поэзии; против «гражданствования в прозе» Дельвиг, повсей видимости, не возражает. Но только ли в этом дело? И не впадал ли самДельвиг в своем справедливом критицизме по отношению к эстетическим позициямдекабристов в другую крайность? Если эта крайность и была свойственна отчастиДельвигу в 1825 году, если хотя бы в малой мере она наложила отпечаток на егопоэзию этих лет, то применительно к Дельвигу последних лет жизни, очевидно, говоритьоб этом было бы совершенно несправедливо. А ведь если совершенно доверятьсямемуарам, например, А.И.Дельвига, то политическая благонамеренность, сменившаяв середине 1820-х годов, еще до восстания декабристов (со многими из которых онбыл близок, но с которыми его развели прежде всего эстетические разногласия исоперничество на издательском поприще) отнюдь не уменьшилась к 1830 году. Новсе дело было в том, что издание «Литературной газеты», критика, литературнаяполемика – все это втягивало Дельвига в область общественно-литературнойборьбы. И тем самым делало его, парадоксальным образом, хотя бы отчасти ипо-прежнему без тех крайностей, которые вызывали у него неприятие, наследникомтех самых декабристских традиций, которые, казалось юы, должны были быть емусовершенно чужды. Не случайно Дельвиг печатал в «Литературной газете»произведения декабристов. Так, литературное наследие Дельвига лишний разподтверждает справедливость утверждения о том, что «критическая деятельностькак бы дополняет художественные искания. Так что подчас видение мира даннымлитератором может быть по-настоящему понято лишь при соотнесении егохудожественных и критических произведений».
В условиях ожесточеннойборьбы с «Северной пчелой» Дельвиг писал свои последние рецензии и заметки.Когда Пушкин просил Вяземского справиться с «молодыми министрами», нельзя ли«Литературной газете» печатать политические новости, но только справиться тайноот Булгарина: «Он пустится в клевету и доносы и с ним не справишься» — он какбудто бы предсказывал участь газеты. Она могла бороться с торгово-промышленнойлитературой, но была бессильна против правительственных преследований, спровоцированныхбулгаринскими доносами. Пушкину казалось, что «правительству» «неприличнозаключать союз – с кем? с Булгариным и Гречем» (XIY, 87), но Бенкендорфпридерживался совсем другого мнения. Правительство логично предпочитало таких, какБулгарин, той среде, из которой вышли декабристы. Уже сама независимость, скоторой держался Дельвиг при личном объяснении с Бенкендорфом, его ссылки на«законы» (см. № 182, 183) казались последнему, и вполне законно, тем зерном, изкоторого проросли идеи 14 декабря.
Было ли напечатаниестихотворения К.Делавиня, за которое «Литературная газета» была запрещена, совершеннослучайным? Или дело обстояло сложнее? Когда Пушкин писал Плетневу о «конфектномбилетце этого несносного Лавинья» (XIY, 135), в нем говорило раздражение поповоду того, что «русская словесность голвою выдана Булгарину и Гречу», чистолитературный критицизм по отношению к роковому катрену, а также, вероятно, оглядкаи даже расчет на перлюстрацию: запрещение «Литературной газеты» представало вего письме нелепой случайностью. Однако из воспоминаний А.И.Дельвига явствует, чтоу Дельвига, как и у Пушкина, был неподдельный и неослабевающий интерес ксобытиям Июльской революции во Франции. И хотя содержание стихов Делавиня всамом деле было довольно невинно – это всего лишь выражение скорби по погибшимв восстании 27, 28 и 29 июля – однако уже и эта скорбь, и особенно, конечно, выражение«Франция /…/ ты стала свободной» были невероятной крамолой в условияхниколаевской России. В газете Дельвига, конечно, не было «не только мятежности,но и недоброжелательства к правительству», что справедливо отмечал Пушкин (XIY,133). Но было все же определенное выпадение из общего строя периодическихизданий, чрезмерная независимость суждений, которую тонко уловил Бенкендорф. Впрочем,эта независимость иногда бросалась в глаза. Так, в одной из рецензий, появившейсяв «Литературной газете» 14 мая 1830 г, Дельвиг, вероятно, прямо намекал на союзБулгарина с Бенкендорфом: «… будьте довольны хорошею распродажей вашегопроизведения и не сердитесь на неодобрение судей. Не читайте приговоров их; а вутешение спрашивайте не у коротких, но у чиновных знакомых мнения о вашейкниге. Мы вам предсказываем наперед самые лестные похвалы; и заметьте, чемважнее государственный человек, вами спрашиваемый, тем более он похвалит вас.Пускай злые люди припишут это его учтивости: какая нужда верить такимтолкованиям?» (№ 124). И это, конечно, начисто опровергает легенду обобщественном индифферентизме поэта.
Дельвиг был представителем«голоса истинной критики», о необходимости которого писал Пушкин. Он высоко нес«знамя умной и благомыслящей критики», поднятой писателями пушкинского круга вусловиях николаевской монархии и торгового журнализма. Более того, он сам был«как бы живым воплощением того идеала рыцарского отношения к искусству, которыйпроповедывали в своих произведениях писатели пушкинского круга». И в этомзаключается секрет не только немалого значения его суждений о литературе иискусстве, но и их современности.
Список литературы
Для подготовки даннойработы были использованы материалы с сайта www.portal-slovo.ru