Никулин А.М. Власть, подчинение и сопротивление в концепции «моральной экономики» Джеймса Скотта Экономическая социологияВласть, подчинение и сопротивление в концепции "моральной экономики" Джеймса СкоттаА.М.НикулинКафедра социологииРоссийский университет дружбы народовул. Миклухо-Маклая, 6, 117198, Москва, РоссияВ социальных науках последних трех десятилетий вопрос об исторической эволюции господства и подчинения исследовался с особой тщательностью. Распад колониальной системы в странах третьего мира, борьба за расширение социальных прав в странах Запада требовали нового историко-теоретического осмысления власти, прежде всего, в ее повседневных проявлениях. На представление об исторической эволюции власти на пути от традиционного общества к современному огромное влияние оказали работы американского ученого Джеймса Скотта. Антропологическими методами включенного наблюдения он изучал эволюцию властных отношений в сельских сообществах Юго-Восточной Азии — в Бирме, Вьетнаме, Малайзии, Индонезии. Полевая исследовательская работа Дж. Скотта (1970–1980-е годы) пришлась как раз на период яростной полемики специалистов по социологии развивающихся стран о ключевых параметрах перехода гигантских традиционных цивилизаций Юго-Восточной Азии к новому рыночному экономическому порядку. Скотту удалось достаточно глубоко и убедительно проанализировать соотношения господства и подчинения в традиционных сообществах на уровне повседневности. Разработанный им в книгах «Моральная экономика крестьян» (1976), «Oружие слабых» (1984), «Господство и искусство сопротивления» (1993), «C точки зрения государства» (1998) понятийный аппарат историко-социологического исследования власти применяется теперь широко и эффективно антропологами, социологами, политологами, историками, причем не только при изучении традиционных сельских сообществ, но и в исследовании вполне современных социальных институтов Запада. Результаты работы Скотта, тем не менее, подвергались и подвергаются по сей день критике. Для ортодоксальных марксистских социологов концепция Скотта является новейшей разновидностью популизма, воспевающего способности отсталых социальных масс терпеливо адаптироваться к давлению капитализма и государства. Для либеральных социологов и экономистов Скотт — романтик, старающийся обнаружить какие-то особые — исторически внерыночные — мотивации в поведении людей. Впрочем, сама подобного рода критика свидетельствует о пристальном интересе к концепции Скотта. Главный повседневный социальный идеал любого традиционного сообщества, по мнению Скотта, - моральная экономика выживания, понимаемая как безопасное существование, предотвращающее голод. Именно древний страх перед голодом стал причиной многих особенностей технической, социальной и нравственной организации сельских обществ. Скотт метафорически поясняет экономическую ситуацию большинства традиционных обществ до второй половины XX столетия: «...Есть районы, в которых положение сельского населения напоминает положение человека, все время стоящего по шею в воде, когда легкой волны достаточно, чтобы он захлебнулся»[8,p.1.]. В такой ситуации крестьянин более всего стремится избежать риска; при этом предпринимательский азарт, попытки политической организации отходят в традиционных сообществах на второй план. Принцип «главное — выжить» превалирует абсолютно. Странные, на первый взгляд, явления деревенской жизни оказываются продуманными формами элементарной социально-экономической страховки. Говоря об этом, Скотт ссылается на классическое утверждение Карла Поланьи: «Отсутствие угрозы индивидуального голода в определенном смысле делает архаическое общество более гуманным по сравнению с рыночной экономикой, но в то же время экономически менее эффективным»[5,p.112.]. Ряд повседневных особенностей экономического поведения сельских жителей, труднопостижимых с точки зрения классической экономической теории, Скотт, опираясь на историко-социологические исследования Карла Поланьи, Александра Чаянова и Э. П. Томпсона, проясняет в собственной концепции этики существования или выживания. Скотт формулирует несколько правил традиционного сельского выживания: крестьянская склонность к традиционным формам аграрного существования есть стремление свести к минимуму риск голода в случае гибели урожая. Лишь при наличии верных гарантий от риска крестьяне согласны на инновации. На случай всеобщего неурожая крестьянством разработана определенная стратегия мер выживания: от спонтанного затягивания поясов до переключения на мелкую торговлю, ремесла, поденщину, отходничество. Попавшие в крайнюю нужду обращаются за помощью к родным, друзьям, односельчанам, помещику, наконец, государству. Крестьяне смиренно отдают часть своей продукции государству, арендодателям, но только до тех пор, пока не возникнет угроза самому существованию крестьянских семей. Имущим классам не следует изымать у крестьянина жизненно необходимое его семье, иначе дело может дойти до бунта. Главный принцип социального существования: все сельские семьи имеют право на минимальный прожиточный уровень, даже если это требует — в возможных размерах — перераспределения экономических ресурсов. Впрочем, это отнюдь не означает всеобщего аграрного равенства. Традиционный порядок иерархичен. Богачи, как правило, неохотно, скрепя сердце, делятся с бедняками своими ресурсами, но в деревенском мнении поддержать выживание слабейших — священное дело. Крестьяне стремятся перестраховаться в случае неурожая за счет богача, от которого ожидается помощь в беде. Сельское экономическое неравенство должно оправдываться добропорядочностью богатых, чей моральный долг — поддержка бедных. С другой стороны, специфическое социальное неравенство в деревне предоставляет богатым односельчанам потенциальную возможность требовать за свой патронаж самую высокую цену. А потому главный вопрос взаимоотношений между богатством и бедностью в деревне: что есть сотрудничество, а что — эксплуатация? То есть польза от полицейских, попов, торговцев и других власть имущих должна быть очевидна для селян, поборы с деревни не должны слишком резко противоречить местному убеждению в действительной ценности услуг властных структур. Так, докапиталистический общественный порядок основывается на минимальных социальных гарантиях в отсутствие политических или гражданских прав. Новые тревоги крестьянской системе общинной безопасности несет эпоха капитализма. Вместе с распространением рынка контрактного труда и формального законодательства в традиционном сообществе могут возрастать напряженность и недовольство. Изучение моральной экономики крестьян позволяет понять природу их негодования, объясняя, почему крестьяне порой поднимают отчаянные восстания, исход которых не сулит им успеха. Логику подобных восстаний Скотт объясняет так: в начале XX века резкие сдвиги в аграрных системах крестьянских обществ сделали существование этого класса нестабильным. Аграрная структура стала более ломкой вследствие взаимодействия трех основных факторов: демографических изменений, производства продукции на рынок и экспансии бюрократического государства. Кроме того, регионы, в которых наиболее ощутимы колебания урожайности и, соответственно, колебания цен на урожай, болезненнее реагируют на изъятия крестьянской продукции. Именно по этой причине географические районы с непредсказуемыми урожаями обычно становятся местами ожесточенного сопротивления властям. Касаясь общинного и индивидуалистического начала в росте крестьянского сопротивления, Скотт задается вопросом: можно ли утверждать, что крестьянские общества с сильными общинными традициями более склонны к протесту и неповиновению, чем те поселения, в которых крестьяне-индивидуалисты прочно интегрированы в рыночную экономику? Ответ истории не однозначен. Общинные крестьяне сообща подвергаются ударам и испытаниям и сообща готовы им сопротивляться. Однако они же сохранили эффективную культуру коллективного распределения непосильного бремени, в то время как рыночно-индивидуализированная деревня не располагает реальными возможностями смягчать удары экономической конъюктуры по беднейшим своим членам. Впрочем, бунт по разным причинам может и не состояться, тогда деревня выбирает опору на собственные силы. По мнению Скотта, восстание — уникальная ситуация. Чаще всего, крестьяне — лишь жертвы насилия, а не инициаторы его, и их усилия направляются на приспосабливание к ситуации, а не на разжигание всеобщего бунта. Типичный вариант такого крестьянского приспосабливания — переход деревень от возделывания традиционных культур для самопотребления к производству продуктов на рынок. Так, крестьяне Юго-Восточной Азии вместо риса обращались к возделыванию кукурузы, табака, корнеплодов. Российские крестьяне в аналогичных случаях начинали сеять лен. Стремление приспособиться к новым рыночно-классовым обстоятельствам проявляется в солидаризации беднейших слоев деревни. Именно так зарождались политические организации крестьян. Как правило, ухудшение положения деревенской бедноты сопровождается созданием новых рабочих мест в несельскохозяйственных секторах экономики. Большую роль в удержании крестьян от бунтарских выступлений играет также государственная помощь. Хотя реально размеры этой помощи постоянно оказываются ниже минимальных потребностей бедствующих крестьян, социально-психологическое воздействие такой практики весьма велико. В повседневной традиционной культуре явственно проявляется состояние, в котором забитое и запуганное бедное сельское население, вынашивая глубокое недовольство установленным властями общественным порядком, вырабатывает свою систему этических и политэкономических действий в противостоянии с власть имущими. Скотт охарактеризовал подобные приемы поведения как «оружие слабых». «Оружие слабых» чаще всего имеет вид так называемых потаенных посланий или неких странных действий, почти ежедневно обращаемых подчиненными к начальствующим над ними. Применение этого оружия особо распространенно в традиционно авторитарных сообществах, где открытый протест и несогласие с властью грубо пресекаются жестокими репрессиями власти по отношению к протестующим. В этом случае подчиненные выбирают другие пути общения с властвующими. Суть «оружия слабых» хорошо передает цитируемая Скоттом поговорка испанских крестьян: «Я подчиняюсь, но не повинуюсь». Подчиненный по видимости соглашается с волей, желанием, приказом начальника, но или вовсе не торопится исполнять приказ, или исполняет его лишь частично, или в своем кругу позволяет себе распускать сплетни и слухи о бессмысленности начальственных приказов. На вопрос начальства, выполнена ли его воля, подчиненный отвечает, что понял приказ не сразу либо вовсе не понял, оттягивая исполнение начальственных указаний до бесконечности. С точки зрения нравственности, подобное поведение может вызывать, пожалуй, лишь чувство брезгливости. Надменный Ницше обронил именно по такому поводу: «Подлость — оружие слабых». Все так, да ведь куда деваться: под наглой властью жить — по-подлому выть. Скотт скрупулезнейшим образом проанализировал механизмы применения «оружия слабых» на примере взаимоотношений между богачами и бедняками одной малайской деревни, в которой ученый работал как антрополог-исследователь в 1979–1980 годах. Скотт анализирует действия двух односельчан и влияние этих действий на социально-политическую обстановку в деревне. Cельский богатей Хаджи и бедняк Разак являются политикоэкономическими полюсами идеологического конфликта между богатством и бедностью. Их взаимоотношения символически отражают баланс сил социального противоборства — слабые всполохи местного классового конфликта. Этот конфликт, как показывает Скотт, существует по принципу: нормальная повседневная эксплуатация — нормальное повседневное сопротивление. Подобного рода конфликты составляют великую, но неписаную историю социальных противоборств. История же писаная предпочитает фокусировать внимание на знаменитых конфликтах, таких как великие крестьянские восстания в древнем Китае, Жакерия во Франции XIV века, крестьянская война в Германии XVI века, русские крестьянские восстания XVII, XVIII и XX веков, Мексиканская революция начала XX века и так далее. Однако в потоке всемирной истории эти события были лишь вспышками ярости в томлении повседневного долготерпения. Следующий шаг в исследовании — историко-этнографическая реконструкция власти в деревне. Скотт описывает и анализирует различные интерпретации, данные местными жителями эволюции местной власти. Несмотря на то, что деревня стремится сохранить традиционные культурные ценности, в экономическом и политическом смысле она претерпевает все усиливающееся расслоение на богатых и бедных под воздействием аграрно-технологической «зеленой» революции. Скотт показывает, что политическое видение «раздваивается»: каждый из оппозиционно настроенных участников процесса по-своему, субъективно представляет историю «зеленой» революции, пожиная «двойной урожай» двойного видения, в котором драматически рассогласовываются традиционные ритуалы сострадания и новейший рыночный социальный контроль. Далее ученый принимается за реконструкцию самой повседневности социально-политической борьбы деревенских обитателей. Скотт анализирует язык и смысл идеологических искажений, на которые в своем ожесточении идут обе противоборствующие стороны. Богатые рационализируют смысл эксплуатации, отказываются жить под традиционным диктатом ценностей местного сообщества (оспаривая, например, сельскую малайскую традицию толонг-менолонг — правило взаимопомощи и передела богатства), но все же, порицая бедность как таковую, они в открытую не отваживаются бросить вызов всему сельскому сообществу. Бедные цепляются за исчезающие способы жизни, требуя сохранить их полноценный статус в рамках традиционного сообщества. Скотт анализирует такие конкретные примеры внутридеревенских конфликтов, как борьба вокруг распределения урожая риса в сельской общине или контроль над перестраиванием деревни по планам национального правительства. Анализируются не только слова, но и поступки конфликтующих сторон: отказ бедных работать в новых условиях распределения урожая, их мелкое подворовывание у богатых, убийство скота и так далее. Гневные и угрожающие выражения, используемые в войне слов, на самом деле следует расценивать лишь как осторожное сопротивление и просчитанный конформизм местных жителей. Бедняки не вступают в борьбу открыто, предпочитая публично демонстрировать лояльность по отношению к своим богатым соседям. Такое поведение просчитывается по традиционной сельской пословице: худой мир лучше доброй ссоры. Подобного рода конформизм, как правило, обеспечивает оптимально позитивный эффект взаимодействия между богатыми и бедными в деревне. Скотт выделил четыре критерия так называемого настоящего сопротивления: 1) сопротивление должно быть коллективным и организованным, а не приватным и неорганизованным; 2) сопротивление должно быть принципиальным и самоотверженным, а не оппортунистическим и эгоистичным; 3) сопротивление должно подразумевать революционные последствия; 4) сопротивление должно опровергать, а не оправдывать существующий порядок. Скотт приходит к выводу: ни одного критерия настоящего сопротивления обнаружить в малайской деревне ему не удалось. Выявленную им форму противодействия власти Дж. Скотт назвал рутинным (традиционно-повседневным) сопротивлением. Оно формирует традиционную линию политического и экономического поведения сельских жителей и имеет четыре отличительных признака, противоположных критериям истинного сопротивления: профсоюзы без профсоюзов; навязанная взаимность между властвующими и подвластными; слабые одобрение и сопротивление, скрывающие собственные следы; конформизм частичных заявлений и признаний. Исследование Скотта «Господство и искусство сопротивления через потаенные послания» явилось логическим развитием темы «оружия слабых». Вновь оттолкнувшись от своего полевого исследовательского опыта, Скотт сконцентрировал внимание на неоднозначности, сложности, порой перепутанности социального поведения властвующих и подчиняющихся. Пограничными знаками этих повседневно перепутанных межвластных взаимодействий становятся помянутые выше потаенные послания. Потаенные послания — это искусные обнаружения/сокрытия в повседневных способах социального поведения истинных намерений разных сторон по отношению к власти. Каждая социальная группа создает собственную коллекцию таких потаенных посланий. Скотт начинает с утверждения об укорененности потаенных посланий в самой повседневности — за границами официальной истории. Потаенные послания живут в элементарной поведенческой осмотрительности по поводу власти. Скотт приводит различные примеры. Вот случай из жизни рабовладельческого поместья США середины XIX века, описанный белой гувернанткой. Хозяин поместья побил дочку поварихи-негритянки за мелкое воровство на кухне. Мать была не в силах помешать наказанию дочери, но, когда экзекуция завершилась, повариха, оставшись наедине с гувернанткой, в чьем дружелюбии была уверена, разразилась градом религиозных проклятий и угроз в адрес белых господ. Естественно, она не могла без опаски высказать все это в лицо хозяину, однако при подруге не преминула страстно сформулировать свое потаенное послание-угрозу, исполнение которой откладывалось до будущего мщения. Другой пример взят из воспоминаний Джорджа Оруэлла о временах его службы полицейским чиновником в Бирме. Оруэлл припоминает многочисленные случаи, когда коренное население демонстрировало презрение и насмешку по отношению к англичанам-колонизаторам, скрывая враждебность за кажущейся непреднамеренностью ее проявлений. Белая женщина без сопровождающего пошла на базар — кто-то «случайно» сплюнул бетельную жвачку прямо ей на платье. Причем появление такого рода «случайных» потаенных посланий на одежде белых становилось почти закономерностью. Или: Оруэлл участвовал в футбольном матче между английской и местной командами. Бирманец-игрок применил против Оруэла на редкость грубый прием, бирманец-судья словно бы этого и не заметил, а бирманские болельщики одобрительно загудели, наблюдая, как корчится от боли представитель ненавидимой ими господствующей страны. Во всех приведенных случаях повседневного поведения важна упорная скрытность подвластных, показывающих лишь краешек своего истинного отношения к властвующим. Подвластные ожидают грозного проявления власти со стороны господствующих, а если такого проявления не происходит, — тем хуже для господствующих. В эссе «Убийство слона» Оруэлл рассказывает о том, как он, белый блюститель порядка, был вызван для усмирения слона, разгромившего местный базар и растоптавшего человека. Когда Оруэлл прибыл на место происшествия, слон уже успокоился и щипал траву, около двух тысяч бирманцев наблюдали за ним, находясь в благоразумном отдалении. Толпа жаждала развлечения: белый господин должен выполнить свое предназначение — казнить преступное животное. И тут Оруэлл с отвращением почувствовал, что он, властелин-колонизатор, «…не более чем глупая марионетка, которой управляет… воля желтых лиц за его спиной»[6, p.41.]. Попробуй Оруэлл не застрелить слона, и он стал бы посмешищем, т. е. образ властелина был бы навсегда изуродован глубоким презрением подвластных к проявившему слабость властителю. Итак, и господствующие, и подчиненные играют между собой в сложную игру владычества-подчинения, искусство которой заключается в постижении повседневных потаенных посланий. Основная цель Скотта — лучше понять это затаенное политическое поведение подвластных социальных групп. Здесь Скотт отмечает, что утаиваемые послания не могут существовать без посланий публичных. Публичное и утаиваемое диалектически переплетены меж собой, они расположены между двумя крайними точками многоступенчатого пути, который Скотт демонстрирует на схеме прохождения посланий между миром хозяина и раба на Юге США XIX века: 1) грубый хозяин; 2) разумный хозяин; 3) белые слуги, не имеющие прямого отношения к власти; 4) рабы и свободные черные; 5) рабы именно этого хозяина; 6) ближайшие друзья в компании рабов; 7) семья раба. На каждой ступени коммуникаций между точками 1 и 7 степень публичности и утаиваемости послания будет различной. Как правило, хозяину бывает явлено одно потаенное послание, друзьям — нечто более откровенное, в кругу семьи есть возможность не прибегать к шифровке. Скотт также отмечает, что в социальной структуре властных/подвластных формируется особой слой посредников, передающих потаенные послания. В армии это сержанты, в гражданских аппаратах — мелкие служащие. Посредники, с одной стороны, усваивают утрированновластный язык публичных сообщений, с другой стороны, сами становятся виртуозами потаенных посланий. Поведенческой основой создания и эволюции потаенных посланий являются контроль и фантазия подвластных. Угнетенные научаются контролировать свои чувства, сдерживать их выражение и одновременно развивают в себе безудержную фантазию, позволяющую облекать истинные чувства в форму иносказания (это отлично видно на примерах негритянского народного фольклора). Так, рациональное и иррациональное образуют единый сплав утаиваемых посланий в различных слоях власти/подчинения. Однако что же представляют собой не утаиваемые, а принародно явленные, публичные, респектабельные послания господствующих? Скотт выделяет несколько базовых характеристик публичных посланий. Во-первых, публичное послание имеет порой конкретную ценность. Скотт рассказывает о нововведениях Роберта Оуэна, знаменитого социального прожектера и изобретателя. На своей фабрике Нью-Ланарк Оуэн одевал рабочих в одежду четырех разных цветов, соответственно означавших: 1) плохой работник; 2) посредственный работник; 3) хороший работник; 4) отличный работник. То есть цвет одежды служил оценкой в публичном прейскуранте власти, выставленном на всеобщее обозрение. Можно сказать, что Оуэн изобрел «цветовой публичный показатель». Таким же образом власти изобретают различные иерархии публичных знаков-оценок плохого и хорошего, с их точки зрения, поведения: награды, одежды, клейма, которым приписывается определенная социальная ценность. Во-вторых, власть стремится публично разграничить пространства господствующих и подвластных. Высшие касты обитают в местах, куда низшим вход часто вообще недоступен. Итак, не только особая ценность, но и особое место есть атрибут публичного послания. В-третьих, власть создает особый респектабельный язык намеков, маскирующий грубость репрессивных действий. Режим военной оккупации называется не иначе как усмирение. Введя в конце XIX века войска на территорию Китая, европейские колониальные державы публично утверждали, что проводят на китайской территории политику усмирения. Подавив революцию 1848 года на территориях Австрийской империи, русский царь выбил специальную медаль «За усмирение Венгрии и Трансильвании». Таких примеров игры власти со словом Скотт приводит достаточно: смирительная рубашка для оказывающих сопротивление; воспитательный лагерь — место заключения инакомыслящих; торговля эбеновым деревом — морская работорговля меж Африкой и Америкой. В публичном языке власть изначально приписывает себе благородство (аристократия, интеллектуалы), подвластным — подлость (чернь, хамы, холопы). Власть поддерживает и развивает единодушие в подвластных. Недаром на сталинских процессах единодушное раскаяние подсудимых сопровождалось непременным всенародным ликованием по этому поводу. Власть публично сортирует большие скопления народа, объявляя их либо санкционированными парадами, либо неофициальными сборищами. Парад есть властная публичная трансформация толпы, ритуально упорядоченная активность населения с иерархическим сценарием следования авторитетов. Толпа, не поддающаяся официальному упорядочиванию, разбивается, рассекается и изолируется по принципу «больше трех-пяти не собираться». В условиях грубого доминирования власти особое значение приобретает создание социального пространства для диссидентской субкультуры. Данное пространство, с одной стороны, делает возможным отрицание публичной идеологии власти, с другой стороны, позволяет подвластным чувствовать взаимное единение. В пространстве диссидентской субкультуры есть свои места для утаиваемых посланий и организации сообщения между ними. Социальные контроль и наблюдение сверху стремятся в принципе предотвратить действие утаиваемых посланий. Социальные контроль и наблюдения снизу обороняют утаиваемые послания на территории своей субкультуры. Главным в организации такой обороны является искусство политической маскировки, в котором Скотт выделяет элементарные и усложненные формы. К элементарным формам относятся анонимность действий подвластных, способность изъясняться намеками, порой даже открыто выказывать умеренное недовольство — роптать. Усложненные формы маскировки фактически представляют собой коллективные представления культуры подвластных. Устная история является такой всеобщей народной маскировкой. Нескончаемые сказки про простака-обманщика (который, согласно приводимой Скоттом эфиопской поговорке, «распуская дурака, улавливает умника») — классический пример международной культурной традиции маскировки подвластных масс. Всем известны вышедшие из «дураков» народного фольклора в остроумцы мировой литературы Труффальдино из Бергамо, Тиль Уленшпигель, солдат Швейк. Подобного рода герои выворачивают наизнанку привычный, стабильный мир господствующих в карнавалах и народных празднествах. Характеризуя в целом соотношение господства и сопротивления по линиям их повседневного взаимодействия, Скотт, с одной стороны, выделяет три вида господства: материальное, статусное, идеологическое; с другой стороны, он перечисляет формы и практики поведения господствующих и сопротивляющихся. Практики материального господства над подвластными: изъятие ресурсов, сбор налогов, использование труда. ^ Практики статусного господства над подвластными: их унижение и дискриминация. Практики идеологического господства: утверждение правящими группами законности рабства, кастовости и привилегий. В ответ подвластные могут публично декларировать свое сопротивление. Материальному господству они противопоставляют петиции, демонстрации, бойкоты, забастовки, земельные переделы и, в конце концов, открытые восстания. Статусное господство оспаривается посредством публичных жестов, слов, дискредитации статусных символов господствующих. Идеологическому господству противопоставляется контридеология, пропагандирующая равенство, социальный переворот, отрицание господствующей идеологии. Скотт особо выделяет слой практик, запечатленных в утаенных посланиях. Это замаскированные, расплывчатые, скрытые действия, которым Скотт дает название инфраполитика. Материальному доминированию инфраполитика противопоставляет повседневные, неприметные формы сопротивления: подворовывание, самоволки, волокиту, прятки, отлынивание, анонимное сопротивление. Статусное доминирование оспаривается в потаенных посланиях, несущих в себе гнев и агрессию по отношению к господствующим, отстаивающих достоинство угнетенных посредством ритуалов агрессии, истории отмщения, карнавальных символов, сплетен, слухов. Все эти элементы потаенных посланий создают автономное социальное пространство для достоинства угнетаемых. Идеологическое доминирование преодолевается развитием субкультуры инакомыслия, в которой живут народные религии о конце света, сказания о социальных бандитах как классовых героях, перевернутое восприятие мира, мифы о бывших «добрых» царях, правивших до нынешних лжецаревичей. В финале своего исследования Скотт ставит вопрос: что происходит, когда границы между господствующими и подвластными рушатся? Тогда наступает момент, который Скотт поэтически называет сатурналия мощи, или первое публичное предъявление утаивавшихся посланий. Когда подвластные отказываются признавать свою зависимость от господствующих, взрывается тишина накопившегося политического напряжения. Подвластные из пространства собственной субкультуры вторгаются в пространства культуры господствующих страт, здесь, на чужой территории, взыскуя публичного удовлетворения. В сознании восставших харизма их лидеров сочетается с сотворением новых социальных структур, уничтожая старомодное обаяние материального, статусного и идеологического господства прежней власти. Выход в свет последней книги Скотта - "С точки зрения государства" - было заметным событием не только в социальной истории, но и в методологии исторического исследования. Если предыдущие работы Скотта были посвящены, в основном, коллективным представлениям и логике поведения "слабых" то в последней монографии топика и оптика исторического исследования сменились самым радикальным образом – в центре внимания Скотта оказались формы знания и проекты "сильных", стремящихся к переустройству мира, а также последствия этих проектов. Книга открывается описанием исторического эпизода. В XVIII-XIX вв. лес в Германии выращивали по абсолютизированным канонам научного лесоводства. Тогда, в век Просвещения, существовала своеобразная мания "научного" отношения к природе – исключительно в рациональных терминах полезности и прибыльности. Случай с научным отношением к лесу чрезвычайно показателен. Скотт анализирует научные представления того времени о природе и лесе. Вот знаменитая энциклопедия Дидро. Лес определяется в ней как экономический ресурс, полностью подчиненный фискальной и коммерческой логике, логике прибыльности. Англоязычный понятийный аппарат XVIII в. делит обитателей леса на "чистых" и "нечистых" с точки зрения дохода. Естественно, "чистых" надо приумножать, а "нечистых" (на языке XVIII в. – "дряни") искоренять [7, p.17.]. Более всего в тотальном претворении в жизнь такого отношения к лесу продвинулась Германия. Ее ученые и лесники поставили перед собой задачу преобразовать "древнехаотическое лесное скопище" [7, p.19.] в униформу нового леса, состоящего из геометрически точных рядов нормализованных деревьев, которые обеспечивают максимальную и стабильную доходность дерева. На протяжении почти всего XIX столетия немцы пунктуально (по таблицам) вычищали свой лес. Немецкая школа научного лесоводства служила западным исследователям эталоном переустройства лесных пространств от Норвегии до Северной Америки. Действительно, первые поколения деревьев регулярного германского леса демонстрировали наивысшую древесную стать, прочность, из которых извлекалась соответствующая внушительная прибыль. А через поколение рост леса и соответствующий ему рост прибыли резко пошли на спад. Германский лес стал гибнуть на корню – весь. Административное лесоводство, упрощающее и стандартизирующее природу, привело к катастрофе. После этого немцам вновь пришлось стать пионерами, но уже в деле ликвидации лесных коммерческо-административных амбиций. Новыми поколениями ученых создавалась наука "лесной гигиены", предусматривающая специальное разведение в лесу (ради его сохранения) всяческой животной и растительной "дряни" (птиц, насекомых, растений), бесполезной с точки зрения просветительского бизнес-администрирования. Претворение коммерческо-административных планов в жизнь достигается посредством специфических орудий упорядочения – государственных стандартных измерений, противостоящих местным народным меркам. Всякое традиционное локальное знание, как показывает Скотт на примерах из повседневной жизни народов разных континентов, наполнено местными мерами времени и пространства. Скотт ссылается, в частности, на собственный опыт полевой работы в селах Малайзии. На вопрос "Как далеко расположена соседняя деревня?" Скотт получил ответ от местного малайца: "В трех приготовлениях риса". Это означает, что соседней деревни можно достичь за время, требующееся для того, чтобы три раза приготовить еду из риса. Подобные меры органично вплетены в ритм местного существования и, естественно, не поддаются агрегированию в единые статистические серии. По мнению Скотта, повсеместно упрощая и стандартизируя измерения, государство ради фискальных интересов обезличивает особенности существования местных сообществ. Сравнивая города античности, средневековья, Нового времени, Скотт прослеживает мощную тенденцию к упрощению их облика: спрямление улиц, унификацию дизайна и размеров зданий. Наряду с историей униформирования городов автор рассматривает историю униформирования фамилий, которые, как обнаруживается, являют собой предмет административного и фискального интереса. Скотт прослеживает процессы административно управляемой фамилизации населения от эпохи Возрождения до современности. Он приходит к следующему выводу: "Изобретение дат рождения и смерти, чрезвычайно подробных адресов (более подробных, чем обозначение, подобное "Джону с холма"), удостоверений, паспортов, пропусков, фотокарточек, отпечатков пальцев и самого последнего достижения – профиля ДНК – усовершенствовало более грубый инструмент перманентной фамилизации. Но фамилия стала первым и бесповоротным шагом к превращению индивидуальных граждан в официально регистрируемых, и, подтвержденная фотографией, фамилия является первым свидетельством в документах личности" [7,p.71.]. Все подобного рода упорядочения и упрощения достигаются посредством применения серий соответствующих официальных типизаций, дистанцированных от реальности. Эти типизации незаменимы в государственном управлении. Государственные упрощения – карты, цензы, кадастры, стандартные единицы измерения – представляют собой технику овладения многоплановой и сложной реальностью. Государственные упрощения относятся только к тем аспектам социальной жизни, которые представляют официальный интерес в качестве "фактов". Это, во-первых, утилитарные факты, во-вторых, документируемые факты, в-третьих, статичные факты, в-четвертых, агрегируемые факты и, в-пятых, обладая четырьмя предыдущими характеристиками, они представляются стандартизируемыми фактами. И ничего более. Скотт утверждает, что многие трагические события истории XIX – XX вв. связаны с пагубным сочетанием трех элементов: идеологией высокого модернизма, мощью современного государства, ослабленностью гражданского общества. Само определение Высокого модернизма Скотт заимствует из монографии Д. Хэрви, где он определяется как "вера в линейный прогресс, абсолютные истины и рациональное планирование идеального социального порядка при стандартных условиях знания и производства" [4,p.35.]. В этом смысле Конт, Корбюзье, Ратенау, Макнамара, шах Ирана, Ленин, Троцкий были яркими представителями высокого модернизма как в левых, так и в правых его ипостасях. Необходимым условием этой трансформации было открытие общества как объекта, который можно отделить от государства, а потом, при помощи того же государства, научно препарировать. Впрочем, на пути авторитарного модернизма стоят либеральные демократические идеи и институты. Здесь особенно важны три фактора: убежденность в том, что частные сферы деятельности не доступны вмешательству со стороны государства и его агентов, автономность л