Совершенноочевидно, что хотя при процессах говорения мы часто просто повторяем нами ранееговорившееся (или слышанное) в аналогичных условиях, однако нельзя этогоутверждать про все нами говоримое. Несомненно, что при говорении мы частоупотребляем формы, которые никогда не слышали от данных слов, производим слова,не предусмотренные никакими словарями, и, что главное и в чем, я думаю, никтоне сомневается, сочетаем слова хотя и по определенным законам их сочетания [2],но зачастую самым неожиданным образом, и во всяком случае не только употребляемслышанные сочетания, но постоянно делаем новые. Некоторые наивные экспериментыс выдуманными словами убеждают в правильности сказанного с полнойнесомненностью. То же самое справедливо и относительно процессов понимания, иэто настолько очевидно, что не требует доказательств: мы постоянно читаем овещах, которые не знали; мы часто лишь с затратой незначительных усилийдобиваемся понимания какого-либо трудного текста при помощи тех или иныхприемов.
Вдальнейшем я буду называть процессы говорения и понимания «речевойдеятельностью» (первый аспект языковых явлений), всячески подчеркивая приэтом, что процессы понимания, интерпретации знаков языка являются не менееактивными и не менее важными в совокупности того явления, которое мы называем«языком», и что они обуславливаются тем же, чем обуславливаетсявозможность и процессов говорения.
Обовсем этом неоднократно говорилось лингвистами, и я хотел бы только подчеркнутьто обстоятельство, что поскольку мы знаем из опыта, что говорящий совершенно неразличает форм слов и сочетаний слов, никогда не слышанных им и употребляемыхим впервые, от форм слов и сочетаний слов, им много раз употреблявшихмя, [3],постольку мы имеем полное право сказать, что вообще все формы слов и всесочетания слов нормально создаются нами в процессе речи, в результате весьмасложной игры сложного речевого механизма человека в условиях конкретнойобстановки данного момента. Из этого с полной очевидностью следует, что этотмеханизм, эта речевая организация человека никак не может просто равнятьсясумме речевого опыта (подразумеваю при этом и говорение и понимание) данногоиндивида, а должна быть какой-то своеобразной переработкой этого опыта. Этаречевая организация человека может быть только физиологической или, лучшесказать, психофизиологической, чтобы этим термином указать на то, что при этомимеются в виду такие процессы, которые частично (и только частично) могут себяобнаруживать при психологическом самонаблюдении. Но само собой разумеется, чтосама эта психофизиологическая речевая организация индивида вместе с обусловленнойею речевой деятельностью является социальным продуктом, как это будет ближеразъяснено на стр. 27 и сл. Об этой организации мы можем умозаключить лишь наосновании речевой деятельности данного индивида.
Человечествов области языкознания искони и занималось подобными умозаключениями, делаемыми,однако, не на основании актов говорения и понимания какого-либо одногоиндивида, а на основании всех (в теории) актов говорения и понимания, имевшихместо в определенную эпоху жизни той или иной общественной группы. В результатеподобных умозаключений создавались словари и грамматики языков, которые моглибы называться просто «языками», но которые мы будем называть«языковыми системами» (второй аспект языковых явлений), оставляя засловом «язык» его общее значение. Правильно составленные словарь играмматика должны исчерпывать знание данного языка. Мы, конечно, далеки отэтого идеала; но я полагаю, что достоинство словаря и грамматики должноизмеряться возможностью при их посредстве составлять любые правильные фразы вовсех случаях жизни и вполне понимать все говоримое на данном языке.
Словарьи грамматика, т.е. языковая система данного языка, обыкновенно отождествлялисьс психофизиологической организацией человека, которая рассматривалась каксистема потенциальных языковых представлений. В силу этого язык считалсяпсихофизиологическим явлением, подлежащим ведению психологии и физиологии.
Однакопри этом прежде всего забывали то, что все языковые величины, с которыми мыоперируем в словаре и грамматике, будучи концептами, в непосредственном опыте(ни в психологическом, ни в физиологическом) нам вовсе не даны, а могутвыводиться нами лишь из процессов говорения и понимания, которые я называю втакой их функции «языковым материалом» (третий аспект языковых явлений).Под этим последним я понимаю, следовательно, не деятельность отдельныхиндивидов, а совокупность всего говоримого и понимаемого в определеннойконкретной обстановке в ту или другую эпоху жизни данной общественной группы.На языке лингвистов это «тексты» (которые, к сожалению, обыкновеннобывают лишены вышеупомянутой обстановки); в представлении старого филолога это«литература, рукописи, книги».
Самособой разумеется, что все это — несколько искусственные разграничения, так какочевидно, что языковая система и языковой материал — это лишь разные аспектыединственно данной в опыте речевой деятельности, и так как не менее очевидно,что языковой материал вне процессов понимания будет мертвым, само же пониманиевне как-то организованного языкового материала (т.е. языковой системы)невозможно. Здесь мы упираемся в громадную и мало исследованную проблемупонимания, которая лежит вне рамок настоящей стетьи. Скажу только, чтопонимание при отсутствии переводов может начинаться лишь с того, что двачеловека с одинаковым социальным прошлым, естественно или искусственно (научно)созданным, будучи поставлены в одинаковые условия деятельности и момента,возымеют одну и ту же мысль (я имею в виду реальное столкновение двух людей,лишенных каких бы то ни было средств взаимоного непосредственного понимания иперевода, например европейского исследователя и, скажем, южноамериканскогопримитива в естественных условиях жизни этого последнего).
Далее,что еще важнее, система языковых представлений, хотя бы и общих, с которойобыкновенно отождествляют языковую систему, уже по самому определению своемуявляется чем-то индивидуальным, тогда как в языковой системе мы, очевидно,имеем что-то иное, некую социальную ценность, нечто единое и общеобязательноедля всех членов данной общественной группы, объективно данное в условиях жизниэтой группы (ср. ниже, стр. 28 и сл.).
Вундткак-то умалчивает об этом затруднении, и его «Volkerpsychologie» вконце концов ничем не отличается от простой психологии. Бодуэн пытается выйтииз него, создавая понятие «собирательно-индивидуального» (см. «O»prawach" glosowych", отд. оттиск из «Rocznikslawistyczny» [Krakow, 1910, t. III], стр. 3 оттиска), что нескольконапоминает «среднего человека» Дильтея [4]. Однако, по-моему, этопонятие не разрешает затруднений. Принять выход, предлагаемый идеалистами, т.е.признать существование языковой системы как какой-то надындивидуальнойсущности, некой «живой объективной идеи», чего-то«идеал-реального» (ср. например: [С.Л.] Франк. Очерк методологииобщественных наук. [М.], 1922, стр. 74 и сл.), для меня невозможно в силуинстинктивного отталкивания от всего сверхчувственного. Не могу согласиться и счистым номинализмом, считающим, что языковая система, т.е. словарь и грамматикаданного языка, являются лишь ученой абстракцией (такое впечатление производят,между прочим, рассуждения Сэпира в первой главе его прекрасной книги«Language» [1921]).
Мнекажется, однако, что разрешение вышеуказанных затруднений можно найти на иныхпутях. Прежде всего возникает вопрос, в каком отношении находится«психофизиологическая речевая организация» владеющего данным языкоминдивида к этой выводимой лингвистами из языкового материала языковой системе.Очевидно, что она является ее индивидуальным проявлением. В идеале она можетсовпадать с ней, но на практике организации отдельных индивидов могут чем-то даотличаться от нее и друг от друга. Их, пожалуй, можно было бы действительноназывать «индивидуальными языками», если бы в подобном названии некрылось глубокого внутреннего противоречия, ибо под языком мы разумеем нечто,имеющее прежде всего социальную ценность. И действительно, если индивидуальныеотличия речевой организации того или иного индивида оказываются слишкомбольшими, то уж этим самим данный индивид выводится из общества, как напримермы это видим у сильно косноязычных [5], некоторых умалишенных и т. п.Терминологически, может быть, лучше всего было бы говорить поэтому об«индивидуальных речевых системах».
Чтоже такое сама языковая система? По-моему, это есть то, что объективно заложенов данном языковом материале и что проявляется в индивидуальных речевыхсистемах, возникающих под влиянием этого языкового материала. Следовательно, вязыковом материале и надо искать источник единства языка внутри даннойобщественной группы.
Можетли языковой материал быть фактически единым внутри той или иной группы?Поскольку данная группа сама представляет из себя полное единство, т.е.поскольку условия существования и деятельности всех ее членов будут одинаковымии поскольку все они будут находиться в постоянном взаимном общении друг сдругом, постольку для всех них языковой материал будет фактически един: ведькаждая фраза каждого члена группы при таких обстоятельствах осуществляетсяодновременно для всех ее членов. Для единства грамматики достаточно частичногофактического единства языкового материала. Поэтому грамматически мы имеемединый язык в довольно широких группировках; в области же словаря для единстваязыка должно быть более полное единство материала, а поэтому мы видим, что сточки зрения словаря язык дробится на очень маленькие ячейки вплоть до семьи(единство так называемого «общего языка» в высококультурной средеподдерживается в значительной степени единством читаемого литературногоматериала). При оценке сказанного надо иметь в виду, что языки, с которыми мы вбольшинстве случаев имеем дело, не являются языками какой-либо элементарнойобщественной ячейки, а языками весьма сложной структуры общества, функциейкоторого они являются (об этом см. ниже).
Какимобразом происходят изменения языка и чем объясняется их единство внутри даннойсоциальной группы? Очевидно прежде всего, что языковые изменения обнаруживаютсяв речевой деятельности. Каковы же факторы этой последней? С одной стороны,единая языковая система, социально обоснованная в прошлом, объективнозаложенная в языковом материале данной социальной группы и реализованная виндивидуальных речевых системах; с другой — содержание жизни данной социальнойгруппы. Единство языковой системы обеспечивает единство реакций на этосодержание. Все подлинно индивидуальное, не вытекающее из языковой системы, незаложенное в ней потенциально, не находя себе отклика и даже понимания,безвозвратно гибнет. Единство содержания обеспечивает в этих условиях единствоязыка, и поскольку это содержание внутри группы остается тем же, язык может неизменяться (чего, конечно, никогда не бывает: практически можно говорить лишь озамедлениях и ускорениях процесса).
Номалейшее изменение в содержании, т.е. в условиях существования даннойсоциальной группы, как то: иные формы труда, переселение, а следовательно ииное окружение и т. п., немедленно отражается на изменении речевой деятельностиданной группы и причем одинаковым образом, поскольку новые условия касаютсявсех членов данной группы. Речевая деятельность, являясь в то же время иязыковым материалом, несет в себе и изменение языковой системы. Обыкновенноговорят, что изменение языковой системы происходит при смене поколений. Этоотчасти так; но опыт нашей революции показал, что резкое изменение языковогоматериала неминуемо влечет изменение речевых норм даже у пожилых людей: массаслов и оборотов, несколько лет тому назад казавшихся дикими и неприемлемыми,теперь вошла в повседневное употребление. Поэтому правильнее будет сказать, чтоязыковая система находится все время в непрерывном изменении.
Наконец,всякая социальная дифференциация внутри группы, вызывая дифференциацию речевойдеятельности, а следовательно и языкового материала,
Яне могу здесь останавливаться на подробном рассмотрении всех факторов,изменяющих речевую деятельность. Укажу кое-что лишь для примера.
Посколькуречевая деятельность, протекая не иначе как в социальных условиях, имеет своейцелью сообщение и, следовательно, понимание, постольку говорящие вынужденызаботиться о том, чтобы у слушающих не было недоразумений, происходящих отсмешения знаков речи, и этим объясняются, например, многие диссимиляции,особенно диссимиляции (вплоть до устранения) омонимов, что так наглядно былопоказано Жильероном (Gillieron) и его школой. Поскольку возможность смешенияобъективно заложена в определенных местах самой языковой системы, постольку этитенденции к устранению омонимичности будут общи всем членам данной языковойгруппы и будут реализовываться одинаковым образом.
Вязыковой системе данной группы объективно заложены в определенных местах ее ите или другие возможности ассимиляции (в фонетике, морфологии, синтаксисе,словаре). Поэтому, в силу присущей (в пределах исторического опыта) людямтенденции к экономии труда (не касаюсь здесь генезиса этой тенденции, так какэто завело бы меня слишком далеко), эти возможности реализуются одинаковымобразом у всех членов группы или по крайней мере могут так реализовываться, апотому во всяком случае ни у кого не вызывают протеста (факты так общеизвестны,что на них нечего настаивать).
Можносказать, что интересы понимания и говорения прямо противоположны, и историюязыка можно представить как постоянное возникновение этих противоречий и ихпреодоление.
Наконец,капитальнейшим фактором языковых изменений являются столкновения двухобщественных групп, а следовательно и двух языковых систем, иначе — смешениеязыков. Процесс сводится в данном случае к тому, что люди начинают говорить наязыке, который они еще не знают. Языковой материал, которому они стремятсяподражать, един; языковая система, которая определяет их языковую деятельность,едина. Поэтому они одинаковым образом искажают в своей речевой деятельности то,чему подражают. Если со стороны другой группы по тем или иным социальнымпричинам нет достаточного сопротивления, то результаты одинаковым образом«искаженной» речевой деятельности, являясь в то же время и языковымматериалом, обуславливают резкое изменение языковой системы.
Таккак процессы смешения происходят не только между разными языками, но и междуразными групповыми языками внутри одного языка, то можно сказать, что этипроцессы являются кардинальными и постоянными в жизни языков, как это — полнеевсего относительно семантики — и было показано Мейе.
Привосприятии одной группой языка другой группы может иметь место не тольконеполное им овладение, но и изменение и переосмысление его в целяхприспособления к иному или новому социальному содержанию. Таковы многиеязыковые изменения нашей эпохи, особенно ярким примером которых может служитьпереосмысление хотя бы таких слов, как «господин»,«товарищ».
Вышебыло сказано, что изменения языка всего заметнее при смене поколений. Но самособой понятно, что все изменения, подготовленные в речевой деятельности,обнаруживаются легче всего при столкновении двух групп. Поэтому историю языкаможно в сущности представить как ряд катастроф, происходящих от столкновениясоциальных групп (ср. мою статью «Sur la notion du melange des langues» в Яфетическом сборнике, IV, 1925, стр. 7).
Наэтом я остановлюсь, указав лишь еще раз, что в реальной действительности всякартина сильно усложняется и затемняется тем, что некоторые группы населениямогут входить в несколько социальных группировок и иметь, таким образом,отношение к нескольким языковым системам. От степени изолированности разныхгрупп друг от друга зависит способ сосуществования этих систем и влияния ихдруг на друга (об этом см. мою вышеупомянутую статью, стр. 10 и сл.). Некоторыеиз этих сосуществующих систем могут считаться для их носителей иностраннымиязыками. Таковым, между прочим, для большинства групп является так называемый«общий язык», «langue commune» [6]. Этот последний,конечно, не надо смешивать с «литературным языком», который, хотя инаходится с «общим» в определеных функциональных отношениях, имеет,однако, свою собственную сложную структуру. Общий язык всегда и изучается какиностранный, с большим или меньшим успехом в зависимости от разных условий.Таких общих языков может быть несколько в каждом данном обществе, соответственноего структуре, и они могут иметь разную степень развитости. Само собойразумеется, что субъективно общий «иностранный» язык зачастуюквалифицируется как родной, а родной — как групповой. Это, впрочем, и отвечаетструктуре развитых языков, где все групповые языки, в них входящие, считаются«жаргонами» по отношению к некоторой норме — «общемуязыку», который, целиком отражая, конечно, социальный уклад данной эпохи,исторически сам восходит через процессы смешенияк какому-то групповому языку.
Такимобразом, лингвисты совершенно правы, когда выводят языковую систему, т.е.словарь и грамматику данного языка, из соответственных «текстов»,т.е. из соответственного языкового материала. Между прочим, совершенноочевидно, что никакого иного метода не существует и не может существовать вприменении к мертвым языкам.
Делообстоит несколько иначе по отношению к живым языкам, и здесь и лежит заслугаБодуэна, всегда подчеркивавшего принципиальную, теоретическую важность ихизучения. Большинство лингвистов обыкновенно и к живым языкам подходит, однако,так же, как к мертвым, т.е. накопляют языковой материал, иначе говоря — записывает тексты, а потом их обрабатывает по принципам мертвых языков. Яутверждаю, что при этом получаются мертвые словари и грамматики. Исследовательживых языков должен поступать иначе. Конечно, он тоже должен исходить из такили иначе понятого языкового материала. Но, построив из фактов этого материаланекую отвлеченную систему, необходимо проверять ее на новых фактах, т.е.смотреть, отвечают ли выводимые из нее факты действительности. Таким образом, вязыкознание вводится принцип эксперимента. Сделав какое-нибудь предположение осмысле того или иного слова, той или иной формы, о том или ином правилесловообразования или формообразования и т. п., следует пробовать, можно лисказать ряд разнообразных фраз (который можно бесконечно множить), применяя этоправило. Утвердительный результат подтверждает правильность постулата и, чтолюбопытно, сопровождается чувством большого удовлетворения, если подвергшийсяэксперименту сознательно участвует в нем.
Ноособенно поучительны бывают отрицательные результаты: они указывают или наневерность постулированного правила, или на необходимость каких-то егоограничений, иои на то, что правила уже больше нет, а есть только фактысловаря, и т. п. Полная законность и громадное значение этого методаиллюстрируются тем, что когда ребенок учится говорить (или взрослый человекучится иностранному языку), то исправление окружающими его ошибок («такникто не говорит»), которые являются следствием или невыработанности унего, или нетвердости правил (конечно, бессознательных), играет громадную рольв усвоении языка. Особенно плодотворен метод экспериментирования в синтаксисе илексикографии и, конечно, в стилистике. Не ожидая того, что какой-то писательупотребит тот или иной оборот, то или иное сочетание, можно произвольносочетать слова и, систематически заменяя одно другим, меняя их порядок,интонацию, и т. п., наблюдать получающиеся при этом смысловые различия, что мыпостоянно и делаем, когда что-нибудь пишем. Я бы сказал, что без экспериментапочти невозможно заниматься этими отраслями языкознания. Люди, занимающиеся имина материале мертвых языков, вынуждены для доказательства своих положенийприбегать к поразительным ухищрениям, а многого и просто не могут сделать заотсутствием материала (примеры лингвистического эксперимента даны в особомэкскурсе в конце статьи).
Ввозможности применения эксперимента и кроется громадное преимущество — стеоретической точки зрения — изучения живых языков. Только с его помощью мыможем действительно надеяться подойти в будущем к созданию вполне адекватныхдействительности грамматики и словаря [7]. Ведь надо иметь в виду, что в«текстах» лингвистов обыкновенно отсутствуют неудачные высказывания,между тем как весьма важную составную часть языкового материала образуют именнонеудачные высказывания с отметкой «так не говорят», которые я будуназывать «отрицательным языковым материалом». Роль этогоотрицательного материала громадна и совершенно еще не оценена в языкознании,насколько мне известно.
Всущности то, что я называл раньше «психологическим методом» (или — еще неудачнее — «субъективным»), и было у меня всего методомэксперимента, только недостаточно осознанного. Впервые я стал его осознаватькак таковой в эпоху написания моего «Восточнолужицкого наречия» ([т.I, Пгр.], 1915), впервые назвал я его методом экспримента в моей статье «Очастях речи в русском языке» (Русская речь, [Новая серия], II, 1928). Обэксперименте в языкознании говорит нынче и Пешковский (статья «Принципы иприемы стилистического анализа художественной прозы» в Ars poetica,[Сборники подсекции теоретической поэтики, I. М.], 1927; см. еще ИРЯС, I, 2,1928, стр. 451), а раньше Тумб (A. Thumb. Beobachtung und Experiment in derSprachpsychologie. FestschriftVietor, Marburg a. d. L., 1910), правда — последний в несколько другом аспекте.впрочем, надо признать, что психологический элемент метода несомненен изаключается в оценочном чувстве правильности или неправильности того или иногоречевого высказывания, его возможности или абсолютной невозможности.
Однакочувство это у нормального (см. ниже стр. 36) члена общества социальнообосновано, являясь функцией языковой системы (величина социальная), а потому иможет служить для исследования этой последней. И именно оно-то и обусловливаетпреимущество живых языков над мертвыми с исследовательской точки зрения.
Вэтом — ограничительном — смысле и следует понимать высказывания моих старыхработ о важности самонаблюдения в языкознании. Для меня уже давно совершенноочевидно, что путем непосредственного самонаблюдения нельзя констатировать,например, «значений» условной формы глагола в русском языке. Однако,экспериментируя, т.е. создавая разные примеры, ставя исследуемую форму в самыеразнообразные условия и наблюдая получающиеся при этом «смыслы»,можно сделать несомненные выводы об этих «значениях» и даже об ихотносительной яркости. При таком понимании дела отпадают все те упреки в«субъективности» получаемых подобным методом лингвистических данных,которые иногда делались мне с разных сторон: «мало ли что исследователюможет показаться при самонаблюдении; другому исследователю это может показатьсяиначе». Как видно из всего вышеизложенного, в основе моих лингвистическихутверждений всегда лежал получаемый при эксперименте языковой материал, т.е.факты языка.
Свесьма распространенной боязнью, что при таком методе будет исследоваться«индивидуальная речевая система», а не языковая система, надопокончить раз навсегда. Ведь индивидуальная речевая система является лишьконкретным проявлением языковой системы, а потому исследование первой дляпознания второй вполне законно и требует лишь поправки в виде сравнительногоисследования ряда таких «индивидуальных языковых систем». В конце концовлингвисты, исследующие тексты, не поступают иначе. Готский язык не считаетсяспециально языком Ульфилы, ибо справедливо предполагают, что его письменнаяречевая деятельность была предназначена для понимания широких социальных групп.Говорящий тоже говорит не для себя, а для окружения. Разница, конечно, та, чтов первом случае мы имеем дело с литературной речевой деятельностью (с«письменной», по терминологии Виноградова в его работе «Охудожественной прозе», [М.], 1929, стр. 15), имеющей очень широкую базупотребителей и характеризующейся между прочим, сознательным избеганием«неправильных высказываний» (о чем см. ниже), а во втором — сгрупповой речевой деятельностью диалогического характера.
Здесьнадо устранить одно недоразумение: лингвистически изучая сочинения писателя(или устные высказывания любого человека), мы можем исследовать его речевуюдеятельность как таковую — получится то, что обыкновенно неправильно называют«языком писателя», но что вовсе не является языковой системой [8]; номы можем также исследовать ее и как языковой материал для выведенияиндивидуальной речевой системы данного писателя, имея, однако, в виду, вконечном счете, установление языковой системы того языка, на котором он пишет.Конечно, картина будет неполная из-за недостаточности материала, и прежде всегоиз-за отсутствия отрицательного языкового материала, но многое можно будетустановить с достаточной точностью [9], как показывает многовековой опытязыкознания.
Вообщенадо иметь в виду, что то, что часто считается индивидуальными отличиями, насамом деле является групповыми отличиями, т.е. тоже социально обусловленными(семейными, профессиональными, местными и т. п.), и кажется индивидуальнымиотличиями лишь на фоне «общих языков». Языковые же системы общих языковмогут быть весьма различными по своей развитости и полноте, от немного болеенуля и до немного менее единицы (считая нуль за отсутствие общего языка, аединицу — за никогда не осуществляемое его полное единство), и дают более илименее широкий простор групповым отличиям.
Строгоговоря, мы лишь постулируем индивидуальные отличия индивидуальных речевыхсистем внутри примарной социальной группы, ибо такие отличия, как ведущие квзаимонепониманию, должны неминуемо исчезать в порядке социального общения, апотому никто на них никогда не обращал внимания, даже если они и встречались.Этим-то и объясняется всегда практиковавшееся отождествление таких теоретическинесоизмеримых понятий, как «индивидуальная речевая система» (=психофизиологическая речевая организация индивида) и «языковаясистема», которым более или менее грешили все лингвисты до самогопоследнего времени.
Всущности, можно сказать, что работа каждого неофита данного коллектива,усваивающего себе язык этого коллектива, т.е. создающего у себя речевую системуна основании языкового материала этого коллектива (ибо никаких другихисточников у него не имеется), совершенно тождественна работе ученогоисследователя, выводящего из того же языкового материала данного коллектива егоязыковую систему, только одна протекает бессознательно, а другая — сознательно.
Возвращаяськ эксперименту в языкознании, скажу еще, что его боязнь является пережиткомнатуралистического понимания языка [10]. При социологическом воззрении на негоэта боязнь должна отпасть: в сфере социальной эксперименты всегдапроизводились, производятся и будут производиться. Каждый новый закон, каждоеновое распоряжение, каждое новое правило, каждое новое установление с известнойточки зрения и в известной мере являются своего рода экспериментами.
Теперькоснусь еще вопроса так называемой «нормы» в языках. Наша устнаяречевая деятельность на самом деле грешит многочисленными отступлениями отнормы. Если бы ее записать механическими приборами во всей еенеприкосновенности, как это скоро можно будет сделать, мы были бы поражены тоймассой ошибок в фонетике, морфологии, синтаксисе и словаре, которые мы делаем(об этом см., впрочем, еще: [R.] Meringer und [K.] Meyer. Versprechen und Verlesen. Einepsychologische linguistische Studie. [Stuttgart,] 1895). Не является ли это противоречием всему тому,что здесь говорилось? Нисколько, и причем с двух точек зрения. Во-первых, нужноиметь в виду, что мы нормально этих ошибок не замечаем — ни у себя, ни удругих: «неужели я мог так сказать?» — удивляются люди при чтениисвоей стенограммы; фонетические колебания, легко обнаруживаемые иностранцами,обыкновенно являются открытием для туземцев, даже лингвистически образованных.Этот факт объясняется тем, чтовсе эти ошибки социально обоснованы; ихвозможности заложены в данной языковой системе, и они, являясь привычными, неостанавливают на себе нашего внимания в условиях устной речи. Во-вторых, всякийнормальный член определенной социальной группы, спрошенный в упор по поводуневерной фразы его самого или его окружения, как надо правильно сказать,ответит, что «собственно надо сказать так-то, а это-де сказалось случайноили только так послышалось» и т. п.
Впрочем,ощущение нормы, как и сама норма, может быть и слабее и сильнее в зависимостиот разных условий, между прочим — от наличия нескольких сосуществующих норм,недостаточно дифференцированных для их носителей, от присутствия или отсутствиятермина для сравнения, т.е. нормы, считаемой за чужую, от которой следуетотталкиваться, и, наконец, от практической важности нормы или ее элементов дляданной социальной группы [11].
Совершенноочевидно, что при отсутствии осознанной нормы отсутствует отчасти иотрицательный языковой материал [12], что в свою очередь обусловливает крайнююизменчивость языка. Совершенно очевидно и то, что норма слабеет, а то и вовсеисчезает при смешении языков и, конечно, при смешении групповых языков, причемпервое случается относительно редко, а второе — постоянно. Таким образом, мыснова приходим к тому положению, что история каждого данного языка есть историякатастроф, происходящих при смешении социальных групп.
Возвращаяськ вопросам нормы, нужно констатировать, что литературная речевая деятельность,т.е. произведения писателей, в принципе свободна от неправильных высказываний,так как писатели сознательно избегают ляпсусов, свойственных устной речевойдеятельности, и так как, обращаясь к широкому кругу читателей, они избегают итех элементов групповых языков, которые не вошли в том или другом виде вструктуру литературного языка. Поэтому лингвисты глубоко правы в том, что,разыскивая норму данного языка, обращаются к произведениям хороших писателей,обладающих очевидно в максимальной степени тем оценочным чувством («чутьемязыка»), о котором говорилось выше, на стр. 33. Однако и здесь надо помнить,во-первых, что у многих писателей все же встречаются ляпсусы [13], и,во-вторых, что по существу вещей произведения писателей не содержат в себеотрицательного языкового материала.
* * *
Взаключение приведу несколько примеров лингвистического эксперимента (ср. стр.32).
Вкачестве примера синтаксического эксперимента возьмем фразу Никакой торговли небыло в городе [14]. Эта фраза переводится так: «торговля отсутствовала вгороде» (надо иметь в виду, что в устном языке и фраза, и ее перевод могутиметь троякую ритмическую форму, каждая из которых имеет свое значение:«торговля — отсутствовала в городе», «торговля отсутствовала — вгороде» и нерасчлененная, которая здесь и имеется в виду). Попробуемпереставлять слова в городе. Получим, во-первых, никакой торговли в городе небыло и, спросив себя, что это будет значить, переведем так: «торговля вгороде отсутствовала» (возможно двоякое ритмическое членение); во-вторых,получим никакой в городе торговли не было, что прежде всего будет значить:«торговля в городе отсутствовала вовсе» (иные ритмические членениямогут дать и иные значения); в-третьих, получим в городе не было никакойторговли, что будет значить: «город не имел никакой торговли»;наконец, можно получить никакой торговли не в городе было, что ничего незначит, ибо так сказать нельзя, т.е. получился отрицательный языковой материал(впрочем, первая часть до слова «было» может быть осмыслена — «торговля вне города»). Нужно иметь в виду, что для полнойубедительности эксперимента необходимо для каждого изменения мысленно создаватьсоответственный контекст или ситуацию.
Приведупример эксперимента в морфологии. Допустим, что иностранный исследовательобщерусского языка запишет такие формы 3 л. ед. ч., как несёт, везёт, плетёт,ждёт, мнёт, ткёт, жгёт, жжот. Что он из этого умозаключит, сидя у себя вкабинете? Он решит, очевидно, что форма 3 л. ед. ч. определенного типа глаголовобразуется путем смягчения последнего согласного основы и прибавления окончания-ёт (точнее, -от) и что форма жжот является пережитком или диалектизмом. Толькодальнейшая проверка на фактах (эксперимент) поможет ему ввести в правилоограничение, состоящее в том, что к, г основы не смягчаются, а меняются на ч,ж. Тогда жжот станет у него нормальной формой, а ткёт, жгёт — диалектизмами.Вполне ли, однако, это будет верно? Если начать образовывать формы(эксперимент) печёт и пекёт, течёт и текёт, сечёт и секёт и т.д., то окажется,что хотя первые формы и будут безусловно правильными, однако и вторые не будутабсолютно невозможными, какими были бы, например, формы пекот, текот, секот(эксперимент). Далее окажется, что форма ткёт предпочтительнее, чем тчёт(эксперимент); если же попробовать образовать форму 3 л. отмалоупотребительного (в городе) глагола ску (эксперимент), то скажем, пожалуй,скёт и едва ли щёт=счёт. И вся картина становится совершенно ясной: формытекёт, секёт, жгёт и т. д. — это формы будущего языка. Пока они устанавливаютсятолько там, где чередования к||ч, г||ж затемняют корень слова: ведь никто нескажет жжа, а жгя всякий поймет (эксперимент), формы же печёт, течёт и т. д.существуют лишь по традиции, хотя пока и не только в словарном порядке, но и вграмматическом.
Авот эксперимент в фонетике: возьмем русское сочетание сел=s'el. Спрашивается,какой гласный можно вставить в это сочетание вместо e=e? Пробуем: сял, сёл,сюл, сил — возможно. А можно ли вставить e=e из слова сели=s'el'i, т.е. сказатьs'el? Оказывается, что такого сочетания в русском языке нет вовсе и что русскийчеловек, нефонетик, даже не может его и произнести [15]. Следовательно, можнопредполагать с большой долей уверенности, что e, e являются лишь оттенкамиединой фонемы, обусловленными лишь фонетическими условиями и не имеющимисамостоятельной функции.
Всеэти приемы, конечно, хорошо известны людям, на месте изучавшим чужой устныйязык с целью его полного грамматического и словарного описания и усвоения(нужно всячески подчеркнуть, что последнее есть необходимое условие первого), ия здесь лишь впервые теоретически обосновываю то, что практически, вероятно,многими делалось.
Список литературы
(ипримечания)
1.Настоящая статья является дальнейшим развитием взглядов, которые намечены быливпервые в моем докладе, читанном в Лингвистической секции 27 октября 1927 г.
2.Имею в виду здесь не только правила синтаксиса, но, что гораздо важнее, правиласложения смыслов, дающие не сумму смыслов, а новые смыслы, — правила, ксожалению, учеными до сих пор мало обследованные, хотя интуитивно отличноизвестные всем хорошим стилистам.
3.Случаи сознательного «выдумывания» слов довольно редки вообще,сознательное группирование слов свойственно лишь письменной речи, которая всеже в целом строится тоже автоматически. Сознательность обыденной разговорной(диалогической) речи в общем стремится к нулю.
4.Позиция большинства лингвистов и даже Соссюра, ближе других подошедшего к этомувопросу, неясны. Соссюр хотя и различил четко «parole» (понятие,впрочем, далеко не вполне совпадающее с моим понятием «речевойдеятельности») и «langue», однако помещает последний в качествепсихологических величин в мозгу (см. его замечательный «Cours delinguistique generale» [Paris, 1922], p. 32).
5.Впрочем, поскольку косноязычный сознает свое косноязычие и знает, как он долженбыл бы сказать, этот случай не является типичным.
6.А зачастую и для всех групп, как например французский язык для теперешнихфранцузов.
7.Я не говорю здесь о технике лингвистического эксперимента: она трудна и требуетвеликого количества всяких предосторожностей. Записывать «тексты»может всякий; хорошо записывать тексты уже гораздо труднее; для того, чтобыбыть хорошим экспериментатором, необходим специальный талант.
8.Я не думаю, чтобы такое исследование обязательно должно было совпадать с«психологией творчества» или с «психологией языка»(Sprachpsychologie). Мне кажется, что здесь возможны и чисто лингвистическиеподходы; но я не могу здесь обосновывать свои воззрения на этот предмет, таккак это потребовало бы особого исследования.
9.Само собой разумеется, что в дальнейшем, для дополнения и сравнения, совершеннонеобходимо привлекать сочинения и других писателей, и чем больше, тем лучше.Стилистику без этого нельзя даже и построить, во всяком случае — полнуюстилистику.
10.В сущности, это подобный же пережиток, какой можно было наблюдать у Бругмана (иу многих других «младограмматиков»), когда он отрицал возможностьискусственного международного языка, называя его вслед за Мейером (G. Meyer)homunculus'ом (Karl Brugmann und August Leskien. Zur Kritik der kunstlichen Weltsprachen. Strassburg, 1907, S. 26). Но не прав был иБодуэн, который в разгаре обострившихся философских противоречий утверждал, чтонет разницы между живым и мертвым языком, между живым и искусственным языком:достаточно кому-нибудь изучить мертвый язык, чтобы он стал живым (J. Baudouin deCourtenay. ZurKritik der kunstlichen Weltsprachen. Ostwald's Annalen der Naturphilosophie,[Bd.] VI, [Leipzig, 1907].Этого, конечно, мало: для того, чтобы стать живым, он должен стать хотя быодним из нормальных орудий общения внутри какой-либо социальной группы, хотя быминимальной.
11.Очень часто, особенно при смешении диалектов, норма может состоять в отсутствиинормы, т.е. в возможности сказать по-разному. Лингвист должен будет все жеопределить границы колебаний, которые и явятся нормой.
12.Говорю — отчасти, так как отрицательный языковой материал создается не тольконепосредственными исправлениями окружающих, но прежде всего фактическимнепониманием: всякое речевое высказывание, которое не понимается, или не сразупонимается, или понимается с трудом, а потому не достигает своей цели, являетсяотрицательным языковым материалом. Ребенок научается правильно проситьчего-нибудь, так как его непонятные просьбе не выполняются.
13.Приведу примеры: «проникнуть в тайные недопустимые комнаты человеческойдуши» (Куприн. Штабс-капитан Рыбников); «из двух шагов один раз ногасрывалась с вершины кочки и вязла» (Фет. Мои воспоминания) и т. д.
14.Эту и все следующие фразы следует читать без логических акцентов.
15.Л.В. Щерба. О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании.