МОУ гимназия «Лаборатория Салахова»
Тема реферативной работы: Гоголь и черт
Автор работы: Фомкина Мария,
гимназистка 10 «В» класса
Преподаватель по литературе:
Майракова Наталия Николаевна
г. Сургут, 2010 г.
Содержание
Введение
Глава 1. Биография Н.В. Гоголя
Глава 2. Анализ произведений
Заключение
Список литературы
Введение
Жизнь человека зависит от того,в каком мире он живет. Соответственно складываются его мировоззрения,убеждения, идеалы и прочее. Большое влияние на его внутренний мир оказываютвнешние факторы, то есть те или иные события, происходящие вокруг. И такимобразом, формируется человек, а в дальнейшем и культура людей той или инойэпохи. За всю историю культуры сменялось несколько эпох, в зависимости от этогоизменялись и люди, их взгляды на жизнь.
«Как черта выставитьдураком» — это, по собственному признанию Гоголя, было главною мыслью всейего жизни и творчества. «Уже с давних пор я только и хлопочу о том, чтобыпосле моего сочинения насмеялся вволю человек над чертом» (Письмо Шевыревуиз Неаполя от 27 апреля 1847 года).
В религиозном понимании Гоголячерт есть мистическая сущность и реальное существо, в котором сосредоточилосьотрицание Бога, вечное зло. Гоголь как художник при свете смеха исследуетприроду этой мистической сущности; как человек — оружием смеха борется с этимреальным существом: смех Гоголя — борьба человека с чертом.
Бог есть бесконечное, конец иначало сущего; черт — отрицание Бога, а следовательно, и отрицаниебесконечного, отрицание всякого конца и начала; черт есть начатое инеоконченное, которое выдает себя за безначальное и бесконечное; черт — нуменальнаясередина сущего, отрицание всех глубин и вершин — вечная плоскость, вечнаяпошлость. Единственный предмет гоголевского творчества и есть черт именно вэтом смысле, то есть как явление «бессмертной пошлости людской», созерцаемоеза всеми условиями местными и временными — историческими, народными,государственными, общественными, — явление безусловного, вечного и всемирногозла, пошлость sub specie aeterni («под видом вечности»).
Объектами данногоисследования являются творчество великого русского писателя Н.В. Гоголя.
Предметами данногоисследования выбраны произведения: «Мертвые души», «Ревизор».
Целью данного исследованияявляется доказать, что выбранные произведения искусства наполнены смыслами, ипомогут, при правильном прочтении и кропотливой работе, утолить духовный иэстетический голод.
Актуальность работы: проблемасамопознания будет актуальна всегда. Все тайны и послания великих писателейчеловечеству не могут быть познаны. Глубокий анализ произведений этотитаническая и объемная работа, которая не закончится никогда, пока живут людине безразличные, думающие, с бодрствующим, а не усыпленным обывательским ипотребительским сознанием.
Гипотеза данного исследования:классические произведения развивают мышление и преобразуют личность, несяогромное сообщение человеку и человечеству.
Задачи:
Изучить теоретический материалпо теме
Проанализировать произведения
Сделать вывод и дать оценкупроделанной работе
Таким образом, при выполнениивсех поставленных задач и достижении цели мы изучим аспекты, касающиеся нашей темы.
Глава 1. Биография Н.В. Гоголя
Родился 20 марта (1 апреля) 1809в местечке Великие Сорочинцы Миргородского уезда Полтавской губернии в семьепомещика среднего достатка Василия Афанасьевича Гоголя-Яновского (от второйчасти фамилии впоследствии отказался из-за ее, как он считал, польскогопроисхождения). Детские годы провел в родительском имении Васильевке ватмосфере малороссийских народных поверий, фольклорных традиций и историческихсказаний. Неподалеку располагалась Диканька, бывшая вотчина Кочубея, к которойГоголь приурочил действие своих ранних повестей. Его первые художественные исложные психологические переживания связаны с Кибинцами, имением дальнегородственника Д.П. Трощинского, бывшего министра и известного вельможи. ОтецГоголя служил у Трощинского секретарем, писал комедии и играл в кибинцовскомдомашнем театре. Гоголь получил возможность пользоваться богатой библиотекойимения. Здесь же он столкнулся с неуемными проявлениями барскойвседозволенности и унижением человеческого достоинства — в имении по-старинномудержали шутов и постоянно ими помыкали. Сознание Гоголя рано столкнулось сосложным переплетением интеллектуальных интересов, провинциального стремленияутвердить свою культурную состоятельность и грубого самодурства.
Склонность к писательствуопределилась у Гоголя очень рано. Многое в душевном складе Гоголя сформированопод влиянием матери — женщины яркой, склонной к истерикам, подозрительной исуеверной. С 1818 по 1821 начальное образование получает в Полтавском уездномучилище и на дому у одного из преподавателей. С 1821 по 1828 проходит полныйкурс Гимназии высших наук в Нежине. Из этого провинциального учебного заведениявышло немало ровесников Гоголя, оставивших след в русской культурной иобщественной жизни: А.С. Данилевский, Н.В. Кукольник, П.Г. Редкин и др. Здесьхудожественная одаренность Гоголя ищет разнообразных форм проявления: онзанимается живописью, играет в спектаклях, пишет литературные произведения. Опрофессиональном писательском пути Гоголь пока не помышляет. В нем раноформируется особая этика долга, благоговейное отношение к высшим авторитетам ипредставление о своем особом общественном предназначении. Гоголь-гимназистмечтает о «службе государственной», втайне вынашивает планы деятельностиво имя высшего блага.
Сразу по прибытии в ПетербургГоголь обнаружил, что Малороссия возбуждает в столичном обществе неподдельныйинтерес. Природа этого интереса — распространенная в России 1810-1830-хромантическая мифологизация фольклорных форм быта, восприятие украинскойкультуры как живой плоти древнего славянства, не подверженной грубой обтескесовременной цивилизацией. Этот романтический комплекс этнографических интересовбыл инспирирован немецким влиянием (И.Г. Гердер, школа Я. Гримма) и составилблагодатную почву для художественного проявления гоголевского украинофильства. Ещес первых месяцев 1828 Гоголь осаждает мать просьбами прислать ему сведения омалорусских обычаях, преданиях, костюмах, а также «записки, веденныепредками какой-нибудь старинной фамилии, рукописи стародавние» и пр. Всеэто составило материал для рассказов из малороссийского быта, которые сталиначалом его литературной славы и были опубликованы в 1831-1832 двумя частями вПетербурге под названием Вечера на хуторе близ Диканьки. Повести, изданныепасечником Рудым Паньком. Книга вызвала почти всеобщее восхищение. Критика едвали не единодушно приветствовала Вечера, отметив их неподдельную веселость иискренность. «Все обрадовались этому живому описанию племени поющего ипляшущего», — заметил А.С. Пушкин. Тема Украины не оставалась здесь врамках ограниченного этнографизма, но была переведена в русло самодовлеющегохудожественного мира. Воссозданный здесь мифический мир малороссийскогоказачества нес в себе явственные черты оппозиционности по отношению к мирупетербургскому, неестественному, холодному и слишком реальному, причемоппозиционности не только географической и моральной, но и исторической. Диканькавоплощала собой некое эпическое абсолютное прошлое мира, противопоставленноепетербургской абсолютной современности. А потому столичные литераторы,приверженные романтической эстетике, с восторгом восприняли столь пленительныев своей экзотичности черты гоголевских парубков и девок, старых казаков иведьм, как полнота чувств, естественность, сила переживаний, свободных отжеманства и чопорности. Возвышенный лиризм в описаниях украинской природысоединялся с колоритом «жанровых сцен», и все это пронизывалосьфантастикой, опирающейся на фольклор и народную демонологию. В Вечерахцарствует особая стихия народной веселости, названная М.М. Бахтиным «карнавальнымсмехом». Карнавализацией, духом ритуального смеха навеяны мотивы нарушениявсяческих правил — моральных, этических, социальных, — веселые проделкивлюбленных, развенчание потусторонних сил и т.д. Но вместе с тем комическоездесь неизменно оказывается двойственным, смешное чревато ужасным. Обычное«веселое место» (например, Сорочинская ярмарка) обращается местом«проклятым». Существуют две устойчивые трактовки образа черта у Гоголя.Согласно одной из них, черт здесь, в соответствии с украинской народнойтрадицией, «одомашнен», «приручен», он оказываетсябезвредным злодеем, обманутым обманщиком. Другая интерпретация восходит кработе Д.С. Мережковского Гоголь и черт. Ее сторонники обращают внимание на то,что сюжет всех повестей Вечеров выстраивается как вариация одной темы — вторжения в жизнь людей демонического начала, борьбы с ним и нередкого от негопоражения (в Вечере накануне Ивана Купала побеждает Басаврюк; в Страшной местивсе, прикоснувшиеся к злой силе, осуждены на гибель и т.д.). Даже если нечистьв Вечерах посрамляется, как, например, в Ночи перед рождеством, страх перед нейвсе же не исчезает окончательно. Во второй половине жизни Гоголь, подвергшийрелигиозной ревизии свой предшествующий опыт, горячо сожалел о том, что некогдадал жизнь темным порождениям своей фантазии.
Литературная репутация Гоголяустанавливается окончательно, многие угадывают в его таланте силу, которойпредстоит совершить переворот в отечественной литературе. Домашние дела былирасстроены; сам он уже не был тем восторженным юношей, каким он оставил родину;жизненный опыт научил его вглядываться глубже в действительность и за внешнейоболочкой видеть ее часто печальную, даже трагическую основу. Уже вскоре Вечерастали казаться ему поверхностным юношеским опытом, плодом той «молодости,во время которой не приходят на ум никакие вопросы».
Смерть Гоголя вызвала в русскомобществе глубокое потрясение. От университетского домового храма Св. мученицыТатианы, где отпевали писателя, до места погребения гроб несли профессора истуденты университета. На надгробном памятнике Гоголю была высечена цитата избиблейской книги пророка Иеремии, 20, 8: «Горьким словом моим посмеюся».Похоронен Гоголь был в Даниловом монастыре, в 1931 его останки перенесены наНоводевичье кладбище.
Глава 2. Анализ произведений
"Как черта выставитьдураком" — это, по собственному признанию Гоголя, было главною мыслью всейего жизни и творчества. «Уже с давних пор я только и хлопочу о том, чтобыпосле моего сочинения насмеялся вволю человек над чертом» (Письмо Шевыревуиз Неаполя от 27 апреля 1847 года).
В религиозном понимании Гоголячерт есть мистическая сущность и реальное существо, в котором сосредоточилосьвечное зло. Гоголь исследует природу мистической сущности; как человек — оружиемсмеха борется с этим реальным существом: смех Гоголя — борьба человека с чертом.
Бог есть бесконечное, конец иначало сущего; черт — отрицание Бога, а следовательно, и отрицаниебесконечного, отрицание всякого конца и начала; черт есть начатое инеоконченное, которое выдает себя за безначальное и бесконечное; черт — отрицаниевсех глубин и вершин — вечная плоскость, вечная пошлость. Единственный предметгоголевского творчества и есть черт именно в этом смысле, то есть как явление«бессмертной пошлости людской».
Зло видимо всем в великихнарушениях нравственного закона, в редких и необычайных злодействах, впотрясающих развязках трагедий. Гоголь первый увидел невидимое и самое страшное,вечное зло не в трагедии, а в отсутствии всего трагического, не в силе, а вбессилии, не в безумных крайностях, а в слишком благоразумной середине, не востроте и в глубине, а в тупости и плоскости, пошлости всех человеческих чувстви мыслей, не в самом великом, а в самом малом. Гоголь понял, что черт и естьсамое малое, которое лишь вследствие нашей собственной малости кажется великим«Я называю вещи, — говорит он, — прямо по имени, то есть черта называюпрямо чертом, не даю ему великолепного костюма á lаБайрон и знаю, что он ходит во фраке…» «Дьявол выступил уже без маскив мир: он явился в своем собственном виде».
Главная сила дьявола — умениеказаться не тем, что он есть. Гоголь, первый, увидел черта без маски, увиделподлинное лицо его, страшное не своей необычайностью, а обыкновенностью,пошлостью; первый понял, что лицо черта есть не далекое, чуждое, странное,фантастическое, а самое близкое, знакомое, реальное «человеческое, слишкомчеловеческое» лицо, лицо толпы, лицо, «как у всех», почти нашесобственное лицо в те минуты, когда мы не смеем быть сами собой и соглашаемсябыть, «как все».
Два главных героя Гоголя — Хлестакови Чичиков — суть два современных русских лица, две ипостаси вечного ивсемирного зла — «бессмертной пошлости людской».
Вдохновенный мечтатель Хлестакови положительный делец Чичиков — за этими двумя противоположными лицами скрытосоединяющее их третье лицо черта «без маски», «во фраке», в«своем собственном виде», лицо нашего вечного двойника, который,показывая нам в себе наше собственное отражение, как в зеркале, говорит:
Чему смеетесь? Над собойсмеетесь!
«Вы эту скотину (черта),бейте по морде и не смущайтесь ничем. Он щелкопер и весь состоит из надуванья. Онточно мелкий чиновник, забравшийся в город будто бы на следствие. Пыль запуститвсем, распечет, раскричится. Стоит только немножко струсить и податься назад — тут-тоон и пойдет храбриться. А как только наступишь на него, он и хвост подожмет. Мысами делаем из него великана; а в самом деле он черт знает что. Пословица небывает даром, а пословица говорит: хвалился черт всем миром овладеть, а Бог емуи над свиньей не дал власти. Пугать, надувать, приводить в уныние — это егодело».
Легко догадаться, кто именноэтот «мелкий чиновник, забравшийся в город будто бы на следствие», тоесть, в качестве ревизора, распекающий всех.
По собственному признаниюГоголя, в обоих величайших произведениях его — в «Ревизоре» и «Мертвыхдушах» — картины русского провинциального города 20-х годов имеют, кромеявного, некоторый тайный смысл, вечный и всемирный, символический, среди «безделья»,пустоты, не человек, а сам черт, «отец лжи», в образе Хлестакова илиЧичикова, плетет свою вечную, всемирную «сплетню». «Я совершенноубедился в том, что сплетня плетется чертом, а не человеком, — пишет Гоголь. — Человекбрякнет слово без смысла, которого бы и не хотел сказать (не так ли именноБобчинский и Добчинский брякнули слово „ревизор“?). Это слово пойдетгулять; и мало-помалу сплетется сама собою история, без ведома всех. Настоящегоавтора ее безумно и отыскивать, потому что его не отыщешь… Не обвиняйте никого…Помните, что все на свете обман, все кажется нам не тем, чем оно есть на самомделе… Трудно, трудно жить нам, забывающим всякую минуту, что будет нашидействия ревизовать Тот, Кого ничем не подкупишь»
Не дан ли здесь полный, нетолько понятный всем, реальный, но и до сей поры никем, кажется, непонятый,мистический смысл Ревизора?
В Хлестакове, кроме реальногочеловеческого лица, есть «призрак»: «это фантасмагорическоелицо, — говорит Гоголь, — которое, как лживый олицетворенный обман, унеслосьвместе с тройкой Бог знает куда». Герой «Шинели», АкакийАкакиевич, точно так же как Хлестаков, только не при жизни, а после смертисвоей, становится призраком — мертвецом, который у Калинкина моста пугаетпрохожих и стаскивает с них шинели. И герой «Записок сумасшедшего» становитсялицом фантастическим, призрачным — «королем испанским Фердинандом VIII». У всех троих исходная точка одна и та же: это — мелкиепетербургские чиновники, обезличенные клеточки огромного государственного тела.Из этой-то исходной точки — почти совершенного поглощения живой человеческойличности мертвым безличным целым — устремляются они в пустоту, в пространство иописывают три различные, но одинаково чудовищные параболы: один — во лжи,другой — в безумии, третий — в суеверной легенде. Во всех трех случаях личностьмстит за свое реальное отрицание; мстит призрачным, фантастическимсамоутверждением. Человек старается быть не тем, что есть во всякойчеловеческой личности и что кричит из нее к людям, к Богу: я — один, другогоподобного мне никогда нигде не было и не будет, я сам для себя все — «я,я, я!» — как в исступлении кричит Хлестаков.
Некоторые насекомые формой иокраской тел с точностью, до полного обмана даже человеческого зрения,воспроизводят форму и окраску мертвых сучков, увядших листьев, камней и другихпредметов, пользуясь этим свойством, как оружием в борьбе за существование,дабы избегать врагов и ловить добычу. В Хлестакове заложено природою нечтоподобное этой первозданной «Хлестаков лжет, — говорит Гоголь, — вовсе нехолодно или фанфаронски-театрально; он лжет с чувством; в глазах его выражаетсянаслаждение, получаемое им от этого. Это вообще лучшая и самая поэтическаяминута его жизни — почти род вдохновения».
«Кажись, неведомая силаподхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь, и все летит». Вперед,вперед! Excelsior! Что значит, говоря словами Гоголя,«это наводящее ужас движение», с одной стороны, и эта наводящая ужаснеподвижность — с другой? Неужели окаменевший русский Град, без железных цепейскованный «египетской тьмой», — это вся старая и современная Россия,а летящий куда-то к черту Хлестаков — это Россия новая? Каменная тяжесть,призрачная легкость, реальная пошлость настоящего, фантастическая пошлость грядущего,и вот два одинаково плачевные конца, два одинаково страшные пути России к«черту», в пустоту, в «нигилизм», в ничто. И в этом смыслекакой ужасной, неожиданной для самого Гоголя насмешкой звучит его сравнениеРоссии с несущеюся тройкой: «Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не даетответа. Чудным звоном заливается колокольчик (»Звени, мой колокольчик",- бредит Поприщин; и в четвертом действии «Ревизора» «колокольчикзвенит»). Летит мимо все, что ни есть на земле, и, косясь, постораниваютсяи дают ей дорогу другие народы и государства". Безумный Поприщин,остроумный Хлестаков и благоразумный Чичиков — вот кого мчит эта символическаярусская тройка в своем страшном полете в необъятный простор или необъятнуюпустоту. «Горизонт без конца… Русь! Русь! вижу тебя… Что пророчит сейнеобъятный простор? Здесь ли, в тебе ли не родится беспредельной мысли, когдаты сама без конца? Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, гдеразвернуться и пройтись ему?» Увы, на этот вопрос беспощадно ответил смехГоголя! Как исполинские видения, как «дряхлые страшилища с печальнымилицами», предстали ему только два «героя нашего времени», два«богатыря», рожденные русским простором, — Хлестаков и Чичиков.
В Хлестакове преобладает началодвижения, «прогресса»; в Чичикове — начало равновесия, устойчивости. СилаЧичикова — в разумном спокойствии, в трезвости. У Хлестакова — «необыкновеннаялегкость», у Чичикова — необыкновенная вескость, основательность в мыслях.Чичиков — деятель. Для Хлестакова все желанное — действительно; для Чичиковавсе действительное — желанно. Хлестаков идеалист; Чичиков — реалист. Хлестаков-либерал;Чичиков — консерватор. Хлестаков — «поэзия»; Чичиков — «правда»современной русской действительности.
Но, несмотря на всю эту явнуюпротивоположность, тайная сущность их одна и та же. Они — два полюса единойсилы; они — братья-близнецы, дети русского среднего сословия и русского XIX века, самого серединного, буржуазного из всех веков; исущность обоих — вечная середина, «ни то, ни се» — совершеннаяпошлость. Хлестаков утверждает то, чего нет, Чичиков — то, что есть, — оба водинаковой пошлости. Хлестаков замышляет, Чичиков исполняет. ФантастическийХлестаков оказывается виновником самых реальных русских событий, так же какреальный Чичиков виновником самой фантастической русской легенды о «Мертвыхдушах». Это, повторяю, два современных русских лица, две ипостаси вечногои всемирного зла — черта.
«Справедливее всего, — замечаетГоголь, — назвать Чичикова — хозяин, приобретатель. Приобретение — вина всего».
Так вот как! Этаким-то образом,Павел Иванович! так вот вы приобрели, — говорит председатель после совершениякупчей крепости на мертвые души.
Приобрел, — говорит Чичиков.
Благое дело! право, благое дело!
Да, я вижу сам, что болееблагого дела не мог бы предпринять. Как бы то ни было, цель человека все еще неопределена, если он не стал, наконец, твердою стопой на прочное основание, а нена какую-нибудь вольнодумную химеру юности.
Не выражает ли тут устамиЧичикова вся европейская культура XIX века свою самуювнутреннюю сущность? Высший смысл жизни, последняя цель человека «неопределена» на земле. Конец и начало мира непознаваемы; только середина — мирявлений — доступна познанию, чувственному опыту, а следовательно, и реальна. Единственноеи окончательное мерило для оценки всего есть прочность, основательность, «позитивность»этого чувственного опыта, то есть обыкновенной «здоровой» — среднейчеловеческой чувственности. Все философские и религиозные чаяния прошлых веков,все их порывы к безначальному и бесконечному, сверхчувственному суть, поКонтовскому определению, только «метафизические» и «теологические»бредни, «вольнодумные химеры юности». «Но герой наш (геройнашего времени, как и само время) уже был средних лет иосмотрительно-охлажденного характера». Он задумался «положительнее»,то есть «позитивнее». И вот главная позитивная дума Чичикова и естьименно дума о том, как бы отвергнуть все, что кажется ему «химерою», обманчивымпризраком бесконечного, безусловного, «стать твердою стопой на прочноеоснование» условного, конечного, относительного, единственно будто быреального.
«Но замечательно, — прибавляетГоголь, — что в словах его была все какая-то нетвердость, как будто бы тут жесказал он себе: „Эх, брат, врешь ты, да еще и сильно!“ Да, в глубинеЧичиковского „позитивизма“ такое же всемирное „вранье“, какв глубине хлестаковского идеализма. Желание Чичикова „стать твердою стопойна прочное основание“ — это именно то, что теперь в ход пошлó, апотому — пóшло, как, впрочем, и желание Хлестакова „заняться, наконец,чем-нибудь высоким“. Оба они только говорят и думают, как все; а всущности ни Чичикову нет никакого дела до „прочных“ основ, ниХлестакову — до горных вершин бытия. За консервативною основательностью уодного скрывается такая же „химера“, пустота, ничто, как залиберальною „легкостью мыслей“ — у другого. Это не двапротивоположные конца и начала, не две безумные, но все-таки честные крайности,а две бесчестные, потому что слишком благоразумные, середины, две одинаковыеплоскости и пошлости нашего века.
Ежели нет в человеческой жизниникакого определенного смысла, высшего, чем сама эта жизнь, то нет для человекана земле и никакой определенной цели, кроме реальной победы в реальной борьбеза существование. „Так есть хочется, как еще никогда не хотелось!“ — этотбессознательный, стихийный вопль Хлестакова, „голос природы“, становитсясознательной, общественно-культурной мыслью у Чичикова — мыслью о приобретении,о собственности, о капитале.
»Больше всего береги и копикопейку: эта вещь надежнее всего на свете… Копейка не выдаст… Все сделаешь ивсе прошибешь на свете копейкой". Вот завет отца и всего духовногоотечества Чичикова — XIX века. Вот самая позитивнаямысль самого позитивного из всех веков, с его пронизавшим насквозь всюкультуру, промышленно-капиталистическим, буржуазным строем; вот единственноебудто бы, «прочное основание», найденное если не в отвлеченномсозерцании, то в жизненном действии и противополагаемое всем «химерам»прошлых веков. Тут нет, конечно, правды Божеской, зато есть «человеческая,слишком человеческая» правда, может быть отчасти даже оправдание.
Странствующий рыцарь денег,Чичиков кажется иногда в такой же мере, как Дон Кихот, подлинным, не толькокомическим, но и трагическим героем, «богатырем» своего времени.«Назначение ваше — быть великим человеком», — говорит ему Муразов. Иэто отчасти правда: Чичиков так же, как Хлестаков, все растет и растет на нашихглазах. По мере того как мы умаляемся, теряем все свои «концы» и«начала», все «вольнодумные химеры», наша благоразумнаясередина, наша буржуазная «положительность» — Чичиков — кажется всеболее и более великой, бесконечной.
«Зачем добывал копейку? Затем,чтобы в довольстве прожить остаток дней, оставить жене, детям, которыхнамеревался приобрести для блага, для службы отечеству. В нем не былопривязанности собственно к деньгам для денег, им не владели скряжничество искупость. Нет, не они двигали им: ему мерещилась впереди жизнь во всехдовольствах, со всеми достатками. Добро и зло для него так условны сравнительнос высшим благом — приобретением, что он иногда сам не сумел бы отличить одно отдругого; сам не знает, где кончается вложенный в него природою инстинкт „хозяина“,»приобретателя" и где начинается подлость: средняя подлость и среднееблагородство смешиваются в одно «благоприличие», «благопристойность».
Несмотря на весь свойконсерватизм, Чичиков — отчасти западник. Подобно Хлестакову, он чувствует себяв русском провинциальном захолустье представителем европейского просвещения: тут- глубокая связь Чичикова с «петербургским периодом» русской истории,с Петровскими преобразованиями. Чичикова тянет на Запад: он как будтопредчувствует, что там его сила, его грядущее царство. «Вот бы кудаперебраться, — мечтает он о таможне, — и граница близко, и просвещенные люди. Акакими тонкими голландскими рубашками можно обзавестись!» — «Надоприбавить, что при этом он подумывал еще об особенном сорте французского мыла,сообщавшего необыкновенную белизну коже и свежесть щекам». Европейскоепросвещение только усиливает сознание русского барина, «просвещенногодворянина», в его вековой противоположности темному народу. «Хорош,очень хорош! — восклицает однажды Чичиков, заметив, что Петрушка пьян. — Уж вотможно сказать: удивил красотой Европу!» Сказав это, Чичиков погладил свойподбородок и подумал: «Какая, однако ж, разница между просвещенным двороми грубой лакейской физиономией!»
«Чичиков, — говорит Гоголь,- очень заботился о своих потомках». «Оставить жене, детям, которыхнамеревался приобресть для блага, для службы отечеству, вот для чего хотелприобрести!» — признается он сам. «Бог свидетель, я всегда хотелиметь жену, исполнить долг человека и гражданина, чтобы действительно потомзаслужить уважение граждан и начальства». Главный смертный страх Чичиковане за себя самого, а за свой будущий род, за свою семью, за свое «семя».«Пропал бы, — думает он в минуту опасности, — как волдырь на воде, безвсякого следа, не оставивши потомков». Умереть, не родив, все равно, чтосовсем не жить, потому что всякая личная жизнь есть «волдырь на воде»;волдырь лопнет, умрет человек — и ничего не останется кроме пара. Личная жизньимеет смысл только в семье, в роде, в народе, в государстве, в человечестве,как жизнь полипа, пчелы, муравья только в полипняке, улье, муравейнике. С этойбессознательной метафизикой Чичикова согласился бы всякий «желтолицыйпозитивист», ученик Конфуция, и всякий «белолицый китаец» — ученикО. Конта: тут крайний Запад сходится с крайним Востоком, Атлантический океан — сТихим.
«Что я теперь? — думаетразоренный Чичиков, — куда я гожусь? какими глазами я стану смотреть теперьвсякому почтенному отцу семейства? как не чувствовать мне угрызения совести,зная, что даром бременю землю? И что скажут потом мои дети? — Вот, скажут, отец- скотина: не оставил нам никакого состояния!» «Иной, может быть, — замечаетГоголь, и не так бы глубоко запустил руку, если бы не вопрос, который,неизвестно почему, приходит сам собой: а что скажут дети? — И вот будущийродоначальник, как осторожный кот, покося только одним глазом вбок, хватает поспешновсе, что к нему поближе». Когда Чичиков воображает себя собственником,владельцем капитала и поместья, тотчас представляется ему и «свежая,белолицая бабенка, и молодое поколение, долженствующее увековечить фамилиюЧичиковых: „резвунчик-мальчишка, и красавица дочка, или даже двамальчугана, две и даже три девчонки, чтобы было всем известно, что ондействительно жил и существовал, а не то, что прошел как-нибудь тенью илипризраком по земле, чтобы не было стыдно и перед отечеством“. „Мечтамоя — воплотиться, но чтобы уж окончательно, безвозвратно“, — говорит чертИвану. Это и есть главная „позитивная“ мечта Чичикова: „бабенкии Чиченки“ нужны ему, чтобы „окончательно воплотиться“, чтобы»всем было известно", что он «действительно существовал» (какбудто иначе для всех и для него самого реальность его сомнительна), а не былтолько «тенью», «призраком», «волдырем на воде». Существование«позитивиста» Чичикова, лишенное «потомков», лопается такимже мыльным пузырем, как существование «идеалиста» Хлестакова,лишенное фантастической «химеры». Стремление Чичикова «кбабенкам и Чиченкам» и есть стремление черта, самого призрачного изпризраков, — «к земному реализму». И предрекаемое ВеликимИнквизитором «царство от мира сего», «миллионы счастливыхмладенцев» — не что иное, как «Серединное Царство» бесчисленныхмаленьких позитивистов, всемирных будущих китайцев (здесь духовный «панмонголизм»,так пугавший Вл. Соловьева), миллионы счастливых «Чиченков», вкоторых повторяется, как солнце в каплях «Тихого» океана, единый«родоначальник» этого царства, бессмертный «хозяин» мертвыхдуш, нуменальный Чичиков.
«Мертвые души» — этобыло некогда для всех привычное казенное слово на канцелярском языкекрепостного права. Но нам теперь вовсе не надо быть чувствительными Маниловыми,а надо только действительно чувствовать и «разуметь предмет таков, каковон есть», то есть, надо разуметь не условный, казенный, «позитивный»,чичиковский, а безусловный, религиозный, человеческий, божеский смысл этих двухслов — «душа» и «смерть», чтобы выражение «мертвыедуши» зазвучало «престранно» и даже престрашно. Не толькомертвые, но живые человеческие души, как бездушный товар на рынке — разве этоне странно и не страшно? Здесь язык самой близкой и реальной действительностине напоминает ли язык самой чуждой и фантастической сказки? Невероятно, что покаким-то канцелярским «сказкам», по такой-то «ревизии» мертвыедуши значатся живыми; а может быть, и наоборот, живые — мертвыми, так что вконце концов не оказывается никакого прочного, позитивного «основания»для того, чтобы отличить живых от мертвых, бытие от небытия.
Тут чудовищное смешение слов отчудовищного смешения понятий. Язык выражает понятия: какова должна бытьпошлость понятий для того, чтобы получилась такая пошлость языка. И, несмотряна этот внутренний цинизм, Чичиков и вся его культура сохраняют внешнее «благоприличиеизумительное». Конечно, люди здравого смысла и даже ума государственногоприняли в казенный обиход ходячее словечко «мертвые души»; а междутем, какая бездна хлестаковской легкости открывается здесь в чичиковской «основательности»!Повторяю, не надо быть Маниловым, надо только не быть Чичиковым, чтобыпочувствовать, что в этом сочетании слов «скрыто нечто другое», заявным, плоским — глубокий, тайный смысл, и чтобы сделалось жутко от этих двухсмыслов.
Я мертвых еще никогда непродавала, — возражает Коробочка. — «Приехал Бог знает откуда, — думаетона, — да еще и в ночное время». — «Послушайте, матушка, ведь этопрах. Понимаете ли? это просто прах. Вы возьмите всякую негодную последнюювещь, например, даже простую тряпку — и тряпке есть цена: ее хоть, по крайнеймере, купят на бумажную фабрику; а ведь это ни на что не нужно. Ну, скажитесами, на что оно нужно?»
Когда, выйдя из терпения,Чичиков посулил Коробочке черта, «помещица испугалась необыкновенно. Ох,не припоминайте его, Бог с ним! — вскрикнула она, вся побледнев. — Еще третьегодня всю ночь мне снился, окаянный… Такой гадкий привиделся; а рога-то длиннеебычачьих».
Мы, может быть, не подозреваем,до какой степени в эту минуту к нам близок черт новый, подлинный, несколькоболее страшный и таинственный, который ходит в мире «без маски, в своемсобственном виде, во фраке».
У Собакевича в живом теле — мертваядуша. И Манилов, и Ноздрев, и Коробочка, и Плюшкин, и прокурор «с густымибровями» — все это в живых телах — мертвые души. Вот отчего так страшно сними. Это страх смерти, страх живой души, прикасающейся к мертвым. «Ныладуша моя, — признается Гоголь, — когда я видел, как много тут же, среди самойжизни, безответных, мертвых обитателей, страшных недвижимым холодом души своей».И здесь, так же как в «Ревизоре», надвигается «египетская тьма»,«слепая ночь среди белого дня», «ошеломляющий туман», чертовомарево, в котором ничего не видно, видны только «свиные рыла» вместочеловеческих лиц. И всего ужаснее, что эти уставившиеся на нас «дряхлыестрашилища с печальными лицами», «дети непросвещения, русские уроды»,по слову Гоголя, «взяты из нашей же земли», из русскойдействительности; несмотря на всю свою призрачность, они «из того же тела,из которого и мы»; они — мы, отраженные в каком-то дьявольском и все-такиправдивом зеркале.
В одной юношеской сказке Гоголя,в «Страшной мести», — «мертвецы грызут мертвеца»: «бледны,один другого выше, один другого костистее». Среди них «еще один всехвыше, всех страшнее, вросший в землю, великий, великий мертвец». Так издесь, в «Мертвых душах», среди прочих мертвецов, «великий,великий мертвец» Чичиков растет, подымается, и реальный человеческий образего, преломляясь в тумане чертова марева, становится неимоверным «страшилищем».
Вокруг Чичикова плетется такаяже сплетня, как вокруг Хлестакова. «Все поиски, произведенные чиновниками,открыли им только то, что они, наверное, никак не знают, что такое Чичиков: такойли он человек, которого нужно задержать и схватить как неблагонамеренного, илиже он такой человек, который может сам схватить и задержать их всех какнеблагонамеренных». Почтмейстер высказывает гениальную мысль, что ПавелИванович есть не кто иной, как новый Стенька Разин, знаменитый разбойник,капитан Копейкин. Прочие «с своей стороны тоже не ударили лицом в грязь и,наведенные остроумною догадкою почтмейстера, забрели едва ли не далее. Из числамногих предположений было, наконец, одно — что не есть ли Чичиков переодетый Наполеон,что англичанин издавна завидует России, что, дескать, Россия так велика иобширна… И вот теперь они, может быть, и выпустили Наполеона с острова Елены, ивот он теперь и пробирается в Россию, будто бы Чичиков, а в самом деле вовсе неЧичиков. — Конечно, поверить этому чиновники не поверили, а впрочем,призадумались, рассматривая это дело каждый про себя, нашли, что лицо Чичикова,если он поворотится и станет боком, очень сдает на портрет Наполеона».
Хлестаков — генералиссимус,Чичиков — сам Наполеон и даже сам антихрист. И здесь, точно так же как в «Ревизоре»,как везде, всегда в России, самая фантастическая легенда становится источникомсамого реального действия. «Все эти толки, мнения и слухи, неизвестно покакой причине, больше всего подействовали на прокурора, до такой степени, чтоон, пришедши домой, стал думать, думать и вдруг, как говорится, ни с того, ни ссего умер. Параличом ли его, или чем другим прихватило, только он как сидел,так и хлопнулся со стула навзничь. Вскрикнули, как водится, всплеснув руками:»Ах, Боже мой!" — послали за доктором, чтобы пустить кровь, ноувидели, что прокурор был уже давно бездушное тело".
Кто знает, может быть, и нам,«текущему поколению», сам «нечистый дух» шепчет на ухоустами Чичикова: «Чему смеетесь? над собой смеетесь!» Может быть, инаши гражданские «распекания» Чичикова окажутся не менеехлестаковскими, чем распекания князя-ревизора. «Что ж делать! — мог быответить нам Чичиков, как отвечает Муразову. — Сгубило проклятое незнание меры,сатана обольстил, вывел из пределов разума и благоразумия человеческого. Преступил,преступил!» — и ответив так, оставил бы и нас в дураках, ибо сущность егоименно в том, что он и не приступает к тому, что можно преступить или непреступить, что он слишком хорошо соблюдает «меру», середину во всем,что никогда не выходит он из пределов «благоразумия человеческого» ичто не его «обольстил сатана», а он сам — сатана, который всехобольщает. Может быть, и наше христианское милосердие к Чичикову похоже намилосердие нового христианина миллионщика Муразова, напоминающее тотфилантропический грош, на который раскошеливается сам Чичиков. Так что, в концеконцов, и наше гражданское правосудие, и наше христианское милосердие — с него,как с гуся вода: обманув не только чиновников, князя Хлобуева, но и нас, и дажесамого Гоголя, снова выйдет Чичиков из тюрьмы, оправданный, как ни в чем небывало, жалея только фрака, разорванного в припадке отчаяния: «зачем былопредаваться так сильно сокрушению?» — и закажет себе новый фрак из того жесамого сукна, «наваринского пламени с дымом», и новый будет «точь-в-точькак прежний» — и — «садись мой ямщик, звени, мой колокольчик,взвейтесь кони и несите меня!» — подобно Хлестакову, он умчится на своейптице-тройке, «как призрак, как воплощенный обман», в неизмеримыепространства будущего. И опять — «горизонт без конца… Русь! Русь!., чтоглядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полныеожидания очи?.. Что пророчит сей необъятный простор?.. Здесь ли не быть богатырю?.»
Чичиков скрылся. Но изнеобъятного русского простора выступит и русский богатырь, появится снова, ужев окончательном ужасающем явлении своем, бессмертный Хозяин «мертвых душ».И тогда лишь откроется то, что теперь еще скрыто не только от нас, читателей,но и от самого художника, — как страшно это смешное пророчество:
«Стоит передо мною человек,который смеется над всем, что ни есть у нас… Нет, это не осмеяние пороков: этоотвратительная насмешка над Россиею», может быть, не только над Россией,но и над всем человечеством, над всем созданием Божиим, — вот в чемоправдывался, а, следовательно, вот чего и боялся Гоголь. Он видел, что «сосмехом шутить нельзя». — «То, над чем я смеялся, становилосьпечальным». Можно бы прибавить: становилось страшным. Он чувствовал, что самыйсмех его страшен, что сила этого смеха приподымает какие-то последние покровы,обнажает какую-то последнюю тайну зла. Заглянув слишком прямо в лицо «чертабез маски», увидел он то, что не добро видеть глазам человеческим: «дряхлоестрашилище с печальным лицом уставилось ему в очи», — и он испугался и, непомня себя от страха, закричал на всю Россию: «Соотечественники! страшно!..Замирает от ужаса душа при одном только предслышании загробного величия… Стонетвесь умирающий состав мой, чуя исполинские возрастания и плоды, которых семенамы сеяли в жизни, не прозревая и не слыша, какие страшилища от них подымутся»…
Два главных «чудовища»,которые всех ближе и всех страшнее Гоголю, которых он потому и преследует снаибольшей злобой, — Хлестаков и Чичиков.
«Герои мои еще неотделились вполне от меня самого, а потому не получили настоящейсамостоятельности». Всех меньше отделились от него именно эти двое — Хлестакови Чичиков.
«Я размахнулся в моей книге(»Переписка с друзьями") таким Хлестаковым, что не имею духузаглянуть в нее", — пишет Гоголь Жуковскому (из Неаполя, 6 марта 1847).«Право, — заключает он, — есть во мне что-то Хлестаковское». Какоестрашное значение получает это признание, ежели сопоставить с ним другое — то,что в Хлестакове видел он черта!
Чичиковского было в Гоголе,может быть, еще больше, чем Хлестаковского. Чичикову точно так же, какХлестакову, мог бы он сказать то, что Иван Карамазов говорит своему черту:«Ты воплощение меня самого, только одной, впрочем, моей стороны… моихмыслей и чувств, только самых гадких и глупых… Ты — я, сам я, только с другойрожей». Но Гоголь этого не сказал, не увидел или только не хотел, непосмел увидеть в Чичикове своего черта, может быть, именно потому, что Чичиковеще меньше «отделился от него самого и получил самостоятельность», чемХлестаков. Тут правда и сила смеха вдруг изменили Гоголю — он пожалел себя вЧичикове: что-то было в «земном реализме» Чичикова, чего Гоголь неодолел в себе самом. Чувствуя, что это во всяком случае необыкновенный человек,захотел он его сделать человеком великим: «Назначение ваше, ПавелИванович, быть великим человеком», — говорит он ему устами новогохристианина Муразова. Спасти Чичикова Гоголю нужно было во что бы то ни стало: емуказалось, что он спасает себя в нем.
Но он его не спас, а только себяпогубил вместе с ним. Великое призвание Чичикова было последней и самой хитройзасадой, последней и самой соблазнительной маской, за которой спрятался черт,подлинный хозяин «Мертвых душ», подстерегая Гоголя.
Как Иван Карамазов борется счертом в своем кошмаре, так и Гоголь — в своем творчестве, тоже своего рода«кошмаре». «Кошмары эти давили мою собственную душу: что было вдуше, то из нее и вышло». «Уже с давних пор я только и хлопочу о том,чтобы вволю насмеялся человек над чертом», — вот главное, что было в душеего. Удалось ли это ему? В конце концов, кто над кем посмеялся в творчествеГоголя — человек над чертом или черт над человеком?
Во всяком случае, вызов былпринят, и Гоголь чувствовал, что нельзя ему отказываться от поединка, поздноотступать. Но эта страшная борьба, которая началась в искусстве, в отвлеченномот жизни созерцании, должна была решиться в самой жизни, в реальном действии. Преждечем одолеть вечное зло во внешнем мире как художник, Гоголь должен был одолетьего в себе самом как человек. Он это понял и действительно перенес борьбу изтворчества в жизнь; в борьбе этой увидел не только свое художественноепризвание, но и «дело жизни», «душевное дело»
Заключение
Зачем читать классику? Внимание:кажется, это самое главное. Классика — это не совокупность текстов, которыеможно только повторить, это язык, на котором можно сказать свое собственное инужное. Не разговорник с готовыми фразами, а учебник языка. Своим детям я говорю:«Сейчас твой круг общения — дворовые ребята, здесь для взаимопониманияхватает слов из модного жаргона и образов из последнего кино. Но будешьвзрослеть — круг этот будет расширяться, и взаимопонимание станет труднее. Тебенужно будет написать письмо о том, что ты прав, а другой виноват, — на дворовомязыке ты этого убедительно не сделаешь. А если ты присмотришься, как писалПушкин (не о чем, а как он писал), — то сможешь. Есть один человеческий тип,знакомый в жизни каждому; ты будешь его описывать и только запутаешься, а кточитал Гончарова, скажет: Обломов — и всем читавшим станет ясно». Можетбыть, это и ответ на вопрос: способно ли искусство преодолевать различияпоколений? Нужно, как в науке, оглядываться на индекс цитируемости, а об «Онегине»школьнику приходится читать и слышать чаще, чем о других произведениях. Хорошийили плохой человек Печорин? По-моему, судя по всем его поступкам, порядочныймерзавец. Но Лермонтов пишет о нем и от его лица так, что мы ему сочувствуем. Какон этого добивается? — давайте посмотрим. Хороший ли человек Онегин? Поверхностный,с позерством; всякий скажет, что Татьяна лучше. Однако в ответ на письмоТатьяны он вдруг ведет себя не как профессиональный сердцеед, а как простохороший, порядочный человек (эпиграф: «Нравственность — в природе вещей»- ирония это или нет?), но читатель этого не замечает, а лишь сочувствуетТатьяне. Как Пушкин добивается этого смещения интереса и зачем? — давайтепосмотрим. Вот такой подход к классике — не как к тексту, а как к языку нужноупорно в себе вырабатывать.
Два главных героя Гоголя — Хлестакови Чичиков — суть два современных русских лица, две ипостаси вечного ивсемирного зла — «бессмертной пошлости людской». По слову Пушкина, тобыли двух бесов изображенья.
Вдохновенный мечтатель Хлестакови положительный делец Чичиков — за этими двумя противоположными лицами скрытосоединяющее их третье лицо черта «без маски», «во фраке», в«своем собственном виде», лицо нашего вечного двойника, который,показывая нам в себе наше собственное отражение, как в зеркале, говорит:
Чему смеетесь? Над собойсмеетесь!
Список литературы
1.Мережковский «Гоголь и черт»
2. kstatida.ru/chitaj-klassiku
3. gogol. lit-info.ru/
4. www.gogol.ru/gogol/
5.Юрий Манн «Постигая Гоголя»
6.Гоголь в русской критике
7.Анри Труайя «Николай Гоголь»
8.Чернышевский Н.Г. — Сочинения и письма Н.В. Гоголя
9.Игорь Золотусский. Гоголь Часть 3. Глава первая.