Современные проблемы истории и философии науки

--PAGE_BREAK--Одной из наиболее известных концепций взаимосвязи форм знания и социальной динамики является теория одного из крупнейших обществоведов ХХ века Питирима Александровича Сорокина. Хотя он и считается социологом, но вопрос о формах знания лаконично, четко решает с позиций философии, вводя для них понятие «системы истины», тем самым, придавая этим типам знания особый онтологический статус, исключающий в какой-то мере субъективизм. Сорокин утверждает, что само понятие истины может осмыслить лишь всеведущий, всечеловеческий разум, а для ограниченного человеческого ума возможен целый ряд решений вопроса об истине, который, в конечном счете, распадается на три класса. «Каждый имеет свою собственную систему истины, свои источники и критерии. Эти три главные системы истины, — пишет Сорокин, — соответствуют нашим трем сверхсистемам культуры, а именно: идеациональной, идеалистической и чувственной системам истины и знания. Идеациональная истина – это истина, открываемая милостью Божией через его глашатаев (пророки, мистики, „отцы церкви“), обнаруживаемая сверхчувственным способом посредством мистического опыта, прямого откровения, божественной интуицией и вдохновением. Чувственная истина суть истина чувств, постигаемая органами чувственного восприятия. Идеалистическая истина есть синтез двух других истин, то есть синтез, созданный нашим разумом» 2. Фактически Сорокин говорит о трех формах знания – религиозной, научной и философской. Причем мыслитель не просто констатирует здесь существование этих форм знания, а рассматривает их соотношение и противоречия между ними в динамике.
Наиболее четко просматривается конфликт между религией и наукой, «между идеациональной истиной веры и чувственной истиной чувств. Если каждую из них рассматривать как „правду, всю правду и ничего, кроме правды“, то тем самым они становятся взаимонесовместимыми» 3. Действительно, по Сорокину, идеациональная истина, которая может быть названа истиной веры, непогрешима и дает адекватное знание о подлинно реальных ценностях, тогда как любая система чувственной истины и реальности предполагает отрицание или, по крайней мере, совершенно холодное отношение к любой сверхчувственной ценности и реальности. То есть чувственные культуры считают исследование Божественной природы бесплодными размышлениями или заблуждениями. Но почему Сорокин, говоря о науке, называет ее «чувственной системой истины»?
По нашему мнению, наука у него предстает как явление экспериментальное, как деятельность эмпирическая. Не случайно рассуждения о природе научного знания он начинает с высказывания философа-эмпириста Джона Локка: «Нет ничего в сознании, чего бы не было раньше в ощущении». Но для нас очевидно то, что наука это не только опыт, но и теория. То есть должны существовать и рациональные основания науки. Игнорирует ли этот факт Сорокин? Нет. Его идеалистическая система истины включает в себя не только философию, но и логику с ее теорией силлогизмов (индуктивных умозаключений), и математику с ее доказательствами и выводами. Таким образом, граница между чувственной и идеалистической системами истины подвижна и прозрачна. Действительно, иногда, рассматривая научные проблемы на общенаучном уровне, ученые ловят себя на вопросе о том, имеют ли они дело с научными абстракциями или же с философскими обобщениями. С другой стороны, идеалистическая система истины по отношению к сверхчувственным явлениям заявляет, что их осознание и познание невозможно с помощью одних чувств, их можно постигнуть только с помощью прямого обращения к Божественному откровению. Именно идеалистическая система истины является ответственной за интеллектуальное творчество. «Человеческий разум „возбуждает“ ощущения и восприятие нашими органами чувств и трансформирует их в достоверный опыт и знания. Человеческий разум таким образом соединяет в единое целое истину чувств, истину веры и истину разума» 4. Мы также хотим заметить, что термин «идеалистическая система истины» по своему характеру близок к понятию «рационализм», хотя и не сливается с ним. Так же и чувственная система истины никогда не отождествляется с наукой полностью.
Однако вернемся к феномену науки и к ее динамике так, как это представлял Сорокин. На его взгляд, отсутствие интереса чувственной системы истины к сверхчувственным аспектам действительности способствует явному предпочтению изучения чувственного мира со всеми его физическими, химическими и биологическими качествами и связями. Познавательный интерес сосредоточен на изучении материальной стороны мира, а также на технических изобретениях, служащих нашей чувственности. Поэтому познание отождествляется Сорокиным с эмпирическим знанием, кристаллизующимся в естественных науках. Именно поэтому, по мнению Сорокина, в чувственном обществе (одной из форм которого является современная глобальная цивилизация) естественные науки теснят или даже вытесняют религию, теологию, философию. То есть здесь Сорокин объясняет появление массовой культуры падением когнитивного интереса к другим системам истины. В чувственных культурах и обществах набирают силу именно эмпирические системы философии, а философские системы, базирующиеся на идеациональных и идеалистических системах истин, приходят в упадок. Сорокин рассматривает динамику развития эмпиризма в философии на фоне других систем и указывает на то, что в течение большей части средних веков эмпиризм оставался на уровне, близком к нулю, хотя и был популярен у античных философов. «Короче говоря, чувственная форма искусства, эмпирическая система философии, чувственная истина, научные открытия и технологические изобретения двигаются параллельно, поднимаясь и падая в строгом соответствии со взлетами и падениями чувственной сверхсистемы культуры. Точно так же двигаются в одном направлении идеациональное и идеалистическое ис­кусство и неэмпирические философские теории, основанные на идеациональной и идеалистической истинах. Их движение противоположно движению чувственного искусства, технологии и эмпирической философии» 5.
Сорокин также последовательно и оригинально рассматривает чувственную систему истины и знания, которая, по его мнению, неизбежно по своему характеру материалистична, а, следовательно, также механистична и бихевиористична. Поэтому сознание, как едко замечает Сорокин, объявляется неточным и субъективным понятием, означающим физиологические реакции и открытые действия заданного типа, а все теории и предположения, основанные на духовной, нематериальной, сверхчувственной реальности, отвергаются как невежество или злоупотребление словами. Вместе с тем, научные теории, базирующиеся на истине чувств, имеют тенденцию стать материалистическими, механистическими и количественными, даже в интерпретациях антропологических, культурных и духовных феноменов. Здесь Сорокин четко уловил тенденции в науке первой половины XX века, когда в социальных и психологических науках имитировались методы физики и химии, а явления гуманитарного порядка трактовались с позиций бихевиоризма, физиологии, рефлексологии, эндокринологии и психоаналитики. Сорокин также логично замечает, что нахождение чувственного мира в состоянии постоянного течения и становления, в котором даже вечное высшее бытие изменяется, способствует развитию темпорального, релятивистского и нигилистического склада ума. Поэтому чувственная истина вместо действенного познания объективной реальности и ценностей дает нам все больше и больше относительных условных намеков, узаконивающих мимолетные оттенки постоянно изменяющихся чувственных впечатлений, которые разнятся в зависимости от людей, групп и внешних обстоятельств. Нарастает тенденция, когда, вместо того чтобы вскрывать истину как тождество сознания и реальности, чувственная система истины дает всего лишь впечатление и искусственные конст­рукции, относящиеся к чему-то, по существу, неизвестному.
В какой-то мере Сорокин утрирует тенденции в современной ему науке, но разве в современной нам науке и философии фундамен­тальный онтологизм господствует? Даже в математике канторовская теория множеств делает эту науку не такой уж и точной, а мода в философии на постмодернистскую деконструкцию и бесконечный поиск контекстов также является данью релятивизму. Заслуга Сорокина именно в том и состоит, что он, изучая кризисные явления общества середины XX века, связывал их с инструментальным харак­тером науки и образования. «Поскольку чувственное познание не ищет ничего абсолютного (включая действенную истину, независимую от чувственных заключений) и рассматривает любую „истину“ как инструмент приспособления к чувственному миру, сотворенному для того, чтобы сделать жизнь более приятной и менее тягостной, то утвержде­ния и теории, которые оказываются полезными, доставляющими удо­вольствие и удобными, становятся истинными, а те, которые оказываются бесполезными, неудобными и неэкономичными, считаются ложными» 6. Таким образом, Сорокин остро ставит вопрос о релевантности и элевантности знания, объясняя прогресс естественных и технологических знаний и фактическое игнорирование таких дисциплин и направлений, как, например, абсолютная этика и метафизическая философия. Выход из наметившегося кризиса Сорокину видится в синтезе религиозного, чувственного и рационального элементов истины в тигле идеалистической (философской) системы. В качестве лучших примеров попыток синтезировать в одном целом божественную, чувственную и диалектическую истину Сорокин указывает на системы античных мыслителей Платона и Аристотеля, а также средневековых схоластов Альберта Великого и Фомы Аквинского. Отсюда становится ясным, как трепетно русско-американский мыслитель относится к роли философии в познании вообще и научном познании в частности.
Довольно оригинально учение о формах знания развивает Макс Шелер, который, безусловно, является самой противоречивой и оригинальной фигурой германской философии начала XX века, а глубокое чувствование и осознание духовного кризиса европейской цивилизации и философская рефлексия по этому поводу делают Шелера классиком континентальной философской традиции.
Проводя классификацию форм знания в своей работе «Философское мировоззрение», впервые опубликованной в 1928 году, он различал знание господства, образовательное знание и знание спасения. Шелер отмечал, что «ни один из этих трех видов знания не существует только для самого себя. Каждый вид служит преобразо­ванию сущего – либо вещей, либо образовательной формы самого человека, либо абсолютного» 7. Каждая форма знания сопряжена, по Шелеру, с особым структурированным видом реальности. Так, знание ради господства или знание позитивных наук сопряжено с действительностью, образовательное знание связано с сущим, а священное знание покоится на самом бытии. Поэтому можно сказать, что образовательное знание имеет онтический статус, а священное – онтологический.
Первый вид знания – знание ради господства служит для достижения возможной технической власти над природой и обществом. «Позитивная наука, ориентированная на труд и достижения, напротив, начинает свой вопрос „почему“ не с удивления, а с потребности (вызванной неожиданностью чего-то непривычного, нового события, отклоняющегося от „регулятивного“ хода вещей), потребности это „новое“ ожидать в другой раз, предсказать и, наконец, иметь возможность практически воспроизвести его, или, по крайней мере, иметь возможность домыслить то, как его можно было бы воспроизвести, как это „сделать“. Если „новое“, неожиданное встроено в идею о регулярном ходе вещей, если „законы природы“ определены так, что событие при точно указанных обстоятельствах оказывается „следствием“ этих законов и тем самым уже чем-то относительно известным, то „наука“ вполне удовлетворительна» 8. На данной форме знания дер­жится вся западная цивилизация. Шелер утверждает, что знание господства есть объект исследования специальных позитивных наук, це­лью которых является поиск законов пространственно-временной связи окружающих нас явлений, упорядоченных в определенные классы, то есть «случайного здесь-и-теперь-так-бытия». Знание господства выступает как знание о действительности. Сам Шелер признает существование действительности, но, как заметил швейцарский теолог, философ и логик Юзеф Бохеньский, он консолидируется с другим своим великим современником – Дильтеем, утверждая, что «чисто познающее существо не имеет дело с реальностью, ибо реальность – это то, что оказывает сопротивление нашему стремлению. Столкновение с этим сопротивлением свидетельствует о существовании действительности» 9.
Мотивом получения знаний в области данных специальных позитивных наук выступает желание господства над социальным и природным миром и как следствие – над людьми. Таким образом, согласно Шелеру, все фундаментальные формы бытия естественной и позитивно-научной картины мира обусловлены не только установлениями человеческого разума, живым человеческим влечением к господству над природой.
Но и здесь, абсолютизируя знание ради господства, западная ци­вилизация в эпоху Модерн дала крен в пользу культивирования только одной возможной половины этой формы знания, той части, что предназначена служить овладению и управлению внешней, неорганической природой. «Однако внутренняя техника жизни и души, — указывает Шелер, — т.е. задача максимального распространения власти и господства воли и посредством нее – духа на психофизиологические процессы организма (по­скольку он как ритмизированное временное единство регулируется по витальным законам) отступила далеко назад перед целью овладения внешней и мертвой природой в самом организме» 10. Немецкий философ последовательно проводит критику эпистемологических ориентиров новоевропейской культуры, которые кристаллизовались в виде таких философских позиций, как прагматизм и позитивизм, так как оба они фактически делают «трудовую» науку единственно возможным видом знания вообще. Более того, по мнению Шелера, «наука для науки» или же «мнимо умозрительная теоретическая наука» зани­мает место возможного образовательного и спасительного знания в человеческом духе и поэтому знание ради господства не должно считаться универсальным и абсолютным, а лишь должно быть инструментом практически-технического изменения мира. Однако тенденция доминирования знания господства все более и более проявляется не только в общеевропейском, но и в общемировом историческом процессе. Шелер пишет: «Если бы на вратах грядущей мировой истории я должен был написать название, которое бы передавало всеобхватывающую тенденцию этой эпохи, то, как мне кажется, ей подходило бы только одно – „уравнивание“… Уравнивание специального научного знания и образования человека, физического и умственного труда» 11. Однако Шелер последовательно проводит мысль о необходимости дифференциации знания господства и сущностного знания, что даст стимул к дальнейшему развитию человеческого духа. «Лишь после этого чистое образовательное знание и чистое спасительное знание (их подлинные цели, несущие их духовные позиции, их мыслительные и созерцательные средства, их методы и техники могут, так сказать, отыграться, могут быть вновь извлечены из мусора цивилизации, ориентированной на труд и достижения» 12.
Второй вид знания – сущностное знание – выступает как противоположное знанию ради господства и кристаллизуется в качестве громадного поля философского исследования с собственной методологией. В противоположность первому виду знания, сущностное знание строго методически игнорирует пространственно-временное положе­ние и все то, что случайно существует так или по-другому, то есть пытается исследовать окружающий мир независимо от случайного тем­порального потока сознания того или иного человека. Иначе говоря, сущностное знание, или знание образования выступает не как знание действительности, а как знание сущностной структуры всего того, что есть, «чтойности» вещей.
Главные особенности этого вида знания заключены, согласно Шелеру, в следующем:
— вместо установки на господство по отношению к миру появляется попытка возможно более полного включения всякого страстного поведения, руководимого влечением;
-  игнорируется реальное наличное бытие вещей, то есть их воз­можная сопротивляемость человеческой деятельности, и как раз тем самым игнорируется все чисто случайное здесь-и-сейчас-так-бытие в том виде, в каком дает его человеку чувственное восприятие;
    продолжение
--PAGE_BREAK-- — сущностное знание, хотя и не зависит от всякого опыта, являет­ся независимым от количества опыта или предшествует последнему;
— познание сущностей и познание сущности взаимосвязей имеет значение, выходящее далеко за пределы той очень маленькой области реального мира, который доступен человеку через посредство чув­ственного опыта и его инструментального подкрепления.
Таким образом, сущностное знание ставит себе целью познание сущего, как оно есть само по себе, и в самом себе; оно выступает как собственно «разумное», «интеллектуальное» знание. В этой связи интересно определение Шелером интеллекта, который есть «способ­ность организма, преодолевая застывший врожденный инстинкт и ассоциативную память, осмысленно приспосабливаться к новым си­туациям – внезапно и независимо от числа прежде сделанных пробных попыток решить задачу» 13. Сущностное знание отождествляется с образовательным знанием, и для Шелера образованным человеком «является не тот, кто может в соответствии с законами в максимальной степени предвидеть процессы и управлять ими (первый есть „ученый“, второй есть „исследователь“), образованным является тот, кто овладел структурой своей личности, совокупностью выстроенных в единство одного стиля идеальных подвижных схем созерцания, мышления, толкования, оценки мира, обращения с ним и с какими бы то ни было случайными вещами в нем; схем, которые предзаданы всякому случайному опыту, которые единообразно перерабатывают его и включают в целостность личного „мира“ 14.
Возможности для применения сущностного знания воплощаются в каждой области позитивных наук (в математике, физике, химии, биологии, психологии), где оно охватывает высшие предпосылки соответствующей исследовательской области и образует „сущностную аксиоматику“ последней. С другой стороны, сущностное знание, объясняя и делая понятной саму „подлинную сущность бытия“, стимулирует „растущее одухотворение творческого порыва“, который всегда первоначально слеп по отношению к идеям и высшим ценностям. Тем самым Шелер подходит к третьему виду знания – метафизическому, или священному знанию. К метафизическому знанию ведет соединение результатов позитивной науки, обращающейся к сущности, а также соединение их результатов с положениями аксиологичес­ких дисциплин, среди которых Шелер называет общее учение о ценностях, эстетику, этику и философию культуры. Метафизическое знание первоначально ведет к метафизике „пограничных проблем“ позитивных наук, метафизике первого порядка (что такое „жизнь“, что такое „материя“), а через нее – к метафизике абсолютной, метафизике второго порядка. По Шелеру, основу „священного знания“ составляет „трансцендентальный способ рассуждения“, основывающийся на законе, который гласит: „Так как достоверно, что бытие самого мира не зависит от случайного наличного бытия земного человека и его эмпирического сознания, и так как все же существуют строгие сущностные взаимосвязи между известными классами духовных актов и опреде­ленными сферами бытия, доступ к которым получаем посредством этих классов актов – основе всех вещей должно быть приписано все те из актов и операций, что дает нам, приходящим существам, этот доступ“ 15. Иными словами, метафизическое знание выступает у Шелера как „метаантропология и метафизика акта“ и сама метафизика не может идти от предметного бытия. Метафизическое, или священное знание выступает как знание о бытии, а, следовательно, священное знание имеет не онтический, а онтологический статус, так как оно сопряжено с бытием и Абсолютом.
Таким образом, каждому рациональному познавательному действию предшествует эмоциональное переживание ценности, поскольку лишь в лучах этой ценностной обращенности предмет только и может стать значимым и достойным исследовательского внимания. То есть как в метафизическом, так и в сущностном и особенно в техническом знании присутствуют этико-эстетические и аксиологические мотивы. Отсюда следует, что познавательная деятельность базируется в понимании Шелера не столько на мотивах-интенциях, сколько на мотивации, навеянной общественными нормами и ценностями. В частности, непременные для возникновения науки и техники материальные и идеальные условия определены для него изначально одинаковым, эмоционально окрашенным этосом, предпосланным им обоим: не идея практической пользы, а стремление к власти и господству над природой и обществом характерно для современной науки и техники.
Но Шелер не является адептом какой-либо одной формы знания, так как, по его мнению, ни одна из рассмотренных форм знания не может ни „заменить“, ни „представить“ другую, а там, где одна форма знания вытесняет обе другие (или только одну из них) так, что эта форма знания предъявляет притязания быть единственно значимой и единственно господствующей, там единству и гармонии общего культурного бытия человека наносится большой ущерб. Шелер указыва­ет, что различные локальные цивилизации по-своему односторонне развивали различные формы знания. Например, в Индии доминировали спасительное знание и особая форма позитивного знания – „витально-душевная техника обретения человеком власти над самим собой“. Китайская и античная цивилизации базировались на образовательной форме знания. Западноевропейская цивилизация, начиная с XII столетия, стала опираться на трудовое знание позитивных наук, ориентированное на внешнюю природу. Шелер подчеркивает, что »… сегодня во всем мире пробил час, когда надо проложить путь к уравниванию и в то же время взаимодополнению этих односторонних направлений духа. Будущая история человеческой культуры будет проходить под знаком этого уравнивания и этого взаимодополнения, а не под знаком одностороннего попрания одного рода знания другими, заботы исключительно об исторически «самобытном» в каждом культурном регионе" 16.
Анализ форм знания в учениях Шелера и Сорокина позволяет сделать вывод, что триада Шелера «техническое знание – сущностное знание – метафизическое знание» аналогична триаде Сорокина «чувственная система истины – идеациональная система истины – идеалистическая система истины». Обратим внимание, что медиальный компонент представленных триад фактически связывает ярковыраженные инструментальные и экзистенциальные виды знания, и по своему характеру он является общеобразовательным, даже, скорее всего, философским. И Шелер, и Сорокин безусловно правы в том, что дальнейшее развитие общечеловеческой цивилизации и культуры должно происходить под знаком гармоничного взаимодействия знания господства, образовательного знания и священного знания. Заметим, что все же у Шелера и Сорокина просматривается приоритетность именно экзистенциальных форм знания.
Однако есть и другой подход, который делает акцент на инструментальных функциях знания. Речь здесь идет о прагматизме. Один из его основателей – Уильям Джеймс определял прагматизм как теорию истины. Сам изобретатель термина «прагматизм» – Чарльз Пирс, оправдывая свое терминологическое «изобретение», в своей статье «Природа прагматизма» писал, что важнейшая черта концепции, которую он развивает, состоит в «признании неразрывной связи, которая существует между рациональным знанием и разумной целью». Иначе говоря, установка прагматизма, по Пирсу, призвана выразить «дух лаборатории», характерный для «позитивного» ученого, исследователя, связанного с реальной жизнью. В двух словах, в гносеологическом отношении суть прагматизма заключается в отрицании чисто теоретического, созерцательного познания и в сведении истинного к полезному. При этом самое радикальное крыло прагматизма считает, что любое предположение, ведущее к личному, индивидуальному успеху, истинно, тогда как более умеренное крыло считает истинным все то, что подтверждается объективными фактами. Однако всегда именно успех, ценность, полезность в прагматизме считаются главными и единственными критериями и обычно сутью истины. Поэтому очевидно, почему, зародившись в Америке, он стал не просто философским направлением, а идеологией деловитых американцев, превратившись в общественно значимое учение. Наиболее сильно акцент инструментального действия слышится в учении Дьюи. Напомним, сам свой вариант прагматизма американский мыслитель назвал «инструментализмом», программу которого он провозгласил в 1903 году в «Лекциях по логической теории», где был предложен универсальный метод решения жизненных задач. Но, являясь адептом прагматизма, Дьюи последовательно критиковал быстро распространившееся с легкой руки Джеймса мнение, что прагматизм суть идеология «грубого» практицизма. Прагматизм у Дьюи уже не выступает как простое средство достижения практических це­лей или удовлетворения практических потребностей, а само слово «практический» согласно его взглядам, высказанным в «Очерках по экспериментальной логике» (1916), «означает лишь правило, которое состоит в требовании искать окончательные значения и последние оправдания всякой мысли, всякого рефлексивного рассуждения в его следствиях. Оно ничего не говорит о природе этих следствий, кото­рые могут быть эстетическими или этическими, политическими или религиозными – какими угодно» 17.
Таким образом, прагматизм является течением, акцентировавшим внимание на инструментальных функциях знания и видящим основания знания в индивидуальной и социальной практике, однако от позитивизма его отличало то, что здесь также учитывались и экзистенциальные аспекты знания.
Наиболее удачно сочетание инструментального и экзистенциального аспектов знания показал Юрген Хабермас. Он по-своему обосновал идею о том, что социальный прогресс проявляется, прежде всего, как развитие познавательных способностей индивида. Хабермас самобытно и критически использует учение Шелера о типологии человеческого знания. Методологически это достигается путем исследования каждого общественного процесса (в том числе и рационализации) как с точки зрения социальной системы, так и с точки зрения жизненного мира. Таким образом, основанием для рассмотрения природы знания у Хабермаса служит формула «система» плюс «жизненный мир».
Уточним, что категория «жизненный мир» служит для концептуализации действия, сферы непосредственного взаимодействия субъектов деятельности, области практического опыта. При этом субъективная сторона социума используется для того, чтобы показать, как социальная действительность производится и воспроизводится в ходе целенаправленной, мотивированной, сознательной деятельности. Хабермас показывает, что различные виды деятельности субъекта чрезвычайно переплетены и практически неотделимы, как неотделимы и мотивы поступков человека. Укажем, что интерпретация Хабермаса субъективной стороны социума довольно близка теории социальной феноменологии Щюца, в которой жизненный мир понимается как вся совокупность интерсубъективного разделяемого опыта повседневной жизни, структурированного (и, что важно, типизированного) определенным образом.
В противоположность жизненному миру социальная система интегрирует разрозненные действия в соответствии с целями адаптации к внешнему миру, регулируя непреднамеренные последствия стратегического действия посредством экономического и политического механизмов, ограничивающих пределы свободного волеизъявления. Таким образом, «система» и «жизненный мир» выступают как две жестко разделенные области социальной действительности, между которыми можно провести четкую границу (хотя и достаточно подвижную и проницаемую). Система возникает внутри жизненного мира в качестве непреднамеренного последствия действия и остается связанной с ним посредством норм. Поэтому «жизненный мир» и «система» выступают как методологические категории для рассмотрения социальных явлений и, конечно, знания и рациональной деятельности, их прагматики: «Разумное действие детерминировано тем, чего мы желаем: речь идет о рациональном выборе средств при заданной цели или о разумном осмыслении целей при наличии определенных предпочтений. Наша воля фактически уже определена желаниями и целями; для дальнейшего определения она открыта лишь там, где нам представляется альтернатива в выборе средств и деталей. Речь идет только об отыскании нужной техники… стратегии...» 18.
Отметим, что в концепции Хабермаса научное знание не является ни единственным правильным, ни единственным возможным. Опыт субъектов деятельности состоит из практических навыков, а не из научного знания, которое возникает на определенном этапе эволю­ции «жизненного мира» из практического знания. Получен­ный опыт преобразуется в последовательную информацию, пригод­ную для межличностной и межгенерационной трансляции. Далее по­требность в более рефлексивных подходах к решению практических проблем дает импульс появлению специализированных научных дисциплин и росту дифференциации областей знания. Другой стороной эволюции «жизненного мира» является возникновение ряда способов рациональной деятельности, каждый из которых, отчуждаясь, становится особой «идеологией», искажающей сам процесс деятельности. Хабермас видит идеологизм науки в том; "… что мы больше не считаем науку лишь одной из возможных форм знания, а, скорее, идентифицируем знание с наукой" 19.
Процесс формирования знания согласуется с определенными интересами. Методологически данный тезис Ю. Хабермас обосновывает в своей работе «Знание и человеческие интересы». В центре внимания Хабермаса находятся три вида интереса: технический, практический и освободительный.
Технический познавательный интерес характерен для естествознания и технических наук. Генезис данного интереса прослеживается из трудовой деятельности, выступающей в качестве совместной чело­веческой деятельности с целью изменения и «овладения» внешней, природной средой и как следствие – использование ее для удовлетво­рения потребностей. Технический интерес рождает «инструментальное знание», кото­рое увеличивает сферу контроля над природными процессами и воз­можность людей изменять мир в процессе деятельности. Постепенно «инструментальное знание» оформляется в эмпирико-аналитические науки, а также в философские концепции, задача которых состоит в легитимизации и концептуализации научной методологии.
Основываясь на дихотомии двух видов человеческой деятельности (трудовой и коммуникативной), Хабермас приходит к выводу о не­способности «инструментального разума» (а следовательно и эмпири­ческих наук) объяснить сущность языка общения, а также описать природу взаимодействия и согласия субъектов деятельности. Решить данную проблему способно «практическое знание», возни­кающее при реализации целей коммуникативной деятельности субъек­тов. Область «практического знания» включает в себя знания об отно­шении друг к другу, о способах интерпретации действий субъектов другими субъектами, а также о координации и объединении действий в социальных организациях. Подчеркнем, что, по мнению Хабермаса, именно в сфере «практического интереса» вырабатываются идеалы и цели, определяющие самое общее направление развития и использования науки и техники.
Если вокруг трудовой деятельности формируется «техническое знание», а коммуникация субъектов обуславливает становление и развитие «практического знания», то субъективная структура «жизненного мира», формирующаяся вокруг личности (самоидентичности) человека, служит источником третьего – «критического зна­ния». Формирование и развитие «критического знания» связано с так называемым «освободительным (или эмансипационным) интересом», который отражает стремление человека к освобождению от всех и всяких форм «отчуждения» и угнетения, возникающих, согласно Хабермасу, в связи с переносом технических средств и методов на область собственно взаимоотношений субъектов деятельности.
В качестве примера «критического знания» рассматриваются исторический материализм и теория психоанализа Зигмунда Фрейда. В частности, Хабермас утверждает, что «критика, которую Маркс разработал как теорию общества, а Фрейд как метапсихологию, различается именно включением интереса, направляющего знание, — интереса к эмансипации, выходящего за пределы технического и прак­тического интересов к знанию» 20. Преодоление коммуникационных искажений с помощью критического знания создает основы устране­ния препятствий на пути развития цивилизации.
    продолжение
--PAGE_BREAK--Анализ хабермасовской триады знания (техническое – практическое – критическое) показывает, что «практическое знание», непосредственно наполняется (посредством языка) ценностными и социокультурными установками. В критическом знании наряду с общественными нормами присутствуют (и играют ведущую роль) политические, экономические, философские, а возможно, и религиозные концепции. С другой стороны, и практический, и критический виды знания заинтересованы в росте рациональных представлений об окружающем мире, природе и обществе. Поэтому для всех трех видов человеческой деятельности осознается важность процесса познания.
Говоря об инструментальном характере знания, важно подчеркнуть, что инструментальность может быть присуща не только позитивному научно-техническому знанию, но и ненаучному знанию. Исторически первой формой такого знания было мифологическое знание. Конечно, наука дала нам телефон и телевизор, автомобиль и атом­ную бомбу. Миф этого дать не смог. Говорит ли это о превосходстве науки? На протяжении тысячелетий люди в своей жизни руководствовались мифом и при этом достигли чрезвычайно многого. Многие народы и сейчас используют миф для организации своей жизнедеятельности. Поэтому сейчас встречаются суждения об инструментальной значимости для социума мифологического познания. Например, такова позиция Фейерабенда: «Примитивные племена имели более подробные классификации животных и растений, чем современные научные зоология и ботаника; им были известны средства, эффективность которых изумляет физиков...; у них были способы воздействия на соплеменников, которые длительное время рассматривались наукой как несуществующие (колдовство); они решали сложные проблемы способами, которые все еще не вполне понятны (сооружения пирамид, путешествия полинезийцев); в древнекаменном веке существовала высоко­развитая и интернационально известная астрономия и эта астрономия была как фактуально адекватной, так и эмоционально удовлетвори­тельной, ибо она решала и физические, и социальные проблемы (чего нельзя сказать о современной астрономии)… Существовало приручение животных, был изобретен севооборот, выведены новые виды растений и очищены благодаря устранению перекрестного оплодотворения, были сделаны химические изобретения, существовало поразительное искусство, сравнимое с лучшими достижениями настоящего… Во все времена человек смотрел на свое окружение широко раскрытыми глазами и использовал свой изобретательный ум, во все времена он совершал невероятные открытия, и мы всегда можем что-то почерпнуть из его идей» 21.
Также инструментально важными для человечества могут быть и формы знания, непосредственно связанные с экзистенцией. Таким видом знания выступает религиозно-мистическое знание. Мы не будем здесь касаться истин, которые даются в виде Божественных Откровений и являются базисом Веры. Обратимся к религиозно-практическому познанию. По мнению Х.-Г. Гадамера, суть такого познания раскрывает греческая трагедия, в частности, Эсхил. «Он нашел, или вернее, раскрыл в ее метафизическом значении формулу, дающую выражение внутренней исторично­сти опыта: учиться благодаря страданию … То, чему человек должен научиться благодаря страданию, не есть та или иная вещь – он должен осознать пределы человеческого бытия, осознать неснимаемость тех границ, которые отделяют его от божественного. В конечном счете это есть религиозное познание – то самое, за которым последовало рождение греческой трагедии» 22. Иными словами, религиозно-практическое знание выступает как своеобразный инструмент структурной организации существования человека в мире и обществе. Функционально аналогичными инструментами могут быть и астрология, и магия, и шаманизм.
С другой стороны, наука может выполнять и экзистенциальные функции в социуме, так как эта форма знания также тесно связана с динамикой общества, с фундаментальными его составляющими. Так, в XIX веке научное знание функционально выступило как эмансипационное, освобождавшее теории от метафизических и теологическим построений. Вот что Швейцер А. писал о победе позитивного знания: «Окрепшие тем временем естественные науки взбунтовались и с поистине плебейской жаждой правды действительности до основания разрушили созданные фантазией великолепные сооружения» 23 (под которыми он подразумевал философские построения, например, систему Гегеля).
Мы намеренно не случайно так пристально рассмотрели идеи о формах знания и их конструктивной для социума значимости, так как они позволяют создать наиболее полную классификацию знания, исходя из инструментальной и экзистенциальной функциональности. С другой стороны, любая классификация – это процедура формально-логическая, связанная с идеализацией. Тем более классификация, связанная с рассмотрением феномена знания в контексте релевантностей, наблюдаемых в рамках социальной реальности. Все же попытаемся указать на эти функции.
В первом приближении знание может выступать как инструмент решения социальных задач, либо как фактор, воздействующий на наиболее глубинные истоки социального и человеческого бытия. Именно так проявляются инструментальные и экзистенциальные функции знания в обществе.
Что касается инструментальных функций знания, то исходя из них, знание можно классифицировать следующим образом:
— по степени востребованности обществом (релевантное и элевантное);
— по степени ценности для отдельных компонентов социальной системы (функционально значимое и функционально бесполезное – так, например, знание о поражающей способности оружия необходимо для военно-политической сферы, но фактически бесполезно для экономики);
— по степени востребованности в ходе деятельности индивидов (утилитарное – связанное с повседневными мотивами-интенциями и прагматическое – базирующееся на рациональноосознаваемых целях деятельности);
— по степени значимости для членов общества (общесоциальное, групповое, индивидуальное);
— по степени значимости для жизнедеятельности общества (адаптационное, которое позволяет обществу поддерживать свою функциональную жизнеспособность, и гедонистическое, которое существенным образом улучшает уровень и качество жизни, способствует созданию комфорта);
— по степени непосредственной возможности использовать в технических устройствах и технологических процессах (прикладное и фундаментальное).
Многообразны и экзистенциальные функции знания, в связи с чем попытаемся дать как можно более полную соответствующую классификацию знания:
— по степени широты воздействия знание может быть связано либо с экзистенцией индивида, либо с бытием всего общества;
— по степени влияния на динамические характеристики социума знание может быть направлено либо на поддержание социальной аутентичности в определенных границах, либо может способствовать определенным социальным инновациям или же собственно манифестировать их, проявляя свой эмансипационный потенциал;
— по степени реального воздействия на социальное и человеческое бытие знание является объективным или же субъективным (в определенном смысле все знание субъективно, но наиболее крайним случаем можно считать тот, когда знание способствует созданию новых слоев экзистенциальной реальности, в результате чего рядом с культурой появляются новые ментальные миры – например, киберпространство, а также другие формы замещающего опыта);
— по степени субъективного ощущения реальности можно говорить о профаном, повседневном знании и знании священном, связанном с Абсолютом (последний функциональный вид знания представляется нам очень важным для поддержания человеческой идентичности, так как оно способствует устойчивости человеческого бытия в структуре всего Универсума в целом, вне зависимости от того, что человек понимает в качестве Абсолюта, но, безусловно, здесь прежде всего мыслится Бог и принципы мироздания);
— по степени объективного воздействия на экзистенциальные основания и степени их открытости человеку можно говорить о знании профаном и сакральном (в отличие от предыдущих видов эти типы связаны с наиболее глубинными характеристиками знания, о чем пойдет речь в следующей главе);
— по степени значимости для экзистенции, существования какой-либо локальной культуры или цивилизации, общества знание может проявлять либо функции поддержания внутренних границ и аутентичности, либо функции идентичности с другим или другими аналогичными социальными объектами, либо вообще быть направленными на разрушение границ данного объекта или его стагнацию (в качестве примера укажем на экзистенциальную функцию парадигм социально-исторического знания, где существуют образы России как самостоятельной цивилизации, как части Европы или Евразии, либо вообще игнорируется особое место нашей цивилизации в общемировом социокультурном пространстве);
— по степени воздействия на структуру социального объекта знание может способствовать легитимации социального порядка, либо трансформировать его;
— по формам эмансипации и преодоления отчуждения индивида знание может выполнять функцию освобождения личности от диктата всего общества в целом или от контроля отдельных социальных институтов.
Особая функция знания связана с созданием у индивида чувства включенности в исторический процесс и преодолением так называемой «социально-темпоральной» формы отчуждения.
Укажем на то, что инструментальные функции проявляет прежде всего естественнонаучное и техническое знание, тогда как в социально-гуманитарном и различных формах ненаучного знания (религия, астрология, магия) доминируют экзистенциальные функции. Тем не менее, естественнонаучные и технические виды знания могут выполнять важные экзистенциальные функции в обществе, тогда как иные виды знания могут иметь важную инструментальную значимость для социума. Еще раз оговоримся, что предложенная классификация – продукт абстрагирования и идеализации. На практике функции знания проявляются комбинированно, причем зачастую их проблемно дифференцировать, даже проводя основательное исследование.
Список использованной литературы
1.     Гегель Г.В.Ф. Сочинения. М., 1948. Т. 7. С. 19.
2.     Сорокин П.А. Кризис нашего времени. / Сорокин П.А. Человек. Цивилизация. Общество. М.: Политиздат, 1992. С. 413.
3.     Сорокин П. Там же. С. 464.
4.     Сорокин П. Там же. С. 463.
5.     Сорокин П. Там же. С. 468.
6.     Сорокин П. Там же. С. 471-472.
7.     Шелер М. Философское мировоззрение / Шелер М. Избранные произведения. М.: Гнозис, 1994. С. 5.
8.     Шелер М. Формы знания и образования / Шелер М. Там же. С. 44.
9.     Бохеньский Ю.М. Современная европейская философия. — М.: Научный мир, 2000. С. 124.
10.                                                                              Шелер М. Формы знания и образования / Шелер М. Там же. С. 43.
11.                                                                               Шелер М. Человек в эпоху уравнивания / Шелер М. Там же. С. 106.
12.                                                                              Шелер М. Формы знания и образования / Шелер М. Там же. С. 43.
13.                                                                              Шелер М. Философское мировоззрение / Шелер М. Там же. С. 9.
14.                                                                              Шелер М. Формы знания и образования / Шелер М. Там же. С. 45-46.
15.                                                                              Шелер М. Философское мировоззрение / Шелер М. Там же. С. 11-12.
16.                                                                              Шелер М. Формы знания и образования / Шелер М. Там же. С. 47.
17.                                                                              Dewey J. Essay in Experimental Logic. Chicago: Univ. Press, 1916. P. 130.
18.                                                                              Хабермас Ю. О прагматическом, этическом и моральном употреблении практического разума. / Хабермас Ю. Демократия. Разум. Нравственность. М.: Academia, 1995. С. 9.
19.                                                                              Habermas J. Knowledge and Human Interests. — London, 1971. P. 4.
20.                                                                              Habermas J. Theory and Practice. — London, 1974. P. 9.
    продолжение
--PAGE_BREAK--21.                                                                              Фейерабенд П. К.Против методологического принуждения. Лондон, 1975 // Фейерабенд П. К.Избранные труды по методологии науки. М.: Прогресс, 1986. C. 463-464.
22.                                                                              Гадамер Х.-Г. Истина и метод. М., 1988. С. 420.
23.                                                                              Швейцер А. Культура и этика. М., 1973. С. 35.
От спора культур до «войны наук»: эволюция представлений о взаимодействии способов познания Андрейченко Г.В. В наши дни никто не сомневается в том, что человек, глубже познающий себя и владеющий художественной культурой, может более успешно осваивать природу. И, наоборот, глубокое понимание природы стимулирует художественное творчество. Вместе с тем, мы  не перестаем наблюдать сохраняющийся разрыв между естествознанием и социогуманитарным познанием.
Сегодня чрезмерная дифференциация современной науки представляет глобальную проблему, но ее, тем не менее, надо решать. В противном случае мы так и будем жить, как говорил Г.Гегель, с разорванным сознанием, не имея целостного научного представления о мире.
Еще в начале ХХ века  А. Койре  одним из первых ученых обратил внимание на  то, что после некоторого этапа развития общества возникли два мира — «мир науки» (мир количества, воплощенного в геометрии) и «мир качества» (в котором мы живем) (1).
Рождение и институционализация в США и Великобритании новой дисциплины  — истории науки – требовало обозначения границы между естественно-научными и гуманитарными дисциплинами. В 1924 году Дж.Сартоном было основано Общество истории науки, через 12 лет после создания журнала «ISIS». Проблема двух культур была сформулирована им в 1930 г.: «наиболее угрожающий конфликт наших дней состоит в различии мнений… так называемых гуманитариев, с одной стороны, и ученых — с другой" (1.С.9). Создавая новую дисциплину, Сартон намеревался переки­нуть мост между этими двумя областями, объединив позитивистскую философию науки с новыми идеями в изучении истории цивилиза­ции.
В 1936 г. в Кембриджском университете был создан Комитет по истории науки (History of science  committee), в который входили и ученые, и гуманитарии. Первоначальная цель Комитета состояла в том, чтобы собрать вместе представителей обеих сторон — обеих культур — и, таким образом, помочь их пониманию друг друга.
Кульминацией десятилетних размышлений о культурной границе между наукой и гуманитарными областями знания стала  серия статей писателя, общественного деятеля и ученого Ч. Сноу. В 1959 г. Сноу про­читал в Кембриджском университете лекцию, названную «Две культуры и научная революция». В ней он интерпретировал старую про­блему противопоставления «наук о духе» (гуманитарных дисциплин) и «наук о природе» (естественных дисциплин) как конфликт двух культур. Сноу работал в  30-е годы  в Кембридже  и знал о Комитете  по истории науки и его задачах. Под влиянием кембриджских интеллектуа­лов и неопозитивистской философии, доминировавшей в то время, Сноу в своей концепции 1959 г. исходил из представлений логического позитивизма о науке. Он рассматривал естественную науку в качестве эпистемологии, которая находится на вершине пирамиды знания, что и объясняет ее преимущество по сравнению со всеми другими способами познания мира.
Естественно,  позиция Ч.Сноу не могла не вызвать возражений. В 1962 г. известный английский литературный критик Ф.Р.Ливис выступил с ответом на тезис Сноу, тем самым, положив начало спору о двух культурах. Ливис, в противоположность Сноу, доказывал превосходство и нравствен­ный авторитет гуманитарных знаний и подчеркивал их ценность с точки зрения образования будущего британского общества.
Современной версией  спора о двух культурах стала развернувшаяся в 90-е годы острая дискуссия, получившая название «научные войны». Начало «научных войн» связано с выходом в свет книги известных американских ученых П.Гросса и Н.Левита «Предрассудки: Академические левые и их ссоры с наукой», целиком посвященной ответу различным критикам науки. В данном случае естественная наука, от лица которой выступают Гросс и Левит, противостоит гуманитарному подходу, представителями которого являются критикуемые ими «академические левые». Последние (социологи и культурологи) усомнились в особом эпистемологическом статусе науки и подвергли критике образ науки как системы знаний, изменение и развитие которой подчинено исключительно канонам методологии и логики. Они, пишет Б.Коэн, — «создали такой портрет науки, который исключает существование двух  самостоятельных и оппозиционных друг другу интеллектуальных культур» (2.С..12).
Как в свое время Ф.Р.Ливис выступил против мнения Ч.Сноу о науке как высшем авторитете и нравственном эталоне, так и современные гуманитарии не могут согласиться с тем, что наука представляет собой исключительное, объективное и привилегированное предприятие.
Вместе с тем,  Сноу и Ливис в принципе разделяли одну общую позицию; они расходились лишь в том, какая из двух облас­тей знания достовернее и эффективнее. В отличие от этого участники «научных войн» стоят на двух разных позициях. «Защитники науки» уверены в существовании двух культур, и поэтому, по их мнению, социологи и культурологи, принадлежащие к другой культуре, ниче­го не могут сказать о «большой» науке. Их оппоненты утверждают, что противопоставление естественнонаучных и гуманитарных дисциплин не имеет смысла.
Таким образом, развитие междисциплинарных исследований науки привело к пересмотру  концепции Ч.Сноу о двух культурах. Если он и его критики не сомневались в существовании границ между двумя интеллектуальными культурами, то правомерность их разграничения  сегодня выглядит более сомнительной, чем в 50-е годы ХХ века.  На современном этапе развития общества становится все более очевидным, что решение многих проблем человечества связано с большей гармонизацией двух частей единой культуры.
Список литературы
1.     Койре А. Очерки истории философской мысли. О влиянии философских концепций на развитие научных теорий. М.,1985.
2.     Cohen B. Science and humanities: Across two cultures and into science studies// Endeavour. – Oxford etc., 2001.- Vol.25, N 1.
ТРАДИЦИИ ПЕРЕДАЧИ ЗНАНИЯ В АРХАИЧНЫХ И СОВРЕМЕННЫХ ОБЩЕСТВАХ Ледовская О.В. Любые крупные перемены в человеческой жизнедеятельности предполагают изменение культуры. Внешне она предстает как сложная смесь взаимодействующих между собой знаний, предписаний, норм, образцов деятельности, идей, проблем, верований, обобщенных видений мира и т.д. Вырабатываемые в различных сферах культуры (науке, обыденном познании, техническом творчестве, искусстве, религиозном и нравственном сознании и т.д.), они обладают регулятивной функцией по отношению к различным видам деятельности, поведения и общения людей.
В свою очередь, воспроизводство этих видов обеспечивает воспроизводство соответствующего типа общества. Традиция хранит, транслирует, генерирует программы деятельности, поведения и общения, которые составляют совокупный социально — исторический опыт. Она фиксирует их в форме различных знаковых систем, имеющих смысл и значение. В качестве таких систем могут выступать любые компоненты человеческой деятельности, (орудия труда, образцы операций, продукты деятельности, опредмечивающие ее цели, сами индивиды, выступающие как носители некоторых социальных норм и образцов поведения и деятельности, естественный язык, различные виды искусственных языков и т.д.).
Также традиция включает в себя, помимо собственно традиции (как ее внутреннего принципа, то есть упорядоченного наследования): разработанную систему моделей наследования, обеспечивающую надлежащую сохранность каждой входящей в нее модели; мировоззрение, то есть систему представлений, поддерживающих традицию интеллектуально, в том числе идеологически; институты и организации, обеспечивающие последовательный и правильный процесс наследования, как — то: систему воспитания, систему образования, систему рекрутирования и инициации восприемников традиции. Обычно традиция идейно замкнута на себе, строго иерархична, социально и корпоративно ориентирована (следует внутренним, коллективным интересам). Проявления ее могут усматривать в феноменах разного масштаба (могут указывать на ее свойства у крупной секты, тайной организации, целого государства со всеми его государственными атрибутами). Однако если исключить возможные и неизбежные отклонения, полная традиция в целом будет эквивалентна тому образованию, которое принято называть «традиционным обществом».
Традиция выполняет в культуре функцию института самосохранения, выступает как связь между поколениями, способствуя тем самым закреплению и передаче культурных образцов. Из слов, образов, символов, задействованных в культуре, складывается широкая традиция, но и сами эти слова, образы, символы являются маленькими воплощениями «порядка наследования», элементарными частицами традиции. Как элементарнейший стереотип, так и система таких стереотипов представляют собой разные уровни одного порядка, разные ракурсы одной организации. Не принося нового знания, они хранят уже имеющееся, восстанавливают, непрерывно «достраивают» разрушения, наносимые временем сложившимся структурам мысли, поведения, организации.
В настоящее время в мире происходит становление глобального коммуникационного пространства, которое оказывает существенное влияние на все стороны жизни общества, отдельного человека, на структурообразующие компонента всей системы культуры. Аналогичных процессов в истории человеческого общества не существовало. Любые новые образования достаточно гармонично вписывались в систему культуры, постепенно адаптируясь в нее. Сегодня все как бы меняется местами, и мы наблюдаем скорее процесс необходимой адаптации всей системы культуры к становящемуся глобальному информационному пространству. Активность информационных процессов столь высока, что заставляет подчинять себе традиционные элементы культуры и, прежде всего, изменяет традиционную систему культурной коммуникации. (1, С. 341)
Происходит резкое увеличение образований, претендующих на статус культурных, резко увеличивается скорость разрушения старых ценностей, сужаются временные рамки этого процесса, что не позволяет новым символам и знакам адаптироваться к традиционной знаковой системе ценностей. Это происходит уже в период жизни одного человека или даже еще быстрее. Разрушаются системы ценностей и традиций, которые господствовали веками, новые ценности настолько расходятся с традиционными, что их культурообразующий смысл остается не всегда ясным и открытым.
Таким образом, можно сказать, что сейчас проявляются черты цивилизации, которая выступает под разными названиями: «техногенная цивилизация», «супериндустриальная цивилизация», «научное», «информационное общество».
Действительно изменение этого мира приводит к очень активным трансформациям социальных связей людей; в этой цивилизации вслед за технико-технологическим развитием постоянно меняются типы общения людей, формы их коммуникации, типы личности, образ жизни. Эта цивилизация существует чуть более 300 лет, но она оказалась очень динамичной, подвижной и очень агрессивной; она подавляет, подчиняет себе, переваривает, буквально поглощает традиционные общества и их культуры — это мы видим повсеместно, и сегодня этот процесс идет по всему миру. Такое активное взаимодействие техногенной цивилизации и традиционных обществ, как правило, оказывается столкновением, которое приводит к гибели последних, уничтожению многих культурных традиций, по существу, к гибели этих культур как самобытных целостностей. Традиционные культуры не только оттесняются на периферию, но и радикально меняются при вступлении традиционных обществ на путь модернизации и техногенного развития. Чаще всего эти культуры сохраняются только обрывками, в качестве исторических рудиментов.
Человек понимался как активное существо, которое находится в деятельностном отношении к миру. Деятельность человека должна быть направлена вовне, на преобразование и переделку внешнего мира, в первую очередь природы, которую человек должен подчинить себе. В свою очередь, внешний мир рассматривается как арена деятельности человека, как если бы мир и был предназначен для того, чтобы человек получил необходимые для себя блага, удовлетворил свои потребности.
Информационное общество в самом своем бытии определено как общество, постоянно изменяющее свои основания. Поэтому в его культуре активно поддерживается и ценится постоянная генерация новых образцов, идей, концепций, лишь некоторые из которых могут реализоваться в сегодняшней действительности, а остальные предстают как возможные программы будущей жизнедеятельности, адресованные грядущим поколениям.
В современном информационно-техническом мире одной из причин отчуждения человека от традиционных форм культуры является знание. Основная причина этого – резкое изменение условий существования человека, он оказывается в новом информационно-техническом мире. Сущностное содержание последнего, динамика развития современной цивилизации достигли невиданных темпов, которые не могут не отразиться на человеке, на его сознании и мировоззренческих установках. Для того, чтобы выжить и не потеряться в новом мире человеку необходимо адаптироваться к современным условиям жизни. Процесс адаптации осуществляется, главным образом, посредством образовании и самообразования, но современное образование дает современное знание не транслируя опыт предыдущих поколений.
Технологии диктуют необходимость придания знанию некоего «технологичного», «машинного» характера, переведения знания на язык «информации», которую можно распространять посредством машин. (2) Другой важный момент в изменении статуса знания. Технологичное, операциональное знание и его получение не связаны с развитием разума и формированием личности, что подразумевала, в частности, идея классического образования. Знание превращается в «продукт», «предмет пользования», инструмент и т.д. Но оно становится также товаром и производительной силой. Могущество государств, как и других субъектов политической, экономической, социальной деятельности, зависит от того, насколько эффективно используется ими операциональное, технологичное знание. Знание, которое не «технологизируется» и не способно приносить «пользу», например, философское или эстетическое, становится неактуальным, невостребованным обществом, или, по крайней ме­ре, большинством. Изменение статуса знания влияет на систему образования, задает направление научных исследований, определяет политику государства в отношении науки и образования, воздействует на рынок труда, формируя спрос на определенных специалистов, владеющих соответствующими запросам эпохи навыками.
Список использованной литературы
1. Маклюэн М. Средство само есть содержание // Информационное общество: Сб. — М., 2004
2. Лиотар Ж. — Ф. Состояние постмодерна. — М.- СПб., 1998.
ИСТОРИКО — НАУЧНАЯ ОСНОВА НАУЧНЫХ И НАУЧНО-ТЕХНИЧЕСКИХ ПРОГНОЗОВ (на примере люминофоров и особо чистых веществ) В.М. Авербух, А.А. Лиховид Прогнозирование -  это история нашего будущего, в отличие от истории прошлого, она улучшает и приближает будущее, опираясь на исторический опыт. В этом их неразрывная связь.  Однако, применение  научного прогнозирования  еще не получило должного распространения в нашей стране.
    продолжение
--PAGE_BREAK--В связи с новыми политическими, экономическими и хозяйственными изменениями в России значительно возрастает инновационная активность [1]. При этом, должно повышаться значение научно-технического прогнозирования во всех сферах деятельности, особенно в научно-производственной.
Несмотря на большое разнообразие методов научно-технического прогнозирования, достаточно разработанных схем организации прогностических исследований нет. Нами в работе [2] был определен общий подход к этой проблеме, опробированный в среднесрочном прогнозировании по тематике люминофоров и особо чистых веществ, и который требует дальнейшего развития и распространения.
Организация прогностических разработок начинается с осознания необходимости этих исследований и подготовки специалистов для их осуществления. Необходимость прогнозирования определяется такими факторами как государственный заказ, потребность рынка, инновационная деятельность, стабилизация или перепрофилирование научно-исследовательской и производственной базы и некоторыми другими.
Прогнозирование в области люминофоров были вызваны значительным отставанием качества отечественных телевизоров цветного изображения (яркость, цветопередача), незначительной номенклатурой и малой светоотдачей люминесцентных ламп,  по сравнению  с зарубежными аналогами.
Прогнозирование носило инициативный характер.
Специалисты, которые будут непосредственно заниматься прогностическими исследованиями, должны обладать достаточно широким кругозором и общим развитием, свободно ориентироваться в разрабатываемой тематике, владеть хотя бы общими представлениями о прогностике и методах прогнозирования, иметь доступ к научно-технической, коммерческой и иной информации в пределах их компетенции, иметь желание и возможность заниматься прогностическими исследованиями. В данном случае, прогнозирование было поручено специалистам обзорно-аналитического направления ОНТИ. В качестве экспертов и соавторов привлекались специалисты исследовательских  лабораторий.   (Нам не известна подготовка специалистов-прогнозистов в ВУЗах страны, кроме чтения отдельных кратких курсов для социологов и экономистов).
Прогностические исследования начинаются со сбора информации и проведения предпрогнозной ориентировки. Под предпрогнозной ориентировкой мы понимаем [3,] сбор, накопление, обработку и систематизацию различной информации (научной, экономической, технической, патентной, фирменной, рекламной, официальной), конечным результатом которой является система отраслевых аналитических научно-технических обзоров, раскрывающих состояние и тенденции развития исследований и производства по проблемам или  направлениям как традиционной так и новой тематики НИИ, научно-производственной деятельности фирм., представляющих интерес при  прогнозировании, а в первую очередь, анализ истории  объектов прогнозирования [4].
Кроме того, система обзоров используется не только на стадии предпрогнозной ориентировки, формулирования Генеральной цели и составления задания на прогноз, но и для корректировки выполненных этапов и прогнозов, определения наиболее актуальных проблем и направлений исследований, выявления значения параметров интересующих изделий, изменения их применения и улучшения качества. Структура аналитических обзоров и их место в системе подготовки прогнозов подробно представлены в наших работах [2-4].
Другой, дополняющей формой сбора, накопления, хранения, обобщения и анализа информации для прогнозирования является создание и ведение Банка стандартных справочных данных (БССД) технических, физико-химических или иных свойств, которые получают свое дальнейшее развитие по различным тематическим направлениям [5, 6].
Расширяются области применения изделий и продуктов, меняются их технические, физико-химические, потребительские и тактико-технические свойства, увеличивается номенклатура изделий, технология их создания и т.д. Исследователям все чаще требуются фактические данные по отдельным параметрам, а также систематизированные и обобщенные сведения, имеющие высокую достоверность. Нужна стандартизованная, достоверная информация о параметрах изделий и их компонентах, приборной и иной продукции с их применением, технологии получения и применения.
Кроме того, рекламные данные не всегда соответствуют фактическим, а оптические и технологические свойства люминофоров в порошке отличаются от параметров в изделиях. Поэтому возникла необходимость в фактографической стандартизованной информации. Сведения полученные  с высокой степенью достоверности, полученные по определенным стандартизованным методикам на аттестованных приборах при определенных условиях (измеренные в порошке и в изделии) — мы называем стандартные справочные данные). Особенно ценны результаты сопоставления свойств изделий различных фирм с собственными разработками. Все эти предпосылки позволили авторам обосновать необходимость создания и ведения Банка стандартных справочных данных по физико-химическим свойствам люминофорам и особо чистым веществам (БССД).
Нами были определены [6] следующие положения ведения БССД:
§  выявление и сбор данных о определенных свойствах продукции;
§  проверка достоверности полученных сведений проведением измерений и исследований;
§  систематизация и хранение данных;
§  ведение коллекции полупродуктов и изделий;
§  организация разработки стандартных методов и методик измерения;
§  измерения и анализ свойств;
§  определение тенденций развития качества.
Измерению подлежат типовые исследовательские, технологические  и потребительские свойства люминофоров при комплексном подходе к измерениям.
Форма ведения записей свойств также должна быть стандартизованной и реализованной на персональном компьютере, что обеспечивает компактное, долговременное хранение и многоаспектный поиск [8]. В БССД были введены сведения различной степени достоверности (как стандартизованные так и литературные данные)  о свойствах 1001 люминесцентного материала.
По возможности, при БССД создается коллекция изделий, предметов, товаров, материалов, химических веществ – данные о которых отражены в БССД.
Этапы проведения предпрогнозной ориентировки, разработка Генеральной цели и Задания на прогнозирование мы рассматриваем как единую часть работ в общем  объеме прогностических исследований.
Определяя Генеральную цель развития необходимо четко сформулировать следующие положения: будут ли проводиться исследования по новым для организации проблемам, разработка каких типов изделий (приборов, материалов, оборудования), необходима; требуется ли создание новых прогнозируемых объектов с определенными свойствами (параметрами); должны ли характеристики изделий находится на мировом уровне или превышать его к моменту осуществления прогноза; преследуется ли цель зарубежного патентования или продажи технологии, самого изделия; необходимо ли проведение исследований для создания принципиально новых изделий (материалов, процессов и т.д.); требуется ли расширение областей применения уже известных объектов; удовлетворяют ли требованиям научно-технического прогресса существующие приборы, аппараты, устройства и т.д.; нужна ли замена исходного сырья (комплектующих) более дешевыми и доступными? Другими словами Генеральная цель прогнозирования должна в полной мере соответствовать целям и задачам развития направления, производства и т.д [3].
Безусловно, на многие вопросы в Генеральной цели могут быть даны положительные ответы, ведь это цель прогнозных исследований. Причем, эти ответы должны быть четко сформулированы в виде конкретных положений, применительно к конкретным условиям в каждом конкретном случае и периоде времени.
С появлением новой информации уже в процессе подготовки прогнозов Генеральная цель может корректироваться. По результатам предпрогнозной ориентировки (сложившаяся система обзорно-аналитических исследований и данных БССД), исходя из требований Директивных материалов и пожеланий заказчиков, нами была разработана Генеральная цель  развития исследований и Задание на разработку прогнозов для головного института – ВНИИ Люминофоров на период с 1975-1985 гг., согласованная  с  Советом по люминесценции АН СССР.
Исходя из положений Генеральной цели составлено Задание на разработку прогноза,  состоящее из общей и тематической частей. В общей части отражается основные направления работ, указывается период прогнозирования (среднесрочный на 5-10 лет или краткосрочный до 5 лет; на больший период составлять научно-технические прогнозы нецелесообразно), требуемые типы прогнозов — исследовательский, нормативный, организационный или их комплекс, обобщенные объекты прогнозирования, а также поэтапные сроки выполнения всего объема прогностических исследований, основные разработчики и соисполнители, возможность привлечения сторонних экспертов, выделяемые средства, ожидаемый экономический и иные эффекты от выполнения прогнозов, сроки выполнения и т.п. [3].
В тематической части определены конкретные объекты прогнозирования: изделия с применением люминофоров – кинескопы, люминесцентные лампы, средства отображения информации, области применение люминофоров и их  параметры (яркость, светоотдача, цвет свечения, химсостав, грансостав, наносимость, назначение и др.), поиск новых перспективных  направлений исследований и применений.
Важнейшей часть Задания является обоснование выбора методов прогнозирования. Особенно это касается узких тематических проблем, так как трудно организовать представительный состав независимых экспертов. Нами был определен метод прогнозирования – анализ научно-технической информации  с привлечением экспертных оценок.
В тематической части указывается необходимость соблюдения определенных принципов прогнозирования.
И при составлении Генеральной цели и Задания и при выполнении прогностических исследований следует руководствоваться некоторыми принципами прогнозирования. Мы разделяем их на внутренние, которые касаются собственно выполнения прогнозов, и общие – определяющие характер всего комплекса прогнозирования. Это следующие принципы: целостности, комплексности, непрерывности, цикличности, вертикальной и горизонтальной взаимосвязи. Принцип целостности прогнозирования заключается в совокупности и последовательности подготовки исследовательского, нормативного и организационного прогнозов [9]. Исследовательский прогноз развития мирового уровня исследуемого объекта (определяется естественный ход развития, без вмешательства прогнозистов) является исходной базой для разработки нормативных прогнозов. Нормативные прогнозы (программа достижения заданного уровня) составляются на основании данных исследовательских прогнозов. В свою очередь, после обоснования нормативных прогнозов разрабатываются организационные прогнозы и перспективные планы проведения исследований (необходимые условия), являющиеся следствием нормативных прогнозов.
В совокупности исследовательских, нормативных и организационных прогнозов и проявляется принцип целостности прогнозирования. Конечным результатом целостного прогнозирования является проведение необходимых научных исследований и реструктуризация производства в соответствии с запланированными мероприятиями.
Реализация прогнозных положений, как правило, выходит за рамки непосредственных прогнозных позиций. Необходимо предпринимать комплекс мер по решению дополнительных научно-технических, кадровых, экологических, технологических, сырьевых и иных проблем. Поэтому, выполнение организационных и нормативных прогнозов должно носить комплексный характер. Под комплексным подходом к прогнозированию мы понимаем совокупность взаимосвязанных социальных, экономических, экологических и иных мероприятий, являющихся следствием научно-технических прогнозов.
Прогнозы люминофоров для ЦТВ начинаются с изучения обеспеченности семей  телеприемниками. В семидесятые годы, в США, например, большинство семей имели по два телевизора: цветной и черно-белый.  В Японии существовал принцип необходимости «трех К» — семья стремилась иметь автомобиль, цветной телевизор и кондиционер. В нашей стране в тот же период наблюдался дефицит телевизоров, особенно цветного изображения. Сейчас  во многих  российских семьях имеется несколько телевизоров. Гигантски возросло наличие в стране компьютеров с кинескопами.
Различные исследования социологов показали значительное увеличение производительности труда в различных отраслях промышленности при даже незначительном увеличении освещенности рабочих мест. Люминесцентное освещение становилось частью технологических процессов.  Повышались требования  к комфортности  и уровню освещенности в быту.  Появился спрос на люминесцентные лампы для ванных, туалетов, прихожих, картинных галерей, сельского хозяйства, медицины и  т.д.   Удорожание электроэнергии, увеличило  спрос и на люминесцентные лампы, которые экономичнее ламп накаливания в 5-6 раз и имеют в 4-5 раз больший срок службы,  а за счет  люминофоров, можно получить желаемый спектр излучения. Производство люминофоров основано на прокалочных проходных высокотемпературных печах. А в момент прогнозирования – и на печах с регулируемой атмосферой прокалки, которые не выпускались отечественной промышленностью.
Новая сложная техника требует повышения уровня профессионализма рабочих. И так далее.
Научно-технические прогнозы должны  учитывать сложившуюся рыночную конъюнктуру и наличие кадрового, научного потенциала, финансовых, сырьевых, технических и иных возможностей.
Изменения в политической жизни страны и последующие за тем события  повлияли и на состояние отечественной телевизионной и ламповой промышленности. Что в наших прогнозах совсем не предусматривалось. Были открыты границы для ввоза различных товаров, таможенные законы не ограждали отечественных производителей от зарубежной конкуренции. В продаже появились импортные телеприемники ведущих фирм  высокого качества по демпинговым  ценам.  Отечественные  телеприемники имели несколько худшие параметры,  была организована антиреклама и  спрос на них упал. Если в 80-е годы выпускалось около 10 мил. отечественных  ЦТ, то сейчас их выпускается не более 2-3 -х мил. из которых половина -  совместное Белорусско-Российское производство. Как общее следствие, закрытие заводов кинескопов в Воронеже, Москве.
Значительное сокращение  строительства промышленных предприятий, а на их обеспечение люминесцентными лампами большой мощности – 80  и 40-ватт, была ориентирована ламповая промышленность, привела к значительному сокращению (даже прекращению) производства отечественных люминесцентных ламп  не только в России, но и странах СНГ. Соответственно, практически нет выпуск ламповых люминофоров. Следует отметить наличие  на рынке зарубежных компактных маломощных люминесцентных ламп для быта и офисов, на производство которых не была в свое время ориентирована отечественная ламповая  промышленность. Это пример влияния политической                      ситуации.  
Таким образом, необходимо говорить о комплексной системе прогнозирования, в которой научно-технические прогнозы входят составной частью в совокупность взаимосвязанных социальных, экономических и научно-технических прогнозов, охватывающих все основные виды деятельности отдельного предприятия или фирмы от прогнозов социального развития коллектива до сбыта готовой продукции [9-12].
В действительности, разработанные нормативные и организационные отраслевые научно-технические прогнозы без учета последующих изменений мировых тенденций и соответствующей корректировки, не всегда могут привести к желаемому результату. Поэтому в силу изменяющихся внешний условий и внутренних возможностей следует проводить достаточно постоянный пересмотр и корректировку составленных прогнозов. Одновременно с составлением нормативного прогноза происходит корректировка положений и позиций исследовательского прогноза, которая учитывается в процессе исследований. Точно также, одновременно с составление организационного прогноза корректируются позиции нормативного прогноза. По окончании прогнозных исследований (утверждении или принятию к исполнению плана НИР и ОКР — заключительный этап организационного прогноза), следует приступить к составлению задания на новый период прогностических исследований на последующий период времени. В этом и состоит принцип непрерывности прогнозирования — постоянная корректировка прогнозов и целей прогнозирования на последующий период развития.
При этом между прогнозами в целом и их составляющими существует, по нашему мнению, два вида взаимосвязи — вертикальная и горизонтальная. Вертикальная взаимосвязь предусматривает ступенчатую иерархию прогнозов от общего к частному (или от частного к общему). Например, прогноз развития телевизионных  приемников — прогноз кинескопов – прогноз люминофоров.  Прогнозы развития  кинескопов являются более общими по отношению к прогнозам  в области развития люминесцентных материалов для экрана кинескопа. А изменение соотношения сторон кинескопов от более квадратной к  прямоугольной – изменение технологии нанесения люминофоров на экран, а следовательно и необходимость разработки новых люминофоров.
    продолжение
--PAGE_BREAK--Такими же более общими и определяющими являются прогнозы развития люминесцентных ламп и их потребительских характеристик по отношению к ламповым люминофорам. Первые типы люминесцентных ламп имели длину около метра и не очень вписывались в интерьер бытовых помещений. Потребовались компактные люминесцентные лампы Wи  U  образной формы, лампы малой мощности (от 8-12 ватт) да еще и под патрон обычных ламп накаливания. Что требует разработки новых  типов высокоэффективных люминофоров  с другими технологическими свойствами и с использованием  дорогого  редкоземельного сырья (соли европия, индия, и др.), запасы которых имеются в Киргизии и Китае, но нет в России.
Горизонтальная взаимосвязь предусматривает согласованность прогнозов одного уровня по срокам их разработки и принятом периоде прогнозирования как для отдельных объектов, определенных заданием (входящих в компетенцию заказчика), так и объектов прогнозирования, не входящих в эту компетенцию. Например, прогноз в области люминофоров (входящих в компетенцию исследований авторов) и прогнозы развития потребительских параметров кинескопов, люминесцентных ламп (изделия для которых предназначены люминофоры) или ламп накаливания, являющихся конкурентом люминесцентных. В оптимальном варианте комплексное прогнозирование предусматривает согласованность выполнения прогнозов как по изделиям в целом, так и по их компонентам. Если соблюдение выполнения этого принципа в силу ведомственной разобщенности не удается, то следует, хотя бы проследить тенденции развития. Особенно это касается отраслей потребителей прогнозируемой продукции и их конкурентов.
 В условиях социалистической системы хозяйствования, когда производство телеприемников сосредоточено  на предприятиях министерства  радиопромышленности, а кинескопы изготавливают заводы электронной промышленности, при этом люминофоры поставляет министерство химической промышленности.
За рубежом, в основных ведущих фирмах производство основных составляющих: кинескопов и люминофоров сосредоточено  на фирме или ее филиалах. Покупка люминофоров  на других фирмах была редкостью вплоть до 80-х годов.  
Любые попытки разработки прогнозов обречены на неуспех при несоблюдении, пожалуй, основного принципа — принципа организационной обеспеченности прогнозных разработок. Другими словами, необходим алгоритм составления прогнозов, предусматривающий совместные и обязательные исследования различных подразделений, специалистов и руководителей, принимающих решения, порядок и очередность их взаимодействия, степень участия и ответственности за прогнозные разработки. Такой алгоритм предусматривает конкретные этапы работы, ее виды, форму и сроки представления результатов. Нами был разработан [2]такой алгоритм – стандарт  предприятия,  состоящий из этапов: проведение предпрогнозной ориентировки, определение Генеральной цели, разработка прогнозов и их корректировки, составления проектов  плана НИР, подготовка задания на следующий период и контроль за выполнением прогнозов.
Завершающим этапом всего комплекса прогностических исследований является подготовка Генеральной цели и Задания на последующий период прогнозирования. В этом проявляется принцип цикличности прогнозирования (эта тема может и должна быть предметом собственного исследования).
Руководствуясь вышеизложенным, нами были подготовлен комплекс прогнозов в области люминесцентных материалов и их применению [13-15]. Прогнозы разрабатывались на период 10 лет. Прогнозировался  спрос на изделия с люминофорами, их параметры, свойства и химический  состав люминофоров.  Из 8 позиций исследовательских прогнозов развития люминофоров для цветного телевидения не осуществилось выполнение только одной позиции, а из 11 нормативных прогнозов осуществились 10.
В области люминофоров для люминесцентных ламп исполнились все восемь позиций исследовательского прогноза, а из 13 нормативных прогнозов не было полностью достигнуто значение одной позиции.
Совместно с прогнозами был предложен проект перспективного плана НИР  для ведущей организации ВНИИ люминофоров.
Разработанные в соответствии с прогнозами и выпускаемые промышленностью в прогнозируемый период люминесцентные материалы и изделия с ними соответствовали качественным показателям зарубежных люминофоров в изделиях с ними: отечественных  цветных телеприемниках и люминесцентных лампах.
В ходе прогностических исследований установлены перспективные соединения для создания трех классов отечественных люминофоров (низковольтные катодолюминофоры, люминофоры для ГИП и  термолюминофоры для дозиметрии), которые не были включены в Задание. Установлено высокое качество отечественных люминофоров этих типов, соответствующее зарубежному уровню.
 Выявлено принципиально новое направления исследований, которое в отечественной практике не разрабатывалось – синтез хемилюминесцентных композиций для  создания  хемилюминесцентных источников света.
Таким образом, результаты среднесрочных прогностических исследований в области люминофоров, проведенные в соответствии с предложенным алгоритмом, показали его жизнеспособность и способствовали развитию отечественных исследований в прогнозируемом периоде.
Список использованной литературы
1.А.В. Пилипенко. Инновационная активность российских предприятий: условия роста. М.: Институт истории естествознания и техники им. С.И. Вавилова РАН. 2003. 429 с.
2.В.М. Авербух, А.М. Бунин, И.В. Анфимова. Стандартизация работ по научно-техническому прогнозированию//Стандарты и качество.–1981.-№7.-С. 26-28.
3.В.М. Авербух, А.М. Бунин, И.Ф. Голубев. Об одном подходе к составлению задания на разработку научно-технического прогноза (на примере люминофоров)//В кн.: Всесоюзный научный симпозиум Комплексное прогнозирование развития науки и техники. Методы и модели  прогнозирования развития науки и техники. — М.: 1980. –С. 1-4.
4.В.М. Авербух, Р.И. Михалева, В.В. Бутримович, В.В. Сурова Система отраслевых обзоров как информационная база прогнозирования и перспективного планирования//НТИ.- 1974, Сер.1, №7.- С.21-25.
5.Т.Я. Минаев. Информационное обслуживание на основе банков данных по стандартизации//НТИ.-1996-Сер.1.-№6.-С. 18.
6.В.М. Авербух. Основные положения и этапы создания банка данных по физико-химическим свойствам люминофоров. Сб. трудов ВНИИ люминофоров Исследования и свойства люминофоров и особо чистых  веществ. Ставрополь.- 1984. –С.135-141.
7.В.М. Авербух, А.Т. Мерзляков. Основные принципы создания банка данных по физико-химическим свойствам  люминофоров// В кн.: VI Всесоюзная конференция Использование вычислительных машин в спектроскопии молекул и химических исследованиях. Тезисы докладов. –Новосибирск. – 1983.- С.14-15.
8. Е.Г. Морозов, В.М. Авербух, И.М. Ратнер, Д.Р. Бернштейн, И.И. Марцоха. Реализация банка данных по люминофорам на персональном компьютере// Неорганические материалы. — 1993. –Т.29. №10.-С. 1332-1337.
9.В.М. Авербух. Комплексный подход к прогнозированию в научно-производственном объединении//Всесоюзная научно-практическая конференция Эффективность объединений и совершенствование хозрасчета. Пленарное заседание секции Проблемы совершенствования хозрасчета в объединениях. Тезисы докладов. –Л.: 1979.-С. 138-139.
10.В.В. Ивантер.  Проблемы прогнозирования. М.: -2005.
11.С.М. Вишнев. Основы комплексного прогнозирования. М.: Прогресс. -1999.
12.И.В. Нанивская, В.Г. Андронова. Теория экономического прогнозирования Учебное пособие.Тюмень.-2000.- 98с.
13… А.М. Бунин, В.В. Сурова., Л.Г. Кузнецова, В.М. Авербух.  Исследовательские прогнозы развития мирового уровня люминесцентных материалов. Обзор. Люминофоры и особо чистые вещества .- М.: НИИТЭХИМ, 1980. – 52 с.
14.А.М. Бунин, В.В. Сурова, В.М. Авербух. Нормативные прогнозы развития промышленных люминофоров для цветного телевидения как следствие исследовательских прогнозов развития мирового уровня в этой области. В кн.: Тез. докл. ХХУ11 Всесоюзное совещание по люминесценции (кристаллофосфоры). Эзерниеке (Латвийская ССР), 13-16 мая 1980 г. -Рига.-1980. — С.253.
15.А.М. Бунин, В.М. Авербух, В.В. Сурова. Реализация прогнозов в области люминофоров на Х1 пятилетку. В кн. Синтез, свойства, исследования и технология люминофоров для отображения информации. Тезисы докладов.Ставрополь.-1982. — С.225.
ФОРМИРОВАНИЕ КОНЦЕПТА ИДЕНТИЧНОСТИ В ИСТОРИИ СОЦИОЛОГИЧЕСКОЙ НАУКИ Тарасенко А. В. Становление проблематики идентичности происходило в области обще-  и социально-психологических исследований личности. Широко понятие «идентичность» стало применяться не ранее середины XX века.
Эволюция проблемы идентичности от появления первых зачаточных теоретических форм до форм самостоятельного теоретического знания прослеживается в работах: классиков зарубежной и отечественной философии, психологии и социологии.
В области социальных наук дискуссии об идентичности приняли две основные формы: психодинамическую и социологическую. Психодинамическая теория восходит к Зигмунду Фрейду и его теории идентификации и рассматривает идентичность как существенную и неотъемлемую “составляющую”, находящуюся в тесной взаимосвязи и взаимодействии с другими психическими структурами: Я, Супер Эго, Ид. Идентичность выполняет ессенциальную и интегративную функцию в психике, являясь стержнем, который скрепляет и вокруг которого объединяется личность.
Впервые детально понятие идентичности было представлено в известной работе Э. Эриксона «Детство и общество» (1950), все дальнейшие исследователи данной проблематики, так или иначе, соотносились с его концепцией.
Эриксон понимал идентичность в целом как процесс «организации жизненного опыта в индивидуальное Я» (3, С. 8), что предполагало его динамику на протяжении всей жизни человека. По его мнению, идентичность -  это чувство личностного тождества и исторической непрерывности.
Эриксон впервые создает структурированную модель идентичности, учитывающую персональные компоненты идентичности и влияние общественной среды. Исследователь использует понятие социальная идентичность как отражение внутренней солидарности человека с социальными, групповыми идеалами. Впервые американский психоаналитик вводит в сферу общественных наук понятие «кризис идентичности», показывает конфликт между становящейся личностью и консервативным «эго».
Идеи Эриксона о том, что идентичность – изменчива на протяжении жизни; идентичность не есть автономия, были восприняты во всех философских, психологических и социологических школах. Как совершенно справедливо указывает В. С. Малахов, американский ученый первым придал теории идентичности статус интердисциплинарного знания (1, С.44).
В социологическом русле широко понятие «идентичность» особую популярность завоевало в 1950-е годы в Северной Америке благодаря появлению книги «Одинокая толпа» Рисмена, в которой автор вводит в исследовательское поле феномен социального характера, пытается решить проблему соотношения личности и общества, индивидуального отчуждения и групповой идентификации.
Дальнейшее развитие социологической традиции теории идентичности связано с символическим интеракционизмом и проистекает из прагматической теории самости (self), разрабатывавшейся Уильямом Джемсом, Джорджем Гербертом Мидом и Чарльзом Хортоном Кули. Предметом рассмотрения символического интеракционизма стали способы построения идентичности и сам процесс идентификации, анализ структуры идентификации, зависимости идентификации от социального пространства и времени, системы социальных институтов.
Так для У. Джеймса идентичность — субъективное чувство соответствия себе, континуальность, созидательная власть, сопротивляемость «эго» по отношению к окружающему миру.
Дж. Мид определяет идентичность как способность человека воспринимать свое поведение и жизнь в качестве связанного и единого целого. Мид различает два типа идентичности: осознаваемая  и неосознаваемая. Мид утверждал, что, с одной стороны, общество определяет идентичность индивида, задавая нормы, законы существования, с другой стороны, индивид сам задает собственное определение в выборе целей, ценностей (11).
Последователи Мида (Л. Краппман, Э. Гоффман, Г. Горфинкель) систематизировали идеи Мида и по-новому, оригинально исследовали ситуации межиндивидуальной коммуникации в микросоциологии, акцентируя внимание не разнообразии идентичностей и умении сохранять и управлять ими (политика идентичности).
Представлению о двух основных составляющих идентичности — персональной и социальной, их противоречия и функционирования в рамках одной личности посвящены работы Теджфела Г., Тернера Дж., Хогга M., Агеева B.C., Ядова В.А…
Изучение процессов установления социальной идентификации, т. е. идентификации человека с группой проходило в рамках когнитивистски ориентированных концепций.
Ведущим теоретиком проблемы социальной идентичности стал Г. Тэджфел (1982), который ввел понятия социальной категоризации, как системы ориентаций, создающую и определяющую конкретное место человека в обществе. Концептуальная позиция автора заключалась в идее существования определенного социально-поведенческого континуума, на одном полюсе которого локализованы формы межличностного взаимодействия, а на другом — взаимодействие людей как представителей определенных общностей.
Для анализа закономерностей «переходов» с одного полюса социального поведения на другой один из последователей Тэджфела, Дж. Тэрнером, выводит основным постулатом своей теории возможность существования категоризации на трех разных уровнях, соответствующих общечеловеческой, социальной и личностной идентичности, при том, что между этими уровнями существует функциональный антагонизм, чем подчеркивает идею оппозиции личностной и социальной идентичности (14, С. 42-67).
В рамках теории самокатегоризации, большое внимание исследователей привлекало проблема дифференциации от других, относительно близких групп, проблема акцентирования групповых различий с целью достижения или сохранения (предпочтительно положительного) отличия своей группы или своей социальной идентичность (Теджфел Г., 1984; Книпперберг и Эллемерс, 1990).
Особое внимание уделяется категории внутригрупповой гомогенности – максимальной сходности членов группы между собой. Современные исследования показывают, что восприятие группы как гомогенной повышает социальное отличие группы и таким образом усиливает социальную идентичность ее членов (Саймон и Гамильтон, 1994). Интересна трактовка взаимоотношений личностной и социальной идентичности, предложенная Ж. Дешампом и Т. Девосом, утверждающая, что в глазах членов ингруппы собственная группа выглядит как менее гомогенная, чем аутгруппа (эффект аутогрупповой гомогенности). Чем сильнее идентификация с группой, тем более значима межличностная дифференциация внутри групп, чем более индивид идентифицирует себя с группой, тем более у него выражена тенденция воспринимать себя отличным от других членов группы — феномен «само-сверхконформности» (6, С. 1-12).
Теория самокатегоризации имплицитно опирается на представление об иерархичности категорий, в частности, в исследованиях Л. Чанте (1996) изучается взаимовлияние социальной идентичности, связанной с этносом или расой, и социальной идентичности, опирающейся на убеждения, в условиях, когда эти идентичности приходят в противоречие друг с другом. Например, работа С. Виддикомбе (1988) посвящена попытке построения иерархической системы на основе самокатегоризации. Указание на иерархическое построение социальной идентичности можно найти в работах В.А. Ядова (1995, 1993), Т.С. Барановой (1994) и ряде других.
В последнее время противопоставление социальной и личностной идентичности традиционное для теорий социальной идентичности и самокатегоризации подвергается критике. Так, Г. Бриквелл высказывает гипотезу о том, что личностная и социальная идентичности являются просто двумя полюсами в процессе развития личности (7, С. 180-201). Критично относятся к идее противопоставления личностной и социальной идентичности сторонники теории социальных репрезентаций С. Московичи, В. Дойс. В частности, последний утверждает, что личностная идентичность может рассматриваться как социальная репрезентация, а значит — как организующий принцип индивидуальной позиции в системе символических взаимоотношений индивидов и групп (8, С. 13-25). В монографии Р. Дженкинса «Социальная идентичность», написанной в традиции процессуального интеракционизма автор утверждает, что индивидуальная уникальность и коллективная разделенность могут быть поняты как нечто очень близкое, если не то же самое, как две стороны одного и того же процесса (10).
    продолжение
--PAGE_BREAK--Ролевая теория и социология знания явились предпосылкой возникновения теории референтной группы, которая развивалась Р. Мертоном и Т. Шибутани. В данной теории речь идет о том, что идентичность индивида складывается в результате его самоотнесения с коллективом, являющимся для данного индивида значимым.
Среди современных исследователей, обративших внимание на проблему идентичности, следует отметить: К. Поппера, определяющего самость как самосознающее сознание, оценивающее себя, корректирующее, творящее новые смыслы (4), выдающегося современного философа и социолога Ю. Хабермаса, который представлял «Я — идентичность» как совокупность личностной и социальной идентичностей (2, С. 7).
Одной из  самых системных теорий идентичности в современной американской социальной мысли признана теория Р. Баумайстера, отслеживающая появление и развитие идентичности, и как реального социального явления, и как понятия. Исходным является утверждение, что, признавая человека субъектом не только социальной, но и собственной психической жизни, «мы можем выделить в структуре личности ту целостность, которую человек рассматривает как Я» (5, С. 18-19).
Проблема места идентичности в современной культуре представлена в работе известного британского социолога Антони Гидденса. «Модерн и самоидентичность», где идентичность и самоидентичность показаны как явления современной культуры посттрадиционного общества. Гидденс представляет структуру идентичности как двухполюсный континуум — с одной стороны, абсолютное приспособленчество (конформизм), с другой, замкнутость на себя. Между полюсами социолог выделяет различные уровни структуры. В целом, А. Гидденс является противником постструктуралистских и большинства постмодернистских теорий, предрекающих кризис способности современного человека обрести свою идентичность (9).
Как видим, сегодня концепт идентичности, при всем многообразии исследовательских подходов остается одним из самых спорных и актуальных в социологической науке. Проблема типологизации, структуры и уровней идентичности, взаимовлиянии различных социальных идентичностей остается до сих пор не достаточно изученным.
Список использованной литературы
1.     Малахов В. С. Неудобства с идентичностью. //Вопросы философии. 1998 N2.
2.     Хабермас Ю. Демократия. Разум. Нравственность.  М. ,1995.
3.     Эриксон Э. Идентичность: юность и кризис. — М.: Издательская группа «Прогресс», 1996. — 344 с.
4.     Юлина Н. С. Философия К. Поппера мир предрасположенностей и активность самости. //Вопросы философии. 1995. N10.
5.     Baumeister R. Identity. Cultural Change and Struggle for Self. N. Y., Oxford, 1986.
6.     Deschamps J.-C., Devos T. Regarding the relationship between social identity and personal identity // Worchel S., Morales J.F., Paez D., Deschamps J. (eds). Social identity: International perspective. N.Y.: Sage Publ., 1998.
7.     Breakwell G.M. Integrating paradigms, methodological implications // Breakwell G.M., Canter D.V. (eds). Empirical approaches to social redivsentations. Oxford: Clarendon Press, 1993.
8.     Doise W. Social redivsentations in personal identity // Worchel S., Morales J.F., Paez D., De-schamps J. (eds). Social identity: International perspective. N.Y.: Sage Publ., 1998.
9.     Giddens A. Modernity and Self-Identity. Stanford, 1991; См. Giddens A. The Constitution of Society. Cambridge, 1991
10.                                                                  Jenkins R. Social identity. L.: Routledge, 1996.
11.                                                                  Mead G. H. Mind, Self and Society, Chicago, 1976.
12.                                                                  Moscovici S. Notes towards a description of social redivsentation // Europ. J. Soc. Psychol. 1988. V. 18.
13.                                                                  Tajfel H. Individuals and groups in social psychology // Brit. J. Soc. and Clin. Psychol. 1979.
14.                                                                  Turner J.C. A self-categorization theory // Turner J.C. et al. (eds). Rediscovering the social group: A self-categorization theory. Oxford: Basil Black-well, 1987.
ДИСКРЕТНОСТЬ И ИНТЕРВАЛЬНОСТЬ В МЕХАНИЗМЕ ПОЗНАНИЯ Канц Н.А В научной литературе в последние десятилетия  все больше интереса проявляется к факту дискретности в структуре и механизме познания (мышления. Чем детерминируется этот факт — объектом, или особенностями субъекта? Условиями познания, или социокультурными факторами? Какова диалектика прерывного и непрерывного в деятельности?
В процессах познания можно встретить самые различные «линии детерминации» квантовой природы эпистемических феноменов. Скачок в движении мысли, обуславливающий «творческое озарение» в момент открытия, своими корнями уходит в психологию творческого поиска. Совсем иначе мы будем объяснять такой перерыв постепенности в развитии такой формы знания (деятельности мышления) как появление проблемы. Причинами здесь могут быть и потребности производства, и новые экспериментальные данные, и новые культурные веяния. Вполне очевидно, что в контексте отражательно-истинных характеристик мышления наибольший интерес представляет собой тот случай дискретности, когда мы сталкиваемся с детерминацией со стороны объекта, ибо эта линия выводит нас на проблему выявления условий истинности, точности, однозначной применимости наших теорий, абстракций, моделей. В связи с этим возникает вопрос, какова гносеологическая природа «квантов» знания? Не существует ли известной корреляции между мерой истинности концептуальных образований и мерозадающими структурами природного и социального бытия? Не эти ли структуры предопределяют «пространство встречи» наших абстракций, образов и реальности? Ответы на подобные вопросы очень важны для понимания функционирования художественного творчества.
Если обратиться к фокусировке зрительного образа, то можно заметить следующее. В сущности «наведение на резкость» есть элементарная процедура, в которой фигурирует три основных элемента познавательной ситуации: объект, субъект и связывающий их информационный посредник. Установление связи между объектом и субъектом предполагает, что элементы познавательной ситуации так тонко подогнаны друг к другу, что образуют некоторую целостную систему. Гносеологическая сущность фокусировки в этом случае состоит в том, чтобы найти меру адекватности зрительного образа объекту в данных условиях. Чем задается эта мера?
Во-первых, природой самого объекта (его предметной выделенностью, его размерами, структурой и т.д.). Во-вторых, природой субъекта (наличием у него соответствующих органов чувств, а также формируемой социокультурными механизмами интерпретативной матрицы, обеспечивающей способность к узнаванию и истолковыванию). В-третьих, свойствами информационного посредника.
Каков гносеологический смысл меры адекватности? Прежде всего адекватность образа возникает здесь как интегральный эффект взаимодействия объекта и субъекта. Выявление меры адекватности абстракции имеет однозначную применимость. Мера адекватности абстракций оказывается, в конечном счете, скореллированной с мерозадающей структурой, в которую вписаны вещи и их взаимодействия.
Таким образом, не только в природе, но и на различных уровнях познания, можно выделить особый, интервальный тип дискретности, обуславливающий структуру знания в его основных гносеологических определениях — с точки зрения его истинности и точности, его адекватности и условий объективной применимости.
Каковы же объективные истоки интервальности в познании (мышлении)? Диалектика вещей создает диалектику идей, но при этом можно говорить о своеобразной дробности.
Обратимся к книге Мандельброта: «Пусть перед нами шарик десяти сантиметров в диаметре, представляющий собой моток толстых ниток одномиллиметровой толщины. Такой шарик в (скрытой форме) обладает несколькими различными эффективными размерностями. Для наблюдателя, размещенного достаточно далеко, такой шарик будет являться фигурой с нулевой размерностью, точкой.
Если смотреть на шарик с десятисантиметровым разрешением, то он превратится в трехмерный клубок ниток. С десяти сантиметров перед нами предстанет перепутанная смесь одномерных нитей, а с одной десятой сантиметра — каждая нить будет трехмерной колонной. С расстояния же одной сотой миллиметра мы увидим, что каждая колонна расщепляется на волокна и объект снова станет одномерным.… Большинство объектов, напоминает наш клубок ниток: они демонстрируют последовательность различных эффективных размерностей. Но здесь добавляется существенно новый элемент: некие плохо определенные переходы между зонами хорошо определенных закономерностей. Эти зоны я интерпретирую как фрактальные зоны, внутри которых эффективная размерность больше топологической размерности»(1).
Таким образом, дробная размерность проявляется там, где наше зрительное восприятие утрачивает свою четкость и однозначность. Такая утрата при классическом подходе рассматривалась бы как помеха, которую следует устранить. При фрактальном же подходе она ставится во главу угла как условие адекватного восприятия мира. Действительно, наша способность восприятия и одновременно артикуляционные возможности оказываются здесь как бы в состоянии неустойчивости, нестабильности: одно четкое изображение уже ушло, а другое еще не пришло(2). И как раз эта неустойчивость обеспечивает адекватность описания данного феномена. Здесь фиксируется какой-то «сбой» в работе сознания, на который и указывает термин «фрактал», даже «по отношению к простейшему зрительному наблюдению мы можем предположить наличие ненаблюдаемого, которое располагается на границах между зонами отчетливости и как бы скрепляет последние, дает им возможность быть. Такого рода ненаблюдаемым пронизана вся наша сознательная деятельность»(3). Именно из этого вытекает объективное свойство мышления, которое автор обозначает как инерция мышления. Инерция мышления обеспечивает целостность восприятия, представления и мышления в момент когда «одно четкое изображение уже ушло, а другое еще не пришло».
Отмеченное выше позволяет сделать заключение, что интервальность в мышлении, в конечном счете, задается интервальной структурой реальности, хотя и не сводится полностью к ней. Принцип интервальности, обогащенный диалектическими положениями, приобретает специфически гносеологическое измерение. В этом качестве он служит в познании мероопределяющим принципом и своего рода методологическим регулятивом. Он позволяет в частности раскрыть основы абстрагирования. Сама возможность рационального постижения реальности посредством абстракций, связана с мысленным расчленением мира в соответствии с его мерозадающей структурой. Без объективно задаваемого интервала абстракций само абстрагирование представляется, по сути, онтологически бессодержательным, чисто психологическим процессом, выражающим субъективную деятельность, изменяющуюся от субъекта к субъекту (это механизм догматизма). В противоположность этому принцип интервальности заставляет видеть в абстрагировании рациональный процесс, имеющий принудительную логику для каждого разума.
Таким образом, дискретность отражения мира «отформатировала» мозг под интервальный стиль отражения и это является гносеологическим основанием трансформации образа и знака.
Список использованной литературы
1. Mandelbrot B. The fraktal geometry of nature. San Francisco, 1977, p. 7.
2.См.: Пригожин И. Философия нестабильности // Вопросы философии. — 1991. — №6. -  С.46-52.
3. Аршинов В.И., Свирский Я.И. Философия самоорганизации. Новые горизонты //Общественные науки и современность. — 1993. — № 3. — С.67.
К ПРОБЛЕМЕ СЕМАНТИЧЕСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ ПОНЯТИЯ «ПОЛИТИЧЕСКАЯ КОММУНИКАЦИЯ» Гасумян В.И. Вполне очевидно, что подойти к определению политической коммуникации можно как минимум с трех различных позиций: содержательной (семантической), функциональной (прагматической) и структурной (синтаксической, или формальной). Аналогичные три подхода (содержательный, функциональный и структурный) могут быть реализованы и при характеристике политических текстов.
А что это, собственно, такое – язык политики? Существует ли он как лингвистический феномен, и если да, то: как охарактеризовать его изнутри, в собственно лингвистических терминах? То, что обычно имеется в виду под «языком политики», в норме не выходит за рамки грамматических, да, в общем-то, и лексических норм соответствующих идиоэтнических языков – русского, английского, немецкого, французского, арабского и т.д. Уже достаточно беглое знакомство с исследованиями, библиографически помечаемыми посредством рубрикаторов и/или ключевых слов «политический язык», «политический дискурс», «политическая коммуникация», «политический текст», «язык и политика» и т.п., показывает, что основным их объектом являются, прежде всего, наиболее яркие примеры политически маркированного использования соответствующего идиоэтнического языка различными политически задаваемыми субъектами коммуникации. Утверждение о том, что политическая лингвистика должна пройти дескриптивистский этап и определить свой предмет по аналогии с идиоэтническим языком, имеет своим следствием предположение, в соответствии с которым в качестве основного предмета политической лингвистики должно быть в явном виде зафиксировано множество «языков» конкретных политических режимов, партий, блоков и прочих общественных институтов и, в пределе, индивидуальных политиков. Между тем, своеобразие этих языков лишь в очень малой степени определяется в терминах грамматики и лексики.
Из этого противоречия два выхода; в соответствии с первым из них, слово язык (равно как и его эквиваленты в других европейских языках) считается многозначным; соответственно, предпринимается очередное расчленение обыденного представления о языке и из него выделяется некоторая составляющая, которая и описывает интересующие нас черты своеобразия. При аналогичном расчленении обыденного понимания языка вводятся, среди прочего, термины «дискурс» и «дискурсные практики»; в случае же «политического языка» естественно говорить об идиополитическом дискурсе и идиополитических дискурсных практиках. Но приходится оговаривать, что термин «дискурс» при этом используется в одном из нескольких существующих пониманий – том, которое восходит в основном к идеям М. Фуко и в соответствии с которым под дискурсом понимаются «конкретные языковые практики, которые обеспечивают личностную идентичность, задают поле деятельности и устанавливают ее объекты и тематики». Другой выход из противоречия заключается в признании того, что язык, как говорится, «умнее человека», и если выражения типа «язык власти» или «язык политики» естественным языком допускаются. То, стало быть, план содержания слова язык просто шире соссюровского представления о языковой системе и включает в себя также, как минимум, тенденции в свободной сочетаемости и выборе альтернативных средств выражения, статистические закономерности, излюбленные тем или иным субъектом речи тематики и иные неструктурные факторы. Реально обоснование «политической лингвистики» предполагает учет, помимо прочего, некоторых идей из стилистики и теории подъязыков. Представление об идиополитическом дискурсе фиксирует предмет «политической лингвистики», но не дает прямого ответа на вопрос о том, в чем заключается его своеобразие и каким конкретно способом оно может изучаться. В этой связи введение принципа дополнительности лингвистического исследования представляется целесообразным. Он гласит, что в случае рассогласования онтологии и техники соотношение «лингвистического» и «дискурсного» начал в исследовании носит компенсаторный характер. Иными словами, находясь на удалении от «языкового полюса» можно либо изучать структурными средствами преимущественно дискурсные (не слишком строго идентифицируемые) феномены, либо, если же объектом исследования выступают относительно однозначно идентифицируемые лингвистические феномены, то их изучение в значительной мере сводится к анализу тенденций и вероятностей. Итак, идиополитический дискурс – это действительно форма, но понимаемая предельно широко – включая то, что называется формой содержания. Идиополитический дискурс – это не только особенности лингвистической структуры, но и количественные тенденции в их использовании, это тематика и количественные характеристики тематики. Это специфическая идеология, проявляющаяся в языковых формах, это, наконец, значительная часть того, что в традиционной филологии описывается понятием «стиль». Иными словами, это все то, что делает политический дискурс узнаваемым.
    продолжение
--PAGE_BREAK--Современный российский политический дискурс – это, прежде всего, дискурс средств массовой информации, и публицисты ведущих СМИ – в большей степени творцы политического языка, чем большинство политиков. Один и тот же политический факт может пониматься совершенно по-разному различными людьми, и это совсем не означает, что один из них видит истину, а другой заблуждается: обе точки зрения одинаково имеют право на существование. Политическая коммуникация является тем более сильным средством влияния, чем это влияние, как правило, скрыто. Политические сообщения посвящены конкретным событиям, проблемам и решениям, часто они выглядят как констатация фактов, в действительности создавая определенное отношение к этим фактам и специфическое понимание смысла событий. Политическая коммуникация в значительной степени односторонний процесс. Как правило, сообщения исходят от лидера, в его руках находится «машина, производящая смыслы». Однако, «производство смыслов» в огромной мере зависит от уже существующего взгляда на вещи, а сообщения должны отвечать интересам публики.
Однако не только лидеры воздействуют на массы, но и последователи имеют — правда в меньшей степени — средства влияния на лидеров. Последователи могут по-разному реагировать на действия лидера. Они могут включиться в процесс политической коммуникации, высказываясь за или против лидера. Могут совершать действия в соответствии с волей лидера или игнорируя его. И все же самым мощным средством воздействия, придающим смысл всем действиям выборных лидеров, является голосование.
Процесс взаимодействия лидеров и последователей динамичен и практически бесконечен. Лидер постоянно должен завоевывать свою лидерскую позицию и симпатии своих последователей. Последователи корректируют свое отношение к данному лидеру или выбирают новых лидеров. Лидер, пытающийся завоевать и сохранить своих последователей и официальный пост, обречен на непрекращающуюся работу по утверждению своей власти. Однако чтобы добиться успеха, он может опереться на разнообразный арсенал средств, выбрать различные методы и стратегии влияния. Необходимо помнить, что в сегодняшней политической жизни самым мощным и надежным средством воздействия политика на публику является коммуникация. С ее помощью политик не только передает свои мысли и чувства, но и конструирует свой образ и даже создает специфическую политическую реальность.
В зависимости от того, кто и для кого создает тексты, целесообразно различать следующие разновидности (уровни, подсферы), относящиеся к ядру политической коммуникации:
§  Аппаратная (служебная, внутренняя, бюрократическая) политическая коммуникация, ориентированная на общение внутри государственных или общественных структур. Такая коммуникация предназначена только «для посвященных», формальным признаком соответствующих текстов нередко служат грифы «Секретно», «Для служебного пользования». Несанкционированная «утечка» такой информации может служить причиной служебного расследования.
§  Политическая коммуникация в публичной политической деятельности. Подобная коммуникация является формой осуществления профессиональной и общественной деятельности политических лидеров и активистов; в качестве адресата здесь выступают самые разнообразные слои населения. Наиболее яркие примеры такой деятельности — это предвыборная агитация, парламентские дебаты (особенно если депутат надеется, что его выступление станет известно избирателям), официальные выступления руководителей государства и его структур, рассчитанные на массовую аудиторию.
§  Политическая коммуникация, осуществляемая журналистами и при посредстве журналистов. Такая коммуникация также рассчитана на массовую аудиторию; примерами могут служить интервью, аналитическая статья в газете, написанная журналистом, политологом или политиком (часто при помощи специалиста по СМИ). Журналисты в рассматриваемом случае привлекают внимание аудитории к проблеме, предлагают пути ее решения, сообщают об отношении к ней политических организаций и их лидеров, помогают политикам в осуществлении их целей. Политически неактивные граждане воспринимают политическую информацию преимущественно в том виде, в каком она предстает в СМИ.
§  Политическая речевая деятельность «рядовых» граждан (непрофессионалов в области политической коммуникации), которые участвуют в митингах, собраниях, демонстрациях. Такие коммуниканты обычно воспринимаются как своего рода представители «народа», избирателей, «трудящихся» или каких-то групп граждан, связанных профессией, возрастом, местом проживания и др.
СИЛОГИСТИКА САРМАТОВ Васильченко В. А. Факты – упрямая вещь. По-хорошему они не понимают.
И. А. Белобычков «Свято-Русские Шведы»
Ученый, не сделавший открытия, подобен вдове, никогда не выходившей замуж.
Он же в разговоре
В 2008 году в центре города Новочеркасск, столицы Донского казачества, при строительстве водопровода был раскопан курган Кривая могила, разграбленное сарматское царское захоронение. Экспедиция под руководством профессора И. А. Белобычкова в остатках тризны под насыпью кургана обнаружила множество золотых и серебряных вещей, названных «Кривым кладом». Клад был представлен замечательными изделиями сарматских и греческих мастеров, воплотивших все характерные черты сарматского искусства – звериный стиль, полихромные вставки из драгоценных и полудрагоценных камней и стекла.
Однако наибольшее удивление вызвала находка каменных плит с выбитыми на них загадочными знаками, образованными крестообразными и волнообразными бороздками. Плиты были исследованы одним из крупнейших отечественных сарматоведов В. А. Дивым, автором нашумевшей в свое время работы «Перуновы руны». В. А. Дивый явственно разглядел в этих начертаниях рунические письмена. Полученные им сенсационные результаты, подтвержденные, кстати, параллельно работавшим над этой же проблемой Х. Л. Осберхом (см. его монографию «В кругу рун», 3, с. 99 – 186) вызвали настоящий шок в научном мире. Оказалось, что сарматские руны посвящены изложению специальной логической теории – силлогистики. И это за триста лет до Аристотеля!
Дальнейшие исследования привели к еще более поразительным открытиям. Силлогистика сарматов существенно отличается от аристотелевской. Специфика ее построений находится под дедуктивным патронажем исходных определений и постулатов, реконструкции которых (с использованием, разумеется, современной символики) дали следующие результаты.
Силлогистика сарматов построена на отношениях между тремя видами простых суждений: общеутвердительным (ASP – Все S, и только S есть P), частноутвердительным (ISP – Некоторые S, и только S есть P) и частноотрицательным (OSP – Некоторые S, и только S не есть P). Значения этих суждений определяются по таблице:
Схемы
ASP                                  ISP       OSP


И            И          Л


Л            Л           И


Л            И           И

U
Л            И           Л
Здесь S и P – непустые субъект и предикат простого суждения, И  – истина, Л – ложь, U – универсальное множество.
Очевидно, силлогистика сарматов рассматривает характеристики так называемых выделяющих суждений (их логический статус, заметим попутно, не вполне ясен и в современной теории), то есть суждений, в которых объем предиката принадлежит или не принадлежит только объему субъекта. Начальное размежевание суждений         на выделяющие и невыделяющие проводит борозды дихотомий через всю структуру традиционной силлогистики. Оказывается, например, что термины выделяющих суждений могут быть в принципе и универсальными. В противном случае выделение частноотрицательного суждения (Некоторые S, и только S не есть P ) потеряло бы смысл. Например, суждение “Некоторые реки, и только реки не имеют широкого устья” способно быть истинным тогда, когда универсум рассуждения не содержит иных “предметов” помимо “рек” и “вещей, обладающих широким устьем”.  
С другой стороны, в силлогистике сарматов нет общеотрицательных суждений. Очевидно, что общеотрицательное выделяющее суждение (Ни одно S, и только S не есть P) является истинным только на схеме “противоречие”. По мнению сарматов, такое суждение по смыслу соответствует конъюнкции суждений “Ни одно S не есть P” и “Всякое не-P есть S” и, следовательно, вводит отрицательный термин, на употребление которых существовал мистический запрет. Происхождение данного табу подробно объяснено В. А. Дивым (2, с. 666). 
В силлогистике сарматов сохраняются оба закона тождества для одного термина (APP и IPP), однако непосредственных умозаключений остается всего шесть видов: три силлогистических закона тождества, закон подчинения для общеутвердительного и частноутвердительного суждений и два закона обращения общеутвердительного суждения. Последнее может обращаться как в общеутвердительное, так и в частноутвердительное суждение. Зато выделяющее частноутвердительное суждение не обращается, хотя, казалось бы, суждение вида “Некоторые S, и только S есть P” должно давать заключение “Все P есть S”. Но это ошибка, так как в силлогистике сарматов общеутвердительное суждение на схеме “подчинение” является ложным. Например, суждение “Некоторые бесы, и только бесы тужат” не может быть обращено в суждение “Всякий тужащий есть бес”, так как данное суждение невыделяющее.
Простой категорический силлогизм дает семнадцать правильных модусов:
1-я фигура     2-я фигура     3-я фигура     4-я фигура
AAA                  AAA                  AAA              AAA
AAI                    AAI                    AAI                AAI   
AII                       AII                     IAI
AOO                   AOO                  OAO
IAI
III
OAO
Интересно, что вторая, третья и четвертая фигуры не дают ни одного нового модуса по сравнению с модусами первой фигуры. Так как каждый из модусов второй, третьей и четвертой фигур обязательно содержит в качестве одной из посылок общеутвердительное суждение, все они легко сводятся к модусам первой фигуры с помощью законов обращения для общеутвердительного суждения и некоторых правил логики высказываний. Например, модус AII второй фигуры преобразуется в модус AII первой фигуры следующим образом:
1.     APM → (ISM → ISP) – модус AII второй фигуры.
2.     AMP → APM – правило обращения общеутвердительных суждений.
3.     (x → y) → ((y → z) → (x → z)) – правило транзитивности импликации.
4.     (AMP → APM) → ((APM → (ISM → ISP)) → (AMP → (ISM → ISP))) – получается из 3. путем подстановки AMP вместо x, APM вместо y и ISM → ISP вместо z.
5.     (APM → (ISM → ISP)) → (AMP → (ISM → ISP)) – получается из 2., 4. и modus ponens логики высказываний.
6.     AMP → (ISM → ISP) – получается из 1., 5. и modus ponens логики высказываний. Это и есть модус AII первой фигуры. Здесь “→” является символом материальной импликации.
Многие правила простого категорического силлогизма традиционной логики совпадают с таковыми же для силлогистики сарматов. Исключение – запрет делать вывод из двух частных посылок (модус первой фигуры III). Действительно, рассуждение
Некоторые сарматы, и только сарматы являются храбрецами
Некоторые русские, и только русские есть сарматы
Следовательно, некоторые русские, и только русские – храбрецы очевидно корректно.
В целом же силлогистика сарматов остается еще малоизученной и ждет своего исследователя.
Интересно, что на каждой из плит, содержащих сарматские руны, была обнаружена загадочная надпись «шикук мав». По мнению В. А. Дивого, «шикук» является отглагольным существительным от «чикать», т. е. «бить», образованным с помощью суффикса «ак/ук» (ср. «дурить» – «дурак»). В. А. Дивый категорически отверг сближение с др.-русск. «шега» как невозможное (2, с. 77). Что же касается слова «мав», то оно, очевидно, близко к русскому «навь» как обозначению потустороннего мира. Таким образом, надпись предупреждает о  присутствии грозного духа, стоящего на страже секретов кургана. Настоящий ученый, думается, все же дерзнет  сорвать покров с тайн сарматской силлогистики.  
Список использованной литературы
1. Белобычков И. А. Свято-Русские Шведы. – Крестовск: ООО «Пал», 2008
2. Дивый В. А. Перуновы руны. – М.: Издательский Дом «Намбо», 2000
3. Осберх Х. Л. В кругу рун. – СПб.: «Манки Бизнесс», 1977
ФИЛОСОФИЯ ЙОГИ: ОБРЕТЕНИЕ ГАРМОНИИ Аникеева Е. В. Введение
В современном мире, где царят отсутствие четких жизненных принципов, погоня за материальными ценностями и моральная распущенность, непросто выжить. Напряженный режим труда и стрессы приводят миллионы людей в состояние агрессии, тревоги и хронической усталости. Не находящие покоя ни на работе, ни в кругу семьи люди ищут способы, позволяющие обрести внутреннюю гармонию. Фитнес-центры и спортивные секции предлагают различные программы по релаксации и  одновременному укреплению здоровья с целью физического и духовного оздоровления.
Йога является одной из наиболее популярных и доступных тренировок, помогающих избавиться от многих проблем и недугов. В то же время, подавляющее большинство воспринимает йогу лишь как систему физического воспитания, забывая о ее духовном содержании. Но так было не всегда. Роль философской составляющей йоги бесценна, поскольку в процессе преодоления пути навстречу освобождению от страдания человек находит смысл своего существования. Почему же столь глубокая и содержательная часть йоги скрыта от большинства людей? В чем причина обывательского к ней отношения? Ведь в итоге это отношение низводит величайшую по смыслу философскую систему до комплекса физических упражнений. По мнению автора, в начале XX века культ «практической йоги» как внешней ее формы затмил собой «духовную йогу» как внутреннее содержание. Автор считает, что в решении проблемы возрождения духовного мира человека философия йоги может сыграть важную роль. Для реализации этой возможности современному человеку необходимо проделать серьезную работу по выявлению и освоению духовного богатства древнейшего философского учения йоги.
Духовное содержание йоги
Изначально йога представляла собой учение о духовном самосовершенствовании человека. По преданиям, оно появилось еще во времена арийской цивилизации и позднее трансформировалось в самостоятельную философскую систему. Философия, сложившаяся на основе йоги, заостряет свое внимание на практических методах очищения и сосредоточения для понимания отличия Я от тела и ума и, вместе с тем, для достижения освобождения.  Освобождение от страданий материального мира возможно, и стремление к нему есть наивысшая из возможных целей существования, считают йогины. Достижение данного состояния, при котором раскрывается и удерживается истинное Я, приводит к полному духовному перерождению человека, создающему вокруг себя пространство Истины.
Формирование йоги как целостной философской системы было завершено в начале новой эры. Великий индийский мудрец, йог и учитель Патанджали обобщил все имеющиеся о йоге знания в философском трактате «Йога-сутры». Труд индийского философа является не только теоретической подборкой, но и пособием по практической йоге. Кроме того, «Йога-сутры» прошли долгий путь с древности до наших дней. На сегодняшний день это наиболее содержательный трактат о философии йоги, древнейший из известных. В своем исследовании философской составляющей йоги автор использовал переведенные на русский язык «Йога-сутры» и комментарии к ним.
    продолжение
--PAGE_BREAK--Центральным звеном «Йога-сутр» является идея освобождения от страданий как духовного пути, представляющая, по йоге, смысл пребывания человека на земле. В основе освобождения лежит понимание природы человека как единства Духа и Материи. По йоге Патанджали, человеческий разум – это фундаментальная причина всех  душевных и физических страданий. Человек видит реальность «глазами разума», и это приводит к неизбежным разочарованиям, страданиям, но когда он постигает духовную мудрость, то разум отождествляет себя со всем, что его окружает, соответственно, человек начинает видеть «глазами души», ощущая радость и гармонию  бытия материального мира.
Патанджали, полагавший, что связь сознания с физическим телом очевидна, разрабатывал философию йоги, в том числе, с учетом техник, влияющих на физическую оболочку человека (выполнение асан). Однако основное внимание уделялось все же философскому аспекту. Именно удержание спокойствия ума и истинного Я, то есть, стремления к духовному освобождению, является конечным смыслом человеческого существования.
Идеи йоги получили распространение во всех ортодоксальных индийских философских школах, а также в джайнизме, буддизме, сикхизме, даосизме, и это — не считая множества ветвей самой йоги, выросших из ее классической формы.
В период активной колонизации Востока европейскими странами философия йоги стала популярна на Западе. Многие ученые Европы, Америки и России ознакомились с основами ее учения. В Индии йога развивается, получив огромное признание благодаря деятельности ее последователей – выдающихся мыслителей.  Наиболее известные из них – Рамакришна (1836-1886 гг.), Вивекананда (1869-1902 гг.), а также Ауробиндо Гхош (1872-1950 гг.). Классическая философия йоги на Западе практически не модифицировалась, но в двадцатом веке все изменилось, и не в лучшую сторону.
Выводы автора
Печален сегодняшний результат многовекового шествия йоги по миру. Очевидно, что произошедшая на протяжении двадцатого века перестройка общечеловеческих ценностей и морали привела к необратимым изменениям в духовном мире человечества. Современные представления о йоге в корне отличаются от тех, что господствовали столетиями – огромное учение, являющее собой целостную философскую систему, расколото надвое. Досаден не сам факт разделения, а то, что философская составляющая йоги отвергнута и забыта. На вопрос о смысле йоги все чаще можно услышать, что «это слишком сложно для меня». Говоря это, люди все же усердно делают асаны, пытаются медитировать, но не понимают значения своих действий. Выполнение физических упражнений не является целью, ведь они служат всего лишь «трамплином» на пути самосовершенствования, первой ступенькой на лестнице обретения гармонии.
Автор полагает, что поверхностное и безразличное отношение к столь сложной и уникальной по своему воздействию системе, прошедшей испытание временем, недопустимо. Причина неуважения и нежелания познать «душу» йоги говорит о том, что современный человек не хочет или боится познать самого себя. А ведь со времен Сократа именно это знание считается высшим.
Необходимо осваивать учение йоги активнее и серьезнее, чем раньше. Это должно выражаться, прежде всего, в изменении отношения  к философской стороне учения. Без знания мировоззрения, основных правил этики и психологии йоги отпадает смысл ее практики. Никакая асана не научит мудрости и не освободит от страданий без приложения значительных духовных усилий. Если человек хочет обрести свободу от материального мира и открыть в себе новый гармоничный мир, основанный на духовности, он должен, прежде всего, познать себя. И лучшим методом самопознания  может стать йога во всей ее сложности и красоте.
Список использованной литературы
1. Кристенсен Э. Йога для всех: путь к здоровью. – М.: Изд-во Эксмо, 2006.
2. Тайны жизненной энергии/Подгот. текста В.В. Петрова. — Мн.: Литература, 1997.
3. www.philosofia.ru/yoga/indian/
4. www.philosophy.ru/library/asiatica/indica/edu/01/08.html
5.  www.psylib.ukrweb.net/books/tzibo01/txt01.html
Концептуальные подходы к исследованию туризма Сущенко Е.Н. К исходу XX столетия туризм стал нормой жизни современного человека. В современном мире туризм является одним из эффективных средств удовлетворения досуговых потребностей населения, и в настоящее время приобретает массовый характер. Это объясняется возрастанием роли и значимости туризма в жизни общества, усилением его влияния на процессы воспроизводства жизненных сил.
Долгое время туризм не имел однозначного определения и по-разному трактовался не только отдельными специалистами, но и организациями.
Как полагают отечественные исследователи, слово «туризм» происходит от латинского слова tornus (движение по кругу; вертеть, вращать). В широком смысле оно означает передвижение с одновременной сменой быта людей. (1, С. 7-9) Наиболее выразительно понятие туризм было употреблено французом В. Жекмо в 1830 г. Слово tour в переводе означало путешествие с возращением обратно к месту выезда. Позже профессорами Бернского университета было дано наиболее точное определение туризма, которое включало ряд явлений и взаимоотношений, возникающих как результат путешествия людей до тех пор, пока это не приводит к постоянному пребыванию и не связано с получением какой-либо выгоды.
Во второй половине XIX в. это слово вошло в языки многих народов мира. Необходимо отметить, что в русском языке этот термин появился несколько позднее. Так, в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона (1902 г.) еще нет статьи «туризм», а термин употребляется лишь в статье об истории путешествий на велосипедах.
Первая половина XX в. характеризуется повсеместным увеличением туристских потоков, растущим экономическим значением туризма и, как следствие, попытками статистического учета путешествующих лиц. Возникла необходимость немного иного определения данного понятия. Под туризмом  в статистике стали понимать одну из форм миграции населения, не связанную с переменой местожительства или работы.
В 1980 г. Манильская декларация по мировому туризму провозгласила: «Туризм понимается как деятельность, имеющая важное значение в жизни народов в силу непосредственного воздействия на социальную, культурную, образовательную и экономическую области жизни государств и их международные отношения». (2, С. 281)
Слово «tour» в международном туризме стало подразумевать туристское путешествие с такими заранее спланированными параметрами, как маршрут, сроки, набор услуг. Туризм можно представить как массовый род путешествий с четко определенными целями, совершаемых собственно туристами. Он включает в себя как деятельность самого туриста, так и деятельность по организации и осуществлению (сопровождению) таких путешествий. Такая деятельность осуществляется различными предприятиями индустрии туризма и смежных отраслей.
По мнению Л.П. Воронковой «туризм представлял собой частный случай путешествия с четко определенными целями  и сочетался с познавательной деятельностью по организации и осуществлению таких путешествий». (3, С. 16)
В современном значении туризм – это деятельность, связанная с массовым туристским движением, осуществляемая с использованием природно-климатических и историко-культурных туристских ресурсов, материально-технической базы туризма и других важных факторов, которые определяют уровень и качество обслуживания. По определению Всемирной туристской организации «туризм – это деятельность людей, путешествующих и останавливающихся в местах вне их обычного окружения на период не более последовательного года для досуга, бизнеса или с другими целями, не сопряженными с деятельностью, подлежащей вознаграждению в месте пребывания». (4, С. 282)
Некоторые исследователи при определении туризма исходят из его сопоставления с рекреацией. На основании того, что туризм сочетает различные виды рекреационной деятельности – оздоровление, отдых, восстановление производительных сил человека, Л.А. Акимовой было дано следующее определение туризма. «Туризм – это разновидность рекреации, один из видов активного отдыха, в процессе которого восстановление работоспособности сочетается с познавательной деятельностью». (5, С. 58)
В.А. Квартальнов, говоря о туризме, подразумевает людей, которые посещают друзей, родственников, отдыхают на каникулах. При этом определении к туристам можно отнести и людей, которые принимают участие в различных видах деловой и профессиональной деятельности, ездят в обучающие туры и занимаются исследованиями. (6, С.20-21) Такой образ жизнедеятельности личности может характеризовать не только туризм, но и неразрывно связанное с ним понятие «путешествие». Большинство ученых полагают, что эти понятия неразрывно связаны межу собой, оба описывают определенный образ жизнедеятельности человека. При этом большинство современных ученых сходятся к тому, что туризм является частным случаем путешествий. Отличия в толковании понятий  усматриваются в разных целях, признаках и различном материальном положении, описываемых этими понятиями видов деятельности. Согласно мнению Кускова А.С., Голубевой В.Л., Одинцовой Т.Н., туризм от путешествия отличается по следующим признакам: «временное перемещение и посещение дестинации (другая местность, страна, отличная от места постоянного проживания человека); непременное возвращение обратно; цели туризма, отличающиеся сугубо гуманистическим содержанием и направленностью; совершение туристского путешествия в свободное от работы или учебы время; запрещение туристу заниматься в дестинации деятельностью, оплачиваемой из местного финансового источника». (7, С. 282)
Следовательно, «путешествие» обладает большей общностью понятийного смысла, оно описывает разнообразные перемещения людей в пространстве и во времени и, следовательно, может рассматриваться как более широкое понятие, чем «туризм».
Таким образом, на основе рассмотрения различных подходов к исследованию туризма, можно дать следующее определение. Туризм – это вид досуга, связанный с временным перемещением людей с места своего постоянного проживания в другую страну или другую местность в пределах своей страны с оздоровительными, познавательными, деловыми или иными целями, но без занятия оплачиваемой деятельностью в месте временного пребывания. Туризм взаимодействует с рекреацией, так как сочетает в себе такие виды деятельности как расширение познания и восстановление сил.
Список использованной литературы:
1.     Петровский В.С. Туризм как общественное явление // Спутник туриста. — Киев, 1983. — С. 7-9.
2.     Кусков А.С., Голубева В.Л., Одинцова Т.Н. Рекреационная география. – М, 2005. – С. 281.
3.     Воронкова Л.П. История туризма и гостеприимства. – М., 2004. — С. 16.
4.     Кусков А.С., Голубева В.Л., Одинцова Т.Н. Цит. соч. – М, 2005. – С. 282.
5.     Акимова Л.А. Социология досуга. – М., 2003. – С. 58.
6.     Квартальнов В.А. Туризм. – М., 2003. – С.20-21.
7.     Кусков А.С., Голубева В.Л., Одинцова Т.Н. Цит. соч. – М, 2005. – С. 282.
ФУНКЦИИ ПАРАНАУКИ В СОВРЕМЕННОЙ МАССОВОЙ КУЛЬТУРЕ Климова П.О. Современное общество характеризуется возрастанием  дифференциации экспертных систем, для которых естественным является принципиальное ограничение своей применимости. Человек, даже будучи очень образованным, остается  специалистом в рамках, как правило, одной профессиональной организации, в связи с чем ту информацию, в которой он не является специалистом, он получает посредством различных интерпретаторов и  при этом у него нет достаточно достоверных данных, чтобы подвергать полученную информацию критической рефлексии. Одним из наиболее активных таких интерпретаторов выступает массовая культура. По мнению Д.Белла, массовая культура – это своего рода организация обыденного сознания  в информационном обществе, особая знаковая система или язык, на котором члены информационного общества достигают взаимопонимания (1). Нам важно подчеркнуть, что информация, добытая в рамках экспертной системы,  в массовой культуре получает зачастую иное смысловое, а также  эмоциональное наполнение,  в связи с чем может реализовывать совершенно иные функции, не актуализируемые ранее.  Данный процесс мы проследим на анализе такого явления как паранаука.
В узком значении, являющемся наиболее определенным (2, С.197), паранаука объединяет такие дисциплины как астрология, алхимия, геомантия, хиромантия, нумерология, которые часто позиционируются как оккультные науки, а спектр их оценки меняется с изменением культурно-исторической ситуации. По нашему мнению, паранаука выступает как форма аксиологического и прагматического знания, характеризуемая синкретичным единством  натурфилософских и технологических представлений, во многом общих для всех парадисциплин, фиксируемых с помощью определенного символического языка описания. В европейской традиции со становлением проекта науки Нового времени эти явления были отнесены к суевериям, и ушли на периферию знания, так как не вписывались в рамки механистической парадигмы науки, получившей права привилегированного дискурса, в пределах которого единственно возможным становится продуцирование истины. В современной культуре мы видим вновь вспыхнувший интерес к этому феномену, который приобретает, с одной стороны, характер экспертной системы, сознательно культивирующий свой тип знания и отстаивающий выполнение когнитивной функции, с другой стороны, обретает популярность в рамках массовой культуры, где, по справедливому замечанию В.М.Найдыша, паранаучное знание ориентировано не столько на познание действительности, сколько на развитие разнообразия  ценностно-эмоциональных способов переживания человеком мира (3).
Представления паранауки имеют характер, основанный преимущественно не на рациональном доверии и системе доказательств, а на  вере. Паранаучные знания, неся с собой натурфилософские концепции, раскрывающие органическую взаимосвязь человека и природы, активизируя языческо-мифические традиции массового сознания, отчасти созвучные экологическим идеям в современной науке, способствуют мировоззренческой ориентации человека, причем если научное мировоззрение не может объяснить многие вопросы, связанные  с осмыслением судьбы человека и проблемами его нравственного выбора, то паранаучное знание делает акцент именно на решении экзистенциальной проблематики. Одновременно с мировоззренческой функцией,  М. Элиаде отмечает  связь паранауки с чувством религиозности, с особым способом духовного освоения мира, выделяя парарелигиозную функцию,  в частности, астрологии. Тот факт, что жизнь человека связана с астральными феноменами, придает новый смысл его существованию. Он становится уже не просто анонимной личностью, случайно заброшенным в непредсказуемый мир: гороскоп показывает человеку, как тесно он связан со всей вселенной. «Этот парарелигиозный аспект астрологии рассматривается даже как высший по отношению к существующим религиям, так как в нем не возникает ни одна из сложных теологических проблем: существование персонифицированного или надличного Бога, загадка Сотворения мира, происхождение зла и т. д. Следуя указаниям своего гороскопа, человек пребывает в полной гармонии с миром, его не тревожат сложные, трагические или неразрешимые проблемы. И в то же время он признает, сознательно или подсознательно, что перед ним разыгрывается великая, хотя и непостижимая космическая драма, участником которой он является» (4). Современный человек оказался в ситуации, когда ему самому приходится делать выбор относительно своих религиозных предпочтений, так как традиционная религия перестает быть в большинстве случаев социализируемой с ранних этапов становления человека в обществе. При этом доверие к паранаучному знанию может сочетается и с традиционной верой.
Для непрофессионала паранаучные дисциплины, такие как астрология, хиромантия, нумерология, актуализируются и как непосредственно гадательная практика. В современной многомерной культуре резко возрастает количество ситуаций выбора, область вариантов поведения настолько открыта, что  во многих случаях человеку трудно найти правильное решение самостоятельно, поэтому он ищет посредника.  Многих в этом случае привлекает возможность безличной передачи (при недоверии к личному посреднику, будь то психолог, психиатр или врач) в паранаучных дисциплинах через интерпретацию символической системы.  Популярность астрологии, хиромантии, нумерологии и определяется тем, что они ориентированы на конкретного человека, на раскрытие возможностей сугубо индивидуального мира, тогда как наука ставит своей целью раскрытие общих закономерностей, зачастую не имеющих смысла для конкретной жизни обычного человека.
    продолжение
--PAGE_BREAK--Парадисциплины (астрология, нумерология и др.) входят в более широкое поле гадательных практик (а именно так они чаще всего воспринимаются в массовом сознании), однако их востребованность повышается еще и тем, что с их системой знания можно познакомиться и самостоятельно, о чем свидетельствует в частности выпуск большого количества литературы не только специального, но и популярного характера. При невозможности найти логическое, рациональное объяснение, парадисциплины предлагают обраться к символьному языку. При этом концептуальный аппарат паранауки приобретает своеобразную метафоричность, которая, в свою очередь, облегчает диффузию паранаучных представлений в обыденное сознание и тем самым усиливает человеческую способность к самонаведению. Мы можем сказать, что паранаука сейчас находится в своей собственной культурной нише и вполне успешно способна выполнять одну из главных своих культурных функций — способна служить одним из механизмов саморегуляции человеческой деятельности или, иначе, служить в роли психотерапевтического средства, тем самым становясь конкурентом психологии. Так психологическое направление в современной астрологии позиционирует свои цели как «культивирование здорового отношения к своему «Я», а вместе с ним  и ответственности за себя», восстановление порядка, душевного покоя, помощь в принятии себя, раскрытие самости, оказание помощи в том, чтобы наиболее полно и значимо пережить моменты и циклы жизни, через которые проходит человек, при этом подчеркивается неправомерность сведения астрологии, а также других парадисциплин к обыкновенному предсказанию судьбы (5).
В некоторых случаях обращение к паранауке объясняется интересом к ней как к культурному феномену и служит средством развлечения, досуга. Здесь,  на наш взгляд, проявляется игровая функция паранаучного знания в массовой культуре. Это чаще всего происходит с западной нумерологией. Расчеты дат рождения и имен, представленные в популярной литературе, имеют своей целью не только определить черты характера человека, но и представляют собой некое развлечение, игру в числа, тогда как система китайской нумерологии представляется в европейском сознании некоей философской системой и используется как гадательная практика.
Символическая, эстетическая функция, внутренне присущая паранаучному знанию, определила особую популярность паранаучной символики в современном искусстве: астрологическая, алхимическая, нумерологическая символика выступает как средство создания образов и сюжетов в литературе, кино, видеоиграх, музыке. Причем такая традиция использования символики, берущая начало с зарождения этих дисциплин, не только не утратила своей популярности, но и существенно расширила сферу своего применения за счет киноискусства и видеоигр, рекламы. Спектр оценки символики и образов паранаук варьируется от иронического, сатирического до серьезного, вдумчивого отношения к  данному типу символизма. Эта символика входит в повседневную жизнь посредством открыток, игрушек, ювелирных украшений, создавая некий культурный фон повседневной жизни. По-прежнему паранаучная символика пронизывает повседневный язык. Среди астрологических, алхимических выражений паранаучных дисциплин, которые вошли в повседневный язык, мы можем встретить такие как «оппозиция», «аспект данной проблемы», «родиться под счастливой звездой», «планида», «его звезда восходит», «алхимия любви», «линия жизни», «линия судьбы» и др. К астрологическим представлениям восходят и характеристика ведущих деятелей культуры и спорта как «звёзд», и названия дней недели во многих языках, и встречающиеся на флагах многих государств Солнце, Месяц и звёзды.
Проникая в массовую культуру, многие идеи паранауки, развивающиеся в рамках профессиональной среды, предельно упрощаются и коммерциализируются, приобретают инструментальный характер, становятся орудиями «воли к власти», выполняя тем самым социально-манипулятивную функцию. Здесь астрология, хиромантия, выступают не только как способ психорегуляции в лучшем, гуманистическом своем проявлении,  но и как средство подбора служащих, увеличения прибыли.  Этот сугубо прикладной, коммерческий характер паранауки, при котором усваивается лишь система практических приложений паранауки и игнорируются ее мировоззренческая основа, и вызывает наибольший поток негативных реакций.
Образ паранаучных дисциплин в массовой культуре довольно неоднозначный, однако рассмотренный спектр функций показывает, что паранаука создает не только бытовой жизненный фон, опираясь на традиции, но стремится разрешить экзистенциальный проблемы человека при культивировании, как правило, гуманистического подхода.
Список использованной литературы
1.Белл Д. Грядущее постиндустриальное общество. – М., 1999
2.Касавин И.Т. Паранаука//Новая философская энциклопедия: В 4 т. – М., 2001. – Т. 3
3. Найдыш В.М. Современная наука и квазинаучное мифотворчество//Проблема ценностного статуса науки на рубеже XXI века. – СПб., 1999. – С.263-279
4. Элиаде М. Оккультизм, колдовство и моды в культуре. Электронный вариант: //http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Culture/El_kyl/22.php
5. Радьяр Д. Астрологическая психология. – Новосибирск,1994
НАУЧНАЯ ДИНАМИКА В КОНТЕКСТЕ ФИЛОСОФИИ ЯЗЫКА Сапрыкина Е.В Обращение к феномену языка на рубеже ХIХ– ХХ веков не было случайным и произвольным. Необходимость переосмысления роли языка была спровоцирована кризисным состоянием конкретных наук, занимающихся изучением объектов в своих узких специализированных областях. Причина заключалась в проблематичности базисного отношения отдельных наук к тем вещам, к которым обращены их вопросы.
Стремление осмыслить язык выводит нас к нему же самому, так как только его мы и можем по-мыслить. По словам М. Хайдеггера, «язык есть; язык, и ничего кроме него»(1, с.121). В европейской традиции философия языка ведет свое начало от классической античности и является тем источником, от которого обособилась впоследствии сама наука о языке. Философия языка в античности возникает в ходе решения центральной философской проблемы этой эпохи – взаимоотношения между вещью, мыслью и словом.
Первые работы, посвященные природе языка, его взаимоотношениям с наличным бытием и неизбежной трансценденцией, принадлежат Аристотелю. Категории языка, согласно этому философу,– не чуждые сущему понятия, но это категории самого сущего, через которые оно единственным образом раскрывается и включается в мир. Античная традиция мышления видела «истину вещи» в ее совпадении с «разумным» понятием ее сущности. «Высказывание относит себя к этой вещи, поскольку оно ее представляет и о представленном может сказать– в определенном аспекте,– что он есть сам по себе.
«Высказывание, в котором содержится представление, утверждает представляемую вещь так, как она есть в качестве вещи» (1, с. 123). А потому греки характеризовали человека как существо, обладающее речью, подчеркивая фундаментальную значимость этого обладания. Язык, будучи совокупностью осмысленных высказываний (суждений), «метит вещь», открывает ее, делая ее доступной, явленной, сподручной.
Забвение онтологического основания учения Аристотеля спровоцировало забвение сущности языка. В связи с чем, можно выделить два направления, уведшие от аристотелевской, базисной для всей западной мысли, интерпретации: во-первых, характеристика языка как «вторичного продукта» мыслительной деятельности человека, а, во-вторых, версия божественного происхождения слов. Последняя была доминирующей вплоть до эпохи Возрождения.
В современной гуманитарной мысли философия языка определяется в самом общем виде как такой подход к языку, при котором философские положения используются для объяснения наиболее общих законов языка, а данные языка, в свою очередь, для решения некоторых философских проблем, выдвигаемых конкретным временем. Основной фокус внимания в исследованиях философии направлен на язык, его сущность, предназначение, условия, формы и закономерности существования.
Изменение философских воззрений на природу лингвистической реальности прямо или косвенно приводит к появлению новых «образов» языка, коррелирующих с соответствующими философскими представлениями. Так, отказ в современной философии от позитивистской установки к деонтологизации («необращенности» к бытию) и возрастание в ней внимания к проблемам человека и духовной реальности находит свое выражение в формировании целой галереи образов, разработанной философской мыслью последних двух столетий, начиная от понимания языка как «языка индивида», «системы», «структуры», «типа», «характера» и «пространства мысли» до определения его как «дома бытия духа», в котором объединяются два видения языка – образа языка как «дома бытия» (М. Хайдеггер) с пониманием языка как энергии духа (В. фон Гумбольдт) В свою очередь, возможность обращения философов к языку при решении сугубо философских проблем мотивируется тем, что «философские константы языка» предстают для них лишь частным случаем «философских констант» (Э.Жильсон) и что, по афористическому выражению Л. Витгенштейна, «целое облако философии конденсируется в каплю грамматики».
Философия по своей природе есть наука об «истинных началах», об «истоках», предназначение которой состоит в том, чтобы решать задачу «свободной и универсальной теоретической рефлексии, охватывающей… все идеалы и всеобщий идеал, т.е. универсум всех норм» (Гуссерль). Имея объектом своих размышлений «мир как целое», она направляется на «познание всего в его конкретной полноте и целостности» (Шпет). Такова же в видении философов направленность и языковой активности человека. Сущность языковой деятельности, по мысли французского философа Э. Левинаса, заключается в том, чтобы «высветить за пределами данности бытие в его единстве». Язык как посредник между человеком и бытием, полагает немецкий философ Х.-Г. Гадамер, выявляет «целостность» нашего отношения к миру; парадокс языка состоит в том, что он является, собственно говоря, «не языком, а миром» (Г.Ипсен).
По всеобщему признанию, проблема языка занимает в современной философии такое же ведущее положение, какое ранее имела в ней проблема мышления, а в немецкой классической философии – мышления, «мыслящего самого себя». Хотя проблема изучения языка как такового в философии не является основной, однако, как полагает французский философ Ж. Деррида, эта проблема «как таковая» еще никогда «не захватывала столь глобального горизонта крайне разнообразных областей исследования, гетерогенных дискурсов, сфер различного и разнородного, наряду с их намерениями, методами и идеологиями».
В современной европейской философской мысли проблема языка возникает в связи с попыткой преодолеть тенденции к деонтологизации в философии, а также в русле традиционной философской проблематики поиска базисных оснований человеческого познания и культуры – особых «культурно-исторических априори», в качестве которых стали рассматривать язык. Наиболее интенсивно языковая проблематика изучается в ХХ в. в русле аналитической философии, феноменологии и философской герменевтики. Герменевтика представлена в двух вариантах – «онтологической герменевтикой» (М. Хайдеггер), акцентирующей внимание на соотношении языка и бытия и представляющей постижение бытия как раскрытие его манифестации в языке, и «лингвистической герменевтикой», или герменевтикой текста (Х.-Г. Гадамер, П. Рикер), акцентирующей внимание на взаимосвязи языка и мышления в их отношении к бытию. Для позиции философской герменевтики в целом характерно выражение недоверия к непосредственным свидетельствам о жизни сознания, и прежде всего к провозглашаемому Р. Декартом принципу непосредственной достоверности самосознания Cogito ergo sum, и обращение к косвенным свидетельствам, запечатлеваемым не столько в логических структурах, сколько в языке, трактуемом как воплощение жизненной конкретности дорефлексивного опыта. Философская рефлексия, по утверждению французского философа П. Рикера, должна опираться не на тезисы «я мыслю» или «я есть», но на тезис «я говорю», отображающий более глубокий слой человеческого существования, поскольку сущностные структуры бытия запечатлеваются и отображаются не в мышлении или сознании, а в творчески подвижном, необъективируемом и неуловимом для понятийного мышления языке. Над каждым словом, по Рикеру, находится «венчик невыразимого», и в любой момент диалога «во взвешенном состоянии» находится и то, что непосредственно высказывается, и вся бесконечность невысказанного.
Представители аналитической традиции в философии пытались устранить все неясности и недоразумения в науке и философии через синтаксически-семантический анализ предложений, наименьших кирпичиков здания всего возможного знания. Подобно раннему Витгенштейну, аналитики исходят из того, что под поверхностью повседневного языка скрыта «логическая форма» универсального языка, притом таким образом, что эта форма делает возможным общезначимое отражение всех «элементарных фактов» в «элементарных предложениях». Язык расценивается в качестве источника заблуждений для человека, и задача философии усматривается в освобождении от ошибок, содержащихся в языке и препятствующих свободе мышления. Л. Витгенштейнhttp://www.krugosvet.ru/articles/10/1001095/1001095a1.htm полагал, что «большинство предложений и вопросов философа коренится в нашем непонимании логики языка». Философия для него – «критика языка», борьба против «зачаровывания» разума средствами нашего языка, против ложных понятий, создаваемых «грамматической иллюзией». Идеалом неопозитивизма становится создание логически совершенного языка, который «прямо достает до реальности» (Б. Рассел). В ходе «лингвистической критики» метафизики неопозитивистами был разработан особый концептуальный анализ естественного языка, составляющий одно из центральных направлений в современной философской мысли.
Феноменология и аналитическая философия, исходя из разных установок, сформулировали видение сущности языка, условий его функционирования, прослеживая взаимоотношения между синтаксической структурой языка и онтологической структурой мира. Мы живем в мире языка, в мире, обусловленном языком, и вне него выйти не можем. Язык составляет ближайшее окружение человека и единственное универсальное средство для выхода к сущему, представшему пред нами во всем многообразии предметов чувственного опыта. «Фактически наши отправления целиком и полностью пронизаны высказываниями, высказывания всегда так или иначе, выражены в них. Фактически даже самые простые наши восприятия и схватывания всегда уже выражены, и более того, определенным образом проинтерпретированы»(2, С.61). Поэтому язык был, есть и будет одним из предметов философского мышления.
Список использованной литературы
1. Койре А.«О сущности истины» // Логос. – 1999. – № 10.
2. Хайдеггер М. Пролегомены к истории понятия времени.
К ПРОБЛЕМЕ ВЗАИМОСВЯЗИ КОГНИТИВНЫХ И ЦЕННОСТНЫХ СТРУКТУР НАУКИ Гуляк И.И. К проблеме взаимосвязи когнитивных и ценностных структур науки
Наука изучается различными школами и направлениями философской мысли. Их объединяющим началом выступает деятельностная структура научного исследования, существующая в разнообразных формах. Если наука является особым типом рациональности, то каким образом сочетаются знания и ценности? Как эти компоненты дополняют друг друга в таких типичных процедурах науки как: постановка проблемы, поиск метода и его пробное применение в форме гипотезы, эмпирическое обоснование и логическое доказательство, оценка познавательных результатов на истинность, влияние мировоззренческих ресурсов на научный поиск? Все эти вопросы лежат в центре внимания современной эпистемологии.
Современную науку В. С. Степин характеризует как постнеклассический этап, воплощающий в себе уже третий тип научной рациональности, и его главная отличительная черта – возрастающая роль внутренних и внешних для науки ценностей. Этот феномен выражает магистральную тенденцию развития науки.
Классическая наука стала осознаваться средствами современной для нее эпистемологии. Р. Декарт ввел в оборот методологическую схему субъекта и объекта познания, в русле которой оформился идеал объективной истины («в содержании результатов науки не должно быть деформирующих следов ученого»). Так появилась первая явная норма оценивания научного знания на предмет его истинности (истина/заблуждение). Конечно, ее исторические прообразы можно найти в античной философии (аристотелевская теория корреспонденции, правило исключения логических противоречий) и преднауке (научное знание отличается от мнений). Но заслуга Декарта и других мыслителей Нового времени состояла в том, что они весьма четко сформулировали ряд норм зарождающегося экспериментально‑математического естествознания. Французский методолог стал автором «правил ума», где нашли место идеал проблемного сомнения, норма анализа (разделения сложной проблемы на простые задачи), правило интуитивной ясности исходных принципов, норма дедуктивной связи гипотезы с эмпирическими следствиями. Заслугой Ф. Бэкона стали правила индуктивного обобщения, которые в дальнейшем уточнялись Дж. Ст. Миллем и другими логиками.
    продолжение
--PAGE_BREAK--11.                                                                                          Ramуn A. Gutiйrrez, When Jesus Came, the Corn Mothers Went Away: Marriage, Sexuality, and Power in New Mexico, 1500-1846 (Stanford: Stanford University Press, 1991).
12.                                                                                          France V. Scholes, Church and State in New Mexico, 1610-1650, Historical Society of New Mexico, Publications in History, vol. 7 (Albuquerque: University of New Mexico Press, 1937).
13.                                                                                          Jack D. Forbes, Apache, Navaho, and Spaniard, 2nd ed. (1st ed., 1960; Norman: University of Oklahoma Press, 1994); and Edward H. Spicer, Cycles of Conquest: The Impact of Spain, Mexico and the United States on the Indians of the Southwest, 1533-1960 (Tucson: University of Arizona Press, 1962).
14.                                                                                          Jane Landers, Black Society in Spanish Florida (Urbana: University of Illinois Press, 1999).
15.                                                                                          Kimberly S. Hanger, Bounded Lives, Bounded Places: Free Black Society in Colonial New Orleans, 1769-1803 (Durham: Duke University Press, 1997).
16.                                                                                          Gilbert C. Din, Spaniards, Planters, and Slaves: The Spanish Regulation of Slavery in Louisiana, 1763-1803 (College Station: Texas A & M University Press, 1999).
17.                                                                                          Marc Simmons, The Last Conquistador: Juan de Oсate and the Settling of the Far Southwest (Norman: University of Oklahoma Press, 1991); Mark Santiago, The Red Captain: The Life of Hugo O'Conor, Commandant Inspector of the Interior Provinces of New Spain (Tucson: Arizona Historical Society, 1994.
ПОНЯТИЙНАЯ СОСТАВЛЯЮЩАЯ КОНЦЕПТОВ ПРОСТРАНСТВА И ВРЕМЕНИ Мешкова И.Н.
В классическом научном мышлении было традиционным определение пространства и времени в качестве объекта естественнонаучных и умозрительно-философских построений. Основание для становления «пространства» и «времени» как научных терминов было заложено в контексте западно-европейской традиции в античности, в трудах Платона и Аристотеля, которые ввели рациональную теорию как таковую. В Новое время Ньютон и Лейбниц операционализировали пространство и время, превратив их в физические величины и сделав пространство и время элементами рациональной теории. В этот период в наиболее отчетливой форме происходит определение пространства и времени в качестве объекта естественнонаучных и умозрительно-философских построений. Позднее представления о пространстве и времени эксплицировались в виде двух бинарных оппозиций, названных впоследствии концепциями Демокрита-Ньютона и Аристотеля-Лейбница, или субстанциальной и реляционной.
Таким образом, благодаря Лейбницу и Ньютону на протяжении нескольких веков пространство и время считались сугубо научными понятиями. Оба мыслителя, постоянно спорившие о пространственно-временном континууме, разделяли единое мнение, что он и только он задает образ и структуру реальности. Именно в эпоху Нового времени реальность становится главным объектом осмысления философов, происходит переход от «res» (вещи) к «realitas» (реальности), где вещь теряет свой прежний статус, становясь лишь «фрагментом, помещенным в геометризированное пространство» (13, с. 42). Именно этот момент истории оказался решающим для последующего формирования мировоззрения в целом. «С этого времени, – пишет Т. Кун, – весь поток сенсорных восприятий, включая восприятие цвета, вкуса и даже веса, объяснялся в терминах протяженности, формы, места и движения мельчайших частиц, составляющих основу материи» (9, с. 161). 
Вырисовывается парадигма, на которую во многом все это время опиралось мировоззрение человека, конструкция, оказавшая огромное влияние на развитие человеческой мысли:
механика – физика – естествознание – наука – культура.
Согласно этой парадигме физика была «языком мировоззрения» (М.М. Бахтин). Именно за счет нее происходило искажение смысла и понимания того, что есть пространство и время. П. Бергер и Т. Лукман, ссылаясь на К.  Мангейма, отмечают, что «общество детерминирует не только возникновение, но и содержание человеческих идей, за исключением математики и части естественных наук» (2, с. 21). С этим трудно не согласиться, однако нельзя упускать другой аспект  этого процесса. Содержание упомянутых ими наук также оказывают огромное влияние на содержание идей. Так, механика, физика, естествознание, наука и, наконец, культура сделали пространство и время вещами. Это как раз то, от чего предостерегал Л. Витгенштейн: не надо говорить о невещественном как о вещах. Однако, «когда выяснилось, что мир сложнее любого самого грандиозного механизма и не может быть представлен лишь как совокупность протяженных субстанций, рухнула не галилеевско-ньютоновская механика, а лишь выстроенная на ее основе метафизика. Философы более не могли уже полагать физическую реальность единственной. То, что стремились сделать Декарт и Лейбниц, Гольбах и Ламетри, Гамильтон и Лаплас – создать описание мира как совокупности тел, в которых ничего нет, кроме движения, числа и фигуры – оказалось невозможным» (8, с. 353-354).
Отметим, что уже в Новое время начинается переосмысление роли науки в культуре. Так, Кант впервые пришел к заключению, что пространство и время были превращены в физические величины лишь для удобства вычислений. Вслед за Кантом сциентисты подверглись более жесткой критике, прежде всего, со стороны романтиков. Именно они заговорили о культуре как об особой реальности. Культура вовсе не едина, она представляет собой комплекс множества частей. Каждая из них полна собственного смысла и является ценностной сама по себе.
Содержание современной культуры свидетельствует о необходимости пересмотра сложившихся в вопросе изучения пространства и времени установок и требует всестороннего изучения данных феноменов. Наиболее эффективным инструментом для философии культуры в изучении пространства и времени является концепт. Как пишет А.А. Григорьев, «пришедший из времен средневековья (Петр Абеляр и Иоанн Солсберрийский, ) этот термин оказался актуальным для понимания процессов, происходящих в современной культуре» (5, с. 65). Концепт позволяет учитывать все существующие контексты изучения феноменов пространства и времени. Введение фигуры концепта в современную философию связано, главным образом, с именем Ж. Делеза. В совместной с Ф. Гваттари работе «Что такое философия?» автор писал, что концепт – это «некое чистое Событие, некая этость, некая целостность… как неразделимость конечного числа разнородных составляющих, пробегаемых некоторой точкой в состоянии абсолютного парения с бесконечной скоростью. Он реален без актуальности, идеален без абстрактности, он автореферентен и недискурсивен, абсолютен как целое, но относителен в своей фрагментарности, он самоподобен аналогично структурам фрактальной геометрии и содержит составляющие, которые также могут быть взяты в качестве концептов, поэтому он бесконечно вариативен» (7, с. 29-35).
С.С. Неретина, уделяющая особое внимание логико-семантическому «образу» концепта, который формируется в процессе порождения и понимания смысла, считает, что обращение к фигуре концепта и необходимость его возвращения из Средневековья в современную теорию связано с кризисом однозначного (полностью согласованного) бытия (12, с. 127). Как подчеркивает Ж. Делез, «создание концепта всегда случается как функция проблемы» (1, с. 47). Концепт, в отличие от понятия, «останавливающего текучесть, связывающего разнообразие субъектов в некое объективное единство» (12, с. 121), «бесконечно вариативен» (7, с. 35). Возможно, именно в вариативности, в «текучести» концепта кроется причина постепенного вытеснения из сферы философии культуры фигуры понятия и замещения ее фигурой концепта. Концепт наиболее адекватен современной культуре: характерные черты концепта (субъектность, фрагментарность, вариативность, открытость структуры) соответствуют характерным чертам современной культуры (фрагментарность, множественность, открытость структуры). Классическому научному мышлению, стремящемуся «расчистить пути к чему-то одному-единственному» (12, с. 123)  адекватным было «тотальное, всеобщее» (6, с. 12) понятие.
         Актуальность концепта для понимания современной культуры обусловлена и функциями, выполняемыми концептом. Так,  концепт выполняет важнейшую функцию эквивокации – фундаментальный принцип отношения вещи и имени как двуосмысленности мира, мира, в котором нет места однозначности, категоричности и ограниченности. «Все ценное в мире открыто в пространстве разума для двойного прочтения» (1, с. 45), – пишет Ж. Делез.
Начиная с XX века, прежде всего благодаря усилиям культурологов и антропологов, а позднее феноменологов, «концепт» начал постепенно занимать базовые позиции практически во всех гуманитарных науках. Если первые начали эмпирически изучать культуру и обнаружили потенциал для изучения через нее различных феноменов и явлений, то вторые разрушили существующую иерархию разделения культуры на высокую и низкую. Теперь мир для человека ХХ века не может быть ни одномерным, ни упрощенным, ни иерархичным. Ученым удалось сломать методологическую установку, заключавшуюся в том, что наука обладает особым статусом объективности и достоверности в противовес обыденной жизни, повседневности. Тем самым было доказано, что система познания скоординирована, но не субординирована. В современной теории фигура концепта начинает активно использоваться различными областями знаний, позволяя по-новому осветить многие моменты современной культурной действительности, выступая как «единство процесса и результата смыслообразования, схваченности зачастую очень разнородных явлений» (6, с. 8).
Благодаря вышеупомянутым открытиям культурологов, антропологов и феноменологов «пучок» представлений, понятий, значений, ассоциаций, переживаний» (14, с. 75), сопровождающий слова «пространство» и «время», собственно и являющийся концептом пространства и времени, в значительной степени расширился. Как следствие, однозначность определения пространства и времени исключительно в качестве объекта естественнонаучных и умозрительно-философских построений не могла более в полной мере удовлетворять научный и практический интерес ученых и общества в целом. Содержание концептов пространства и времени изменилось, о чем свидетельствуют трансформации в культуре, запечатленные в современном русском языке, как, очевидно, и в ряде других языков, и требует всестороннего осмысления. Таким образом, можно сказать, что повседневные представления, переживания и образы пространства и времени, ранее не признаваемые наукой в качестве объективных и достоверных, но, очевидно, имплицитно присущие концептам пространства и времени, из пассивных компонентов сложной слоистой структуры концепта перешли в активные. Дополнительные, пассивные компоненты в силу ряда причин трансформировались в основные.
Изучением различных компонентов, отдельных составляющих концепта пространства и концепта времени занимались исследователи в контексте науки, философии и повседневного опыта. Исследование концептов – это всегда сопоставление, поэтому необходимо целостное рассмотрение концептов пространства и времени, сопоставляющее вышеуказанные контексты: 1) «пространство» и «время» как научные термины; 2) пространство и время как воспринимаемый и переживаемый опыт; 3) пространство и время как образы сознания и творчества. Как пишет С.Г. Воркачев, «эксплицитно либо имплицитно концепт – всегда объект сопоставительного анализа, подразумевающего сравнение» (4, с. 46).
Большинство исследователей, прежде всего в лингвокультурологии считают, что определяющей в семантике концепта является понятийная составляющая, отражающая признаковую и дефиниционную структуру.
Нельзя не согласиться с мнением Д.С. Лихачева (11, с. 3-9) и Ю.С. Степанова (14, с. 45-51), что концепты по-разному существуют в разных своих слоях, где они по-разному реальны для людей данной культуры. Вполне очевидно, что концепты пространства и времени по-разному будут реальны для ученого-физика и, скажем, феноменолога. Если для второго изменение концепта пространства и времени в современной культуре вполне очевидно, то для первого оно будет весьма сомнительным. При рассмотрении утверждающего словосочетания «пространство и время – физические величины» мы можем сказать, что для физика оно будет истинным и неоспоримым, но с позиции философии культуры это суждение может быть рассмотрено как метафорический концепт. Уподобление, сравнение пространства и времени с физическими величинами привело к тому, что остальные стороны концептов пространства и времени были затемнены, внимание искусственно было сфокусировано только на одной стороне данных концептов, которая обусловливала и программировала определенное направление мыслительного процесса в сферу естествознания. Авторы книги «Метафоры, которыми мы живем» Дж. Лакофф и М. Джонсон приводят ряд примеров, иллюстрирующих, как концепты предопределяют ход мыслей и действий. В качестве одного из них они рассматривают метафорический концепт «спор – это война», где ученые показывают, как данный концепт структурирует действия в споре наподобие военной тактики, где должны быть проигравшие и побежденные. Лакофф и Джонсон предлагают представить культуру, в которой спор не воспринимается в терминологии военных действий, а рассматривается как танец, цель которого – соблюдение гармоничных и эстетических принципов. Авторы уверены, что подобная установка повлекла совершенно иные действия участников спора, нежели в нашей культуре. Они также подвергают сомнению сам факт адекватной интерпретации спора представителями нашей культуры. Как отмечают Лакофф и Джонсон, «когда мы говорим, что концепт структурирован метафорой, мы имеем в виду, что он частично структурирован и может быть расширен только в одном направлении» (10, с. 25-34). Реалии современной науки свидетельствуют о том, что концепты пространства и времени невозможно понять и адекватно описать в «чистом созерцании» (И. Кант), без учета их эмпирических данных и творческого потенциала.
    продолжение
--PAGE_BREAK--Становление неклассической науки совпало с утверждением позитивистской эпистемологии. Исходя из идеалов субъективистского эмпиризма, Э. Мах высоко оценил феноменологическую термодинамику и жестко критиковал атомно‑молекулярную теорию, а также специальную теорию относительности А. Эйнштейна. Логический позитивизм продолжил курс на идеал науки, свободной от фундаментальных теорий и философских ценностей. Крах позитивизма совпал с рождением постнеклассической науки и становлением постпозитивизма. К. Поппер, его ученики и единомышленники реабилитировали теорию, позитивную роль философии в науке, вписав науку в эволюционный контекст ценностей жизни. Свое место в этой тенденции обрела и советская философия. Несмотря на идеологическую одноцветность того времени, Б. М. Кед­ров, П. В. Копнин, М. В. Мостепаненко, Л. А. Микешина, М. К. Ма­мар­да­шви­ли, В. А. Лекторский, В. С. Швырев и другие философы на достаточно высоком уровне развивали философию науки, включая тему познавательных ценностей. Уже краткий экскурс в историю говорит о том, что ценностные измерения науки складывались в течение нескольких веков. Своеобразие этого процесса состояло в том, что в нем участвовали как ученые, так и философы, но нередко это были личности, которых с равным правом можно назвать учеными и философами – например, Р. Декарт, Э. Мах, А. Пуанкаре и другие. Кроме того, разработка научных норм поначалу шла без привлечения общей теории ценностей. Исследователи обращались к практике научного познания и в ней искали образцы оценок. Поворотным этапом стало формирование Баденской школы неокантианства: Г. Риккерт и В. Виндельбанд сделали попытку создать универсальную теорию ценностей.
В этом контексте стало обсуждаться различие естествознания и гуманитарных наук, что не могло не затронуть их ценностные аспекты. Когда шел разговор о таких процедурах, как объяснение и понимание, естественно вставал вопрос о специфике их оценочных норм. Тезис Риккерта о «приведении к ценности» стал одним из решающих критериев специфики гуманитарных наук и мировоззренческой культуры познания. Он пронизывает творчество М. Вебера и других исследователей гуманитарной ориентации.
В рамках идейной борьбы логического позитивизма, постпозитивизма и марксизма стала утверждаться такая модель естественных наук, где ключевое место заняла рефлексия ценностей. Начало этому движению положил Б. М. Гессен, который в докладе на международной конференции по истории науки (1931 г.) дал анализ социально‑культурных оснований ньютоновской механики. Тем самым было положено начало систематической социологии науки, где стали обсуждаться социальные ценности научного сообщества (по Р. Мертону – «этос науки»).
Для постнеклассической науки характерно взаимопроникновение философской эпистемологии и аксиологии познания. Исследование оказалось тем процессом, где познание органически переплетено с ценностными актами. Ценности существуют не только в отношениях науки с обществом, они действенны как в общении ученых друг с другом, так и в качестве внутренних факторов, регулирующих научный поиск.
Таким образом, задача оптимальной координации разных норм, идеалов и осознания единства в многообразии ценностных структур – весьма актуальна. Доклад ректора МГУ им. М. В. Ломоносова академика В. А. Садовничего на IV Российском философском конгрессе «Философия и будущее цивилизации» (24 мая 2005 г., Москва) назывался «Знание и мудрость в глобализирующемся мире». Союз знания и мудрости является хорошей метафорой соотношения когнитивного и ценностного в науке.
При обсуждении сравнения мировоззрения и науки, становится ясным, что общей основой здесь выступает такое рациональное и сверхэмпирическое образование как теория. Другое общее измерение – нормативность и, прежде всего, логическая. Все знания науки подчиняются требованиям формальной логики, главное из которых – непротиворечивость.
У философии и научно‑теоретической мысли есть много общего. Если взять проблемность, то здесь действует единая норма связности, однако оценивается разный когнитивный материал. Ученый размышляет над частным знанием, сочетая теорию с фактами, философ же вопрошает в универсальном ключе и отношением «человек‑мир» придает своим проблемам особую целостность. Кроме того, сколько бы гипотез ни выдвинули ученые по одной проблеме, в конце концов, решение заканчивается однозначным результатом. Только к такому знанию применима норма истинности (истинно/ложно). Если подавляющее большинство философских учений признают непротиворечивость, то исключением является диалектика, оценивающая единство противоположностей как теоретически законную конструкцию. Для немецкого логика А. Тренделенбурга гегелевский принцип тождества бытия и мышления был явным нарушением почти всех законов формальной логики.
В науке для группы родственных дисциплин (естествознание, гуманитарные и технические науки) существуют единые и сквозные принципы. В философии такое интегральное единство отсутствует и действует многообразие «направленческих» принципов, возникших из плюрализма базисных решений. Уже в древности основные проблемы получили несколько типичных решений. Для онтологии главный вопрос («какова сущность универсума?») обернулся четырьмя ответами: религиозная философия, объективный и субъективный идеализм, материализм. Эти решения стали ведущими и альтернативными методами во всех остальных разделах, что породило и другие альтернативные группы идей в антропологии, гносеологии и т. д. Тот или иной философ выбирает определенную традицию. Но в целом господствует плюрализм методов и множественность ответов на любой вопрос. Такая ситуация не поддается оценке на истинность, и решения сравниваются по другим, духовно‑теоретическим критериям.
ЗНАНИЕ И ЕГО ВИДЫ: ФИЛОСОФСКИЙ И СОЦИОЛОГИЧЕСКИЙ ПОДХОДЫ Пржиленский В.И. В стремительно меняющемся мире изменяется и модель образования. Не знания как таковые становятся главной целью учащихся – в условиях информационного общества знание становится все более доступным. В качестве главной цели сегодня выступает умение находить нужные знания и результативно пользоваться ими. Образование современного человека становится непрерывным, а полученные на различных его этапах знания и умения должны превращаться в компетенции. Для того, чтобы не только знать и уметь, но и быть готовым применить свои знания и умения на практике, важно по-новому взглянуть на то, как человек мыслит.  
С древнейших времен до сегодняшнего дня философия представляла собой поиски новой технологии мышления. Изучение творчества Платона или Декарта, конечно, способствует росту эрудиции и, с этой точки зрения, ценно само по себе. Но, прежде всего, знать их необходимо для того, чтобы понять и усвоить те элементы, которые сохранились в мышлении современной эпохи и могут быть использованы в собственной интеллектуальной практике. Главная задача изучения философии – научиться мыслить. Мыслить творчески, критически, концептуально и самостоятельно. Уметь формулировать, аргументировано отстаивать собственную точку зрения. Для этого необходимо не только знакомство с наиболее авторитетными философскими системами, но и развитие способности применять полученные знания в своей профессиональной деятельности.
Крайне востребованы сегодня навыки в интерпретации и прояснения смысла высказываний. Не менее важное значение для успешного овладения аналитическими и критическими компетенциями должно иметь восстановление в своих правах логики, которую сегодня изучают лишь на некоторых специальностях. Это последствие борьбы со схоластикой и метафизикой сегодня неожиданно превратилось в препятствие для тех, кто пытается освоить современную философию, которая фактически началась с переосмысления оснований классической логики. Авторы революции в философии, получившей название лингвистического поворота, так реформировали древнее учение о формах мышления, что отношения между вещами, словами и мыслями оказалось полностью перестроенным. Но эта реформа не может быть понята без знания законов логики и схем формального вывода. Именно под этим углом зрения следует рассматривать учения Платона и Аристотеля, Декарта и Локка. Только основательное знакомство с принципами и моделями рационального мышления позволяет анализировать, обобщать, формулировать выводы, находить основную идею, отыскивать аргументы «за» и разбирать аргументы «против». Формирование научного мировоззрения, повышение эрудиции и выполнение других просветительских функций философии по-прежнему актуально.
Чем отличается специалист в какой-либо области частнонаучного знания от философа? Если физик, юрист или филолог способен скорее показать, что и как он делает, то философ в большей степени призван объяснить, почему это делается именно так. Что-то может быть только сказано, а что-то – только показано. Разумеется, хороший физик способен задуматься о том, что и почему он делает, а плохой философ будет излагать свой предмет, не понимая его, но «зная его содержание». Но стремление к заданному результату позволит добиться желаемого.
Не менее важен вопрос о соотношении истории философии и философско-теоретических концепций. История на определенном этапе перерастает в некое историческое сознание и самосознание. Когда исторические сведения, накопленные древними греками в течении нескольких столетий, разрушили многотысячелетнюю убежденность в неизменности обычаев и нравов, возникла потребность в чем-то постоянном. «Первая производная по времени» от изменяющихся нравов вскоре была открыта: философ Сократ провозгласил существование нравственности. Исторический взгляд на нравы заставил рассуждать о добре и зле для того, чтобы совершать поступки. Простое воспроизводство прежнего опыта путем его копирования более не работало. Точно также накопление исторических сведений о реальных процессах научного поиска с неизбежностью опровергло многие схемы и «законы», которым должна была, по замыслу проектировщиков, подчиняться наука в своем развитии. Историческое самосознание науки позволило перевести ее осмысление в рефлективный план, использовать специальные герменевтические методики для понимания смысла происходящего в современной жизни.
Крайне важным элементом освоения критических и аналитических компетенций является работа над оригинальными философскими текстами, в чем учебник также должен сыграть важную методическую роль. Как показала практика, для студентов наиболее трудным является задание сформулировать основную идею статьи или монографии, а также найти и представить аргументы участников научной полемики. Значительно легче пересказать содержание изучаемых текстов на уровне: «в этой главе речь идет об этом», «здесь затрагивается то-то», «автор обращается к теме такой-то», нежели заявить «содержанием статьи является отстаивание такой-то мысли» или «далее автор приводит следующий аргумент».
Долгое время считалось, что искусством аргументации можно овладеть интуитивно или стихийно. Тема «основы теории аргументации» присутствует лишь в курсе формальной логики, которая в обязательном порядке изучается студентами юридических и философских факультетов. Но и там, в лучшем случае, дело сводится к знакомству с общей схемой и решению небольших задач и упражнений. Все остальные навыки аргументации можно получить в школьном курсе геометрии, где доказательство теорем может служить архетипическим примером научной полемики. К сожалению, в действительности этого не происходит. Между тем, именно овладение навыками аргументации должно стать одной из основных целей изучения философии в высшей школе.
Не менее важна и гуманитарная составляющая курса, создающая условие для формирования свободной личности. Отечественная традиция предписывает максимально расширять кругозор и формировать мировоззрение, искать ответы на смысложизненные вопросы. Все это в равной мере присутствует и в данном курсе, ибо любые инновации не смогут лишить философию ее родовых признаков – философ стремится слушать музыку небесных сфер, вопрошать бытие и готовиться к встрече с вечностью. Занимаясь всем этим, он одновременно создает «мир, светящийся смыслом», из которого вырастают затем науки и искусства, политические проекты и экономические инициативы, находит свое выражение религиозное чувство и нравственный императив.   
Сегодня впору говорить о новом этапе развития науки, главной чертой которого становится стремительное усиление и качественное преобразование  роли истории науки в самых различных аспектах научной жизни.
Философия науки или историко-научная герменевтика, критика и социология науки дают познавательные средства, позволяющие увидеть за теоретическими схемами и концептуальными построениями дотеоретические и практические последовательности действий, возникшие «в другом месте» и «по другому поводу», но эффективно работающие в науке и составляющие содержание научной жизни.  Декарт, Локк и даже Кант имели дело скорее с проектом науки, тогда как современные философы способны оценить этот проект с точки зрения его реализации на протяжении нескольких столетий. В результате проектные работы продолжаются, а параллельно происходит всесторонняя оценка того, что сделано.     
Вторым ярким примером историзации мышления является европейский Ренессанс. Эпоха Возрождения – это период, когда умами завладели профессиональные филологи (гуманистами в эпоху Ренессанса называли репетиторов-гуманитариев, преподавателей древних языков и переводчиков). Но их опыт реконструкции античности привел к мировоззренческому перевороту, к формированию новой системы ценностей, к рождению современной европейской цивилизации. Гуманизм – это и осознание уникальности человеческой личности, и историзм, и критицизм, и тезис о тождестве внешнего и внутреннего мира, чего не было в античности. За всем этим первый в истории опыт «возрождения», то есть опыт реконструкции мертвой культуры, необходимый для восстановления способности читать и понимать на мертвом языке. Этот опыт был возможен как опыт возрождения, предпринятый в недрах «дочерней» средневековой культуры.
Что отличает филологов-гуманистов от их предшественников? Античная и средневековая герменевтика совершенно иные как по своей онтологии, так и по своей теории знака. Во-первых, и Аристотель, и Августин верят в существовании истинного значения, которое овеществляется средствами классической метафизики. Во-вторых, даже тем, кто подобно Стагириту считает подлинным бытием бытие единичных вещей, еще недоступна онтология уникального. Единичное – не значит уникальное. Оно просто существует актуально и в нем сочетаются случайное и необходимое. Такая онтология характерна и для антично-средневековой метафизики, и для картезиаско-кантианской гносеологии, но основе которой было создано новоевропейское математическое естествознание. Гуманисты фактически провозглашают альтернативную онтологию, согласно которой мир – совокупность уникальных вещей, уникальность которых не может быть редуцирована к универсальным принципам или законам. Им не нужна систематика, они противятся против родо-видовой модели бытия, считая логику лишь технической дисциплиной, развивающей умение рассуждать. Гораздо важнее для гуманистов-гуманитариев было выявление смысла, который не был частным случаем какого-то родового сверхсмысла и постигался не при помощи дедукции. Этот смысл выявлялся через уподобление, по аналогии, метафорически и т.п. Для умения понимать написанное на мертвом языке, понадобилось восстановить культурно-исторический, социокультурный и иные контексты, для воссоздания которых понадобилось восстановить саму смысловую основу текстообразования ушедших эпох.
Критический и исторический взгляд на ушедшие культуры заставил гуманистов опереться на иную онтологию – онтологию уникального. Наряду с иной онтологией и, как следствие этого, гуманисты сформировали иные идеалы научного знания. Высшим идеалом научности всегда считается точность как синоним истинности. Но точность как эффективность совсем не одно и то же, что точность как идентичность. Первая является идеалом естествознания, вторая – гуманитарных наук. Сюда же можно отнести и противопоставление каузального и телеологического объяснения, количественного и качественного способа организации знания. А противопоставление инструментального и коммуникативного вообще идеально вписывается в антитезу естественнонаучного и гуманитарного идеальных типов.
    продолжение
--PAGE_BREAK--Из-за этого оказалось, что гуманисты не очень хорошо вписываются в историю западной философии. Признать их прямыми предшественниками иррационалистов или экзистенциалистов – значит разрушить одну из «величайших» схем, разделяющих всех философов на классических и неклассических. На самом же деле все развитие таких философских направлений ХХ века как феноменология, герменевтика, постмодернизм, постструктурализм, интерпретативная социология и многих других можно охарактеризовать как возврат к «философствующей филологии». Эта «философствующая филология» может должна рассматриваться как антипод «философствующей геометрии». Когда Гуссерль в своих поздних и неоконченных работах провозгласил в качестве цели дегеометризацию философии и научного метода путем выявления их смысловой основы. Выявлять смысл, понятно, должны филологи. «Если геометрию понимать как смысловой фундамент точной физики, – писал Гуссерль, – то здесь, как и вообще всюду, мы должны соблюдать большую точность. Поэтому для того чтобы выяснить, как строится мысль Галилея, нам нужно будет реконструировать не только те мотивы, которыми он руководствовался сознательно. Не менее поучительно будет осветить и то, что имплицитно содержалось в руководившем им образе математики, хотя и осталось скрыто от него в силу направленности его интереса, ведь в виде скрытой смысловой предпосылки это, естественно, тоже должно было войти в его физику» (1).
Как и воздействие геометрии, влияние конструктивно-технической мысли на научные теории в самых разных областях знания хорошо изучено. По мере развития философии и физики в Новое время мир представляли то как часы, то как паровой двигатель, чтобы предсказывать его гибель или развитие. Геометр может представить, юрист доказать, филолог понять, техник – сконструировать. Они имеют дело с разными вещами. Потому то так важно одним философам представлять мир в виде механизма, другим – в виде текста, третьим – в виде деяния (творения), четвертым – в виде участка земли, который необходимо соразмерить и поделить.
Современное научное мышление, будь то гуманитарные, естественные или технические науки или философия, объединяется вокруг одной общей цели – технологизации и операционализации смысла. Сфера смысла обрела статус пространства манипулирования и экспериментирования благодаря самым разным новациям и интуициям. Такие непохожие направления как феноменология, аналитическая философия, прагматизм, философия науки стремились уйти от омертвевших схем, задающих отношение бытия и сознания, вещей и идей, истины и заблуждения, сущности и явления, чувств и разума, материи и мысли. И все они выбрали сферу смысла как способ привести разнородные сущности к единому знаменателю, как возможность взглянуть со стороны на те теоретические конструкции, которые достались им в наследство от картезианской парадигмы. Парменида можно считать первым из известных нам представителей философии языка. Его ответы на вопросы о происхождении бытия или возможности его исчезновения опираются на обращение к смыслу слова. Его тезис «одно и то же, мыслить и быть» – это закон соответствия слова и его смысла, это программа постижения вещей, основанная на доверии к языку. Доказывать несостворимость и неуничтожимость бытия, его совершенство и неизменность исходя из смысла слова (имени) мог только тот, для кого смысл слова был не менее объективным, чем свойство вещи, именуемое этим словом.
Может быть теперь, когда о смысле решили позаботиться философы, когда смысл превратился в проблему, благодаря такой «заботе» смысл превратится в средство, станет объектом освоения и использования. До сей поры он жил своей жизнью, скрепляя сферу того, что было недоступно человеку, что царствовало над ним, что ограничивало его волю. Теперь же, вслед за исследователями пойдут технологи, которые смогут «взять здесь» и «приспособить там», превратить смысл из цели в средство. До сей поры языковые игры были результатом спонтанно или естественно сложившихся форм жизни. Теперь же можно попробовать задавать новые правила, рождать новые языковые игры, создавать новые формы жизни.
Исследование смысла в ХХ веке проводится с размахом и очень напоминает все предыдущие «рождения рационализма». Вторжение в сферу смысла сегодня – это вторжение в сферу сакрального для его последующего использования. Историческое мышление заменяет метод или, вернее, становится его неотъемлемой частью.
Список использованной литературы
1. Гуссерль Э. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология. СПб., 2004. С. 41.
ТРАНСФОРМАЦИЯ ПОЛИТИЧЕСКОГО СОЗНАНИЯ РОСТА РОССИЯН Шило О. Ю. По функциональному основанию, т.е. по роли ценностей для функционирования и развития общества как целостной системы важно видеть различие между преимущественно интегрирующими и преимущественно дифференцирующими ценностями. Но такое различие не может быть априорным. По определению, все ценности позитивны, так как негативны анти-ценности, и интегрируют ту или иную часть индивидов. Но интенсивность осуществления этой функции зависит от масштабов распространения конкретной ценности среди членов данного общества на определенном этапе его развития: если эту ценность одобряет большинство членов общества, ее можно считать интегрирующей; если же ее одобряет меньшинство, то она оказывается дифференцирующей.
По мере развития общества функциональная роль конкретных ценностей может изменяться: дифференцирующие ценности становятся интегрирующими и наоборот. По функциональному основанию можно также различать одобряемые и отрицаемые ценности. В данном исследовании в качестве одобряемых принимаются те ценности, которые поддерживают больше респондентов, чем отрицают. Соответственно, отрицаемые — это те ценности, которые отрицают больше респондентов, чем одобряют.
Заметим, что дифференциация ценностей на одобряемые и отрицаемые не имеет ничего общего с делением их на «хорошие», положительные и «плохие», отрицательные. Речь идет о другом: разные люди по-разному относятся к одним и тем же ценностям, выстраивают разную их иерархию в своем сознании. В этом состоит одна из трудностей понимания и изучения ценностного сознания. На ее преодоление и направлена изложенная выше типология ценностей по нескольким основаниям (критериям).
Для прикладных целей особое значение приобретает типология ценностей по их месту в статусно-иерархической структуре ценностного сознания членов общества. По этому основанию можно выделить четыре группы ценностей:
— ценности высшего статуса, «ядро» ценностной структуры;
— ценности среднего статуса, которые могут перемещаться в состав ядра или на периферию, поэтому их можно представить как «структурный резерв»;
— ценности ниже среднего, но не самого низкого статуса, или «периферию» — они также подвижны и могут перемещаться в «резерв» или в «хвост»;
— ценности низшего статуса, или упомянутый «хвост» ценностной структуры, состав которого малоподвижен.
Ценностное ядро можно охарактеризовать как доминирующую в общественном сознании группу ценностей, которые интегрируют общество или иную социальную общность в некоторое целое. Структурный резерв находится между доминированием и оппозицией, он служит той областью, где наиболее интенсивно проявляются ценностные конфликты между индивидами и социальными группами, а также внутриличностные конфликты.
Периферия включает в себя оппозиционные ценности, разделяющие членов данной общности на приверженцев существенно разных, подчас несовместимых ценностей и потому вызывающие наиболее острые конфликты. Наконец, в хвосте оказываются ценности явного меньшинства, тличающегося от остальных членов общности большей стабильностью своих ориентаций, унаследованных от прошлых пластов культуры. Сформировать совокупность базовых ценностей, которые бы улавливали специфику ценностного сознания населения в кризисно-реформируемом обществе, — довольно сложная задача. но все выполнимая.
Различные системы обладают уникальным ценностным потенциалом, более или менее адаптивным к будущему. Истинным в «зеркале» человеческого сознания признается то, во что человек верит в данный момент. Эти понятия и включаются в логику развития человека и его работы с будущим. Процесс расширения, трансформации сознания, не согласующегося с проявленными знаниями о законах системы высшего иерархического уровня, требует изучения системы отклонения обыденного мышления от понимания модели пространственного развития.
Одним из важных компонентов политического сознания являются политические ценности. Политические ценности рассматриваются как фундаментальные ментальные образования, как абстрактные идеалы не связанные с конкретным объектом или ситуацией, как своего рода представления человека об идеальных моделях поведения и идеальных конечных целях. Таким образом, ценности — это оценка идеального объекта в терминах «хорошо», «плохо», представление о том, что желательно и необходимо.
Ценности — характеристика индивидуального сознания, имеющая ярко выраженную социальную природу. Другими словами, можно сказать, что политические ценности — это усвоенные, приспособленные индивидом (под влиянием личного интереса, ситуации и т.д.) социально-групповые представления. Эти представления усваиваются личностью в процессе социализации формируют конкретные политические установки. Каково отличие политических ценностей от политических установок? Ценности являются представлением человека об идеальном объекте или ряде объектов (например, о политической партии вообще или о свободе слова), в то время как установки характеризуют отношение людей преимущественно к конкретным объектам (данное разделение является, конечно, условным). Кроме того, ценности оказывают значительное влияние на формирование конкретных политических установок, поэтому могут рассматриваться как один из элементов установок.
Ключевую роль во взаимоотношениях «внутреннего» и «внешнего» поведения человека играет политическая установка: она «предшествует действию, являясь его начальным этапом, настроем на действие».
Что же такое политическая установка? Применительно к уровню политического под установками следует понимать отношение человека к тем или иным политическим объектам (институтам политической системы, лидерам и т.д.), его субъективную готовность вести себя определенным образом по отношению к этим объектам.
При этом важно отметить, что на формирование политической установки значительное влияние оказывает социальный контекст: политические установки служат выражением глубоких социально обусловленных мотивационных потребностей, таких как ощущения включенности в структуру социальных связей, близости с социальным окружением, безопасности, самопознания и самоутверждения и т.п.
Важной функцией установки, помимо преобразования потребностей и мотивов в действия, является и оценочно-ориентационная функция: «она обеспечивает человека способностью реагировать на ситуацию и внешние объекты (например, на ситуацию неудовлетворенной потребности и объекты, способствующие или препятствующие ее удовлетворению) на основе прошлого опыта. Установка приводит в действие психические процессы и практические действия, адекватные ситуации и объектам, потому что в ней содержится предшествующая ситуации готовая «модель» этих процессов и действия». Другая существенная функция установок состоит «в их способности не только опредмечивать возникшие на бессознательных глубинах психики потребности, но и практически выступать в качестве относительно самостоятельных потребностей и мотивов».
Установки неоднородны по своему происхождению и объектам. В политологии и других общественных науках существуют различные точки зрения относительно их структуры и типологии. Один из распространенных подходов к типологии основывается на таком критерии, как природа элементов, лежащих в основе той или иной установки. В структуре установки, как правило, выделяются три элемента:
1.     когнитивный (связанный со знаниями о политических объектах или явлениях и их нормативной оценкой);
2.     аффективный (связанный с чувствами, испытываемыми индивидом по отношению к объекту);
3.     поведенческий (склонность к определенному поведению в отношении объекта).
Верхний уровень системы установок образует система политических и иных ценностей, имеющих отношение к политическим явлениям, характеризующая направленность в восприятии человека тех или иных явлений политики. Средний уровень — уровень установок, характеризующих отношение граждан к институтам политической системы и политическими лидерам и группам, а также оценка своего места и роли во взаимоотношениях к политической системе (ориентации на политическую систему и на «свои» взаимоотношения с ней). Третий уровень — поведенческие установки (предуготованность к действию) по отношению к конкретным политическим объектам в конкретных условиях.
Для большинства посткоммунистических стран характерен процесс трансформации системы ценностей и политических установок, характеризующийся ломкой старой системы ценностей и установок и выработки новой. Как отмечают В.В. Лапкин и В.И. Пантин, «сегодня практически каждый гражданин постсоветской России пребывает в состоянии неопределенности и вариативности выбора между различными направлениями трансформации прежней советской системы ценностей, важнейшими из которых являются русский (советский) традиционализм, умеренное («патриотическое») западничество, радикальный западнический либерализм и потребительский эгоизм. В связи с этим приходится констатировать не только незавершенность процесса формирования единой непротиворечивой системы ценностей современного российского общества, но и симптомы углубляющегося разложения системы ценностей, существовавшей прежде, ее распадения на конфликтующие друг с другом ценности и ценностные блоки. При этом конфликты ценностей наблюдаются не только между различными профессиональными и социально-демографическими группами, но и внутри основных социальных групп российского общества. Ни одна из этих групп не является однородной в отношении ценностных ориентации, которые часто выглядят непоследовательными и противоречивыми».
Ценностный кризис неизбежно настигает социум, институты которого трансформируется. Он охватывает собой все сферы жизни, в том числе и политическую. Так ценностные изменения в политическом сознании россиян, которые начались отказом от старых советских ценностей и провозглашением новых ценностей – ценностей демократии, приобрели неоднозначный, неуправляемый характер. Относительно стабильными остались только лишь модернизированные ценности старой советской системы, среди таковых — решающая роль государства и сильных лидеров в общественно-политической жизни. Однако эти ценности существовали на уровне потребностей общества, реальная же жизнь, скорее, демонстрировала отсутствие реализации этих политических ценностей. Реальная политика государства и ее руководителей при этом воспринимается как довольно сомнительная ценность.
Общественное сознание проникается скепсисом относительно намерений политических деятелей, процессов целеопределения в сфере политики. Несмотря на то, что в обществе по большей части сохраняется поддержка стратегического курса на строительство правового, демократического, не коррумпированного государства, все более заметной становится разочарование людей в возможностях реализации этого курса в ближайшем будущем. Результаты многочисленных исследований свидетельствуют о том, что на стабильно низкой ступени находится уровень легитимности различных структур власти, в частности, уровень доверия к основному институту представительской демократии. Уровень политического доверия находится в прямой корреляции с уровнем межличностного доверия и значительно влияет на последнее. Поскольку доверие как ценность является одним из факторов существования демократических режимов, то распространение ее антипода – культуры недоверия – служит предпосылкой развития антидемократических процессов.
В период ценностного кризиса доминирующим признаком современного массового политического сознания является появление интереса к рациональному политическому участию. Имеется в виду готовность общества к конструированию желанной реальности при взаимодействии с официальными или общественными организациями, участие в обсуждении актуальных проблем в рамках политической публичной сферы, т.е. участия в рационализации принятия решений. Иную роль обретают и группы социального и политического интереса.
Однако, вертикальный анализ ценностной системы такого социума демонстрирует, что большинство политических ценностей не являются актуальными. Они растворяются в большом количестве ценностей витального характера, к примеру материального благополучия, возможности питаться в соответствии со своими вкусами, обеспечение необходимой медицинской помощи и т.п. Большинство витальных ценностных ориентаций составляют систему доминирующих ценностей такого трансформирующегося общества.
    продолжение
--PAGE_BREAK--И хотя надежды на успех демократических и рыночных реформ в стране, а также доверие к ним со стороны населения оказались во многом не оправданными, существенную поддержку приобрели такие ценностные ориентиры как:
— «возможность критики и демократического контроля решений властных структур»;
— «возможность выражения мыслей и мнений на политическую и другие проблематики, не опасаясь за личную свободу»;
— «стремление к тому, чтобы ценности демократии приобретали для людей большее значение, чем деньги».
Не завершенная трансформация системы политических ценностей становится одной из причин неопределенности институциональных и политических преобразований в обществе, причиной болезненных осложнений на пути политической модернизации. А это обстоятельство, в свою очередь, осуществляет обратное влияние на процессы преобразования ценностной сферы, т.е. поэтому необходимо говорить о взаимодействии и взаимовлиянии изменений в политической сфере и в системе политических ценностей общества.
Характеризуя особенности политических установок граждан посткоммунистических стран, необходимо отметить следующее. Завышенные ожидания по отношению к властным структурам, обусловленные во многом прошлым опытом, высокий уровень неудовлетворенности итогами социально-экономического развития, характерный для граждан многих государств посткоммунистического блока, оказывают отрицательное влияние не только на отношение к конкретным политическим силам, но и на восприятие демократических институтов и принципов.
Образ жизни советского человека направлялся определенной политической рациональностью и знанием. Постсоветский же человек есть результат изменения советского образа жизни: изменение образа бытия означает и изменение сознания, знания и системы ценностей. Следует прояснить образ жизни постсоветского человека, каким политическим сознанием направляется его повседневность. Кто он, постсоветский человек, в своей повседневности?
Повседневность постсоветского человека характеризуется быстрыми изменениями экономической, политической и культурной жизни. Эти изменения неконтролируемы и непредсказуемы, что вызывает нестабильность человеческого бытия. Человек должен принимать быстрые решения на каждый конкретный вопрос. Любое решение есть изменение, которое делает необходимым новое решение. Все это вызывает чувство неуверенности.
Постсоветскому человеку дана возможность реального участия в политической жизни. Но он не верит в то, что может реально повлиять на политику и не знает, как реально осуществить это влияние. Во вторых, неразвиты соответствующие структуры, в которых фиксировалось бы его политическое сознание и его политические интересы. Далее, политическая жизнь характеризуется политической симуляцией. Власть часто играет в демократию, оппозицию и позицию. Власть цинична. Кроме того, нарушена непрерывность процесса социализации. Этот вопрос особенно важен в процессе формирования новой политической системы и культуры. Политическая геронтократия заменилась политическим малолетством. Имеет место политическая и социальная некомпетентность. И, наконец, изменился принцип представительства. Раньше партия представляла советского человека, партия говорила за него. Сейчас человеку дали право и возможность самому говорить о себе и своих проблемах. Но творческая свобода вновь ограничена. Постсоветскому человеку говорят и учат, как жить и что делать. Всеми этими элементами определяется политическое сознание и активность.
Процессы трансформации, происходящие в российском обществе, начались в политической сфере, но, по сути, затронули все его институты: и политические, и экономические, и правовые, и культурные. Крайняя неустойчивость политического и экономического «самочувствия» личности в постсоветскую эпоху, неопределенность и двусмысленность политических ориентиров, неясность в отношении базовых ценностей общества, несправедливость распределения его богатств и многое другое, – все это не может не оказывать своего отрицательного влияния на процессы политической социализации и, следовательно, на становление «здорового» гражданского общества, в конечном же счете, – на стабильность социальной системы как таковой. Одной из особенностей политической социализации в современном российском обществе является то, что она все еще сохраняет черты советской политической социализации. Это относится, прежде всего, к политическому сознанию и политическому поведению граждан.
Несмотря на поколенческое «разнообразие», представленное сегодня на российском политическом пространстве, большая часть его населения  проходила первичную социализацию в Советском Союзе. Не в последнюю очередь именно поэтому и говорят о сохранении определенных традиций в отношении социализации. Должна произойти не одна смена поколений, чтобы в обществе (в политической культуре) начали доминировать новые нормы.
Список использованной литературы
1.     Денисов И. Политическое сознание современного российского общества. М., 2004. –  С.29
2.     Модернизация в России и конфликт ценностей / Под ред. СМ. Матвеевой. М., 1994.– С. 38-39.
3.     Лапин М.И. Модернизация базовых ценностей россиян. М., 2000. С. 101.
4.     Модернизация в России и конфликт ценностей / Под ред. СМ. Матвеевой. М., 1994.– С. 44.
5.     Лапин Н.И. Ценности как компоненты социокультурной эволюции современной России // Социол.исслед. 1994. №5.
6.     Человек постсоветского пространства: Сборник материалов конференции. Выпуск 3 / Под ред. В.В. Парцвания. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2005
7.     Лапкин В.В., Пантин В.И.Политические ориентации и политические институты в современной России: проблемы коэволюции // ПОЛИС, 1999, №6
8.     Семененко И.С. Группы интересов в социокультурном пространстве: вызов демократизации или ресурс демократии? // Политические институты на рубеже тысячелетий. Дубна, Феникс, 2001. – С.134.
9.     Рамишвили В.М… Человек постсоветсткого пространства: Сборник материалов конференции. С.392.
10.                                                                                           Рамишвили В.М… Человек постсоветсткого пространства: Сборник материалов конференции. С.392.
ФУНДАМЕНТАЛЬНОЕ И ПРИКЛАДНОЕ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ: ВАРИАНТЫ ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ Егорова Л.П. Такого понятия, как «прикладное литературоведение» в строгом  терминологическом смысле нет, хотя в нашем сознании и, очевидно, подсознании, оно, несомненно, присутствует, и надо отметить его дефиниции и основные признаки, отличающие его от фундаментального литературоведения.
Согласно западным методикам, фундаментальное и прикладное литературоведение в значительной мере разведены, но и в России их связь более органична и постоянно контролируется фундаментальными истинами
Литературоведение фундаментальное (от лат. fundamentum – основание) развивается на основе внутренних (имманентных) законов; оно, в основном представлено исследованиями по теории литературы и исследованиями историко-литературными, в которых выявляются основные закономерности литературного процесса и место в нем того или иного писателя. Прикладное литературоведение развивается, исходя из потребностей практики: педагогической – при изучении литературы как учебного предмета – и читательской, ибо читатель так же  нуждается в определенном комментировании текста, в сведениях об авторе, которые помогают понять его произведения. В основном, это работы историко-литературного характера, но к прикладному литературоведению можно отнести и популяризацию теоретических сведений, и аналитические обзоры теоретических трудов, которые предшествуют историко-литературным исследованиям разного плана, прежде всего прикладного.
Жесткое разделение фундаментальных и прикладных исследований, как подчеркивает декан филологического факультета МГУ профессор М.Л. Ремнева, вряд ли сегодня оправдано: «… Идея фундаментальности меняется в зависимости от условий рассмотрения предмета науки, от исторического этапа развития соответствующей научной области. То, что сегодня является частным научным фактом, завтра может стать фундаментальным и наоборот»[3, с. 50]
Необходимо определить границы  между фундаментальным и  прикладным литературоведением: рассмотреть варианты их взаимодействия. Однако при этом мы понимаем, что граница между фундаментальной и прикладной наукой о литературе достаточно условна, т.к. даже в одном и том же труде можно различить  и фундаментальные, и прикладные аспекты или, по крайней мере тенденцию к их проявлению и взаимодействию. Линию демаркации (обозначение границ) между фундаментальным и прикладным литературоведением, их взаимодействие можно представить следующей схемами.
1. Воздействие фундаментального литературоведения на прикладное.
 SHAPE  \* MERGEFORMAT
Дадим некоторые пояснения. Показывая воздействие фундаментального литературоведения на прикладное, следует отметить экстраполяцию фундаментальных идей на конкретику литературоведческого анализа и интерпретации. На западе его называют прагматическим, эмпирическим литературоведением, в отличие от «контролируемого теорией» [1] (по классификации Джозефа Кэрролла). Они зачастую мыслятся абсолютно рядоположно. Для нас абсолютная автономность прикладного литературоведения от фундаментального неприемлема.
Вместе с тем в процессе взаимодействия фундаментального литературоведения на прикладное происходит пропуск информационных звеньев. Фундаментальное литературоведение ориентировано на охват всех слагаемых литературного процесса, на возможную на данный момент ликвидацию всех белых пятен в науке о литературе (или на перспективу их ликвидации). Прикладное литературоведение таких целей перед собой не ставит.
В процессе воздействия фундаментального литературоведения на прикладное происходит редукция содержания. Но почему именно с учетом негативных последствий? В философии этот термин от латинского слова reductio обозначает действия или процессы, приводящие к упрощению структуры какого-либо объекта. Это прием сведения данных к исходным началам. (Мы в данном случае имеем в виду не феноменологическую редукцию Гуссерля, а то прагматическое значение, которое закреплено за этим понятием). Именно в таком понимании редукция стала предметом глубокой рефлексии академика Д.С. Лихачева, который предупреждал о недопустимых издержках редукции в школьном литературоведении [2, с. 89 – 111]. На  уровне прикладного литературоведения в целом проблема редукции может быть решена в оптимальном режиме.
Прикладное литературоведение, конечно, пользуется достижениями строго научного стиля, его терминологией, но должна произойти трансформация стиля.
2. Воздействие прикладного литературоведения на прикладное.
 SHAPE  \* MERGEFORMAT
Дадим пояснение. Прикладные исследования ценны тем, что они вводят в научный оборот новые, важные для фундаментального литературоведения факты, подтверждающие, а то и корректирующие теорию. Нередко новые теоретические понятия и обобщения могут зародиться непосредственно в ходе прикладного исследования. В большей части кандидатских диссертаций по истории литературы мы нередко имеем дело в основном с экстраполяцией фундаментальных идей на творчество того или иного писателя, который в этом плане никогда не рассматривался. Это – наука, ибо полученные знания о творчестве данного писателя являются новыми. В какой-то степени – большей или меньшей – они вносят те или иные коррективы и в теорию вопроса, что составляет аспект фундаментального литературоведения.
Подчеркнем также, что Кэрролл перспективы междисциплинарности связывает именно с эмпирическими, т.е. прикладными исследованиями. И действительно, многие новации связаны с аспектами художественности, подсказанными другими науками – культурологией, когнитивистикой, гендерологией, современной социологией и т.д. Но здесь есть опасность утери своего предмета, превращение художественной литературы в иллюстрацию «чужих» идей (поэтому экспертные комиссии диссертационных советов строго следят за соответствием представленных работ номеру специальности). В то же время это становится тормозом для развития литературоведения в целом, на что обратила внимание и М.Л.Ремнева [3].
Рассмотрим виды продукции фундаментального и прикладного литературоведения.
 SHAPE  \* MERGEFORMAT
Достоинством прикладного литературоведческого исследования является возможность его непосредственного включения в сферу инноватики в современном ее понимании, т.е. в сферу рынка, (конкурентно-способности). Очевидно, что степень инновационных возможностей у представленных двух рядов продукции разная. У продукции фундаментального литературоведения возможность на рынке гораздо меньшая, почти нулевая, хотя литературоведу  не нужно дорогостоящего оборудования, даже какую-то часть книг он может получить в библиотеке бесплатно. Что же касается других специальностей, то «поскольку предметом фундаментальной науки являются проблемы, которые возникают в ходе развития самой науки, никакие отдельные слои или группы в обществе не заинтересованы в том, чтобы взять на себя функцию содержания фундаментальной науки»[4, с. 16]. Поэтому практически инновационными могут быть только прикладные исследования, рассчитанные на широкий  круг потребителей.
    продолжение
--PAGE_BREAK--Указанные особенности фундаментальной и прикладной наук необходимо учитывать при планировании научно-исследовательской работы в вузах.
Список использованной литературы
1. Кэрролл Д. «Теория», антитеория и эмпирическое литературоведение / с англ. // Вопросы литературы. –2006.– №1.
2. Лихачев Д.С. Принцип историзма в изучении литературы // Взаимодействие наук при изучении литературы. – Л., 1981.
3. Ремнева М.Л., Комлев Н.Г. Универсум филологии: язык, общество и наука // Вестник Московского университета. Стр. 9., – 1997 – №2.
4. Садовничий В.А. Университет XXI века: Размышления об университетском образовании. М., 2006.
ИСТОРИЯ ИЗУЧЕНИЯ СЕВЕРОКАВКАЗСКОГО МУСУЛЬМАНСКОГО ГОРОДА: АНАЛИЗ ИСТОЧНИКОВ И ЭВОЛЮЦИИ РАЗВИТИЯ Кудрявцев А.А., Кудрявцев Е.А. Город является наиболее древней и в то же время самой современной формой расселения людей, в которой нашел наибольшее отражение уровень социально-экономического и культурного развития человеческого общества на определенном этапе. У каждого исторического периода существуют свои градостроительные традиции и задачи, отражающие динамику развития и характер   социального   строя данного общества. Особое место принадлежит здесь мусульманскому средневековому городу, послужившему во многом основой новому мусульманскому городу капиталистической формации, ярко воплотившему различия между Востоком и Западом.
Сложные и многогранные проблемы города средневековой поры привлекают все более пристальное внимание не только историков, искусствоведов, архитекторов, но социологов, экономистов, психологов, географов и специалистов многих других профессий. Однако мусульманский город Востока и его роль в процессе исторического развития местного общества изучены пока еще недостаточно. До сих пор во многом не ясны, пути сложения восточного города  и главные причины рас­хождения его развития с развитием  европейского  го­рода, а также роль первого в специфике становления феодализма на Востоке и более медленной замене его на новую капиталистическую формацию.
В последние десятилетия в исторической литературе появилось значительное количество работ, посвя­щенных истории мусульманских городов, Передней и Средней Азии, Кавказа, Поволжья, что связано с определенным переосмыслением роли городов в процессе феодализации общества этих регионов. Однако и се­годня проблемы средневекового города очень остро стоят в отечественной и зарубежной историографии, и в них не последнее место занимает вопрос изучения средневекового мусульманского города Северного Кавказа, исследования путей его развития, роли в урбанизации и феодализации местно­го общества, значение города как самостоятельной экономической и социальной единицы, фактора прогресса.
В ходе своего исторического развития территории Азербайджана и Дагестана оказались в тесной связи с иранским миром и мусульманским Востоком, что нашло определенное отражение в материальной и духовной
культуре древнего и средневекового населения этих областей Кавказа, в структуре, планировке и социаль­но-экономическом развитии их средневековых городов.
В этом плане проблемы северокавказского мусульманского города, исследуемые на материалах Дербента – крупнейшего средневекового мусульманского города и важнейшего центра распространения ислама на Кавказе, — представляют большой интерес для изучения средневекового города вообще и кавказского, в частности.
Дербент – один из древнейших городов нашей страны, расположен на западном побережье Каспийского моря, в наиболее важном в военно-стратегическом и торговом отношении месте знаменитого Прикаспийского пути – трассы, связывавшей в древности и средневековье Передний Восток и Закавказье с евразийскими степями. Возникнув еще на заре бронзового века (конец IV- нач.III тыс.до н.э.) и трансформировавшись в конце VIII –  начале VII в. до н.э. из поселения в крупный укрепленный пункт у главных «ворот» Кавказа, Дербент за длительный период своего существования прошел несколько стадий развития и превратился в VIII – середине XVIII вв. в известный мусульманский город региона, важный торгово-ремесленный и религиозный центр.
Огромную роль в превращении Дербента в один из самых крупных городов средневекового Кавказа, кото­рому уступали столь значительные центры как Тбилиси, Ардебиль, Шемаха, Байлакан и другие, сыграло разви­тие международной торговли в Западном Прикаспии и Поволжье. Дербент выступал главным посредником в товарообмене между мусульманским Востоком и «се­верными странами» (Хазария, Древняя Русь, Волжская Булгария, Скандинавия).
Важное значение в развитии этих экономических связей имел «Великий Шелковый путь», одним из ответвле­ний которого являлись прикаспийские трассы.
Уже Александр Македонский, а вслед за ним его сподвижник Селевк I, пытались найти пути через Севе­ро-Западный Прикаспий в Индию и дальше в Китай. Позднее подобную попытку предполагал повторить рим­ский император Нерон, при котором начала функционировать морская трасса «Великого шелкового пути» от Адена до Индии.
Северный или степной вариант «Великого шелкового пути», пролегавший через Северный Прикаспий и Кавказ начал функционировать в раннесредневековый период, когда Византия попыталась подорвать монополию Сасанидского Ирана на торговлю шелком по традиционным маршрутам. С этого времени через Дер­бент стали соединяться северная и южная ветви «Ве­ликого шелкового пути». Особого размаха международная торговля в Западном Прикаспии достигла в арабское время, когда Дербент превратился в главный транзитный пункт товарообмена между «севером» и «югом», стал основным «складским местом» для товаров «мусульманских стран» и «северных стран неверных».
В этот период происходит превращение Дербента в крупнейший домонгольский мусульманский город Кавказа и всего Арабского халифата. Быстрый экономический расцвет города способствовал бурному территориальному его росту, сложению основных частей городской структуры, своеобразной квартальной застройки. Это время особенно интересно для исследования тем, что именно на данный этап приходится за­вершающая стадия формирования исторической топо­графии раннемусульманского города. Этот третий период сложения исторической топографии  средневекового Дербента, завершил сложный и длительный процесс формирования раннемусульманского города, начатый еще в первых двух периодах — древнем и раннесредневековом, т.е. задолго до проникновения сюда арабов и ис­лама.
Проблемы, связанные с исследованиями генезиса и путей развития средневекового мусульманского города сложны и многогранны. Они включают в себя вопросы его возникновения и территориального роста, сложения городской структуры и планировки, развития экономики и товарообмена, периодизации и ориентации ремесленного производства и торговли, углубления процессов феодализации и урбанизации местного общества. Решение этих сложных вопросов истории изучения мусульманского города требует привлечения широкого круга самых разнообразных источников. В этом  плане наиболее значимым, эталонным памятником является средневековый Дербент – один из самых значительных мусульманских городов Кавказа, нашедший  отражение в разнообразных и разноэтнических источниках, рисующих его как важный военно-политический и торгово-экономический центр всего Ближнего Востока.
Солидная источниковедческая база, успешная дешифровка многочисленных эпиграфических памятников Дербента и материалы многолетних археологических раскопок, проводившихся здесь в 1970 – 1995 гг., позволяют использовать весь комплекс этих источников, которые дополняются прекрасно сохранившейся древней фортификацией и архитектурой города. Комплексное использование всего круга названных источников позволяет в значительной мере восполнить недостатки каждого из них, ликвидировать существующие здесь пробелы и дает возможность успешно воссоздать основные аспекты средневековой истории важнейшего мусульманского города Северного Кавказа.
В отличие от многих других городов региона домонгольской поры Дербент был широко известен средневековым историкам и географам и сведения о нем имеются во многих нарративных и литературных источниках мусульманского и христианского мира, многих средневековых стран Ближнего и Среднего Востока, Закавказья, Средней Азии, Восточной и Западной Европы.
Особая роль Дербента в охране северных границ Арабского ха­лифата, о чем свидетельствует уже само арабское название города – Баб ал-абваб (Ворота всех ворот), — его торгово-экономическое и политическое значение привлекали к этому исламскому центру Кавказа широкое внимание средневековых историков и географов. Среди многочисленных сочинений, в которых освещаются те или иные аспекты политической истории и социально-экономического развития Дербента IX-X вв., выделяются труды таких известных авторов, как Баладзори, Яґкуби, Ибн Хордадбех, ат-Табари, ал-Куфи, Масґуди, ал-Истахри, Ибн Хаукал, ал-Мукаддаси и др.
Это было время расцвета арабской географической и истори­ческой науки в халифате [1] — в данный период крупнейшего государ­ства мусульманского Востока, в которое вошел Дербент и где скла­дывались общая культура, торгово-экономические связи, язык, пись­менность и религия.
Особую ценность среди нарративных источников XI-XШ вв. пред­ставляют местные исторические хроники, важнейшими из которых яв­ляются: «Тарих Баб ал-абваб» (История Дербенда), «Рейхан ал-хакаик ва бустан ад-дакаик» (Базилик истин и сад тонкостей), «Тарихи Дербенд-наме» (Исто­рия Дербенда).
«Тарих Баб ал-абваб» содержит ценнейшие материалы по поли­тической истории Дербента X-XI вв., острой социальной борьбе внутри дербентского общества, рисует расстановку сил в нем, сос­ловные противоречия и социальную опору противоборствующих группи­ровок, показывает сложные взаимоотношения эмиров города с феодаль­ными правителями Кавказа. Важны сведения источника по социальной структуре экономической и политической жизни мусульманского города, исторической топографии феодального Дербента.
Не менее ценно для истории города недавно обнаруженное известным арабистом М.-С. Саидовым сочинение дербентского ученого XI в. Абу Бакра Мухаммеда ад-Дербенди «Рейхан ал-хакаик ва бустан ад-дакаик», ри­сующее Дербент как один из крупных очагов суфизма на средневековом Востоке. Этот, пока неизданный, источник содержит очень важные сведения о городском ремесле, социальной структуре дербентского общества, этническом составе городских низов, их идеологических представле­ниях, категориях ремесленников и мелких торговцев, о суфийских шейхах и уровне их влияния на городской  люд мусульманского северокавказского города.
Известная историческая хроника «Тарихи Дербенд-наме» пред­ставляет собой компилятивный труд, основанный на извлечениях из ценных арабских и персидских источников, сделанных Мухаммедом Аваби Акташи.
Несмотря на легендарность и даже фантастичность отдельных мест этой хроники, несмотря на ее явную компилятивность и тенден­циозность, «Дербент-наме» является важнейшим источником по истории мусульманского города, времени его возникновения и этапов развития, социальной структуры и исторической топографии. Достоверность целого ряда сообщений этого сочинения была подтверждена археологическими иссле­дованиями, в числе их версия о древнем возникновении города, о разновременности северной и южной стен его и др.
Ряд интересных данных по истории Дербента содержатся в поэтических произведениях XII-XV вв. (Низами Гянджеви, Хакани, Муджири Байлакани и др.) и в сочинениях многих других авторов этой эпохи (Леонти Мровели, ал-Гарнати, Ибн ал-Азрака, Идриси, Ибн Саида Азизи, Абу-л-Фиды, Рашид ад-дина, Хамдаллаха Казвини, Киракоса Гандзакеци, Вардана Великого, ал-Джуржани, ал-Бакуви, ан-Насави и др.), а также знаменитых западноевропейских дипломатов и путешественников (Вильгельм де Рубрук, Марко Поло, Иоанн де Плано Карпини, Амброзио Канторини, Адам Олеарий) и русских купцов (Афанасий Никитин, неизвестный автор «Сказания о Железных Вратах»).
Эпиграфические памятники Дербента, представленные многочисленными разнохарактерными надписями на его оборонительных стенах, гражданских и культовых сооружениях, являются важным источником по истории города XI-ХVШ вв. Хронологически они делятся на две большие группы: пехлевийские или среднеперсидские и новоперсидские надписи, связанные с развитием Дербента в период VI-VII вв. и XVI-XVIII, а также арабоязычные, относящиеся к мусульманскому периоду развития города в VIII-XVIII вв.
Пехлевийские надписи сохранились на северной стене города и стенах цитадели, количество их до недавнего времени равнялось двадцати. В результате исследований  Дербентской археологической экспедиции (рук. А.А. Кудрявцевым) удалось выявить пять новых надписей.
По содержанию пехлевийские надписи Дербента делятся на четыре группы: каждая из которых включает ряд важных данных об этапах сасанидского строительства в Дербенте, производителях и руководи­телях работ, а в одной из надписей имеется дата возведения северной стены.
Новоперсидские надписи связаны в основном с вхождением Дербента в державу Сефевидов ( Шах Исмаил, Шах Аббас I, Надир-шах и др.)
Арабоязычные надписи Дербента составляют вторую группу эпиграфических памятников города, наиболее многочисленную из всех других.
В отличие от пехлевийских надписей Дербента, арабоязычные и новоперсидские были нанесены не только на стенах города и цитадели, но и на целом ряде других памятников, включающих культовые сооружения, общест­венно-бытовые постройки, надмогильные надгробья и содержат важные сведения о социальном, экономическом, политическом, культурном, этническом  развитии Дербента VIII-XVIII вв.
Важным источником является нумизматический материал, представленный внушительным количеством медных и серебряных монет, в основном мусульманских, исследование которых позволяет осветить ряд аспектов  социально-экономической и политической истории Дербента.
Нумизматический материал проливает свет  на вопросы периодизации формирования мусульманского города, уровня его экономического развития, политического положения в регионе, ориентации и интенсивности торговых связей.
При работе с нумизматическим источником были использованы публикации Е.А. Пахомова и М.И. Исакова, а также определения арабских и других мусульманских монет М.Е. Масона, Г.А. Федорова-Давыдова, А. Раджаблы, которым авторы приносят глубокую благодарность.
Археологический материал является наиболее ценным и совершенно новым источником по истории мусульманского города, который стал доступен в результате систематических археологических исследований, впервые начатых в Дербенте в 1970 г. экспедицией Института истории, языка и литературы Дагестанского филиала АН СССР (позднее Даг. Научный центр РАН), под руководством авторов.
В результате археологического изучения Дербента удалось исследовать многочисленные памятники фортификационной, культовой и гражданской архитектуры, получить обширную информацию о различных сферах материальной и духовной культуры обитателей средневекового мусульманского города. Впервые на Северном Кавказе здесь были выявлены сложноплановые дворцовые комплексы дербентских эмиров, административные постройки, церкви, мечети, водохранилища, бани, караван-сараи, складские помещения, дома знати и торгово-ремесленного люда, ремесленные мастерские и остатки разнохарактерного производства, впечатляющая по многочисленности и разнообразию керамики, изделия из стекла, камня, металла, кости, различные орудия труда, оружие, предметы украшения.
Стратиграфические исследования, проводившиеся на всей территории средневекового Дербента и за его стенами, позволили выявить внушительную многослойность его культурных отложений и проследить динамику развития города. Древнейшее ядро Дербента сформировалось на вершине холма в районе цитадели, где слои VI-XVIII вв. перекрывают более древние культурные отложения эпохи бронзы и раннего железа (непосредственно ниже слоев сасанидского времени лежат напластования албанского и скифского периодов).
Культурные отложения VI – середины XVIII вв. включают в себя тринадцать слоев, относящихся к шести историческим периодам развития города: VI — начало VIII вв. (2 слоя – сасанидское время); VIII-X вв. (2 слоя – арабское время); X-середина XIII вв. (2 слоя – Дербентский эмират); вторая половина XIII-XIV вв. (1 слой – монгольско-золотоордынский период); конец XIV-XV вв. (1 слой — дербентская династия Ширваншахов); XVI в. (1 слой — турецкий период); XVII-нач.XVIII вв.(2 слоя – сефевидский период); XVIII в. (2 слоя – период проникновения Российской империи).
Основой для подобной датировки каждого из выявленных здесь слоев послужили многочисленные материалы, обнаруженные в них. Прежде всего, это керамика, предметы вооружения, украшения и быта, архитектурный декор, монеты и отдельные изделия с куфическими надписями [2].
    продолжение
--PAGE_BREAK--Всесторонний анализ разнообразных археологических материалов позволил осветить многие аспекты древней и средневековой истории мусульманского Дербента, проследить динамику развития города от его возникновения до превращения в крупный торгово-экономический и политический центр. Археологические данные стали первоклассным источником по ряду узловых проблем становления средневекового мусульманского города, основных путей его социально-экономического и культурного развития.
Список использованной литературы
1. Подробнее об этом см.: Крачковский И.Ю. Арабская географическая литература — Соч., М.-Л.,1957, т.1У.
2. Описание стратиграфических исследований, анализ и датировка обширных археологических материалов даны в полевых отчетах экспедиций за 1970-1995 гг., статьях и монографиях авторов.
АКТУАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ ФИЛОСОФИИ ФИЗИКИ.  Васильченко Е.А. Новая философия, в которой нуждается физика,
должна быть ее сознанием и ее крыльями,
она должна помочь физике в ее самокритике,
а также в исследовании новых проблем и методов
Марио Бунге*
Эти философы всегда топчутся около нас‚
они мельтешат на обочинах науки‚
то и дело порываясь сообщить нам что-то.
Но никогда на самом деле они не понимали
всей глубины и тонкости наших проблем
Из феймоновских лекций по физике**
В истории познания философское и научное знание долго выступало как единое и нерасчлененное, процессы дифференциации и интеграции которого долго осуществлялись в едином русле. Единство философии и физики проявляется в  том, что они направлены на изучение материально единого мира, но, несмотря на это утверждение вопрос «нужна ли философия физике?» остается открытым и актуальным. Анализ исторических этапов развития физики, позволяет утверждать, что философские основания органически входили в содержание физики, определяя ее мировоззренческое и гносеологическое значение. Очень часто от исходной философской идеи зависела степень обоснованности разрабатываемой гипотезы или концепции той или иной теории. Так в период становления неклассической физики наблюдалось возрастание роли философии. А. Эйнштейн писал: «В наше время физик вынужден заниматься философскими проблемами в гораздо большей степени, чем это приходилось физикам предыдущих поколений. К этому физиков вынуждают трудности их собственной науки». (1, с. 248.) М. Борн утверждал, что «… любой современный ученый-естественник, особенно каждый физик-теоретик, глубоко убежден, что его работа теснейшим образом переплетается с философией...» (2, с. 44.) М.В. Мостепаненко, анализируя понятие физической картины мира в связи с проблемой генезиса физических теорий, делает вывод, что «структуру картины мира составляют конкретизированные философские представления о материи и движении, пространстве и времени…». (3, с. 71)  В тоже время, С. Вайнберг отстаивает точку зрения, что «философские системы в столкновении с физикой порождают не меньше проблем, чем решают. Когда философские системы, пережив свое героическое время, становятся догмами, навязанные ими представления о том, что в физике научно, а что нет, становятся препятствиями для развития физики». (4, с. 131-132)
Знание в философии является метауровнем по отношению к знанию, полученному в физическом исследовании, и его принципы представляют собой умозрительное множество, из которого выбираются теоретические принципы физики. Следует отметь, что между физико-теоретическим и философско-теоретическим уровнями существует и функционирует философско-физический (философия физики), что дополняет иерархию научного познания при переходе от физики через философию физики к философии.
По нашему мнению, одной из актуальных проблем философии физики, является вопрос о смысловом содержании онтологического и гносеологического (методологического) аспектов, которые составляют метанаучный каркас (философия физики) современной физической теории. Совокупность всех философских оснований составляет важную составную часть философии физики в ее объективном содержании. Гносеологические основания  физики, выполняя эвристическую функцию в процессе формирования новых физических теорий, служат каркасом для философии, которая разрабатывает онтологическую теорию объективной действительности. Философия физики трактует методологические проблемы физики в контексте философских проблем – мышления и бытия, субъекта и объекта, истины и заблуждения, знания и языка. Она исследует природу таких понятий, как пространство, время, поле, вещество, энергия, энтропия, анализируя соотношение теории и эксперимента, математики и опыта, фундаментальной и прикладной областей знания, опираясь на достижения физики и  на опыт истории философии и человеческой культуры, концентрирующий в себе завоевания не только естествознания, но и гуманитарного знания. (5)
По мнению В.Ф. Гершанского, «трудности, которые испытывает современная теоретическая физика, – это, прежде всего те, которые возникают в физике атомного ядра и «элементарных» частиц; это единственная наиболее фундаментальная область физики, где трудности носят принципиальный характер, ибо если считать, что вся материя состоит из «простейших» объектов, тогда фундамент физики должен быть основан, в конечном счете, на законах, управляющих этими «элементарными» частицами. К трудностям второго рода относится отсутствие единой, так называемой непротиворечивой «картины мира», непонимание общего смысла, воплощенного в законах природы, отсутствие конструктивных физических идей. Для преодоления такого рода трудностей и может служить философия физики как семантический синоним натурфилософии, ее преемница, которая может претендовать на статус относительно самостоятельной науки со своими понятиями и необходимо-достаточными математическими началами. Конечной целью, к которой стремится философия физики – это создание объективной модели (образа) Мира на основе достижений современной науки при эвристической и селективной функциях философских оснований». (6) Минасян Л.А. в своей работе «Единая теория поля: Философский анализ современных проблем физики элементарных частиц и космологии. Опыт синергетического осмысления» отмечает, что «космологические проблемы и проблемы физики элементарных частиц не просто лежат в одной плоскости, а сплавлены в одном содержании. Основным объектом изучения физики становится эволюционирующая Вселенная, и с позиции рассмотрения уже ставшей и развитой целостности здесь делается попытка объяснения различных физических явлений. Следует отметить, что физика с момента своего возникновения всегда стремилась к созданию унифицированной системы знаний о мире. Выработанная в современной физике концепция холизма, требует для своего методологического анализа использования принципов и методов диалектической логики». (7)
Вообще современные работы по теоретической физике «окрашены в философские тона». Так, например, работа Нобелевского лауреата С. Вайнберга «Мечты об окончательной теории: Физика в поисках самых фундаментальных законов природы». Автор принадлежит к кругу теоретиков, стремящихся создать окончательную физическую теорию, в которой все физические законы вытекали бы из минимального числа основополагающих принципов. Такая фундаментальная теория была бы применима без ограничений, свойственных существующим теориям, и удовлетворяла бы требованиям внутренней согласованности и полноты. «Окончательная теория не означает конца физики, но завершит поиски принципов, которые не сводимы к более глубоким принципам» — отмечает С. Вайнберг. О взаимоотношениях физики и философии С. Вайнберг стоит на позиции – «Против философии» и утверждает, что философски значимые идеи физики не были поняты философией. «В охоте на окончательную теорию физики больше напоминают собак с хорошим чутьем, чем зорких соколов: мы рыщем в поисках следов красоты, которую надеемся найти в законах природы, но, по-видимому, не можем усмотреть путь к истине с высоты философии».(8)
Понимание физики как единой теоретической системы, а не просто как совокупности различных физических теорий, от механики до теории «элементарных» частиц приводит к необходимости создания единой теории физических систем. Развитие философии физики можно рассматривать как возможную абстрактную теорию физических систем, которая благодаря высокой степени общности ее исходных принципов позволяет увидеть и понять мир физических явлений как нечто единое целое. Важнейший результат философии физики состоит не в описании и не в предсказании отдельных конкретных физических явлений, а в установлении общих принципов, позволяющих объединить многообразие различных физических теорий в единую систему. В отличие от всех существующих физических теорий, каждая из которых описывает определенный круг конкретных физических явлений и фактов, философия физики как единая теория физических систем позволяет увидеть, понять и математически строго описать строение физического мира в целом. Она ставит новую задачу – «понять, что лежит в основании физической модели Мира, как он устроен в целом, в чем суть физических понятий и законов».
Таким образом, философия физики взаимодействует с методологией физики, это взаимодействие должно затрагивать само существо ее проблем, идей и концепций, т. е. реагировать на новые проблемы и идеи, в дискуссии искать их более строгие формулировки, решать проблемы, реализовать идеи, и т. д. Философия физики не только развивается за счет методологических идей и проблем, возникающих в физике, но и обогащает эту науку, предлагая ей новые методологические правила и представления.
Список использованной литературы
* Бунге М. Философия физики. – М.: Едиториал УРСС, 2003. — С.18
** Фейнман, Р. Лейтон, М. Сэндс. Фейнмановские лекции по физике.– М.: Мир, 1965.–Т.2. –С. 24.
1. Эйнштейн А. Собрание научных трудов. – М.: Наука, 1967.– Т. 4. – С. 248.
2. Борн М. Моя жизнь и взгляды. – М.: Прогресс, 1973.
3. Мостепаненко М.В. Философия и физическая теория: Физическая картина мира и проблема происхождения и развития физических теорий. — Л.: Наука, 1969.
4. См.: Вайнберг С.  Мечты об окончательной теории: Физика в поисках самых фундаментальных законов природы. – М.: Едиториал УРСС, 2004. — С.131-140
5. См.: Гершанский В.Ф. Эвристическая  роль философских оснований физико-теоретического знания // www.ruthenia.ru
6. См.: Гершанский В.Ф. Гносеологические (методологические) основания теоретической физики // www.ruthenia.ru
7. См.: Минасян Л.А. Единая теория поля: Философский анализ современных проблем физики элементарных частиц и космологии. Опыт синергетического осмысления. – М.: УРСС,  2005.
8. См.: Вайнберг С.  Мечты об окончательной теории: Физика в поисках самых фундаментальных законов природы. – М.: Едиториал УРСС, 2004. — С.131-140
«ФЕНОМЕНОЛОГИЯ ДУХА» ГЕГЕЛЯ И ФИЛОСОФСКОЕ ИНОСКАЗАНИЕ  ОБЭРИУТА А.И. ВВЕДЕНСКОГО Силантьев А.Н. Контекст актуальнейших научных исследований и инженерных разработок сегодняшнего дня создаёт уникальную возможность интерпретации результатов философской концептуализации и синтеза в качестве непосредственной основы для технического задания и технического проекта в конкретной проблемной области и её частных задачах. Двухсотлетие присутствия гегелевской «Феноменологии духа» в дискурсе и процессе европейской и мировой культуры является одним из не столь уж, вероятно, многочисленных фактов её глубинной семантики, имеющим, таким образом, связи – не только виртуальные но и действительные – со всяким другим явлением или фактом того же дискурса. Сегодня в сугубо инженерно-практических задачах технологических программ, таких, как  проект AIBO фирмы SONY, имеющих целью создание действующих робототехнических систем для широкого спектра приложений,  обнаруживаются и используются предметные области, структуры данных, алгоритмы обработки, относящиеся к той же сфере идей эволюционной когнитивистики, которая исследуется Гегелем в «Феноменологии духа». И, несомненно, хотя бы в чисто прагматическом аспекте обеспечения экономии усилий и патентной чистоты разработок, философско-историческая компетенция работающих в этой области специалистов должна быть признана не менее важным фактором, чем компьютерная.
Пример из новейшей истории науки, связанный с трудами Э.В. Ильенкова, становится особенно актуальным и значимым, и прежде всего в задачах научного менеджмента, в вопросе о роли фундаментальной методологии для организации эффективных прикладных программ. «Страх и трепет» перед когнитивной проблематикой, проявленные в мифологически прообразующем эпизоде разбора методологических основ работы Э.В. Ильенкова на заседании учёного совета философского факультета МГУ 13 мая 1965 года [5, с. 10], не были путём к истине как результату дела познания, хотя бы и ценой неизбежных затрат и трудностей; историки науки смогут, вероятно, оценить скрытый долговременный эффект соответствующей установки в конкретных направлениях отечественных разработок в области моделирования поведения. Теперь действующая модель эмерджентного возникновения языка построена в ситуации необходимости коллективного взаимодействия «агентов» в процессе охоты и преследования добычи; в других проектах в основу компьютерных онтологий и семантической базы тех же эмерджентных процессов глоттогенеза берутся ситуации моторной деятельности при  ручной обработке орудий. Методологический комментарий к этим примерам будет иллюстрацией применения именно тех принципов действенного логического анализа и синтеза, которым посвящены труды Э.В. Ильенкова; развитие же рассматриваемых им проблем, в том числе и онтологического плана, уже невозможно без учёта фактов этой области современной науки.
С точки зрения философии культуры особого внимания заслуживает важная, по свилетельству современников, для Э.В. Ильенкова  работа «Почему мне это не нравится», являющаяся по сути модельным экспериментом текстуальными (нарратологическими) средствами с характерным использованием «агентов» в проблемной ситуации.  Адекватность «Феноменологии духа» в раскрытии философско-антропологической специфики, глубоко усвоенная Э.В. Ильенковым, определяет значимость этой проработки социального аспекта проблемы искусственного интеллекта, лёгкой по форме, но принципиальной по содержанию, вызывающей ассоциации не только с вопросами, поставленными Н. Винером и Н. Хомским, но и с философско-практической методологией В.С. Соловьёва
В этом плане и ввиду уяснения дискурсных связей как «Феноменологии духа» Гегеля, так и рецепции её в отечественной философии с фактами истории поэтических направлений в России упомянем о выясняющейся возможности трактовки поэтики ОБЭРИУ с опорой на гипотезу восприятия авторами этого объединения — Н.А. Заболоцким и А.И. Введенским – непосредственно определённых логико-ситуационных схем  «Диалектики духа» в качестве когнитивной базы их нарратологии. Полученное Н.А. Заболоцким систематическое высшее филологическое образование прослеживается, как пишет И.Е.Лощилов, уже в теме, стиле и методе его очерка студенческих лет «О сущности символизма». Это эссе свидетельствует о профессиональном уровне проработки Заболоцким вопросов психологии познания и психологии творчества, актуальных в начале прошлого века, с овладением  философской стороной проблем. Новые ориентиры в методологии, предложенные эпохой, надо полагать, тоже не могли остаться вне поля зрения молодого и вдумчивого специалиста, тем более в Петрограде, где директором Публичной библиотеки и председателем философкого общества при университете был в те годы Э.Л. Радлов, редактор русского перевода (издания 1913 г.) «Феноменологии духа» Гегеля. Следует, вероятно, учитывать и присутствие в дискурсе философской культуры тех лет вышедшего в 1918 году труда И.А. Ильина «Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека». Созвучность некоторых деталей формулировок программной статьи «Общественное лицо ОБЭРИУ. Поэзия обэриутов» с текстом «Предисловия» к «Феноменологии духа» открывает новый аспект отношения  Заболоцкого к стоявшей перед ним задаче, в выполнении которой, очевидно, гармонично сочетались творческий потенциал поэта и фундированность концепции исследователя.   Для собственно филологической интерпретации творчества Заболоцкого существенна связь одной из характернейших фигур смысла «Столбцов» – «выстрела из ружья»  в стихотворении «Свадьба» или из «пистолета» в стихотворении «Фокстрот» – с иллюстративной фигурой текста «Предисловия» Гегеля в «Феноменологии духа», поясняющего ею отличие труда в объективной науке от паранаучных претензий. В драме А.И. Введенского «Ёлка у Ивановых» прослеживается тот же сюжет конфликта старого и нового законов эволюции духа по Гегелю, связанных с диалектикой изначальным разделением сотворённого человека (мужчину и женщину сотворил их – Быт., 1,27). Ироническая трактовка у Введенского не снимает философской значимости проблемы взаимоотношения знания и нравственности как основы человеческого бытия. Заслуживают внимания те моменты построения характеристик «агентов» пьесы, которые оказываются созвучными проблематике современных поисков и проблем в социальной теории гендера.
    продолжение
--PAGE_BREAK--    продолжение
--PAGE_BREAK--Вышесказанным во многом объясняется, почему в обыденном сознании представления о пространстве и времени (по мнению Н.Н. Болдырева (3, с. 20), очень часто концепт отождествляется с представлением в том или ином его понимании) тесно связаны с понятиями движения, материи, Космоса и бесконечности, с образами, вызываемыми данными понятиями. В основном ведь они были почерпнуты из школьного курса физики и никак не из курса культурологии, лингвистики, либо какой-то другой гуманитарной дисциплины. Впоследствии в обыденной жизни о смысле и значении слов «пространство» и «время» мы, как правило, просто не задумываемся. Несмотря на чувствительность и открытость языка, уже отразившего изменения концептов пространства и времени, для большинства людей пространство и время все еще неразрывно связаны с естествознанием.
Научное познание, прежде считавшееся самодостаточным средством определения понятий и постижения сущности, сегодня рассматривается как один из многих способов познания мира. Определение пространства и времени в качестве объекта естественнонаучных и умозрительно-философских построений дает лишь гносеологическую экспликацию пространства и времени. Раскрытие значения и смысла концептов пространства и времени, рассматриваемые в рамках философии культуры, возможно лишь благодаря сопоставлению научного, философского и повседневного  контекстов изучения феноменов пространства и времени. Реалии современного знания свидетельствуют о том, что концепты пространства и времени невозможно понять и адекватно описать в одном контексте, без учета их эмпирических данных и творческого потенциала.
Список использованной литературы
1.     Алфавит Жиля Делеза совместно с Клер Парне 1988-1989/ Перевод А. Корбута, 2001, 2003 
2.     photounion.by/klinamen/End_Deleuze-ABC-Final_kli.pdf
3.     Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания. – М., 1995. – с. 21.
4.     Болдырев Н.Н. Когнитивная семантика: Курс лекций по английской филологии. – Тамбов, 2000. – с. 20
5.     Воркачев С.Г. Счастье как лигнвокультурный концепт. – М., 2004. – с. 46.
6.     Григорьев А.А. Концепт и его лингвокультурологические составляющие // Вопросы философии. 2006. № 3. – с. 65.
7.     Григорьев А.А. Культурологический смысл концепта. – М.,  2003. – с. 8.
8.     Делез Ж., Ф. Гваттари. Что такое философия? – СПб., 1998. – с. 29-35.
9.     Кохановский В.П., Пржиленский В.И., Сергодеева Е.А. Философия науки. – М., Ростов н/Д., 2005. – с. 353-354.
10.                                                                                          Кун. Т. Структура научных революций. – М., 2003. –  с. 161.
11.                                                                                           Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем. – М., 2004. – с. 25-34.
12.                                                                                           Лихачев Д.С.  Концептосфера русского языка // Известия Академии наук. Серия литературы и  языка. 1993. № 1. Т. 52. – с. 3-9.
13.                                                                                           Неретина С.С. Тропы и концепты. – М., 1999. – 277 с.
14.                                                                                           Пржиленский В.И. Онтологические предпосылки познания социальной реальности. – Ставрополь, 1998. – с. 42.
15.                                                                                           Степанов Ю.С. Константы: Словарь русской культуры. – М, 2004. – с. 42-83.
ВКЛАД ОТЕЧЕСТВЕННЫХ УЧЁНЫХ И ГОСУДАРСТВЕННЫХ ДЕЯТЕЛЕЙ В РАЗВИТИЕ ТЕРИОЛОГИИ В РОССИИ В XVIII веке Хе В. Х Большой вклад в развитие российской биологии, в частности, териологии, внёс русский царь-реформатор Пётр I, интересовавшийся зоологией и собиравший разнообразные коллекции животных. Увлёкшись в юности, особенно во время путешествий по Европе, зоологическими коллекциями, содержавшими, кроме прочих экспонатов, образцы млекопитающих, Пётр I заложил экспедиционные исследования природных ресурсов России ещё до основания Академии наук.
Именно по этой причине многие отрасли биологии начали формироваться в России во времена Петра I, в 1724 году основавшего Академию наук в Санкт-Петербурге, что, по мнению научной, общественности, стало поворотным пунктом в развитии многих биологических дисциплин в России, в том числе и териологии. Причём, несмотря на то, что разнообразные сведения о жизни млекопитающих, их промысле и использовании в народном хозяйстве накапливались задолго до создания академии, потребовались значительные преобразования государственного устройства, обеспечившие возникновение особого научного центра (Шишкин, 1999; 2000).
Вообще же,  во многом благодаря царю-реформатору, XVIII век отмечен первыми академическими экспедициями, вырастившими не одного русского академика-биолога, чьи вклады в науку выходят за рамки какой-либо одной научной дисциплины – зоологии, ботаники, географии, этнографии, исследовавших и описавших животный мир многих регионов Российской империи.
Так, основными результатами Великой Северной экспедиции, относящейся к описываемому периоду, стали не только беспрецедентные по широте охвата географические описания (с картированием) побережий империи от Беломорья до Аляски и Сахалина, но и ряд монографий, написанных участниками академического отряда: Г.Ф. Миллером, И.Г. Гмелиным, Г.В. Стеллером и С.П. Крашенинниковым.
Степан Петрович Крашенинников, первый русский академик-биолог, дал в своей знаменитой книге о Камчатке (1755) первое для Российской Империи описание региональной фауны. Работы Крашенинникова выходят за рамки одной научной дисциплины. Взятый в экспедицию в качестве академического студента, он, занимаясь в пути изучением естественной истории и другими науками под руководством И.Г. Гмелина и Г.Ф. Миллера, удивительно быстро сформировался в самостоятельного исследователя. Сопоставляя значение С.П. Крашенинникова и М.В. Ломоносова в истории отечественной науки, академик В.И. Вернадский писал: «1737 год, когда Крашенинников отправился самостоятельным учёным на Камчатку, есть памятный год в истории русской культуры. Это было первое начало самостоятельной исследовательской научной работы русского общества. В этом году Вольф писал в Академию наук барону Корфу: «Виноградов и Ломоносов начинают уже говорить по-немецки и довольно хорошо понимают то, о чем говорится… Стали они также учиться рисованию, которое им пригодится как в механике, так и в естественной истории. Зимою они будут слушать экспериментальную физику...» Два первых русских натуралиста одновременно входили в новую жизнь: один – в безлюдье девственной природы Камчатки, другой – в реформированном университете Марбурга. Когда в 1743 г. С.П. Крашенинников вернулся в Петербург, он застал в нём М.В. Ломоносова в полном расцвете научной работы и научных планов. С появлением С.П. Крашенинникова и М.В. Ломоносова подготовительный период в истории научного творчества российского народа окончился.
К сожалению, большая часть новых животных, открытых участниками академического отряда (С.Г. Гмелиным, Г.В. Стеллером, С.П. Крашенинниковым), не сохранила приоритета описаний, выполненных их авторами, так как по правилам зоологической номенклатуры отсчёт валидных (т.е. соответствующих этим правилам) названий начинается с 1758 г. – времени выхода десятого издания «Системы природы» К.Линнея.
Удачливее в этом отношении были участники Великих академических экспедиций 1768–1774 гг., проводившие свои исследования на территории от Причерноморья до Забайкалья: П.С. Паллас, И.И. Лепехин, С.Г. Гмелин, И.А. Гюльденштедт, И.Г. Георги. Особенно велик вклад П.С. Палласа. В своем выдающемся итоговом труде «Зоогеография Россо-Азиатика» он дает описание 151 вида млекопитающих, 425 видов птиц, 11 видов амфибий, 41 вид рептилий, 241 вид рыб. Значительное число из них было описано Палласом впервые. К сожалению, этот труд, за исключением небольших фрагментов, до сих пор не переведён на русский язык.
Представления об изменяемости видов, эволюции живых существ были в этот период господства теологии редкостью (работы А.Каверзнева, К.Вольфа и др.). Гениальный П.С. Паллас, поддерживавший в начале своей научной деятельности идею эволюции, позднее высказывался в пользу доминирующей доктрины о неизменности видов.
По мнению С.И. Огнёва (1951) Палласа весьма справедливо можно считать основоположником систематического изучения млекопитающих в России. Несмотря на необычайную многосторонность своих научных интересов и многочисленные труды по ботанике, геологии, палеонтологии, минералогии, физической географии, сельскому и лесному хозяйствам, технологии, медицине, этнографии и языковедению, этот удивительный учёный всё же всегда был и оставался великим зоологом. Так, Ф.Ф. Кеппен (1895) писал: «Заметим кстати, что Паллас неоднократно заявлял такие взгляды в зоологии, которые не были понимаемы его современниками, но сделались достоянием науки лишь около ста лет спустя».
Во время своих первых путешествий (1768-1774 гг.), совершенных в восточные губернии Российской империи и на Урал, П.С. Паллас собрал обширный материал по фауне Восточной России и Сибири, а накопленные во время этих экспедиций сведения и по сей день представляют огромную научную ценность, так как характеризуют состояние этих районов более чем 200 лет назад. В 1793-1794 гг. Паллас снова побывал на нижней Волге, а также в Крыму, природу которого он тщательно исследовал. Все собранные гениальным зоологом материалы тщательно редактировались и выходили в свет в виде многочисленных статей, очерков, монографий, точное число которых не установлено и по сей день. Например, согласно данным Ф.Ф. Кеппена (1895), полная библиография научных работ Палласа насчитывает 158 источников. Особое место в этом ряду занимает «Novae species Quadrupedum e Glirium ordine» (1778), в котором знаменитый учёный привел подробное описание систематических особенностей, внутренней анатомии и географического распространения животных, дал описание новых для науки видов млекопитающих. Помимо этого труда, капитальным жизненным трудом Палласа является «Zoographia Rosso-Asiatica», над которой учёный трудился около сорока лет. Это научное издание вышло в свет в 1831 году, однако до настоящего времени учёные постоянно обращаются к этой классике зоологической науки.
В конце XVIII столетия своей фундаментальностью, основательностью и разнообразием подходов в зоогеографии отличалась деятельность академика П.С. Палласа, исследования которого и участников академических экспедиций были обобщены в «Zoographia Rosso Asiatica» (1811). Паллас не только проводил фаунистические исследования, раньше Кювье составил естественную классификацию животных, но и, в отличие от своих зарубежных современников Бехштейна, Наумана, Нельсона, Одюбона, Гульда и др., исследовал влияние внешних условий на распространение и жизнь животных. Этому способствовали его обширнейшие знания и научные интересы в области физической географии и задачи экспедиции. Одним из первых наиболее точную характеристику деятельности Палласа дал Н.А. Северцов: "… это была заслуга неизбежного Палласа. Мы называем его неизбежным, потому что нет отрасли естественных наук, в которой он не проложил бы нового пути, не оставил бы гениального образца для последовавших за ним исследователей" (1950. С. 15). И далее: «По своей многосторонности Паллас напоминает энциклопедических учёных древности и средних веков; по точности и положительности это учёный современный, а не XVIII века, и как ни велика его учёная слава, она все еще не может сравняться с его заслугами для науки» (С. 18).
Экспедиции учёных XVIII века, посещавшие Сибирь, старались обходить труднодоступные для конных караванов горные районы нынешней Кемеровской области стороной. Так, экспедиция П. С. Палласа (1771 г.) прошла значительно северней этой области, на ходу собирая и описывая представителей местной фауны. Тем не менее в своей монументальной книге — «Zoogeographia Rosso-Asiatica» (Pallas, 1831), Паллас приводит описание нового вида млекопитающих впервые обнаруженного им здесь — это Sorex minutissimus Pall., — крошечная бурозубка, голотип которой отловлен в окрестностях села Кийского на реке Кие.
Несколько ранее по реке Томи прошёл один из отрядов экспедиции Д.Г. Мессершмидта. В 1721 году он поднялся из Томска вверх по реке до её верховий. Бывал в «Кузнецких горах» и С.П. Крашенинников в 1772 году. Позднее эта территория неоднократно посещалась зоологами основанного в 1888 году Томского университета. Однако исследования эти носили характер разовых посещений, или целью их являлась какая-либо небольшая группа видов в пределах локальной территории (Баранов, 2003).
Помимо упомянутых научных работ П.С. Палласа, огромную роль по-мнению С.И. Огнёва (1951), сыграли «академические экспедиции» И.И. Лепёхина и С.Г. Гмелина, являвшихся руководителями «Оренбургских» и «Астраханских» отрядов.
Во время своих экспедиций, охвативших почти всю Европейскую часть России от Каспийского моря до Белого и от Белоруссии до Урала включительно,  И.И. Лепёхиным были собраны огромные и разносторонние материалы по фауне млекопитающих. Так, в «Дневных Записках» этого знаменитого учёного-естествоиспытателя (Лепехин, 1771-1804), приведён не только перечень всех видов млекопитающих, обитающих в том или ином районе, но и дана характеристика ценных промысловых животных, раскрыты особенности промысловой охоты, характеристики промыслов, их значение в экономике регионов, выявлена специфика орудий лова. Особенно много в трудах И.И. Лепёхина биологических характеристик различных видов млекопитающих, а также экологических обобщений, многие из которых предвосхитили ряд мыслей, высказанных спустя много десятков лет. Так, например, очень интересны рассуждения этого учёного о несомненной связи плодовитости и периодических колебаниях численности таёжных животных с урожаем семян хвойных пород, а также о зависимости миграций белки и кедровки от кормовых условий. По сравнению с биологическими и экологическими данными различных видов животных, материалов, касающихся систематических особенностей видов относительно немного. Например, в его «Дневных записках» имеются лишь беглые систематические заметки, а в «Прибавлениях» к ним и специальных статьях описано немногим более ста видов животных. При этом не во всех описаниях даны названия и часто отсутствуют диагнозы видов.
    продолжение
--PAGE_BREAK--Огромным вкладом И.И. Лепёхина в зоологическую науку, помимо вышеупомянутых работ, является перевод семи томов «Естественной истории»  Бюффона. При этом особенно ценными являются примечания и комментарии учёного, в которых он сообщает свои данные по распространению и экологии ряда видов млекопитающих в пределах России. Обширные коллекции млекопитающих, собранные И.И. Лепёхиным, были позже обработаны П.С. Палласом.
Список использованной литературы
1.     Баранов П. В., Маркина А. В. Марал и косуля в Кемеровской области. // Эко-бюллетень ИНЭКА. -  № 6 (77). – 2002. — С. 16-17.
2.     Баранов П.В., Зайцева А.Е. Состояние и перспективы использования поголовья лося в Кемеровской области. // Эко-бюллетень ИНЭКА. -  № 4 (75). -  2002. — С. 15-17.
3.     Кеппен Ф.Ф. Учёные труды П.С. Палласа // Журнал Министерства народного просвещения. – 1895. – Часть ССХС. – С. 386-437.
4.     Лепёхин И.И. Дневные записки путешествия доктора и Академии наук адъюнкта Ивана Лепёхина по разным провинциям Российского государства. – Санкт-Петербург, 1771-1804. – Ч. I-IV. 
5.     Огнёв С.И. Роль русских учёных в исследовании млекопитающих // Учёные записки Московского городского педагогического института имени В.П. Потёмкина. – Москва, 1951. – Т. XVIII. – С. 5-22.
6.     Паллас П.С. Путешествие по разным провинциям Российской империи. -  1773. Кн.1; 1786. Кн.2. -  571 с.
7.     Северцов Н.А.  Вертикальное и горизонтальное распространение туркестанских животных // Известия Императорского Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии. — 1873. – Т. VIII. – Вып. 2.
8.     Северцов Н.А.  Вертикальное и горизонтальное распространение туркестанских животных. – Москва, 1953.
9.     Северцов Н.А. О зоологических (преимущественно орнитологических) областях внетропических частей нашего материка // Известия Русского географического общества. — 1877. – Т. 13. – Вып. 3, 135.
10.                                                                               Северцов Н.А. Периодические явления в жизни зверей, птиц и гад Воронежской губернии. – Москва, 1855.
11.                                                                               Шишкин В.С. Зарождение, развитие и преемственность академической зоологии в России // Зоол. журн. — 1999, т. 78, вып. 12.
12.                                                                               Шишкин В.С. История отечественной зоологии. // Сб. Института проблем экологии и эволюции им. А.Н. Северцова РАН. – Москва, 1999.
13.                                                                               Pallas P.S.  Bemerkungen auf einer  Reise  in  die  sudlichen Statthelterschaften des  Russischen  Reichs  in den Jachren 1794.- Leipzig, 1799.
14.                                                                               Pallas P.S. Zoographia Rosso-Asiatica systens amnium animalium in extenso Imperio Rossico et adjacentis maribus observatorum resersionem domicilia, mores et descriptiones, anatomen a tque icones plurimorum, 3. Petropoli, 1811.
15.                                                                               Pallas P.S. Zoographia Rosso-Asiatica systens omnium animalium in extenso Imperio Rossico et adjacentis maribus observatorum recensionem domicilia, mores et descriptiones, anatomen atque icones plurimorum.-Petropoli, 1814. 3.
16.                                                                               Pallas P.S. Zoographia Rosso-Asiatica. – 1831.
ценности науки и информатизация общества Асланова М.Т. Современное состояние антропогенеза характеризуется формированием новой антропогенной основы развития культуры – индивидуализированных обществ. Сущность трансформации такого рода заключается в замещении физической силы силами субъективности, что определяет дальнейший рост разнообразных форм культурной репрезентации и реформацию традиционной системы ценностей (5). Этот процесс детерминирован развитием культуры сетевого (информационного) общества. Ее основной особенностью выступает ориентация на использование результатов глобализации информационных ресурсов. Сущность этого явления заключена в независимости культурных целей и содержаний, задающих непропорциональное количественное и качественное соотношение форм антропогенного мира.
Индустриальное общество (общество модерна) формировало процесс культурной эмансипации, выраженной в разнообразии коммуникативных форм, технологических инноваций, управленческих решений. Информационная среда играет все более значимую роль в профессиональной деятельности и в повседневной жизни повседневного человека. Ее возрастающая роль вызвана мутациями пространственно-временного континуума культуры.
«Уход от доминирования сфер потребления в пользу роста информационного сервиса приводит к тому, что интенсивность обращения информационного потока становится критической величиной: каждый последующий момент времени обладает большей стоимостью, чем предыдущий. В сетевом обществе эквивалентом года служит час, эквивалентом месяца – минута, эквивалентом дня – секунда» (9, С 5).
Этика новой культуры заключается в реализации веры в достаточный уровень культурного развития современного человека, нации, любого творческого союза стремящегося к реализации своих внутренних возможностей. Но эта идея, как показывает опыт сетевой культуры, во многом является утопической. В последнее время появляются исследования, показывающие, что эйфория первых лет проходит, уступая место более взвешенному и реалистическому суждению о природе сетевой культуры (4). Как отмечено в работе Д. Фейблмана (10, С. 262), современная урбанистическая культура, с которой в основном и связано развитие сетевой экономики, решает основной вопрос: «Насколько индивидуальны ваши ощущения?», подчиняясь «голосу психологического номинализма». В некотором смысле, разрешение этого вопроса сформировало диалектику информационной цивилизации.
В теориях информационного общества исследуется характер взаимоотношений человека с миром материальных и внематериальных форм в процессе информационного обмена (8). Они во многом обусловлены проблемами детерминации новых форм в современной культуре. Новые коммуникационные технологии формируют новую жизненную среду, структурная форма которой не является строго материальной. По каналам связи передаются не предметы, символы, образы, а их структурное подобие, погруженное в цифровую среду. Они соотносимы для человеческого сознания с тем или иным материальным объектом, и потому их нематериальность, структурная инаковость слабо воспринимается сознанием.
В сетевой среде изменяется характер социального взаимодействия, реализуется новый механизм диалога культур, включенных в процесс бесконечного изменения глобальной среды культурных событий. Сетевое пространство представляет собой особую коммуникационную среду, в которой постоянно рождаются новые смыслы, недоступные в полном объеме ни человечеству ни отдельно взятому субъекту. Наличие конкурирующих друг с другом форм, концепций, стилей, направлений, планов выражения, включая традиционную и виртуальную среды как равноправные бытийные пространства культуры, снижает значимость национального статуса.
Новые технологии менеджмента, программного обеспечения, образования, педагогики, медицины и другие услуги низвергают традиции национальных суверенитетов, сформированные индустриальной эпохой. Традиционно приоритеты исторического развития основывались на стремлении к созданию локальных систем коллективного жизнеобеспечения и воспроизводства. Одним из условий совершенствования этого процесса явилось утверждение национального статуса различных социальных общностей.
Стабильное совершенствование различных аспектов культуры обеспечило устойчивую ориентацию  на либеральные ценности, уважение внутреннего потенциала мировой культуры наряду с сохранением целостности отдельных субкультур. Снижение издержек распространения информации, высокая мобильность человеческого ресурса и производимых обществом потоков информации обусловливает устойчивость этой тенденции. Социокультурная система информационного общества основана на укреплении культурного консенсуса, единства смыслов, норм, поиске сходных идейных ориентаций между отдельными субъектами.
На протяжении последних 30-ти лет социологи, философы, культурологи, политологи, политики и т.д. пытаются найти ответ на вопрос что же такое информационное общество и стараются идентифицировать его культурный статус. Радикальные, глубинные и всеобъемлющие перемены, произошедшие в современной культуре поставили исследователей в тупик. Прежний исследовательский инструментарий устарел, утратил свою эффективность, дефиниции обрели новый смысл. По-прежнему нет единого, универсального определения самой информации, а оно крайне необходимо для исследования феномена информационного общества и динамики его культуры. По этому представляется целесообразным уточнить данное понятие в контексте настоящего исследования.
Существует множество определений информации, они сложны и противоречивы особенно в условиях переосмысления ее роли в экономике, быту, культуре и т.д. Для экономистов информация это – «данные, просеянные для конкретных людей, проблем, целей и ситуаций. Стоимость информации включает в себя: время руководителей и подчиненных, затраченное на сбор информации, а также фактические издержки, связанные с анализом рынка, оплатой машинного времени, использованием внешних консультантов и др.» (3, С. 164). В рамках принятия решений информация – «все те сведения, знания, сообщения, которые помогают решать определенную задачу» (6, С. 151). С точки зрения кибернетики информация «уничтожает разнообразие, а уменьшение разнообразия является одним из основных методов регулирования, и не потому, что при этом упрощается управляемая система, а потому, что поведение системы становится более предсказуемым» (2, С. 67). Для теории информации (семиотики) информация – это «мера устранения неопределенности знания у получателя сообщения о состоянии объекта или о каком-то событии»(1, С. 5).
Сегодня уже очевидно, что информация имеет отношение к процессам управления и развития, обеспечивающим выживание любых систем. Именно информация, управление и организация выступили локомотивами прогресса и обусловили вступление развитых стран в новую цивилизацию.
На современном историческом этапе «никакая социальная жизнь невозможна без информации, без общения и коммуникаций. Информация выступает в качестве двигателя общественного и технического прогресса, а также в качестве узлового пункта познания, выявляя всеобщие и конкретные, многогранные связи с действительностью как отражение этой действительности»(7, С. 387).
По сути, информация – это социокультурный продукт. Если информация не становится достоянием человека, то она как бы и не существует. И как социокультурный феномен информация может нести на себе определенный отпечаток уровня развития общества. К примеру, общество может быть информационно закрытым, крайне идеологизированным, тоталитарным (примером может служить бывший Советский Союз с его «железным занавесом») или открытым, демократичным, плюралистичным (к таковым можно отнести практически все страны Европы, США, а уже и Россию). Безусловно, что эти качественные характеристики общества скажутся и на существовании в нем информации.
В психологическом отношении восприятие и осмысление информации тесно связано с уровнем развития духовной культуры общества. Уровень духовной культуры является своеобразным коррелятом в бескрайнем информационном пространстве современного общества (проявление интереса к элитарной информации или наоборот). Тенденция расширения информационного поля поставила человека перед проблемой выбора информации, разделив ее на приоритетную и второстепенную более остро, чем в предшествующем времени.
Список использованной литературы:
1.           Андреев В.Н. Информация и моделирование в управлении производством. – Л., 1985.
2.           Бир Ст. Кибернетика и управление производством. – М., 1963.
3.           Большой экономический словарь. – М., 1994.
4.           Взгляд с Востока. – М., 2000.
5.           Гиренек Ф.И. Ускользающее бытие. – М., 1994.
6.           Лопатников Л.И. Популярный экономико-математический словарь. – М., 1979.
7.           Моисеева Л.А. История цивилизаций. Курс лекций. – Ростов-на-Дону, 2000.
8.           Моль А. Теория информации и эстетическое восприятие. – М., 1976.
9.           Самойленко С.И. Сети ЭВМ. – М., 1986.
10.      Фейблман Д. Типы культуры // Самосознание мировой культуры. – СПб., 1999.
МАРГИНАЛЬНЫЙ СТАТУС СОБЫТИЙНОГО ЗНАНИЯ Воронцов А.В. Наукоцентрическая установка классической эпистемологии переосмысливается в современных философских дискурсах, что ведет к повышению внимания философов и ученых к иным формам и видам знания. Особенную актуальность приобретают вопросы деструкции данной установки в гуманитарных науках, где границы между научным и ненаучным уже не являются достаточно четкими.
Инструментально-технологическое и декларируемо «бессубъектное» познание, истоки которого лежат в новоевропейском проекте науки и классической эпистемологии, в настоящее время не является неотъемлемой чертой социогуманитарных наук, где роль исследователя-практика имеет свои особенности. Так, например, в практической психологии важным является вопрос о пространственно-временной локализации познающего. В отличие от гносеологического субъекта, который не имеет временной локализации, консультант всегда центричен, поскольку находится в таком взаимодействии с познаваемым, которое не может иметь характера обратимости. В этом отношении психотерапевт или консультант является гуманитарием-практиком, которому «приходится решать свою задачу, как правило, однократно, необратимо, в заранее заданные сроки … использовать не только достоверные, но и вероятностные, недопроверенные знания…» (1, С. 67). В самой консультативной практике большую роль играют непредсказуемые и непланируемые факторы. Консультант не может провести встречу иначе, поскольку любое консультативное взаимодействие представляет собой единую совокупность познающих и практических действий. Эта специфическая черта данной ситуации позволяет говорить об особом виде знания, которое мы могли бы назвать событийным.
    продолжение
--PAGE_BREAK--Событийное знание представляет собой такое знание, которое не может являться вневременным. В этом отношении событийное знание является моментом герменевтического круга (2). В психологии непосредственным механизмом реализации идеи герменевтического круга на практике может являться беседа. Так, сама возможность обратной связи существует именно благодаря этому основному средству познания в консультировании. Данные идеи тесно пересекаются с воззрениями М.М. Бахтина: «Любой объект знания (в том числе человек) может быть воспринят как вещь. Но субъект как таковой не может восприниматься и изучаться как вещь, ибо как субъект он не может, оставаясь субъектом, стать безгласным, следовательно, познание его может быть только диалогическим» (3, С. 363).
Применительно к психологии герменевтика может пониматься как методологическая основа постижения чужой индивидуальности, происходящая в диалогической форме, включающей в себя дискурсивные и недискурсивные элементы. Редкое использование герменевтического метода в психологии обусловлено нерешенностью проблемы интерсубъективности как необходимости получения таких высказываний, которые могли бы претендовать на статус универсальных, возобновляющихся в разных дискурсах ученых. Однако если в академической психологии данный метод используется достаточно мало, то в консультировании и практической психологии именно беседа является основным методом, а знание как итог взаимодействия субъекта и объекта обладает временным измерением. В консультировании и психотерапии гуманитарный дискурс невозможен как дискурс конечный, завершаемый, и именно в этом проявляется специфика герменевтического образа действий в психологии. Это свойство сближает консультативные дискурсы с современными философскими дискурсами, в которых уже нет претензий на обладаниеистины, но присутствует стремление к еепоиску. Поэтому вопрос о статусе событийного знания может быть рассмотрен в более широком контексте проблемы понимания  истинности как несокрытости.
Общее периферийное положение консультативных дискурсов в современной психологической науке, испытывающей сильное влияние естественнонаучного эталона познания, дает повод относить событийное знание к субъективному и ненаучному. Событийное знание может рассматриваться по-разному: и как феномен постмодернистского отношения к действительности, и как реализация идей гуманистического отношения к человеку, берущих свое начало в майевтической традиции.
По мере развития научного знания изменяются и сами представления о научности. Современная постановка вопроса об универсальности критериев научности напрямую связана с попытками расширения концептуальных пространств частнонаучных онтологий, необходимым элементом которых является обращение к истории науки и осмысление особенностей ее развития. На фоне роста идей о социокультурной детерминации научного развития и конструкционистских идей вопрос о вневременности как обязательном нормативе социогуманитарного знания может быть подвергнут критическому анализу и принятию в ранг научных тех дискурсивных практик, которые раньше определялись как изначально субъективные.
Непризнание консультативных дискурсов и их маргинальное положение в системе психологического знания с одной стороны является следствием следования строгим критериям, давно существующим в психологической науке и способствующим реализации ее проекта как естественной науки, с другой стороны может являться начальной точкой для дискурса о возможности существования универсальных критериев в социогуманитарных науках.
Уход от логоцентризма, «очеловечивание» познающего субъекта как следствие понимания роли причастности познающего к самому событию знания, интерес к коммуникативной стороне познания и идеям диалогизма в современной культуре способствует легитимации событийного знания и поиску новой философской идентичности гуманитарных наук. Усиление роли гуманитария-практика в психологии ведет к необходимости рефлексии над самой познавательной ситуацией и внесению изменений в традиционное понимание как субъекта и объекта познания, так и самих критериев знания. В этом пространстве, на наш взгляд, и происходит сближение задач философии науки и современной эпистемологии.
Список использованной литературы
1.     Алябьева З.С., Щавелев С.П. Практическое значение гуманитарного знания // Гуманитарное знание. Сущность и функции: межвуз. сборник / Под ред. Г.А. Подкорытова. СПб: Изд-во С.-Петербургского ун-та, 1991.
2.     Гадамер Г.-Г. Истина и метод. М.: Прогресс, 1988.
3.     Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979.
ПОНИМАНИЕ ИСТОРИЧЕСКОГО ТЕКСТА Копейкина О.Ю.  Кризис российского общества 90-х годов ХХ века породил, по общему мнению историков,  глубокий кризис исторического знания в России. Но в то же время создал для историков новые возможности для дальнейшего совершенствования методологии исторической науки: «ему (историку) неслыханно повезло: ведь он живет в такое историческое время, когда сейсмические потрясения, выпавшие на долю его страны, обнажили глубинные пласты  истории и вы­вели на поверхность таившиеся в них силы. Такое случается не часто» поэтому «историческое знание неизбежно должно приобрести новый ин­теллектуальный статус и разработать собственную гносеологию» ((1, С. 11). Перед историками встала задача формирования нового исторического сознания (2).
Философская эпистемология истории предлагает выход в синтезе парадигм, взаимодополняемости всех конкурирующих исследовательских стратегий.  Б.Г. Могильницкий считает, что  «эффективность исторических исследований  всецело зависит от его способности максимально расширить круг привлекаемых познавательных средств и синтезировать их в единую исследовательскую методологию, позволяющую достичь целостное понимание изучаемого объекта… При этом речь идет… об их синтезе, единственно способном дать новое, интегрированное знание об изучаемом объекте» (3, С. 6).
Мы исходим из утверждения, что понимание  является доминирующим  (по сравнению с другими) способом освоения культурно-исторической действительности, определяющим специфику гуманитарного, и, в частности исторического познания. Понимание — уже признанный, но еще мало изученный в отечественной философской методологии способ  когнитивного отношения к исторической действительности. В отечественной философии и методологии истории  отсутствуют исследования, посвященные анализу понимания исторического (а не психологического, лингвистического, логического и т.д.).
В данной работе мы  остановимся на некоторых особенностях исторического понимания, связанного со  спецификой предмета исторической науки — его текстовым характером. Задача состоит в том, чтобы, основываясь на  уже разработанных подходах к пониманию, показать возможности и эффективность применения этих идей для познания истории.
Существенная эволюция проблем, характера предмета и методов современного исторического знания значительно повлияла на дальнейшие перспективы исследования исторического и понимания. Одной из важнейших тенденций современной исторической науки является «лингвистический» поворот, совершившийся в исторической науке под влиянием постмодернизма, в результате которого был введен такой логический концепт, как текст.  Все более укореняется позиция, различающая результат исследования историка и историческую действительность, исходящая из того, что деятельность историка  носит знаковый характер.
Понимание как метод должно соответствовать предмету истории. Поэтому, рассуждения о специфике и структуре исторического понимания должно опираться на  онтологические основания о существовании истории либо как онтологической (внетекстовой) реальности либо представленности ее в дискурсивной форме. Абсолютизация языка как  «посредника культуры, в котором реальность конструируется и сознается» приводит постмодернистов к утверждениям, что «вне текста не существует ничего» и нет «никакой внеязыковой реальности», которую историки способны понять и описать, в результате чего исторические тексты представляются «сценариями культуры»,  точнее — дискурсивными наборами символических систем. Историки постмодернисты счи­тают, что «история никогда не является нам иначе как в дискурсивной форме, включающей все виды коммуника­ции, в том числе и невербальные»(4, С. 247).
В настоящее время многие отечественные и зарубежные историки критически относятся к «вызовам постмодернизма», принесшим в историческую науку «кризис идентичности», покушение на профессию историка и социальный статус самой исторической науки Критики постмодернизма в истории, прежде всего, не принимают постмодернистское отрицание внетекстовой реальности. (5)
На наш взгляд, к проблеме, связанной с текстовой и внетекстовой реальностью, должен быть  взвешенный подход. При всем критическом отношении к постмодернизму, необходимо признать, что в разработанной  в русле постмодернизма концепции текста содержится много интересных плодотворных идей, полезных  для исследования исторического понимания. Кроме того, в настоящее время наметился поворот от радикальной позиции Ж. Дерриды с его отрицанием внетекстуальной реальности назад  к концепции Ф. де Соссюра, признававшего наличие в тексте, как означающего, так и означаемого. По словам Лубского, неоклассики не согласны с постмодернистами в том, что в на­учном дискурсе отражаются только наши собственные концепты и конструкты, а сама историческая действительность имеет весьма слабый референциальный статус (6)
Наиболее приемлемым, на наш взгляд, может быть взгляд на историю как на текст, продуцируемый внетекстовой соци­альной реальностью и имплицитно ее содержащий, т.е. предмет исследования скорее задается текстами, чем внетекстовой реальностью. Мы попытаемся найти, выявить и проанализировать  некоторые существенные структуры процесса понимания, связанные с историческим текстами. Таким образом, объектом нашего анализа является не реальная «внетекстовая» история — объективный исторический процесс как «прошлое», а его «представленность», воплощенность в исторических работах профессиональных историков Историческое понимание невозможно сконструировать априорно, поскольку оно вплетено в связную, целостную картины исторического действия, представляемой нам историками. Выявить  его возможно на пути «деконструкцию» исторических текстов.
Можно говорить о двух аспектах исторического понимания: понимания событий в историческом тексте и понимание самого исторического текста. Первое можно назвать интерпретацией событий автором-историком, а второе — двойная интерпретация — и действий историка-автора и интерпретация событий, отраженных в тексте.
Понятие «текст» в настоящее время один из самых употребимых терминов в гуманитарных и обществоведческих науках, хотя не имеет еще устоявшегося значения. Проблема понимания текстов — один из важнейших вопросов исторического понимания, — предполагает обращение к исследованиям исторического текста как  семиотического феномена. Нас интересуют, прежде всего, не узколингвистические, а  философские аспекты теории текста,  которые позволят ответить на вопрос, всегда актуальный для историков: «как писать историю», а, следовательно и на вопрос, что же представляют собой историческое понимание, воплощенное в исторических текстах. М.П. Бахтин писал: «Текст — это первичная данность (реальность) и исходная точка всякой гуманитарной дисциплины» (7, С. 281-307). Таким образом, говоря об историческом понимании, мы вынуждены исходить из того, что предметом нашего исследования является не реальная, объективная история, а история, представленная в текстах.
Для многих современных исследований понимания характерно сведение его к осмыслению языковых образований ‑ текстов естественного и формализованного языка. Подход к пониманию, использующий понятия  текст, смысл и интерпретация Г.И. Рузавин предлагает называть семантическим, поскольку он опирается на семантические идеи об интерпретации знаковых систем. Безусловно, семантический подход, предлагаемый для раскрытия сущности понимания А.Л. Никифоровым, Г.И. Рузавиным, В.С. Швыревым и другими является необходимым средством для исследования понимания, раскрывает многие важные особенности самого механизма этого процесса, Многие авторы рассматривают понимание как процедуру осмысления — выявления и реконструкции смысла и смыслообразования семиотических систем  — речи, текстов, схем, формул
Понимание выражается во владении познавательными смыслами — вновь созданными или усваиваемыми. Анализируя семантическую концепцию понимания, А.Л. Никифоров пишет: «… многие современные определения понятия понимания опираются на одну очень простую и привычную идею: понять некоторый объект ‑ значит усвоить (постигнуть, открыть) смысл этого объекта» (8, С. 74.). Существуют различные точки зрения по поводу того, что означает «раскрытие смысла» текста. Автор текста вложил в него определенное содержание, смысл, то есть какие-то мысли и переживания. Понять текст ‑ значит усвоить его содержание, пережить то духовное состояние, которое испытывал автор текста при его создании. Это традиционное истолкование понятия «понимание».
Современный анализ процессов понимания имеет целью, прежде всего выявление механизмов, позволяющих извлекать смысл из высказываний передаваемых от автора текста к интерпретатору текста. Внешняя форма выражения мыслей и чувств автора текста отрывается от своего создателя и начинает существовать самостоятельно, со всем тем, что ему удалось вложить в него. Понимание как усвоение смысла  возникает при определенных отношениях  интерпретаций автора текста (историка, в нашем случае) и нашей интерпретации этого текста. Поэтому разные люди один и то же текст понимают по-разному.  Постмодернистская концепция текста содержит идею  презентизма рассматривающую историческое познание как дискурсивную практику, другими словами, историческая реальность — это прошлое, которое выступает в качестве субъективной презентации настоящего. Безусловно, недостаток «презентизма» состоит в том, что в этих случаях события и личнос­ти вырываются из реалий своей эпохи и загоняются в рамки концеп­туальной структуры, которая для этого периода была бы лишена вся­кого смысла. В то же время невозможно не признать, что «Никому не дано полностью абстрагироваться от собственных убеждений или посторонних влияний; факты обычно можно истолковать в поддержку прямо противоположных друг другу гипотез; а поскольку источники никогда не передают про­шлое во всей полноте, то чувство исторического контекста связано и с даром воображения, который зависит от проницательности и опыта каждого конкретного историка» (9,. С. 183). Историк не может избавиться от «презентизма», то есть подходить к прошлому со своим дискурсом, набором современных ему концептов, категорий и т.д.  Но это, конечно, не значит, что историки могут «отправляться в прошлое, думая о современности, копаться там и перестраивать его в соответствии со своими потребностями»(10, С. 311)
Но  необходимо преодолеть некоторую абстрактность семантического анализа. Такой анализ имеет дело с готовыми, законченными продуктами деятельности и поэтому отвлекается как от процесса их формирования и производства, так и от субъективных факторов их понимания. Он обращает внимание на аспекты объективно-рационального исследования значения результатов культурно-исторической и общественно-производственной деятельности людей, которые воплощены в знаковых системах. Поэтому становится необходимым обращение к анализу субъективно-психологических  аспектов процесса понимания. Понимание — творческая, конструктивная деятельность сознания, куда входят в качестве элементов и невербализуемые компоненты — память, воображение, восприятие.
Феномен понимания возникает из двоякой роли текста. С одной стороны, текст представляет собой фиксацию определенного опыта, отражает тот или иной фрагмент реальности. С другой стороны, текст является результатом определенной деятельности историка, который реализует в содержании текста определенные установки, цели,  нормы, идеалы исходит из некоторых оснований и предпосылок установок опыта, которому служит данная информация. В постмодернистской концепции исторического знания  утверждается возможность многочисленных прочтений исследователями документальных «остатков» прошлого, так как, согласно постмодернизму, каждый из  историков имеет право на собственный взгляд.  Это приводит к тому, что история  предстает как субъективное предпочтение возможных интерпретаций исто­рических источников. Когнитивный релятивизм постмодернистов, абсолютизирует  действительно существующующую интерпретированность исторического текста. Текст служит как бы оценочным фильтром для исторического опыта. Понимание исторического текста выявляет предпосылки, средства, связанные с мотивационной смысловой сферой.
    продолжение
--PAGE_BREAK--Трактовка понимания как осмысления выводит на одну из операций понимания ‑ интерпретацию. Чтобы раскрыть этот смысл, следовательно, понять текст, необходимо соответствующим образом интерпретировать его. Поэтому интерпретация составляет исходную основу процесса понимания текста как семиотической системы. Центральное место в работе историка занимает истолкование смысла, без которого, — пишет Д. Тош, — исторические источники не «заговорят», и мы никогда не приблизимся к понима­нию прошлого.
Смысл текста — это сфера не только индивидуального, но и коллективного восприятия мира. Поэтому каждое поколение переписывает историю (11, С. 432). Поскольку интерпретация истории формируется не только личным, но, главным образом, социальным опытом, а общественные ценности меняются, то и интер­претация истории подвержена постоянной переоценке. «Те аспекты прошлого, — пишет Д. Тош, — которые в данную эпоху считаются достойными внимания, вполне могут отличаться от того, что заслуживало упоминания в предыдущие периоды»(12, С. 160).  
   То или иное понимание возникает не просто как субъективная позиция исследователя, а определяется более широкой системой культурно-исторических традиций, в которые он включен. Поэтому понимание текстов означает процесс реконструкции системы аксиом, которые лежат в основе текстов. Идея  постмодернистского конструктивизма в историческом познании означает, что историческая реальность производится множеством видов социокультурной практики, следовательно, исторические тексты зависят от социальных контекстов, в которых они производятся. Даже оставаясь в рамках языкового единства, мы вовсе не можем быть уверены в тождестве вложенного и воспринятого смыслов какого-либо высказывания или термина. «Неточный перевод» обусловлен изменением оценочной системы. Попадая в различные коммуникативные системы, слова и другие средства выражения обычно изменяют свой смысл. При каждом существенном изменении социальной жизни возникает необходимость заново приспосабливать друг к другу различные формы и уровни нормативно-ценностной системы. Поэтому «Историческое объяснение — своего рода вечный ремейк» (13, С. 70). Это значит, что понимание одних и тех же событий, которое мы находим в трудах историков разных  исторических эпох (например, Плутарха, Гизо, Тарле, Барга) зависит от личности историка и исторической ретроспективы (времени удаленности), поскольку каждый последующий отрезок истории видит в одном и том же прошлом разные краски.
Для понимания исторического текста важна такая закономерность текста, обнаруженная в семиотике культуры, как двойная его закодированность: на естественном языке и специализированном языке исторического дискурса. Историческое понимание  как раз и предназначено для исследования этого второго специализированного языка  — исторического текста.
Лотман отмечает, что текст не просто сообщение, он способен вступать в сложные отношения с окружающим культурным контекстом и читательской аудиторией  и при этом «обнаруживает свойства интеллектуального устройства: он не только передает вложенную в него извне информацию, но и трансформирует сообщения и вырабатывает новые» (14, С. 131) Таким образом, понимание  исторического текста обусловлено        его социально-коммуникативной функцией. Отсюда следует, что исторический текст обладает способностью к непрерывному пополнению, а с другой стороны, к актуализации одних аспектов вложенной в него информации и временному или полному забыванию других.
Понимание — это общение читателя с текстом. Проявляя интеллектуальные свойства, высокоорганизованный текст перестает быть лишь посредником в акте коммуникации. Он становится равноправным собеседником, обладающим высокой степенью автономности. Он может выступать как самостоятельное интеллектуальное образование, играющее активную и независимую роль в диалоге» (15, С. 131)
Любой текст представляет собой внутренне диалогичную структуру, ибо содержит в себе как явные, так и подразумеваемые аппеляции к одним авторам, направлен против взглядов других, опирается на некоторые факты и положения или подвергает их сомнению. Недиалогичный текст, если бы он был возможен, воспринимался бы или как полностью лишенный смысла, или как таковой, которому может быть приписан любой смысл. Разумеется, выражение текста в форме диалога уменьшает возможность неадекватного восприятия, поскольку диалог, сопоставляющий несовпадающих позиции позволяют выявить, скрытые смыслы.
Таким образом, текст не пассивное образование, а «живой», действующий, имеющий функции. Выраженный в определенной системе знаков, функционирующих в данном сообществе, он способен к обслуживанию потребностей создающего этот тест сообщества (историка, социального контекста).
Понимание есть результат столкновения, диалога, взаимодействия двух культур — источника и интерпретатора. Понимание любого текста предполагает реконструкцию этой диалогичности получаемых сообщений, развертыванию внутреннего диалога. Следовательно, процесс понимания представляет собой сложное взаимодействие между текстом и субъективными ожиданиями, прогнозами, ассоциациями воспринимающего. Как писал М. Бахтин, одна культура может задавать другой вопросы, которые эта вторая перед собой не выдвигала (16. С. 335). Поэтому смысл, который находит в объектах «вопрошаемой» культуры «вопрошающая» культура зависит от умения находить ответы с помощью реконструкции нормативно-ценностных систем, закодированных в объектах «вопрошаемой» культуры и соотносить их с установками своего общества.
Диалогичность состоит в том, что этот текст комментируется, оценивается и тем самым исходный текст превращается в новые потоки сообщений. Воспринимая и осмысливая некоторое сообщение, мы, так или иначе, отвечаем на него, причем отвечаем именно в соответствии со степенью понимания (или непонимания) достигнутого на каждом отдельном шаге интерпретации. Могут возникнуть целые цепи вопросно-ответных конструкций; внешне выглядящие как тексты, то есть текст в неявном виде содержит диалог, даже когда идет повествование.
Если рассматривать столкновение идей исторического текста и теоретических установок историка как диалог, то возникает необходимость «перевода» одних концептуальных установок на язык другой.  Однозначное преобразование чаще всего оказывается невозможным и приходится удовлетворяться приближенным совпадением, уподоблениям, что вызывает появление новых смыслов. При этом происходит расшатывание привычных представлений, вырывание явлений из привычного кон­текста их осмысления, разрушение старого смысла.
Неспособность до конца объективировать собственное понимание мира при проведении интерпретации текста создает определенную и  неоднозначность интерпретаций.
Понимание — это «общение» между историческим текстом и культурным контекстом эпохи, в которой он создавался, и воспринимающими этот текст людьми другого исторического времени. При этом  «текст выступает в коммуникативном акте не как сообщение, а в качестве его полноправного участника, субъекта — источника или получателя информации» (17. С. 132). Исторический текст отвечает на те вопросы, которые ему ставит «вопрошающий» историк или читатель.
Исторический текст вписывается в разные уровни культурного контекста  — характер мировоззрения, особенности искусства и науки, религии и традиций, идеологии, политических и социальных отношений той эпохи, когда он создавался. Исторические тексты, как стабильные и образования, переходя из одного  культурного контекста в другой,— актуализируют прежде скрытые аспекты своей кодирующей системы — перекодируют себя в соответствии с ситуацией. Понимание выявляет новые смыслы текста в лестнице исторических трансляций.
Поскольку исторический текст — это не просто  сообщения а  «сложное устройство, хранящее многообразные коды, способное трансформировать получаемые сообщения и порождать новые», его расшифровка  превращается в сложную систему «общения» (отношения с текстом, контакты с текстом) — диалога: во-первых, диалог историка-создателя текста с первоисточниками, реализуемый в «продукте» — созданном тексте-нарративе; во-вторых, диалог «потребителя» исторического текста с историком-создателем текста. «Процесс дешифровки текста чрезвычайно усложняется, теряет свой однократный и конечный характер, приближаясь к знакомым нам актам семиотического общения человека с другой автономной личностью» (18, С 132).
Понимание текста должно учитывать такую черту текста, как «лингвистическую выраженность». Согласно концепции Лотмана,  на фоне циркулирующих  в коллективе языковых сообщений, воспринимаемых как не-тексты, выделяется группа текстов, «обнаруживающих признаки некоторой дополнительной, значимой в данной системе культуры, выраженности» (19, С. 133).  Даже  допуская существование объективных, внетекстовых исторических процессов, мы должны признать, что история  имеет дело только с теми, которые имеют ценность и значимость для данной культуры, а все прочие как бы не существуют  и во внимание исследователем не принимаются. «Когда некоторая система истин и ценностей перестает восприниматься в качестве истинной и ценностной, возникает недоверие к тем средствам выражения,  которые заставляли  воспринимать данное сообщение  как текст» ( 20, С.138). Так произошло с учебниками по истории, написанными в соответствии с марксистской идеологией. «В  этих  условиях  возникает   вторичное — перевернутое — соотношение: для того чтобы сообщение воспринималось как ценное и истинное (то есть как текст), оно не должно иметь выраженных признаков текста. Только не-текст может в этих условиях выполнять роль текста»(21, С. 138-139) Не случайно популярностью в 90-е годы пользовались работы не профессиональных историков, а журналистов, писателей и т.д.  
В культурах  с одной,  общей для  всех текстов    точкой зрения, и исторические тексты не отличались сложностью объяснения (например, в античности, средневековье). Современность изобилует иерархией типов текстов, сложной их парадигмой, чему будет соответствовать ценностное отношение между типами текстов и разные системы понимающей стратегии. Исторические тексты — на что указывают многие историки- чрезвычайно многообразны. Есть развернутые метанарративы, которые охватывают все сферы истории: например, «История цивилизаций» А.Тойнби, тексты, описывающие правление Екатерины П, «История Французской революции» Томаса Карлейля. Другие исторические тексты — не эквивалентны всему метанарративу: например, история какого-либо движения, деятельности политической организации и т.д.
Историческое понимание как понимание прошлого, выражается в наличии исторической и культурной дистанции между интерпретатором и автором текста. Автор текста может быть отделен от интерпретатора языковыми, пространственными и временными границами различных культур. В историческом познании временное дистанционирование — обязательный и существенный аспект предмета познания. Историческое знание, зафиксированное в составляющих текст единицах, теряет свои остенсивные референты. Так историческая реальность — прошлое, о котором повествуют исторические источники — это то, чего объективно в настоящем нет. Это происходит и по отношению к автору, ибо текст уже дистанцирован от автора и его культурного горизонта, — и к интерпретатору текста. Дело доходит до сомнения в возможности понимания иной и человеческого опыта при отсутствии общего предметного мира. Не случайно в методологии исторической науки существует точка зрения о принципиальной невозможности объективного исторического познания.
Одним из элементов понимания является «предпонимание» — то есть наличие у исследователя неявной предварительной информации, которая определяется социальными условиями, и составляющими это «предпонимание» неявно содержащееся в основе наших восприятий. Привычность и общепринятость выражения обеспечивает его понимание, здесь не требуется каких-то специальных соглашений. Практически каждый текст содержит в себе предложения, имеющие смысл по отношению различным условиям его создания, например, употребляемому языку, авторской задаче, точке зрения, замыслу — это называете, подтекстом. Подтекст в зависимости от вида исторического текста (автобиография, летопись, воспоминания, хроники,, научная работа) — получает ту или иную представленность в тексте. Но все же культурноисторический контекст, в том числе неявные предпосылки авторского видения во многих случаях не представлены в тексте.
Таким образом, знание, объективированное в тексте, выступает как относительно независимое — как от автора и исследователя текста, так и от непосредственной отнесенности к внешнему миру. Все указанные особенности текста как предметного посредника в передаче исторического опыта детерминируют и исходные пункты процесса его понимания.
Список использованной литературы
1. А.Л.Гуревич. Двоякая ответственность историка // Проблемы исторического познания: Материалы международной конференции. – М., 1999.
2.См., напр.: Проблемы исторического познания: Материалы международной конференции. – М., 1999; Казус: Индивидуальное и уникальное в истории. М., 2000; Заболотный Е.Б., Камышин В.Д. Историческая наука в преддверии третьего тысячелетия. — Тюмень: Изд-во ТГУ, 1999 и др.).
3. Могильницкий Б.Г. Историческая теория как форма научного познания //Историческое знание и интеллектуальная культура: Материалы научной конференции. Москва, 4-6 декабря 2001 г. М. 2001.
4. Joyce P. History and Postmodernism // The Postmodern History Reader /Ed. by K. Jenkins. London; New York: Rutledge. 1998
5.См.: Бузгалин А.В. Постмодернизм устарел...//Вопросы философии, 2004. № 2; Давыдов Ю.Н. Патологичность «состояния постмодерна»//Социологические исследования. 2001. 3 11 и др.           
6.См.: Лубский А.В. Альтернативные модели исторического исследованияя.- М. 2005. Гл. 5.
7. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. -М.: Искусство, 1979.
8. Никифоров А.Л. Семантическая концепция понимания //Загадка человеческого понимания. — М., 1991.
9. Тош Д. Стремление к истине. Тош Д. Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка. М., 2000.
10. Ильин В.В. Человек в политической истории (антропологический анализ)// Человек и современный мир — М., 2002
11. Бордюгов Г.А. Вместо заключения. Каждое поколение пишет свою историю // Исторические исследования в России. Тенденции последних лет.- М., 1996.
12. Тош Д. Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка. -М., 2000.
13. Баткин Л.М. Заметки о современном историческом разуме// Казус: индивидуальное и уникальное в истории. — М., 2000.
14. Ю.М. Лотман. Текст как семиотическая проблема  // Лотман Ю. М. Избр. статьи. В 3 тт. — Таллинн, 1992.
 15. там же.
16. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. — М.: Искусство, 1979.
17. Ю.М. Лотман. Текст как семиотическая проблема  // Лотман Ю. М. Избр. статьи. В 3 тт. — Таллинн, 1992.
18. там же
19. там же
20. там же
21. там же
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ СОВЕТСКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ 1920-1930-Х ГГ. Игонин А. В. В ХХ веке историография утвердилась в качестве одного из самостоятельного разделов научного исторического знания. Поэтому характерными чертами современного уровня исторической науки стали: интерес историков к процессам развития науки, осмысление накопленной предшествующими поколениями исследователей информации о прошлом, анализ эффективности познавательной деятельности, теоретических основ и применяемых исследовательских методов, уяснение еще не решенных проблем. Однако в науке еще не получил всестороннего обобщения накопленный предшествующими поколениями исследователей богатейший опыт анализа путей развития отечественного исторического познания. Поэтому в современной исторической литературе отмечаются лишь первые шаги в той области исторического знания, которую условно обозначают как «развитие исторической мысли или историография историографии». Это самопознание историографии становится тем более необходимым, что «она в современных условиях стала весомой областью исторического познания, инструментом определения достигнутого наукой уровня и формирования направлений и задач дальнейших исследований»(1, С. 4).
Советский период стал одним из важнейших этапов в истории отечественной историографии, когда основой теоретических представлений о прошлом, методологической базой исследований фактически безраздельно был марксизм. И по времени своей продолжительности, и по объему проведенных исследований этот этап научного развития приобрел большое значение.
    продолжение
--PAGE_BREAK--На современном этапе отечественной историографии происходит осмысление особенностей советского периода развития отечественной исторической науки. При этом отметим, что и в переживаемом сегодня периоде множественности теоретико-методологических подходов марксистское течение продолжает сохранять свое влияние (См., напр.: 2, 3).  Однако в ряде случаев скоропалительный отказ от сложившихся в прежнюю эпоху марксистских схем и стереотипов приводил исследователей к конструированию не менее идеологизированных схем историографического развития и формулированию односторонних выводов. Наиболее радикальная позиция изложена в известном утверждении Ю.Н. Афанасьева, что «советская историография» не может рассматриваться как чисто историографическое явление, а может быть определена «как особый научно-политический феномен, гармонично вписанный в систему тоталитарного государства и приспособленный к обслуживанию его идейно-политических потребностей»(4, С. 37).
Ряд историков, не отрицая историографической ценности исторической литературы советского периода, исследуют направления и методы подчинения правящим режимом исторической науки, ее подавления политикой, диктатом, требованиями идеологов. Особенно важным, даже определяющим с точки зрения формирования теоретико-концептуальных основ советской исторической науки, является период 20-30-х годов, рассмотренный на современном этапе в работах Г.Д.Алексеевой, А.В.Сидорова и др.(См.:5,1). Таким образом, определение исторической литературы советского периода как «служанки политики» выхватывает лишь одну сторону реалий того периода нашей истории, огрубляя и искажая процесс развития исторической мысли. Нигилистическое отношение к эвристическим возможностям марксисткого метода превращает историю отечественной исторической науки большей части ХХ века в период, окрашенный в основном в черные цвета.
В отечественной историографии длительное время преобладало мнение, что утверждение марксизма в качестве основного метода исторических исследований произошло в середине 30-х годов (во время подготовки «Краткого курса истории ВКП(б)») или в 40-е годы. В 1990-е годы в ряде работ укрепилось утверждение о переломе в исторической науке в конце 20-х годов(1, С. 9-10; 6, С. 4; 7, С. 153). Этому перелому способствовала большая организационная и административная работа руководства страны. На 1920 г. приходится начало деятельности Истпарта и Истпрофа. В 1921 г. сформирован Институт К.Марса и Ф.Энгельса. Важное значение имело решение XIII партконференции (16-18 января 1924 г.) об обязательном изучении истории партии. В 1924 г. был открыт Институт В.И.Ленина. 10 мая 1928 г. произошло объединение Истпарта и Института В.И.Ленина.
События рубежа 20-30-х годов завершили этап формирования и установления монополии марксистко-ленинского подхода в отечественных исторических исследованиях. Данный поворот в исторической науке отразился на характере работы I Всесозной конференции историков-марсистов (28 декабря — январь 1929 г.). Открывшийся ею 1929 год принес с собой усиление партийно-государственного вмешательства в дела науки, проявившееся не только в использовании жестких вненаучных методов в дискуссии марксистских и немарксистских направлений исторической мысли («академическое дело» и его влияние на настроения в научной среде), но и в корректировке исторических методов и результатов исследования.
Для марксистских историков того времени аксиомой было утверждение Н.Рубинштейна: «Для большевистского историка, следующего методу Ленина, аполитичная история была бы таким же NONSENS’ом, как и аполитичная политика»(8, С. 58). Историку-марксисту 20-х годов эта практическая, политическая роль исторической науки виделась прежде всего в том, что «при помощи марксистского метода история имеет возможность выводить „общие законы“, необходимые для людей в их классовой борьбе за переделку человеческого общества»(9, С. 10). Эта познавательная функция марксистской исторической науки неразрывно сочеталась с критикой «всех вредных для пролетарской борьбы идеологических извращений и оценок исторического процесса»(9, С. 16).
Двуединая функция марксистской истории, проникнутая идеей классовой борьбы, выдвигала, наряду с чисто профессиональными, некоторые специфические требования к историку. Пролетарский историк должен был быть активным участником классовой борьбы. В подтверждение данного тезиса нередко делались ссылки на известное положение К.Каутского: «Практик-политик, при достаточной подготовке, гораздо легче поймет политическую историю и лучше будет в ней разбираться, чем кабинетный ученый, практически совершенно незнакомый с движущими силами политики»(10, С. 3). С этим неразрывно связаны были и требования партийности и публицистичности произведений историков-марксистов. Все эти требования в их сознании увязывались с признанием принципа классовости в исторической науке. Это утверждение можно проиллюстрировать выдержкой из декларации образованной в январе 1925 г. «Научно-исторической группы при Коммунистическом Университете Трудящихся Востока», в которой дается следующее определение истории: "…история, как наука, изучающая классовую борьбу в ее конкретных формах"(11, С. 322).
Данный «черно-белый», классовый подход к исторической науке был характерен для формирующихся кадров историков-марксистов. Жесткое противопоставление концепций по классовому признаку фактически снимало вопрос о положительном в немарксистской историографии и вело в конечном счете к полной утрате даже элементов объективного подхода в исторических оценках.
Классовая позиция определяла и практическую значимость исторических исследований. Таким образом, классовый подход в решении исторических проблем, являющийся одним из определяющих принципов марксистской схемы истории исторической науки, фактически создавал условия для преобладания и оправдания в исторических оценках политических задач переживаемого обществом этапа развития, способствуя политизации науки. Будучи одним из научных инструментов познания развития общества историками-марксистами, классовый анализ приобрел черты универсального и самодовлеющего метода, применение которого вело к искажению картины реальной действительности.
Об этом весьма наглядно написал Ц.Фридлянд в ходе диспута весной 1928 г. в Обществе историков-марксистов по книге Д.М.Петрушевского «Очерки из экономической истории средневековой Европы»: «марксизм не есть, вообще говоря, политическая теория, а это есть не что иное, как единственное и последнее слово подлинной науки, а что расходится с марксизмом, расходится с наукой в ее высших достижениях»(12, С. 126).  Абсолютизация единственной научной методологии вела на практике к стагнации науки, к утере ею познавательных возможностей.
В начале января 1927 г. на проводившемся очередном (4-м) совещании истпартотделов, посвященном подготовке к 10-летию Октябрьской революции, истпартам рекомендовалось увязать «всю свою научно-исследовательскую работу с текущей политической работой ВКП(б) и использовать наше революционное прошлое для революционного настоящего»(13, С. 246). А в резолюции археологической конференции, состоявшейся в сентябре 1926 г., отмечалось, что «советская наука, вышедшая из замкнутых рамок исследовательских лабораторий и приблизившаяся к широким массам трудящихся, вовлекает эти массы в активную творческую работу по изучению своей страны, подводя научную базу под их революционное строительство»(14, С. 251).
Еще более обозначился переход к более активному и систематическому наступлению на немарксистские исторические воззрения в историографической статье М.Н.Покровского (15). Тем самым на повестку дня был поставлен вопрос о ликвидации еще существовавшего в исторической науке плюрализма мнений.
Постепенно устанавливалась система «доведения до ума» научных исследований: через систему рецензий и доработок научное исследование приобретало «общепринятые» черты, утрачивая во многом творческую индивидуальность и становясь как бы частью единой «коллективной монографии», создававшейся всем обществом историков-марксистов. Материальным воплощением этой системы явилась Большая советская энциклопедия, в которой "… единая материалистическая точка зрения пронизывает все исторические статьи", тем самым создана основа «для правильного марксистского ознакомления читателей с историческими проблемами»(16, С. 244).
С 1928 г. все более получала распространение в историографии оценка исторических исследований с точки зрения факторов идеологической борьбы. Таким образом, в конце 20-х годов оценка методологического аспекта трудов историков должна была корректироваться с учетом соподчиненности, зависимости взглядов историка от идей, а, точнее, цитат классиков марксистско-ленинского учения. Любая «оригинальность» в исторических трактовках становилась синонимом «враждебности», «вредности», «ненаучности». При этом необходимо подчеркнуть, что речь идет не только о верности основополагающим принципам ленинского мировоззрения (методологии ленинского анализа), но и о подчиненности взглядов историка конкретным ленинским положениям и выводам.  Отождествление марксистского метода исторического познания с единственно научным и постоянное подозрение в отношении сторонников иных историографических подходов в стремлении исказить историческую действительность превращало в глазах сторонника марксизма любого немарксиста во врага науки, идейного противника.
Принимая марксизм в качестве основы историографической оценки исторических исследований, историки-марксисты стремились более четко охарактеризовать те признаки, которые могли бы служить критериями соответствия марксизму («марксичности») научных работ. Диалектико-материалистический метод, ассоциируемый с подлинно марксистским, не давал возможности выделить четкие, очевидные критерии оценки «марксичности» исследований. В начале ХХ века он получил среди историков признание как один из методов научного поиска. Но он, естественно, не мог гарантировать однозначности результатов научного исследования в случае его применения. Многовариантность конкретного применения диалектико-материалистического метода в конкретных исторических исследованиях снижала возможность его использования в качестве признака «марксичности» работ. Марксистам-историографам требовались более ясные критерии определения соответствия проведенных научных исследований марксизму.
Проблема определения критериев «марксичности» обострилась в конце 20-х годов. Это положение, по мнению А.В.Сидорова, определили три группы факторов: 1) политические — утверждение марксистской идеологии в качестве не только господствующей, но и единственно допустимой; 2) «околонаучные» — борьба различных групп за преобладание и официальное признание их авторитета; 3) собственно научные — логика развития научного метода исследования (1, С. 131-132).
Собственно научные факторы определялись стремлением марксистов-исследователей внести большую ясность в существо используемого ими научного метода. Эта работа, как правило, проводилась на основе всестороннего анализа произведений классиков марксизма. За образцы научной марксистской мысли брались не только произведения основоположников марксизма, но и ленинские работы.
Действие отмеченных выше факторов вело к тому, что вырабатывались и получали признание более очевидные признаки соответствия марксизму. Среди них наибольшее значение приобретали специфическая терминология исследования и соответствие цитатам классиков марксизма. Постепенно решение вопроса о критериях «марксичности» смещалось с анализа методологии исследования к поиску соответствия общепризнанным выводам, достигнутым ранее путем использования диалектико-материалистического метода (работы классиков марксизма-ленинизма).
Тем самым, вырабатывалась система шаблонов, на основании которых и делались выводы о соответствии исследовательских работ марксизму. В советской исторической литературе возникает тот метод, который в историографии обозначается как шаблонно-сравнительный.
Вместе с тем идет формирование и системы шаблонов враждебных марксизму взглядов — «идеализм», субъективизм, «эклектизм» и т.п., а также нередко определяемых по именам их основателей или виднейших сторонников — «кантианство», «риккертианство», «взгляды Допша, Вебера» и т.п.
Работа и решения I Всесоюзной конференции историков-марксистов (28 декабря 1928 г. — январь 1929 г.) и I Всесоюзной конференции аграрников-марксистов (20-27 декабря 1929 г.), проведение под давлением власти выборов в Академию наук и фабрикация «академического дела» (5 ноября 1929 г. — 3 февраля 1931 г.) стали наглядными свидетельствами нарастания политического давления на историческую науку.
В этот же период проводятся спровоцированные научные дискуссии. Наиболее известна дискуссия в социологической секции Общества историков-марксистов «О некоторых предрассудках и суевериях в исторической науке». Большой резонанс получила оценка книги Д.М.Петрушевского «Очерки по экономической истории  средневековой Европы» (М., 1928) как выступление против марксизма. Перевод научной дискуссии в эту плоскость соответствовал вненучным задачам ее организаторов, закладывались основы будущих «инквизиторских» методов борьбы с инакомыслием.
Описанные тенденции были свойственны всем направлениям научных исследований. Так, в литературе, посвященной аграрной политике, в конце 20-х годов только начался сбор и обобщение материала об основных направлениях и методах кооперативной деятельности, кредитовании, сбытоснабженческой деятельности, контрактации, ее характере и социальной направленности, основных задачах партийных и советских органов в деревне, основных направлений колхозного строительства.
Однако на данном этапе появились и более основательные исследования. В этих работах предпринимались попытки анализа влияния кредитной и налоговой политики, контрактации, сбытоснабженческой деятельности на различные слои крестьянства (См.: 17, 18 и др.).
С конца 1929 г. разработка ранее поставленных проблем прекращается, что связано с итогами проходившей в 1929-1930 гг. дискуссии по книге Л.Н.Крицмана «Пролетарская революция в деревне» (ГИС, 1929). Широкое распространение получила агитационно-пропагандистская литература, носящая сугубо прикладной характер и позволяющая оперативно, в популярной форме отвечать на самые злободневные вопросы, в которой описывались успехи показательных колхозов, совхозов и политотделов, разъяснялись основные положения партийной политики. Методология этой литературы не выходила из рамок комментирования отдельных принятых постановлений и популяризации работ руководителей партии и правительства (Напр., 19).
В качестве источников использовались материалы переписей и обследований колхозов, текущие отчетные материалы,  статистические данные, материалы различного рода Всесоюзных совещаний, решения съездов партии, собственные наблюдения авторов работ. Архивные материалы до конца 30-х годов авторами работ по проблемам аграрной политики вообще не привлекались. Следует отметить первый положительный опыт использования материалов местных архивов – коллективный труд А.Е.Ариной, Г.Г.Котова и Г.В.Лосевой, что важно с точки зрения последующей тенденции в послевоенной советской историографии на расширение источниковой базы исследований (20). Еще более широк круг использованных источников в самом заметном труде предвоенного периода – монографии М.Я.Залесского: кроме архивных материалов Наркомфина СССР это нормативно-правовые акты и статистические сборники (21).
Отрицание допустимости поликонцептуальности в историографии и служило основой характеристики иных позиций (по сравнению с господствовавшими взглядами) как  «неправильных». Тем более, если эти взгляды расходились с партийными установками.
Историографическая концепция, признающая возможность и необходимость выработки единственно верной исторической картины, соответствующей партийным установкам большевиков, занимает в 20-30-е годы господствующее положение в советской историгорафии. По мере развития марксистской научной мысли, обобщения полученных результатов, формирования периодизации развития социальных процессов и приобретения ею господствующего положения в советской науке возникает и усиливается тенденция превращения ее основных положений в догматы, что, в свою очередь, накладывает рамки на ее свободное развитие. Общепризнанные (догматизированные) положения приходят в противоречие с методом, благодаря которому они были получены. Это противоречие вело к утрате методологией ее творческого характера.
    продолжение
--PAGE_BREAK--Список использованной литературы
1. Сидоров А.В. Теоретико-концептуальные основы отечественной историографии в 1920-е годы: Дис. … д-ра ист. наук. М., 1998.
2. Игрицкий Ю.И. Меняющаяся Россия как предмет концептуального анализа // Отечественная история. 1998. N 1. С. 3-23;
3. Пантин В.И., Лапкин В.В. Волны политической модернизации в истории России. К обсуждению гипотезы // Полис. 1998. N 2. С. 39-51.
4. Афанасьев Ю.Н. Феномен советской историографии // Советская историография. М., 1996.
5. Алексеева Г.Д. История. Идеология. Политика. (20-30-е гг.) // Историческая наука России в ХХ веке. М., 1997. С. 79-166.
6. Артузов А.Н. Школа М.Н. Покровского и советская историческая наука (конец 20-х — 1930-е годы) // Автореф. дис. … д-ра ист. наук. М., 1998.
7. Кривошеев Ю.В., Дворниченко А.Ю. Изгнание науки: российская историография в 20-х — начале 30-х годов ХХ века // Отечественная история. 1994. N 3.
8. Рубинштейн Н. М.Н.Покровский — историк внешней политики // Историк-марксист. 1928. Т.9.
9. Шестаков А.В. М.Н.Покровский — историк-марксист // Историк-марксист. 1928. Т.9.
10. Каутский К. Происхождение христианства. М., 1923.
11. Из жизни историков в комвузах // Историк-марксист. 1926. Т.1.
12. Диспут о книге Д.М.Петрушевского // Историк-марксист. 1928. Т.8.
13. Четвертое совещание Истпартотделов при ЦК ВКП(б) // Историк-марксист. 1927. Т.3.
14. Гелах Т. Керченская археологическая конференция // Историк-марксист. 1927. Т.3.
15. Покровский М.Н. «Новые» течения в русской исторической литературе" // Историк-марксист. 1928. Т.7. С. 3-17.
16. Зайдель Г. Большая Советская Энциклопедия, тт. I-VIII. Статьи по всеобщей истории // Историк-марксист. 1928. Т.7.
17. Гайстер А.И. Расслоение советской деревни. Со вступ. статьей Л.Н.Крицмана. М., 1928.
18. Айхенвальд А.Ю. Советская экономика. Экономика и экономическая политика СССР. С предисл. Н.И.Бухарина. М.-Л., 1929.
19. Демьянов Я.Э. Строительство колхозов и задачи сельсоветов. М., 1931.
20. Арина А.Е., Котов Г.Г., Лосева Г.В. Социально-экономические изменения в деревне (Мелитопольский уезд). М., 1939.
21. Залесский М.Я. Налоговая политика советского государства в деревне. М., 1940.
Дилемма «объективизм – конструктивизм» в контексте дискуссии о социальной обусловленности науки Сергодеева Е.А. Одной из важнейших проблем  эпистемологии является вопрос об объективности познания, а значит о возможности достижения истины. В  классической традиции наука понималась в основном как точное знание, основанное на беспристрастном наблюдении реальности, соответствующее некоторым универсальным, неизменным и безличным критериям. Поэтому объективным  считалось только то знание, из которого удалено все, относящееся к субъекту и средствам его познавательной деятельности.
Представления о науке как системе объективного знания содержались в основе различных классических теоретико-методологических моделей науки. Они сформировались в русле гносеологических представлений о науке Нового времени, когда последняя рассматривалась как теоретическая систематизация и проверка объективного (добытого экспериментальным путем) знания. Позитивизм  ХIХ века воспринял такую модель науки, но добавил к ней важные положения и принципы – например, что все научное знание должно базироваться на чувственном опыте, а наука должна быть развита в соответствии с принципами унификации и редукционизма.
Логические позитивисты дополнили позитивистскую модель науки  формальной логикой, благодаря которой стало возможным нормативное исследование структуры науки. На этом пути они столкнулись с определенными трудностями. Во-первых, если считать, что протокольные предложения выражают «чистый» опыт субъекта, то окажется, что у каждого человека свой собственный протокольный язык. Получается, что каждый субъект имеет свою собственную науку и принимает лишь те научные предложения, которые согласуются с его личным протокольным языком. Во-вторых, для того, чтобы объяснить несоответствие научного знания строгим логическим канонам, неопозитивисты провели различие между контекстом открытия и контекстом обоснования теории. В соответствие с этим, контекст научного открытия может быть нелогичным и даже иррациональным. Обоснование же теории неизбежно подчиняется правилам логики, что делает ее верифицируемой, а значит научно обоснованной.
К концу 50-х — началу 60-х годов ХХ столетия влияние неопозитивизма стало резко падать. Это обусловлено, по крайней мере, двумя причинами. Во-первых,  кризисом внутренней логики развития неопозитивизма, его исходных принципов. Во-вторых, — необходимостью исследовать новые проблемы развития научного познания, ставшие актуальными. В отличие от позитивизма, делающего акцент на анализ готового знания и осуществляющего этот анализ формально-логическими методами, современные философы науки обращаются к истории науки, пытаются найти закономерности ее развития.   Это означает переход от эссенциалистскиой парадигмы исследования науки, целью которой являлось выявление инвариантной унифицированной логики и структуры научного знания, к экзистенциальной, в русле которой отвергается тезис об универсальности научной методологии, актуализируется идея множественности исторических типов науки. Происходит реинтерпретация самого предмета исследования — осуществляется переход от статичной инвариантной модели науки к динамической поливариантной. Ведущие позиции в рамках философии науки отныне занимает не логика, а история науки.  В связи с этим во второй половине ХХ века можно говорить о социологизации философии науки как об одной из устойчивых тенденций ее развития.
Стоит отметить, что зарождающаяся в середине ХХ века социология науки некоторое время дистанцировалась от исследования эпистемологической проблематики. Р. Мертон, работы которого положили начало парадигмальному периоду развития социологии науки, подчеркивал  качественное своеобразие науки  как особого вида познавательной деятельности. Согласно ему, научное знание абсолютно объективно по своему предметному и методологическому содержанию и в этом смысле — асоциологично. Научное познание и научные истины могут быть предметом рассмотрения лишь философии науки, но не ее социологии. Предметом последней, да и то лишь частично, могут быть лишь научные заблуждения. Однако, наука как сообщество ученых, безусловно, является социальной структурой. Поэтому именно наука как специфический социальный институт  должна быть  предметом социологии науки. Основными аспектами предмета социологии науки по Р. Мертону являются коммуникационные отношения в науке, виды последних, их интенсивность, значимость, оптимальность для успешного функционирования научного сообщества, а также взаимодействие науки с ее социальным окружением (с государством, другими социальными подсистемами, а также с обществом в целом). 
Дальнейшая эволюция социологии науки приводит к необходимости пересмотра данной позиции. Эмпирическое исследование реального поведения ученых, осуществленное  в 60-е годы ХХ века Мертоном и его учениками, привело к открытию того, что нормативное изображение научной деятельности отражает лишь ее поверхностную часть. Главные же ее составляющие функционируют совсем по другим законам, образуя то, что психологи называют «скрытым лицом науки». Разрешение данного противоречия  привело к возникновению в 70-80-е годы XX века новой парадигмы в социологии науки — когнитивной социологии науки (Д. Блур, М. Малкей и др.). Стала модной идея о конце традиционной философии науки, чья роль и функции должны перейти к социологии науки или социологии научного знания. В своей книге  «Наука и социология знания» М. Малкей подчеркивал, что наука уже не должна трактоваться в качестве привилегированного социологического случая и отделяться от других сфер культуры, мы  имеем право и должны «рассматривать продукты науки в качестве социальных конструкций, подобных всем прочим культурным продуктам». Наука должна пониматься «как интерпретационная деятельность, в ходе которой природа физического мира социально констатируется» (1, С. 167), поскольку у науки, как и у любой культурной деятельности, существует антропологическое измерение.
Представители этой школы соглашались с тезисом о том, что достижение «объективного» и «достоверного» знания является высшей целью науки. Однако данные категории понимались совсем в другом ключе, нежели в философии науки. Была предложена социологическая интерпретация данных терминов.  «Общезначимое»  понималось как общезначимое для членов определенной группы, «удостоверенное» рассматривалось с точки зрения принятой методики проверки, а  «верное»  — с точки зрения принятых критериев достаточности. С их точки зрения всякая деятельность ученых, в том числе и когнитивная, является социальной по существу. Это обусловлено тем, что  процесс научного познания во всех своих основных элементах, этапах и уровнях (предмет, метод, продукт, процесс открытия, проверки, обоснования, эмпирическое и теоретическое исследование и др.) субъектно детерминирован. Эмпирически зафиксированные историей науки факты полиморфизма когнитивных моделей в отношении одного и того же объекта убедительно свидетельствует в пользу свободного, творческого характера процесса научного моделирования. Это и связано с неустранимой и существенной ролью субъекта научного познания в принятии и отстаивании соответствующих научных решений.
Исходя из того, что процесс научного познания совершается реальными историческими субъектами, сторонники когнитивной социологии науки выдвигают следующие положения.
1) Объект научного познания никогда не детерминирует однозначно его когнитивное изображение (концептуальную модель), а потому интерпретация той или иной модели как адекватной или неадекватной всегда есть результат принятия соответствующего решения.
2) В науке не существует единого, универсального метода получения и обоснования научного знания.
3) Научное познание на всех этапах имеет конструктивный и творческий характер. Оно частично  регулируется рефлексивно осознаваемым и артикулируемым набором принимаемых научным сообществом идеалов и норм научного исследования. Однако, этот набор и синхронно (в разных научных дисциплинах в одно и тоже время) и диахронно (в разное время в одной и той же научной дисциплине) существенно неодинаков и зависит как от общего когнитивного горизонта субъектов научного познания, так от их творческого потенциала и способности к согласию. 
Стоит отметить, что внутренняя эволюция социологии науки только углубила дилемму конструктивизма – объективизма, лишний раз подтвердив творческий, контекстуально обусловленный характер научной деятельности. Долгое время  в социологии науки доминировал макроподход, в рамках которого социальная система, взятая в целом, рассматривалась как контекст, в котором формируется, функционирует и развивается научное знание. Была выявлена зависимость структуры научного знания от социальных процессов, выяснилось, что наука не просто включена в социокультурную систему, ее формы и способы организации оказываются идентичными с формами и способами организации социальной системы. Важнейшей особенностью макроаналитического подхода является исследование обезличенных процессов и структур науки, абстрагирование от ожиданий, притязаний и ориентаций субъекта научного.
На рубеже 80-90-х годов в связи с осознанием ограниченности макроподхода происходит поворот к микроаналитической стратегии в изучении социальной истории. Эта стратегия ориентирует историков на исследование отдельных случаев (case studies), акцентирует внимание на описании изолированных социально-исторических и социокультурных событий, абстрагируется от раскрытия общих закономерностейразвития науки. Возникновение микроаналитических стратегий социальной истории науки повлекло за собой включение в орбиту анализа тех уровней жизни ученых, которые раньше не привлекались к рассмотрению (например, повседневной жизни, форм межличностных контактов, форм объединений ученых – от научных школ до кружков).
Научное знание погружается теперь уже не в контекст культуры, а в контекст повседневности – сиюминутных, бесконечно разнообразных и постоянно меняющихся обстоятельств. События в науке (в многочисленных лабораториях, научных коллективах или в одной и той же лаборатории, но в следующие друг за другом моменты времени) отличаются друг от друга. Трудность здесь уже не в том, что истин много, а в том, что их вообще быть не может. Поэтому одним из центральных понятий современной социологии знания является понятие консенсуса, достигаемого внутри исследовательской группы. Его выдвижение влечет за собой целый ряд явных и неявных следствий. Прежде всего, научное знание трактуется в этом случае как система убеждений, поддержанная членами какого-то коллектива и характеризующая природу или общество. Эти убеждения ничем не отличаются от идеологии. Тем самым научное знание лишается своей объективности и истинности и редуцируется к совокупности взглядов, разделяемых членами группы и получающих общеобязательный характер, хотя бы внутри группы.
В связи с этим получает распространение идея «конца науки». Собравшиеся на конференции «Конец науки» ученые заявили следующее: «Поскольку мы занимаемся изучением мира сегодня, нас не покидает все более острое ощущение того, что мы подошли к концу науки, что наука как некая универсальная объективная разновидность человеческой деятельности завершилась» (2, С. 248.). Участники конференции имели в виду потерю веры в способность науки к открытию объективной внеисторической и внесоциальной истины. В связи с этим во второй половине ХХ века разгорелась новая дискуссия о природе науки: является ли она системой объективного знания или особой формой социального конструирования? Истина как соответствие научного знания природе, которая является объектом ее изучения, утрачивает для ученого свое значение. Под ударом оказывается понимание объективности научного знания. Если каждый раз научная парадигма формируется в ходе фундаментальной научной революции философией, погруженной в определенный тип культуры, то центр тяжести в отношении познающий субъект – предмет познания явно перемещается на сторону субъекта. Акцент на социокультурной нагруженности субъекта познания привел к сомнению в объективности.
Важным моментом, от определения которого зависит разрешение дилеммы объективизма — конструктивизма, является вопрос о степени  влияния социального на познавательный процесс в науке. Многие социологи науки пытаются показать практически «стопроцентную» обусловленность науки социальными факторами. Однако при этои возникает вопрос о самом содержании «социальных факторов».  К примеру, Л. Лаудан пишет: «Говорим ли мы о социальных классах, экономических основаниях, системе родства, исполняемых ролях, психологических типах или образцах этнической общности, мы обнаруживаем, что все эти факторы не имеют непосредственного отношения к системам научного мировоззрения большинства ученых… Среди защитников (так же как и опровергателей) ньютоновской теории в XVIII в. были как сыновья рабочих, так и аристократов; среди ученых, принявших дарвинизм в 1870–1880 гг. были как политические консерваторы, так и политические радикалы; приверженцы коперниканской астрономии в XVII в. представляли собой целый спектр занимаемых положений и психологических типов, начиная с университетских преподавателей (Г. Галилей), профессионального военного (Р. Декарт) и кончая священником (М. Мерсенн)». (3,  Р. 68)
Как видно из данной цитаты, под «социальным» американский философ понимает выражение групповых и идеологических интересов. Действительно, в такой трактовке социальные факторы способны повлиять на научный процесс только негативным образом.  Социологи  при истолковании «социального» понимают его зачастую как продукт общества в целом. К примеру, Д. Блур, говоря о социальном влиянии на научные концепции, имеет в виду, прежде всего, культурный контекст возникновения тех или иных научных теорий. С. Шейпин (один из авторов «Сильной программы» социологии знания) при анализе дискуссии относительно френологии  понимает под ними классовые интересы главных участников дебатов. Сторонники этнометодологического направления в социологии знания (этнографии науки) полагают, что исследование науки должно проходить в социальном контексте, что предполагает ее истолкование  как одного из аспектов ситуационной системы активности. Так, например, Б. Латур и С. Вулгар показывают, что лабораторная жизнь  оказывается тем микрокосмом, в котором деятельность ученого обретает смысл и социальную направленность. Основная методологическая посылка, из которой исходят «этнографы науки», заключается в том, что невозможно понять характер любых явлений независимо от контекста их выражения. Поэтому для того, чтобы осмыслить, что же понимали под явлениями участники коммуникации (в данном случае лабораторных исследований), необходимо изучить организацию контекстов, в которых они находились и были доступны для участников коммуникации.
    продолжение
--PAGE_BREAK--Кроме того, в современной западной социологии науки можно выделить два подхода в оценке социального влияния на науку – оно воспринимается как локальное или атрибутивное. А. Сокал описывает достаточно традиционную точку зрения: социальные, политические, религиозные и философские идеи могут воздействовать на контекст открытия, что же касается контекста обоснования, то общепринято, что подобные идеи «лишь иногда влияют на оценки учеными доказательств за или против конкретных теорий». Грэм определяет такой подход как «локальный». Со своей стороны он предлагает «атрибутивный» подход: «Я не принимаю того взгляда, что определённые категории или типы научных утверждений, будь то математические уравнения или сущностные теории, не подвержены социальному влиянию. На мой взгляд, любая часть науки может быть подвержена такому влиянию. Поэтому социальное воздействие на науку наилучшим образом описывается как «атрибут». (4, С. 26)
По нашему мнению именно утверждение локального воздействия на научные теории является наиболее оправданным. А Сокал, предостерегая от видения науки исключительно в качестве идеологического феномена, отмечает, что статус науки определяется тремя принципами:
1) наука имеет социальную природу и может быть развита в социальном контексте особого типа;
2) наука испытывает воздействие социальных ценностей, например идеологические установки ученых могут оказывать воздействие на создаваемые учеными научные концепции;                          
3) объективный статус науки.
Забвение третьего принципа как раз и порождает феномен идеологизированной науки, а также абсурдные представления о научном знании, высказанные постмодернистами (деконструктивистская теория литературы, феминистская эпистемология, экстремальная социоконструктивистская философия науки и т.д.).
Скорее всего, тезис о социальном воздействии на науку может быть усовершенствован утверждением о том что различные уровни науки и различные этапы в развитии науки испытывают социальные воздействия в различной степени, от существенных и неустранимых, до абсолютно тривиальных и легко элиминируемых. Учитывая это, Е.А. Мамчур исходит из разделения сильной и слабой социальной обусловленности научного знания. (5) Более слабое воздействие можно охарактеризовать как социальную обусловленность познания, а более сильное – как социальную детерминированность познания. Социальная обусловленность — это такое влияние социального, которое, будучи достаточно глубоким, тем не менее не затрагивает внутреннюю логику развития науки. Тезис о социальной обусловленности предполагает, что какие бы социальные факторы ни влияли на научное познание, реальной движущей силой его развития оказываются когнитивные факторы. Тезис о социальной детерминированности, напротив, предполагает, что основной движущей силой развития познания являются именно социальные факторы, что они воздействуют даже на содержание научных теорий. По ее мнению, в отличие от тезиса о социокультурной обусловленности познания, тезис о социокультурной детерминированности его оказывается сомнительным. Какое бы воздействие ни оказывали социальные факторы на научное знание, если сформировавшиеся под этим влиянием гипотезы проходят через фильтр объективных критериев, социальные факторы теряют статус самостоятельных факторов развития научного знания.
Список использованной литературы
1.     Малкей М. Наука и социология знания. – М., 1983.
2.     Пригожин И., Стенгерс И. Время, хаос, квант. – М., 1994.
3.     Laudan L. Progress and its Problems. Towards a Theory of Scientific Growth. Routledge and Kegan Paul. –  London, 1977. 
4.     Грэм Л. . Выражают ли математические уравнения социальные свойства? // На переломе. Отечественная наука в первой половине ХХ века. – Вып. 2. – СПб., 1999.
5.     Мамчур Е.А. Проблемы социокультурной детерминации научного познания. – М., 1987.
ЖИЗНЬ НАУЧНОГО СООБЩЕСТВА КАК СОЦИОЛОГИЧЕСКИЙ ФАКТ Андреева Н.А. Превращение науки в один из важнейших институтов современного общества в ХХ веке потребовало изучения ее социально-экономических характеристик, выявления ее места среди других социальных институтов и форм связи с ними. В 50-е годы ХХ века в США и других странах  реализуется обширная программа исследования социально-экономических, организационных и других особенностей науки как социального института.  Американский социолог Роберт Кинг Мертон, начавший проводить  эти исследования еще в 30-е годы,  сделал науку устойчивым предметом «институциональной» социологии науки. Для того чтобы четко определить границы исследовательского поля, считал но, надо показать типологические особенности этого института. Институт науки выделяет из государственной бюрократии, по его мнению, внутренний тип институциональной организации -  «сообщество». Важнейши­ми организационными характеристиками социальной системы типа «сообщества»  является опора на представление об общности цели, ус­тойчивые традиции, авторитет и самоорганизацию, в то время как в ее арсенале отсутствуют характерные для систем типа «общество» механизмы власти, прямого принуждения и фиксированного членства. 
Сообщество, выделившееся в соответствии со своими специфическими целями, интересами и в дальнейшем занимающееся ими, функционирует как единое целое. Главная задача сообщества – производство нового знания, но решение этой задачи невозможно без подготовки научных кадров и бесцельно без приложения полученного знания. Действующие лица – взаимосвязанные многими различными нитями члены этого сообщества, ученые. Сообщество ответственно за целостность науки как профессии и ее эффективное функционирование несмотря на то, что профессионалы рассредоточены в пространстве и работают в различном общественном, культурном и организационном окруже­нии.
Понятие научного сообщества как общности, которая вырабатывает свои правила и линию поведения для членов общности, впервые в 40-х годах ввел Майкл Полани для фиксации в рамках концеп­ции личностного знания условий свободной коммуникации ученых и необходимости сохранения научных традиции. Для него наука не просто сфера деятельности определенной группы людей: это продукт их скоординированных усилий. Эта координация становится результатом их взаимного приспособления друг к другу и приносит плоды, значительно превосходящие те, которые могли быть получены, если бы каждый работал в одиночку.
В 60-е годы ХХ века  понятие научного сообщества становится фундаментальным в социологии науки, что позволило  четко обозначить ее предмет  и отграничить ее от соци­ологии знания.
Сложившиеся теоретические представления о предмете социологии науки при всей своей стройности и внут­ренней сбалансированности  служат основой исследований только в том случае, если с их помощью можно  организовать социологическое исследова­ние специфическо­го для науки проявления характеристик, признанных в качестве главных признаков любой свободной профессии. Несмотря на то, что ученые рассредоточены в пространстве и работают в различном обще­ственном, культурном и организационном окружении,  целостность сообщества должна  задаваться общей целью и интенсивной деятельностью каждого участни­ка по ее достижению. Деятельность институтов и механизмов научного сообщества по реализации основной цели науки — увеличения массива достоверного знания — обеспечивает следующие главные характеристики профессии: обладание совокупностью специальных знаний, за хранение, трансляцию и постоянное расширение которых от­ветственно научное сообщество.
Научное сообщество состоит из исследователей с определенной научной специальностью. В несравнимо большей степени, чем в большинстве других областей, они получили сходное образование и профессиональные навыки; в процессе обучения они усвоили одну и ту же учебную литературу и извлекли из нее одни и те же уроки. Обычно границы этой литературы отмечают границы предмета научного исследования, а каждое научное сообщество, как правило, имеет свой собственный предмет исследования. Есть научные сообщества, которые подходят к одному и тому же предмету с несовместимых точек зрения. Но в науке это бывает значительно реже, чем в других областях человеческой деятельности; такие школы всегда конкурируют между собой, но конкуренция обычно быстро заканчивается. В результате члены научного сообщества считают себя и рассматриваются другими в качестве единственных людей, ответственных за разработку той или иной системы разделяемых ими целей, включая и обучение учеников и последователей. В таких группах коммуникация бывает обычно относительно полной, а профессиональные суждения относительно единодушными. Однако поскольку научное сообщество направляет свое внимание на строго определенный предмет и оставляет вне поля зрения все прочие, то связь между различными научными сообществами оказывается весьма затруднительной. Вход в специализированное научное сообщество оказывается настолько узок, что представителям разных дисциплин очень трудно услышать друг друга и выяснить, что же объединяет их в единую армию ученых. В результате возникает непонимание, а оно в дальнейшем может привести к значительным и непредвиденным заранее расхождениям.
Т.Кун выделяет пять основных социально-психологических характеристик, объединяющих научное сообщество:
Ø ученый должен интересоваться тем, как решаются проблемы познания природных процессов;
Ø  при  наиболее глобальном, общем интересе к природе, «проблемы, над которыми ученый работает, должны быть более или менее частными проблемами»;
Ø его решения не могут быть индивидуальными, а «должны быть приемлемы в качестве решения для многих»;
Ø он ориентируется не на оценку общества или какой-то выделенной произвольно из него группы, а на мнение и оценку четко определенного сообщества профессиональных ученых-коллег;
Ø негласно ученому запрещено «обращаться к главам государств или к широким массам народа по вопросам науки» (1).
Ученый, согласно концепции Куна, может быть понят как ученый только по его принадлежности к научному сообществу, все члены которого придерживаются определенной парадигмы; последняя же в свою очередь характеризуется совокупностью знаний и особенностями подхода к решению научных проблем, принятых данным научным сообществом.
В сообществе можно выделить различные его уровни. Наиболее глобальным является мировое сообщество ученых, далее следует отметить национальное научное сообщество, существующее и действующее в пределах того или иного государства, например, российское, американское и т.д. Национальное сообщество ученых не только реализует ценности и нормы науки в целом, но и те ценности, которые являются господствующими в данной стране. В последнее время в отечественной социологии науки стали исследовать региональные сообщества ученых (новосибирское, омское, хабаровское и т.д.). Выделяют также и дисциплинарные научные сообщества, ограниченные рамками соответствующей области знания. Они не замыкаются в государственных рамках, а носят интернациональный характер. Эти сообщества могут более или менее широкими. Можно говорить о сообществе  представителей всех естественных наук или сообществах физиков, химиков, астрономов, зоологов и т. п. Установить принадлежность к ним того или иного ученого  не трудно. Членство в профессиональных обществах и чтение издаваемых ими журналов — вот более чем достаточные признаки этой принадлежности. Обычно отдельные ученые, особенно наиболее талантливые являются членами не одного, а нескольких научных сообществ, И в этом следует видеть потенциальный источник внутренних напряжений и конфликтов, возникающих в случае необходимости выбора ученым.
Серьезным вкладом в развитие социологии науки и  других социологических областей (социологии профессий, социологии гражданс­ких институтов и т. п.) стало исследование социологическими методами структурных характеристик научного сообще­ства, его динамики и профессиональ­ных особенностей. В США, Великобритании  и ряде других  западноевропейских стран проводится изучение форм взаимодействия между учеными внутри научного сообщества, особенностей состязательности между учеными. Широко используется контент-анализ биографий ученых с целью определения зависимости между социальным происхождением, образованием, политической и религиозной ориентациями, с одной стороны, и продуктивностью научного труда, с другой стороны. С целью формирования устойчивых научных сообществ проводятся анкетирование и интервьюирование научных работников. Например, американский социолог У. Хэгстром провел анализ американского научного сообщества и  установил, что важнейшим условием эффективности науки является  соперничество ученых в рамках научного сообщества за признание своего научного вклада.  Он проводил идею множественности научного  сообщества с присущими каждому из них императивами и ценностями, касающимися научного труда.
Проводимые в России преобразования экономических и государственных структур радикально изменили положение науки в обществе, социальные условия ее развития, и вследствие  этого объект социологии науки. Центр социолого-науковедческих исследований во главе с С.А.Кугелем (Санкт-Петербург) провел ряд обширных социологических исследований, включая анализ структуры научного сообщества города, внутренней и внешней миграции, изменений в формах организации науки. Результаты исследований свидетельствовали об ослаблении научных школ и известных в мире научных учреждений, нарушении преемственности поколений в науке, нарастающем разрыве между научными учреждениями и высшей школой(2). В Москве сектор социологии науки ИИЕТ РАН под руководством Е.З.Мирской занимался мониторингом изменений, происходящих в российской фундаментальной, и прежде всего академической, науке под влиянием экономических и политических реформ (3). Систематически проводились панельные исследования мотиваций, настроений и намерений ученых, их продуктивности, финансирования и организации научной работы и др., вопросов международного сотрудничества, его роли в процессах преобразования российской науки.
В 1999 году проводился анкетный опрос с целью выявления  социальных характеристик  сообщества Хабаровского научного центра Дальневосточного отделения РАН. Подобные исследования проводились в Новосибирском  отделении РАН и в других научных центрах России.  Повышенный интерес к региональным научным сообществам был вызван как децентрализацией государственной власти и усилением положения регионов, стремлением осознания собственного места в истории России, так и преодолением сложившейся оппозиции «столичного» и «провинциального» срезов российской науки, и знаменуют движение к воссоединению целостного, единого организма отечественной науки.
Список литературы
1.     Кун Т. Структура научных революций. М.,1977.
2.     Кугель С. А. Социолого-науковедческие исследования в Санкт-Петербурге // Проблемы деятельности ученого и научных коллективов. СПб., 1996.
3.     Мирская Е. З. Академическая наука: распад или преобразование // Эврика. 1994, № 8-10.
ЗНАНИЕ В СОЦИОКУЛЬТУРНОМ ПРОСТРАНСТВЕ: ИНСТРУМЕНТАЛЬНЫЕ И ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫЕ ФУНКЦИИ Бакланов И. С. Вопрос развития общества является одним из наиболее проблемных в социальной философии. Социальные изменения появились в фокусе философской рефлексии с того момента, когда был поставлен вопрос о смысле и направленности истории, хотя уже в рамках мифологического сознания у многих народов мы видим наличие легенд о прошедшем «золотом» веке и последующем нравственном, технологическом или экономическом упадке.
Закономерным явилось наполнение вопроса о динамике общества ценностным контекстом. Появилось учение о «прогрессивном» развитии человечества. Однако в чем заключалась эта «прогрессивность»? На чем базировались ее критерии? Гегель, например, считал, что социально-историческое развитие выступает как «прогресс в сознании свободы – прогресс, который мы можем познать в его необходимости» 1. Конт видел в качестве базиса развития общества «позитивную» науку, под которой он подразумевал естествознание.
Очевидно, что подходы Гегеля и Конта различны и несоизмеримы. Сложность поисков критериев социальных изменений и «прогресса» усугубляется многочисленностью характеристик социальной динамики другими философами, которые чаще всего ориентируются на аксиологический подход. Тем не менее, как известно, все же существует свободный от всякой ценностной нагруженности критерий социального развития, который показывает степень изменения общества. Речь здесь, конечно же, идет об инновациях – новшествах. В свою очередь, социальные инновации по своей природе могут быть совершенно различными: они могут быть технологическими, техническими, культурными, религиозными, политическими, экономическими. Кажется, что они тоже несоизмеримы. Однако надо обратить внимание на то, что каждая инновация базируется на определенном знании. Таким образом, актуальным становится вопрос о типологии знания и его социальном статусе. Именно так можно выявить роль определенного вида знания в динамике общества. Традиционное деление знания на «материальное и духовное», на наш взгляд, будет малопродуктивным для решения данного вопроса, поэтому необходимым будет обратиться к наиболее плодотворным, как нам представляется, концепциям в данной области, чтобы затем их критически использовать при решении заявленной проблемы.