Никитин О.В.
Языковедческаянаука первой половины XX века стараниями русских эмигрантов-подвижников восновных своих моментах определила характер развития мировой лингвистическоймысли на современном этапе, выдвигая новые положения и разрабатываягуманистические концепции.
Однимиз ярких представителей российской ученой династии был князь Н. С. Трубецкой.Открывшиеся фонды спецхрана и публикации архивного наследия позволили нампереосмыслить вклад в науку, пожалуй, самого яркого и разносторонне одаренногочеловека, каким был Николай Сергеевич Трубецкой. В нашем анализе и обзоре егоидей мы остановимся на взглядах ученого на развитие языка русской деловойписьменности и обратимся к двум работам раннего периода его научнойдеятельности, где предпринимается попытка выявить «компоненты» русской культуры,те ее внутренние скрещивания и едва уловимые нити, которые связал воедино, объединили четко обозначил русский литературный язык.
Статья«Общеславянский элемент в русской культуре» по-новому решает принципиальныепроблемы давней дискуссии о формировании русского литературного языка вконтексте развития цивилизации славянства. Н. С. Трубецкой различает двапонятия: язык народный и язык литературный [Трубецкой 1990: 122]. Ихсоотношение, по его мнению, определяется основным принципом специализации, которыйпринадлежит литературному языку. Народный применяет иной принцип —географический [там же: 122]. «…сожительство народного и литературного языка всреде одного и того же национального организма определяется сложной сетьювзаимоперекрещивающихся линий общения между людьми» [там же], — пишет ученый.Различие также состоит и в этапах эволюционирования: народный язык представляетсобой диалектическое дробление и «распадение». Однако он не усматривает в этомпроцессе потери языкового стержня народной культуры[i].
Вэтой статье Н. С. Трубецкой проследил эволюцию и разграничил две группыделового языка: западную и московскую. Он усматривает обозначившуюсядифференциацию уже в древние времена. «Еще в домонгольской Руси, — заявляет он,— областные говоры русского языка были до некоторой степени официальнымиязыками соответствующих городов и княжеств. На церковнославянском языкеписались произведения религиозного содержания… Напротив, все «деловое», относящеесяк практической жизни… писалось на местном русском говоре со спорадическим введениемв текст тех или иных отдельных церковнославянских слов и выражений» [Трубецкой1990: 132].
Относяделовой (приказной) язык к генетически русской основе, ученый полагает, что тот«постепенно фиксировался» [там же: 133], приобретая признаки свойственныетерриториально-этническому и языковому пространству, на котором он закрепился.Процесс этот еще более усиливается, начиная со времени раздела Руси накняжества Московское и Литовскорусское [там же]. Таким образом, претензиипоместных правителей привели к образованию двух «светско-деловых» языков:западнорусского и московского. По признанию ученого, они «были в то же время иразговорными языками чиновников и правящих классов соответствующих государств»[там же]. В результате активного внедрения польской стихии в структуруписьменной речи русский деловой язык, обслуживавший официальные акты в западныхобластях, был постепенно подменен польским, более того он «…в качестверазговорного языка высших классов был вытеснен чисто польским» [там же]. Н. С.Трубецкой, однако, не говорит, как долго просуществовал этот язык впростонародном обиходе и насколько был зависим от шляхетствующих правителей.
Представляетособый интерес еще одна тенденция, наметившаяся в западнорусском деловом языке,— своеобразная компенсация, произведенная искусственным путем для сохранения накакое-то время исконной деловой стихии. Для этой цели, по мнению Н. С.Трубецкого, в структуру утрачивающей русские корни западнорусской разновидностиделового языка вводились церковнославянизмы. Полученная «смесь», названнаяученым церковнославянопольским западнорусским светско-литературным языком, просуществоваладо XVIII века.
Другаячасть — московский светско-деловой язык — получил большее распространение и неподвергся в допетровскую эпоху значительным изменениям. Важно и то, что, помнению Н. С. Трубецкого, грамматические и стилевые характеристики деловогоязыка были усвоены в самых отдаленных уголках Московского государства, на егооснове вырабатывались собственные «деловые» и в какой-то мере разговорныеобороты речи. Деловой язык не замкнулся в своем развитии только на сферебытовой и юридической коммуникации. Ученый признает за ним бóльшие права,не ограничивающиеся административной сферой. Н. С. Трубецкой обоснованнозамечает: «… на этом языке писались и некоторые литературные произведения безособых претензий на «литературность» — напр такие…, как описаниепутешествий… или знаменитый памфлет Котошихина» [там же].
Заслуживаетвнимания научная гипотеза ученого, названная им «вторым западнославянскимвлиянием». Оно связано перегруппировкой функциональных признаков в средецерковнославянского языка, с заменой его московской редакции на общерусскую, сложившуюсяна основе киевской традиции [там же]. Процесс этот быстро развивался «вразговорном языке «западнически» настроенных людей». «В связи с этим, —продолжает Н. С. Трубецкой, — в словарь разговорного языка высших классов (ачерез него и в словарь светски-литературного и канцелярского языка) влиласьмощная струя элементов западнорусского светски-делового языка, который, однако,сам вскоре прекратил свое существование» [там же]. Процесс заимствованияэлементов западнорусского светски-делового языка (термин Н. С. Трубецкого) былоттеснен в начале XVIII века наплывом слов из романских и германских языков, которыевходили в употребление в сере высших классов. Это в значительной мере повлиялои на характер их разговорно-делового языка. Н. С. Трубецкой вполнеаргументированно считает, что он, «оставаясь средневеликорусским (московским)по своему произношению и грамматике, значительно утратил чистоту своейвеликорусской основы в области словаря»[ii] [там же: 134].
Выравниваниесловарного состава русского языка, по мнению Н. С. Трубецкого, началось в товремя, когда богослужебный язык как особый языковой тип застыл в своей внешнейоболочке, а сфера его применения оставалась прежней. В результате два остальных— чисто-русский деловой и упрощенно-церковнославянский — «осознавались не какдва особых языка, а скорее как два разных стиля одного языка…» [там же]. Какполагает автор гипотезы, «причина этого явления лежала в изменении культурногооблика грамотных русских и в соответственном изменении самых тем повседневныхразговоров» [там же: 135]. Шло последовательное «олитературивание» разговорногоязыка, а параллельно — «обрусение» светски-литературного языка. «Таким образом,— заключает Н. С. Трубецкой, — к концу XVIII в. разговорный язык руководящихслоев русского образованного общества настолько «олитературился», асветски-литературный язык… настолько обрусел в своем формальном составе, чтослияние этих обоих языков воедино стало почти неизбежным»[iii] [там же]. Это ипроизошло к началу XIX столетия. Как образно заметил Н. С. Трубецкой, «современныйрусский литературный язык получился в результате прививки старого культурного«садового растения» — церковнославянского языка к «дичку» разговорного языкаправящих классов русского государства» [там же].
Знаменательно,что язык деловой письменности занимает в данном процессе одно из ведущих мест.Он во многом способствовал объединению двух наиболее подвижных разновидностейязыка в один общий литературный язык.
Таковав общих чертах концепция развития делового языка и его роль в смене языковыхнорм и образовании единого литературного языка.
Взаключение отметим, что некоторые ученые находят актуальным для современнойэтнолингвистики «наблюдения Н. С. Трубецкого над ограниченным классоммифологически окрашенных старославянских притяжательных прилагательных ссуффиксом — и- (ПЬСИИ, ЛИСИИ, КОУРИИ, РАБИИ, ОТРОЧИИ, ВРАЖИИ, БОЖИИ)»[Гамкрелидзе, Иванов, Толстой 1987: 513]. Мы же обращаем внимание наисследование ученым деловой письменности, особенно — на неравномерностьусвоения «деловых» признаков в различных территориях и своеобразиеэволюционного развития письма. Весьма ценной для нас в этом смысле являетсяидея этнокультурного и этноязыкового подхода к анализу историко-лингвистическихпроцессов.
ИмяА. Л. Бема мало знакомо отечественным лингвистам (он более известен каклитературный критик и историк) и его труды еще не изданы на Родине. Среди нихесть одна книга, замечательная по своему составу и гармонии идей — «Церковь ирусский литературный язык» [Бем 1944]. Как ученик и последователь А. А.Шахматова, А. Л. Бем также полагает, что «под «литературным языком» мы понимаем…«разговорный язык образованных классов и приобщившихся к образованию народныхмасс», создававшийся на почве языка книжного» [Бем 1944: 5].
Ценностьработы ученого состоит в том, что в ней была проанализирована роль Церкви встановлении и развитии русского литературного языка — от св. первоучителейКирилла и Мефодия до современного автору состояния. Здесь также поднимаетсявопрос о значении церковного пения в оформлении языковых традиций. Автор особоподчеркивает роль духовенства в этом процессе: «Духовенство приносило с собоюне только новые нормы права и тем содействовало установлению правового порядкана Руси, но оно явилось распространителем и того общего литературного языка, которыйделал древнюю письменность достоянием всего русского народа» [Бем 1944: 9].
Кромеязыка богослужебных книг, ученый указывает и на важную роль документальнойписьменности в создании единого русского литературного языка. Самым древним изначительным памятником, как известно, является «Русская Правда». А. Л. Бемприводит цитату из известной работы С. П. Обнорского, утверждавшего, вчастности, что «уже в XI веке был при великом князе Ярославе Владимировиче вупотреблении в документальной письменности язык вполне русский, русский во всемсвоем остове» (цит. по [Бем 1944: 9–10]). Этот язык, по мнению С. П. Обнорского,не был подвержен влиянию болгарско-византийской культуры и был лишенвоздействия со стороны западнославянского и германского мира. Полемизируя с ним,А. Л. Бем замечает: «Мнение это, конечно, страдает преувеличением, но оноправильно отмечает роль делового языка, языка управления и законодательства всближении книжного языка с языком народным» [там же: 10]. В московский период, какполагает А. Л. Бем, «значение этого делового языка возросло еще более» [тамже].
Естьв указанной книге и другие любопытные наблюдения А. Л. Бема, например, овоздействии церковного быта на язык, о роли книжного языка в обновлениитрадиционной церковной стихии, а также о влиянии монастырской культуры — «тоособое значение, которое имели для распространения церковного языка чтимыенародом обители» [там же: 49 и далее]. В итоге автор приходит к выводу о том, чтоЦерковь содействовала сохранению единства русского литературного языка «на всемпространстве русской территории»[iv] [там же: 58–59].
КнигаА. Л. Бема для нас важна как редкая в то время (да и сейчас) попыткаисторического осмысления языковых процессов и определения социальной ролиинститутов Церкви и духовной культуры в развитии русского языка.
Работыдругого оригинального деятеля русской эмиграции — П. М. Бицилли — такжесодержат глубокие раздумья о судьбах русского языка. Особенно ценны взглядыученого на языковые процессы XVIII века. По его мнению, создание нового языкавелось «не коллективно, но отдельными «любителями» [Бицилли 1954: 207]. Весьмаполезные идеи находим и в анализе конкретного языкового материала. Так, вчастности, он останаваливается «на истории одной группы слов общего корня» сцелью показать, «насколько, наряду с тенденцией к обесцвечиванию словесных форм,была — и остается — в силе обратная тенденция к использованию словесных«частиц» для реализации потенциально присущих тому или иному корню различныхсмыслов и нюансов» [там же: 215]. Любопытно, что выбранный им пример в одной изформ бытовал в следственном обиходе XVIII века. П. М. Бицилли рассматриваетглагол молиться (здесь и далее разрядка автора дается курсивом. — О. Н.), откоторого «уже в древнерусском языке образовалась лексема молитва. От нее, всвою очередь, образовался глагол молитвить, — правда слабо усвоенный влитературном языке, — отнюдь не являющийся синонимом молить или молиться:молитвить значит — читать над кем-нибудь или за кого-нибудь молитву. Этотредкий глагол, — пишет далее ученый, — имеется в протоколах судебного процессавторой половины XVIII века…» [там же]. «Случаи эти, — замечает П. М. Бицилли, —чрезвычайно характерны для уразумления одной из тенденций языкового развитиянового времени — сохранения тех или иных словесных форм в их подлинномзначении…» [там же: 216].
Немалоеместо в работах П. М. Бицилли занимают получившие развитие в последующие годыидеи о роли «дворянских гнезд», кружков в создании литературного языка, «овлиянии языка сферы «интимных» отношений на общий язык» [там же: 227].Современно в контексте нынешней языковой ситуации звучат его мысли о языке какосновном вопросе национальной политики [Бицилли 1992], о перемещении центровкультуры [Бицилли 1993], о роли фольклора в развитии языка [Бицилли 1944] и др.Осталась, кажется, неоцененной проблема «домашней письменности» как культурно-языковойфакт. Этому вопросу он специально посвятил статью «Die“Haus”-Literatur und der klassischen Literatur in Russland» [Bicilli 1934].
Собственноязык деловой письменности не подвергается широкому анализу в работах ученого, ноон считал его важной составляющей общелитературного развития в новое время (П.М. Бицилли называет его «приказным argot»).
БорисУнбегаун не раз в научных трудах обращался к вопросам изучения памятниковделовой письменности. Свой взгляд на языковые процессы допетровской Руси онярко продемонстрировал в изданной им в Париже книге о русском языке XVI века[Unbegaun 1935]. Хотя заметим, что в целом данное исследование имеет иную цель— описать фонетический и грамматический строй указанного периода. Итак, автор пишет: «Par contre, les actesadministratifs eux-mêmes accusent par fois l’action du slavon, bienqu’à vrai dire dans une mesure sensiblement plus faible… [там же: 6]. Далее он поясняет: «С’est la languedes documents administratifs qui, seule, importeà histoire du russe, et les textes slavons n’ont pour cette histoirequ’une valeur toute relative. Il ne sera donc question ici que de ce que nousappellerons la langue administrative, avec l’inten tion de reudre le terme de приказныйязык (“languedes chancelleries, des bureaux”) usuel dans lestravaux russes…» [там же].
Анализируяязыковые факты, ученый полагает, что «…all non-literary texts were written in colloquial Russian, knownas prikazny jazyk…» [Unbegaun 1950: 27]. Отождествление разговорногоязыка (“colloquial”) с приказным, на наш взгляд, не совсем точно. Само понятиеприказной язык предполагает довольно узкую сферу использования, в основномписьменную, хотя нередко воспроизводимую фрагментами и в устной форме (ср. у В.И. Даля: Приказной слог, выраженье, [т. е.] канцелярское, деловое, казенное[Даль 1994, III: 1084–1085]). Чаще всего имеют в виду официальные бумагиучреждений, ведавших какой-либо отраслью управления или территорией:Монастырский, Посольский, Сибирский, Конюшенный и другие приказы. Разговорныйязык во всем его многообразии форм — явление неизмеримо большее. Признавая всеже, что русский разговорный (“spoken”) язык являлся основой административного, Б.Унбегаун замечает, что он [the spoken Russian. — О. Н.] «seemsto have been common to the whole population; the upper classes, even the Tsarhimself, used the same speech as the peasants [Unbegaun 1950: 27]. Здесьу нас нет возражений, но следующий тезис автора может бытьнами оспорен: «For this reason the administrative language ofOld Russia had no stylistic or social variations» [там же]. Из приведенных высказываний заслуживает внимания признаниеученым сферы воздействия разговорного языка на все население вне зависимости отсословий и класссов. Однако проблематично утверждать, что в Древней Русиотсутствовали стилистические или социальные изменения в приказном языке.Напротив, несмотря на специфику его развития и некоторую предопределенность, диктовавшуютот или иной текстовой формуляр, графику и всю систему орнаментики, местныегосударственные конторы, особенно если они находились на большом расстоянии отприказов, имели свои особенности. Так, приказной язык севернорусских монастырейкак раз не был однороден стилистически[v]. Церковный регламент определялнадлежащую форму исполнения документов — архаичную, насыщеннуюстарославянизмами. Тяжбенные дела имели бóльшую «самостоятельность» ввыборе словесных средств и потому были менее регламентированными.
Дляосвещения нашего вопроса важна небольшая, но богато иллюстрированная исодержательная статья «Язык русского права» [Унбегаун 1965]. В ней автор вследза А. А. Шахматовым высказывает мысль о том, что современный русскийлитературный язык явился «продуктом слияния» церковнославянского языка срусским[vi]. Причем, по мнению Б. Унбегауна, XVIII век стал периодом ихокончательного соединения [там же: 179]. Наша задача не состоит в опроверженииданной концепции или же в поиске разумного языкового компромисса. Это слишкомобъемная проблема. Остановимся на вопросах, имеющих непосредственное отношениек деловому языку. Существенно, что Б. Унбегаун изначально относит приказнойязык к русской генеалогической основе. Он вполне обоснованно полагает: «Былаоднако одна область, из которой церковнославянский язык был исключен с самогоначала, а именно область законодательства» [там же]. Этот «парадокс в историирусской культуры» состоит в том, что «византийское законодательство не оказалоникакого влияния ни на русскую юридическую мысль, ни на русский юридическийязык» [там же]. Как же трактует этот «парадокс» Б. Унбегаун? «Наиболееправдоподобное объяснение…, — пишет он, — заключается, по-видимому, всуществовании устного обычного права еще в «доцерковнославянскую эпоху», т. е.до крещения Руси. Право это как бы только и ждало введения письма, чтобы бытьзакрепленным на бумаге» [там же: 179–180]. Допуская возможность наличиянекоторых терминов права церковнославянского происхожденя в русских юридическихдокументах, Б. Унбегаун применяет к деловому языку тот же подход, что и ктрактовке сосуществования двух языковых стихий в допетровской Руси и ихпостепенного слияния — русификации. Ученый полагает, что в сравнении с языкомлитературы «для языка русского права перемена была более радикальной: он долженбыл изменить самую сущность, т. е. превратиться из русского в русифицированныйцерковнославянский язык» [там же: 182]. Интересными, на наш взгляд, представляютсярассуждения ученого о слове закон и его роли в языке русского права. Он пишет, чтоэтот термин до XVIII века «употреблялся лишь для обозначения закона Божеского(и закона Божия), а не человеческого, и был церковнославянским словом»[vii][там же: 183].
Говоряо специфике развития делового языка в послепетровскую эпоху, Б. Унбегаунотмечает следующие тенденции, прогрессировавшие в этот период: наличиеотвлеченных терминов на — имость, — ение, — ство и заметное, даже свободное, вхождениев правовой вокабуляр заимствований типа процесс, протокол, кодекс [там же:184]. Само слово право, — по мысли Б. Унбегауна. — в его чисто юридическомзначении заимствовано из польского языка в XVIII столетии» [там же].
Каковже итог развития этой области языкового пространства? Б. Унбегаун приходит ктакому заключению: «…современная терминология русского права состоит из трехпластов: (1) во многом уцелевшей традиционной древнерусской терминологии; (2)церковнославянской терминологии, возникшей в XVIII и XIX веках благодаряслиянию церковнославянского литературного языка с русским административнымязыком; и (3) иностранных терминов, заимствованных в XVIII–XX веках» [там же].Актуальным для ученого является проблема изучения этапов развития правовойтерминосистемы и функционирования ее отдельных пластов.
Можноуказать и на другие плодотворные идеи Б. Унбегауна, имеющие в историческойрусистике научное продолжение. В частности, представляются интересными еговзгляды на источники «обрусения словаря» [Унбегаун 1968], исследование«утилитарных» документов [Унбегаун 1971] и его полемика в этой связи с С. И.Котковым, изучение колоритных фразеологизмов, бытующих в деловой речи и многоедругое[viii].
ЗаслугойБ. Унбегауна считаем также и то, что он обозначил актуальность рассмотренияправовой терминологии в системе делового письма, а последнее, в свою очередь, вконтексте развития русского литературного языка (более подробный обзор икритический анализ идей (см. [Никитин 2000]).
Литературапо славистике изобилует трактовками гипотез Б. Унбегауна, сопровождаемых болееили менее удачными комментариями. Нам же близка следующая мысль, высказанная поповоду взглядов ученого на проблему, столь страстно обсуждаемую в наши дни. Онапринадлежит перу Н. И. Толстого, считавшего наиболее важными два положения втрудах Б. Унбегауна: «1) о непрерывности развития русского литературного языкаи 2) об общности лексического и грамматического фонда церковнославянского ирусского языков» [Толстой 1995в: 438].
Изпредставителей русской эмиграции первой волны следует назвать еще, по крайнеймере, двух ученых, чьи труды по истории русского языка и сравнительно-историческомуязыкознанию во многом обозначили актуальность современных идей в этих областях.Это — В. Кипарский и Р. О. Якобсон. Первому отечественная и мировая наукаобязана изданием капитального труда по исторической грамматике русского языка(в 3-х томах) [Kiparsky 1963–1975]. В нем заслуживают внимания наблюденияавтора над морфологией и словообразованием. Богато иллюстрированная, с солиднойнаучной базой и редким индивидуальным умением ученого анализировать иреконструировать строй древнерусского языка по письменным источникам, этамонография не потеряла своего значения и сейчас[ix].
РаботыР. О. Якобсона, напротив, удостоились большей известности и неоднократнопереиздавались в России. Менее знакомы читателям его ранние опыты и, вчастности, один из первых трудов «Фонетика одного северновеликорусского говорас намечающейся переходностью» [Якобсон 1927], написанный в 1910-е годы поитогам диалектологических поездок по Московской губернии и содержавший вомногом любопытные наблюдения и критические замечания по «этнографической»лингвистике[x]. Дальнейшая деятельность Р. О. Якобсона после его отъезда изРоссии была мало связана с исторической русистикой и «памятниковедением». Обэтом можно немало рассуждать, но, встретив однажды корректную ремарку его«однокашника», Б. Унбегауна, высказанную как раз по поводу интересующего насвопроса (в широком смысле), не удержимся и процитируем ее: «Я с Вами совершенносогласен, — писал он С. А. Копорскому 10 сентября 1962 года, — насчетструктурализма. Конечно, каждая серьезная работа должна быть «структуральна», ноэто отнюдь не значит, что она должна витать в стратосфере на телеологическихкрылышках. Кроме устранения «неугодных» фактов раздражает еще совершенноизлишнее (здесь и далее в письмах Б. Унбегауна курсив наш. — О. Н.) изобретениеновой терминологии, отчего самые банальные вещи приобретают глубокомысленныйвид. Особенно этим грешат американцы. Я все еще жду путного исследования поистории языка, написанного правоверным структурализмом, но история культурногоязыка — это, по-видимому, не описание бесписьменного эскимосского диалекта.По-моему, даже не стоит тревожить телеологизм XVIII в.; «апельсин разделен надольки, чтобы было удобнее его есть» — вот к чему часто сводится телеологизм».
Вмировой науке тех лет (да во многом и сейчас) были очевидны отход отисторико-филологической традиции и увлечение модными течениями, стремившимисяподчинить себе и историческое языкознание. Сместилась как бы точка отсчета —все старое было предано забвению. Иные приоритеты и установки сместили центртяжести, взлетев в научные высоты «на теологических крылышках». О роли Р. О.Якобсона в этом «процессе» Б. Унбегаун сказал почти недвусмысленно и вобщем-то,пожалуй, верно. Вот выдержка из письма С. А. Копорскому от 25 ноября 1962 года:«Якобсон человек увлекающийся и способный схватывать то, что носитсяв воздухе, но еще как-то не сформулировано. Правда, часто он дает просто новыеформулировки общеизвестным фактам. Его увлечение фонологией и структурализмомпривело, увы, к тому, что в США оказалась заброшенной история русского языка.Там же, где без нее нельзя было обойтись, ее старались «обойти» путем разныхсинхронических ухищрений, вроде «глоттохронологии» и под. Это, конечно, проще, чемзасесть за тексты»[xi].
Мыне можем умолчать о том, что все же Р. О. Якобсону в какой-то мере удалосьвосстановить свою «репутацию» в глазах последовательного «правоверного»историка языка, каким был Б. Унбегаун. На склоне лет в он издает «TönniesFenne’s Low German Manual of Spoken Russian» — уникальный лексикографическийисточник из собрания архива Копенгагенской библиотеки. В нем впервые в практикетаких изданий была зафиксирована разговорная речь русских во Пскове начала XVIIстолетия — не отдельные слова, а целые тематические фрагменты, диалоги, реплики,записанные иностранным негоциантом, были расшифрованы и факсимильно изданыредакторами словаря[xii] [Tönnies Fenne’s 1961–1986]. Приведем некоторыеиз образцов речи, представленных в этом издании: «Не переимай ты моёго слова, даймне сговорить» [там же 1970: 143]; «Дай мнЪ ножик на подержание» [147]; «Хтотаковый был?» [152].
Таковы,в общих чертах, взгляды русских ученых-эмигрантов на проблему делового языка иизучение памятников письменной культуры.
Список литературы
[i]Ср.,в статье «Вавилонская башня и смешение языков» он делает следующее обобщение:«…и в области языка действие закона дробления приводит не к архаическомураспылению, а к строгой гармоничной системе…» [Трубецкой 1923: 117].
[ii]Дляграмотного русского человека первой половины XVIII столетия все многообразиеязыковых переплетений и причудливых нагромождений сводилось, по Н. С.Трубецкому, к троякому ощущению, прочно соединенному в сознании с верой, профессиональнойориентацией и бытовыми привычками. Эти «три языка» (к ним примыкает иканцелярский) таковы: чисто-церковнославянский, используемый в богослужении, —язык официальной Церкви и теологических сочинений. Вторым являлсясобственно-русский язык (Н. С. Трубецкой называет его «чисто-русским деловым»).Как пишет ученый, он применялся «в практически-деловой жизни и в «домашних»разговорах…» [Трубецкой 1990: 134]. Третим стал так называемыйупрощенно-церковнославянский язык «без того специфического оттенка, которыйотличал чисто религиозную выспренность» [там же]. Кроме указанных, Н. С.Трубецкой ставит на «особое положение» язык канцелярского делопроизводства. Егоустоявшаяся система языковых средств и соответственно сфер применения, достигшаянаивысшего расцвета к рубежу XVII–XVIII веков, во времена петровских реформзанимает своеобразную позицию. Он «не совпадал ни с литературным, ни сразговорным» [там же]. Н. С. Трубецкой поясняет свой тезис со свойственным емуумением видеть главное. «Некогда чисто русский, — пишет ученый, — он современем все больше и больше впитывал в себя церковнославянских элементов, остававшихсячуждыми разговорному языку (вроде понеже, поелику и т. д.). Кроме того, и самвеликорусский элемент канцелярского языка выступал в более архаичном виде, чемв разговорном» [там же].
[iii]Ср.:И. И. Срезнеский говорил о том, что «до тех пор, пока в языке народномсохранялись еще древние формы, язык книжный поддерживался с ним в равновесии, составлялс ним одно целое. Друг другу они служили взаимным дополнением» [Срезневский1959а: 66].
[iv]Книгазавершается характерным абзацем: «Борьба с Церковью в сов Россиии насаждение безбожия имело своим следствием оскудение русского языка, подрыв внем одного из существенных элементов, связанного с наследием вековойгреко-болгарской культуры. Это обеднение языка находится в прямой связи сослаблением Церкви, являвшейся на протяжении вековой истории Россииносительницей и охранительницей церковной струи русского литератрного языка»[Бем 1944: 65].
[v]Ср.:А. И. Соболевский полагал, что уже в домонгольский период в истории развитияделового языка не было единой нормы. Размышления ученого сводятся к его тезисуо том, что «в деловой письменности было столько чисто русских языков, сколькобыло говоров» [Соболевский 1980: 39]. И эти различия: местные, диалектные, а, значит,и в немалой степени стилевые — просуществовали до XVI века, когда московскийделовой язык… вытеснил местные деловые языки (курсив наш. — О. Н.) и сделалсяобщим для всей Северо-Восточной Руси» [там же: 54].
[vi]Противэтого взгляда тогда резко выступал Ф. П. Филин, называя идеи А. А. Шахматова иБ. Унбегауна «непатриотичными и ненаучными» (см. любопытные воспоминания Н. И.Толстого о дискуссии на эту тему, развернувшейся на VI Международном съездеславистов в Праге в 1968 году [Толстой 1995б: 438–439]). Заметим, что репликиФ. П. Филина, как и много лет прежде того, имели определенную цель. Вот как онизлагает это в одной из своих книг: «при всем уважении к памяти таких крупныхученых, как А. А. Шахматов и Б. О. Унбегаун, … нельзя сказать, что их гипотезыо происхождении русского литературного языка являются безнадежным полетомфантазии, спекуляциями, которые чем скорее будут выведены из обихода, тем будетлучше для науки» [Филин 1981: 60]. Или: «Теория А. А. Шахматова (и ееухудшенный вариант Б. О. Унбегауна) должна быть сдана в архив» [там же: 72].
[vii]Словузакон и юридической терминологии вообще с любопытными сравнениями из памятниковписьменности и художественной литературы была посвящена небольшая статья нафранцузском языке, переизданная в юбилейном сборнике трудов [Unbegaun 1969а:176–184].
[viii]Обинтересе к этой области свидетельствует исследование русского и славянскогоэлементов в юридической терминологии [Unbegaun 1969a], а также воровскойтерминологии в памятниках деловой письменности [Unbegaun 1969б].
[ix]Стоитсожалеть, что этот ценный труд остается малодоступным для отечественныхисследователей прежде всего в силу отсутствия русского перевода. Посвидетельству О. Н. Трубачева, в конце 1970-х годов в издательстве «Прогресс», специализировавшемсяна выпуске книг по лингвистике (в том числе и зарубежных авторов), рассматривалисьперспективы издания русской версии «Исторической грамматики» В. Кипарского. Ноиздатели вовремя спохватились, узнав, что когда-то ученый весьма не лестновысказался в адрес Советской России. И попытка не увенчалась успехом…, ксожалению.
[x]Приведемнекоторые выводы молодого ученого: «Эти наши поездки были в некотором родереакцией против романтического увлечения старшего поколения этнографовмедвежьими углами, «нетронутыми» хранилищами старины, — увлечения, поведшего ктому, что иные глухие, отдаленные от культурных центров этнографические зоныоказались изучены подробнее и лучше, чем, напр, непосредственноеокружение Москвы» [Якобсон 1927: 78]. И далее: «Неосновательными оказалисьтрадиционные априорные гипотезы, будто этнографическая старина стерта под бокомстоличного города. … Наконец, самый факт столкновения старшей этнографическойтрадиции с новыми интенсивными городскими влияниями представляет дляисследователя немалый… интерес» [там же: 79].
[xi]ПисьмаБ. Унбегауна любезно предоставлены Е. С. Копорской из семейного архива.
[xii]Словарьвышел в 4-х томах. Р. О. Якобсон успел выполнить основной корпус работы, какраз вошедший в первые два тома. 3-й и 4-й изданы уже под наблюдением другихредакторов.
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.portal-slovo.ru/