А.С. Богомолов ДИАЛЕКТИЧЕСКИЙ ЛОГОССтановление античной диалектикиМОСКВА «МЫСЛЬ» 1982 РЕДАКЦИИ ФИЛОСОФСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ Ответственный редактор доктор философских наук В. В. СОКОЛОВ Рецензент доктор философских наук Ф. X. КЕССИДИ Предисловие О диалектике много говорят и пишут. И невольно приходит на ум вопрос: а нужна ли еще одна книга о диалектике, тем более о диалектике античной, «незрелой» и «стихийной», нередко навлекающей на себя небеспочвенные нарекания за близость к мифологическому мышлению? Представляет ли она какой-либо интерес, кроме чисто исторического? К счастью, отношение современного читателя к литературе по истории философии совершенно однозначно: он читает ее. Серьезные монографические исследования, учебные пособия и книжки из научно-популярной серии «Мыслители прошлого» без труда находят своего читателя, что свидетельствует о неослабевающем интересе к истории философии вообще, античности и ее миросозерцанию в частности. В то же время по масштабам «информационного взрыва» наука об античном мире, его культуре и философии не уступает многим другим отраслям знания. Что же касается истории диалектики, то о ней написано, надо сказать, скорее слишком мало, чем слишком много. А так как само теоретическое содержание диалектики до сих пор четко не определено и даже между людьми, разделяющими общие мировоззренческие установки, идут нескончаемые споры по ее частным, а иногда и не частным проблемам, есть смысл еще раз вернуться к истокам диалектики, лежащим в античной мысли, и попытаться осветить их с единой точки зрения. Наша задача состоит прежде всего в том, чтобы найти такое определение предмета исследования, которое было бы достаточно общим и абстрактным, чтобы охватить все основное в проблемном поле, а значит, выявить не только ту важнейшую и решающую тенденцию, которая ведет к научной диалектике—диалектике как общей теории развития, но и те тенденции и традиции, которые мы сегодня не прочь исключить из истории диалектики, а то и из истории философии вообще и отнести к религиозно-мифологическому и мистическому. В самом деле, когда, например, в «Истории античной диалекта- 3 ки.» (см. 39, 27—29) ' говорится об античной диалектике как первом этапе становления диалектического понимания развития и приводятся соответствующие определения, тем самым автоматически, «по определению», исключаются установки и тенденции, которые, возникнув в ходе диалектического поиска, оказались неспособными «дорасти» до теории развития. Но история человеческого познания—это история сложных, противоречивых, мучительных исканий, чреватых ошибками, отклонениями, заблуждениями. Если оставим в стороне многообразные «неперспективные» понимания и решения, то мы рискуем превратить историю философии в чересчур гладкий и прямой — говоря словами Н. Г. Чернышевского — «Невский проспект» мысли, каковым история философии заведомо не была. Многолетние занятия историей и теорией диалектики, особенно в связи с анализом концепций диалектики, развиваемых в современной буржуазной философии, убедили автора этой книги в том, что искомым определением диалектики, использование которого позволяет наилучшим образом выполнить задачу исследования, является ленинское положение: «Диалектика есть учение о том, как могут быть и как бывают (как становятся) тождественными противоположности...» (3, 29, 98). Определение это не фиксирует способа соединения противоположностей и тем самым дает возможность рассмотреть все исторически возникавшие типы трактовки противоположностей — от простейшего «механического» смешения до высшей формы понимания их взаимоотношений — теории развития, в которой противоположности выступают как элементы и стороны, как «материя» (содержание) процесса и как его движущая сила. Избранный подход ориентирован вместе с тем и на другое ленинское положение: «В собственном смысле диалектика есть изучение противоречия в самой сущности предметов...» (там же, 227). Но было бы крайней наивностью полагать, что это изучение, начавшееся с момента возникновения философии, могло сразу привести к правильному пониманию дела. История философии есть история проблем и их решений, история трудного и не всегда удачного мысленного поиска. История диалектики — самый яркий тому пример. Изучение -того, как понималось в истории мысли противоречие (взаимоотношение противоположностей), есть также и изучение противоречия в самой сущности нашего предмета—философской мысли в ее развитии. ' В книге применяется двойная система цитирования. В данном случае первая цифра означает номер произведения в списке цитируемых произведений (для многотомных изданий курсивом указывается также том), вторая—страницу. Источники цитируются с сокращенным указанием произведения и страницы международной пагинации или номера фрагмента (Прим. ред.). 4 Мышление противоположностями—характернейшад черта ран-негреческой философии. И когда Аристотель говорит, что все его предшественники — «фисиологи», «устанавливая элементы и так называемые начала, хотя и без логических обоснований, все-таки говорят о противоположностях (tanantia legoysin), как бы вынуждаемые истиной» (Физ. I 5, 188b), его нельзя упрекнуть ни в модернизации, ни в стремлении подвести взгляды своих предшественников под категории собственной философии. Тот факт, что проблема противоположностей занимает важное место в истории античной мысли, постоянно отмечается в обширной литературе по данному вопросу. Однако авторами большинства трудов по античной философии являются ученые, чуждые диалектики и враждебно по отношению к диалектике в марксистском понимании этого слова настроенные. Мышление о противоположностях и мышление противоположностями они сближают с мифологическим мышлением, превращая диалектику в нечто «типичное для донаучных и даже дологических способов мышления» (139, 335). Перед нами возникает, таким образом, необходимость увязать проблему античной диалектики с проблемами более общими, касающимися сущности античной философии, ее отличия от мифологии, от мировоззрения, выраженного в эпосе, теогониях и предфилософских построениях. Естественно, это можно сделать в рамках данной работы лишь применительно к одной проблеме. Это центральная для нашего исследования проблема противоположностей в мифологическом и в философском мышлении. Античная диалектика—этап в историческом развитии диалектики вообще. И подобно тому как древнегреческая философия заключала в себе «в зародыше, в процессе возникновения, почти все позднейшие типы мировоззрений» (1, 20, 369), античная диалектика содержала все возможные и развернувшиеся затем в реальной двадцатипятивековой истории типы диалектики: объективной диалектики космоса и диалектики мышления; объективно применяемой диалектики мышления и диалектики, применяемой субъективно, т. е. софистики и скептицизма; диалектики рациональной и диалектики мистической, возрождающей в философии способы мысли, восходящие к мифологии; положительной диалектики, видящей в противоречии импульс к движению вперед, к выработке объективной картины мира и человека, и диалектики негативной, для которой противоречие есть симптом нереальности, видимости, кажимости чреватого этим противоречием объекта понятия. Наконец, может идти речь о диалектике в указанном выше смысле слова (как могут быть тождественны противоположности) и о диалектике в античном смысле, как она понималась Платоном и Аристотелем. От этой последней можно в данном случае отвлечься, 5 принимая во внимание своеобразие ее предмета и наличие большой литературы по этому вопросу. В то же время не надо забывать, что античная диалектика— это не диалектика Нового времени и современности. Историзм в подходе к философским явлениям требует от исследователя, во-первых, вписать исследуемое явление в общую закономерность движения мысли, а во-вторых, рассмотреть его во всей его индивидуальности и специфике. Поэтому наряду с самым общим и абстрактным определением диалектики нам нужна еще и характеристика особенного, т. е. определение собственно античной диалектики. Неповторимое ее своеобразие нашло прекрасное выражение в формуле А. Ф. Лосева: античная диалектика есть «логос эйдоса», т. е. логическое конструирование и логическая конструкция непосредственно и наглядно данного, интуитивно созерцаемого облика всеобщего мирового порядка (космоса) и столь же наглядно и синкретично, в живом единстве с этим космосом созерцаемого человека в их существенных смысловых (категориальных) определениях (см. 57, 14—21). Правда, тог факт, что в цитируемой книге «Античный космос и современная наука» А. Ф. Лосев находился «под обаянием диалектики и тончайшей логики античных идеалистов, Платона и неоплатоников» (59а, 584), обусловил расширительное толкование «логоса эйдоса» как формулы диалектики вообще. Собственно же античная диалектика оказалась логической конструкцией мифа. Это означало явное сужение диалектики античности, по сути дела редукцию ее к той специфической форме, которую приняла она в неоплатонизме. Впоследствии А Ф. Лосев отказался от этих неудачных формулировок; применимость же к античной диалектике формулы «логос эйдоса» не вызывает сомнения Первостепенное значение имеет для нас в этой формуле единство противоположных определений сущего и мышления о нем. Тем самым, во-первых, выявляется тесная связь античной диалектики с художественным мышлением, делающая ее одновременно образцом и тонкого диалектико-логического конструирования, и непревзойденной художественности. А во-вторых, здесь очерчиваются исторические судьбы античной диалектики, прежде всего ее возвращение в неоплатонизме к мифу. Путь «от мифа к логосу» неизбежно сменился обратным — «от логоса к мифу», но уже на новой социальной и теоретической основе. «Диалектический логос» древних эллинов, подобно всей античной философии, имел своими источниками мифологию в ее мировоззренчески-обобщающей функции, с одной стороны, и элементы первоначального эмпирического (не экспериментального!) знания — с другой Однако мифология выступала в период становления философии уже не в первоначальном своем обличье, а в эпической и тео- 6 тонической переработке; первоначальное же знание — в форме зачатков собственно научного знания (частью оно заимствовалось на Востоке, частью вырабатывалось в самой Элладе) и в качестве знания стихийного, закрепленного в производственных навыках и практических предписаниях опыта народа. Нельзя не принять при этом во внимание мощное воздействие на философию социальных перемен, бурных экономических и общественно-политических процессов, происходивших в античном мире. Они не только доставляли материал и ставили иные новые задачи теоретическому мышлению, но и служил импульсом мировоззренческих перемен. «Философия возникает как разрешение противоречия между старым мифологическим мировоззренческим знанием и новым, положительным, элементарно-научным знанием» (95, 209). Но как всякий синтез, возникающий в результате разрешения противоречия, философский синтез находится в специфическом отношении к своему источнику. Содержа в себе в снятом виде определенное сходство го своими исходными компонентами—мифом и первоначальным научным знанием, философия не сводится ни к тому, ни к другому. Мы увидим, как противоположности, в которых жили и двигались образы мифологии, наполняются новым содержанием, почерпнутым из наблюдения за жизнью природы, общества и человека, и это содержание включается в иные, и от мифа, и от первоначальной науки отличные категориальные системы. Генетическая связь философии с мифом и родство мировоззренческой их функции приводят к тому, что философия взрывает мифологию изнутри и разрушает ее извне. Это немедленно вовлекает философию в сферу идеологической борьбы, а иногда превращает в объект запретительных законодательных актов, а философов — в обвиняемых и жертв (Анаксагор, Протагор, Сократ и др.). Важнейшую роль в процессах социального укоренения филосо-Фчи. в осуществлении ее преобразовательных (как, впрочем, и охранительных) тенденций играет диалектика, но даже в своем античном, предельно созерцательном облике она в той или иной мере критична и революционна. Расшатывая устоявшиеся идеи и институты, она обладает одновременно и позитивно-конструктивной стороной. Отрицание и утверждение, эти две стороны единого диалектического процесса, разрываются и противопоставляются, образуя противоположности, под знаками которых скрещивают копья всеразъедающий скептицизм и косный догматизм. С гибелью античного мира и победой феодализма, взявшего на вооружение христианскую догматику, само имя диалектики было передано формальной логике, далекой от содержания и противоречий жизни. Но вместе с тем был снят и сам основной вопрос диалектики: противоположности с точки зрения формальной логики не могут быть тождественны. 7 Это был не .только итог общественного развития и изменения идеологических ориентации. В этом коренном изменении статуса диалектики сказались и слабости античной диалектики: ее спекулятивший характер, безграничный полет фантазии. Античная диалектика сумела развернуть все свои возможности, создав картины несравненной красоты... и хрупкости. Тончайшее переплетение логических категорий в позднеантичных диалектических построениях поражает своей стройностью и гармоничностью и в то же время рушится, как только ставится под вопрос их мифолого-теологическая основа. Так произошло, что античность не смогла дать основательную теорию диалектики; более того, последняя пришла к самоотрицанию в неоплатоническом мифе. Несколько слов об источниках. В современной науке об античности складывается обстановка, граничащая с революционной ситуацией. Все находится в состоянии текучем и неустойчивом; скрупулезный филологический и исторический анализ то и дело ставит под сомнение, казалось бы, несомненно установленные филологической же и исторической традицией истины: тексты, переводы, интерпретации. Естественно, что больше всего трудностей возникает с начальным периодом развития философии, от которого дошло до нас не так уж много текстов и свидетельств. Да и те время от времени, поодиночке или вкупе, ставятся под сомнение. Парадигма критицизма такова: Аристотель, главный и древнейший наш свидетель по «делу досократиков», применяет понятия, использовавшиеся (а может быть, и не использовавшиеся) древними не в их подлинном виде, а в своей интерпретации, вызванной к жизни нуждами его системы. И подобно тому как кислород в составе воды—это уже не тот газ, каким мы дышим, так и какие-нибудь «архе», или «стойхейон», или «апейрон» не только не совпадают с соответствующими терминами древних, но, может быть, вообще им не принадлежат, а сконструированы самим Аристотелем (или Платоном)... И уж наверняка Теофраст, ученик Аристотеля, к которому восходят в большинстве своем свидетельства о «мнениях» первых философов, не столько воспроизводит эти мнения, сколько переводит их на перипатетический язык. Ну а дальше идут наслоения стоические и скептические, неоплатонические и христианские... В результате не остается практически ничего не вызывающего сомнений. И тем не менее строить, конструировать — если уж не реконструировать с полной достоверностью — надо. Значит, необходима какая-то более или менее прочная основа. Перед лицом гиперкритицизма в отношении источников по раннегреческой философии остается принять определенную традицию, руководствуясь—с ограничениями, конечно,—«верой Шлимана». Читатель, безусловно, помнит этого любителя древностей, который поверил что Гомер правильно описал обстоятельства Троянской войны, и 8 открыл, руководствуясь текстом поэмы как географическим описанием. Трою. Видимо, таким же, mutatis mutandis, должно быть отношение историка философии к источникам по раннегреческой философской мысли. Думается, что нам остается избрать отношение осторожного доверия к свидетельствам древних, особенно Аристотеля, и тщательно учитывать современную критику. Поскольку наша тема — становление античной диалектики, т. е. развитие последней в доплатоновской философии, то в качестве источниковедческой основы избраны тексты из 11-го издания (1964) Г Дильса «Фрагменты досократиков» под редакцией В. Кранца. По-прежнему неоценим труд А. О. Маковельского, представляющий собой единственный полный перевод на русский язык фрагментов, собранных Дильсом; к тому же в нем учтены многочисленные варианты переводов и дан перевод свидетельств древних, не осуществлен. ный Дильсом и Кранцем. Конечно, эти переводы нуждаются в проверке, и не только потому, что Г. Дильс в своих толкованиях не свободен от влияния академической философии своего времени, особенно неокантианства, достаточно чуждого диалектике, а А. О. Маковельский сделал перевод основного корпуса фрагментов и свидетельств (исключая софистов и атомистов) больше шестидесяти лет назад. «Фрагменты и свидетельства» довольно искусственно — об этом говорит само их название — выделены из обширных текстов. И хотя по большей части эти текста не имеют историко-философского назначения, их анализ нередко оказывается весьма значимым для исследования. Особенности древнегреческого философского языка, о которых не раз еще придется говорить, требуют постоянного тщательного сличения любых, даже самых точных с филологической точки зрения переводов с оригинальными текстами. Исследователь слишком часто оказывается в ситуации «герменевтического круга»: понимание текста зависит от его перевода, тогда как перевод может быть осуществлен только на основе его предварительного понимания. Собственно, выход из этого круга — превращение его в «восходящую спираль». Исходное понимание раннегреческой философии, принятое в данной работе, восходит к Аристотелю, который четко отличал «тех, которые первые занялись философией» от «любителей мифов» (с". Мет. I 2, 982b). Оно требует немифологической интерпретации текстов «первых философов». Уточнение, конкретизация этой установки, а том числе и за счет установления мифологических аналогий и соответствий, преобразуемых в новом, философском контексте, позволяет уточнить сам исходный пункт, подняв наше понимание на новый, более высокий уровень. В результате появляется возможность для обнаружения оттенков мысли, существенно меняющих взгляд на текст и позволяющих выявить диалектические моменты и тенденции. 9 Несомненно, в исследовании вопросов, имеющих Отношение к диалектике в современном смысле слова, необходимо опираться на определенную современную концепцию диалектики, и прежде всего концепцию противоречия и его разрешения. Задача реконструкции раннегреческой диалектики облегчается, но в каких-то отношениях и усложняется для автора тем, что целью предлагаемой книги является не чисто историческое изложение, но теоретическая картина становления диалектики. Создание этой картины требует обращения к проблемам и решениям, не содержащимся явно в самой эллинской мысли. Они вырисовываются где-то в последующем развитии диалектики, как античной (Платон, Аристотель, неоплатоники), так и Нового времени и современности, и бросают иной раз совершенно неожиданный луч света на, казалось бы, известные вещи. Несомненно, что такого рода теоретические экскурсы, правомерность которых обоснована известным принципом К. Маркса «анатомия человека— ключ к анатомии обезьяны», будут тщательно оговариваться в своей сущности и границах. В ходе написания книги большую помощь оказали автору труды А. Ф. Лосева, в которых много основательно и глубоко интерпретированных, причем именно с диалектической точки зрения, переводов древнегреческих текстов. Использованы также многочисленные публикации и интерпретации текстов, их переводы на русский и западноевропейские языки. Упомянем работы М. А. Дынника, Ф. X. Кессиди, С. Я. Лурье, А. О. Маковельского, И. Д. Рожанского, В. С. Соколова, А. Н. Чанышева, Дж. Бёрнета, Дж. Кирка и Дж. Рейвна, Ч. Кана, Ф. Корнфорда, В. Нестле, Л. Тарана и др. Не могу не выразить благодарность коллегам, прочитавшим рукопись и сделавшим интересные и глубокие замечания, которые позволили усовершенствовать текст: доктору философских наук Ф. X. Кессиди, кандидату философских наук Р. К. Луканину, профессору В. В. Соколову, члену-корреспонденту АН СССР А. Г. Спиркину, кандидату филологических наук Т. В. Васильевой. Глава 1^ ДИАЛЕКТИКА МИФА В необъятной литературе о мифе до сих пор отсутствует единая трактовка сущности этого сложнейшего и своеобразнейшего явления духовной культуры. И не случайно: миф как «обобщенное отражение действительности. .. в фантастическом виде тех или других одушевленных существ» (88, 3, 458) разительно контрастирует с современным мировоззрением, основанным на понятийном мышлении; контрастирует прежде всего тем, что он, по словам видного советского исследователя М. И. Стеблина-Каменского, есть «повествование, которое там, где оно возникало и бытовало, принималось за правду, как бы оно ни было неправдоподобно» (81а, 4). Мир мифа, сугубо «реальный» для мифологического субъекта, выступает и как мир отчужденный, отрешенный от обыденного мира; он одновременно наглядно, чувственно данный и волшебный, чудесный; индивидуально-чувственный и обобщенный; очевидно достоверный и сверхъестественный. Эта противоречивость мифа есть одновременно и источник его собственной диалектики, и основа его родства с диалектикой в современном смысле слова. Маркс писал, что греческая мифология—это «такая природа и такие общественные формы, которые уже сами бессознательно-художественным образом переработаны народной фантазией» (1, 46, ч. I, 47—48). Будучи арсеналом, почвой и материалом древнегреческого искусства, мифология перерабатывалась в последнем сознательно-художественным образом. Подобно этому, она была арсеналом, почвой и материалом древнегреческой философии вообще и диалектики в частности. Иным был лишь способ переработки: место художественного занял теоретический способ освоения мифа и мира, который сложился в качественно иной метод мышления под влиянием радикальных социальных перемен, 11 а также усвоения и осмысления начал научного знании Однако уже в эпосе, в поэзии, а затем в трагедии, по которым мы и судим, собственно, о древнегреческой мифологии, исходный мифологический материал существенно переработан. Прибегнув к выработанному В. Б. Шкловским понятию «остранения» как художественной деформации действительности, мы можем сказать, что она превращает исходную мифологическую «реальность», мифологические образы, в образы, «странные» своей похожестью на нашу повседневную реальность и окружающих нас людей. На этом пути миф перерастает в искусство. Уже Гомер поражает нас описанием ссор между богами. Вспомним «поноснце» речи Арея в адрес Афины (Ил. XXII 384 и ел.) или рассказ певца Демодока .. .о прекраснокудрявой Киприде и боге Арее: Как их свидание первое в доме Ифеста Было; как, много истратив даров, опозорил Ложе Ифеета Арей... (0д. VIII 267—270) и о том скандале, который разразился затем на Олимпе. Этим его помянет Ксенофан, сказав, что «все, что есть у людей бесчестного и позорного, приписали богам Гомер и Гесиод: воровство, прелюбодеяние и взаимный обман» (М 11 В 11). В теогониях мифологические образы подвергаются «остранению» и иного рода: классификации, упорядочению, абстрагированию. В результате они превращаются во все более абстрактные сущности, теряют прежнюю наглядность и реальность, преобразуясь в «реальности» сознания религиозного, в сверхъестественные существа и сущности. Так, в «Священных учениях» (hieroi logoi) орфиков теогонический рассказ о Хаосе, Эфире, Фанесе; Ночи и других персонажах завершается тем, что Зевс, услышав совет Ночи охватить вселенную бескрайним эфиром и тем самым установить свою власть над «бессмертными началами», проглатывает мир. «И великий Океан, и крайние страны Тартара, и реки, и безграничная пучина моря, и все прочее, и все бессмертные блаженные боги и богини, все, что произошло, и все последующее, чему надлежит произойти, соединились в чреве Зевса» (Керн, 165, 167; ср. 74, 160). И тогда остается только 12 провозгласить безусловное верховенство Зевса, чтобы осуществилось монотеистическое построение: Зевс был первый и Зевс последний, громовержец; Зевс—глава, Зевс—середина, из него же все произошло; Зевс был мужским началом (arsen), Зевс—бессмертная нимфа; Зевс — основание земли и звездного неба; Зевс — властелин, Зевс сам первородитель всего; Единая сила, единый был гений (daimon), великий всего предводитель. (Керн, 168) Иным путем пошла философия. Но о сущности этого пути речь пойдет ниже. Пока же обратимся к проблемам мифологического мышления, начав с его примитивных форм, не затронутых еще искусством. ^ Миф как мышление противоположностями Научное исследование мифов, особенно в последние годы, неоспоримо показывает, что человеком первобытного общества был отмечен факт наличия в мире крайних, несовместимых противоположностей. Обобщая результаты своих исследований структуры мифов, французский этнолог Клод Леви-Стросс писал, что «целью мифа является представление логической модели для разрешения какого-либо противоречия» (54, 163). Разделение всего существующего на противоположности свойственно многим примитивным племенам. Зачастую оно сопровождается разделением на противоположные группы самого племени. Интересную сводку этнографического материала дает Дж. Ллойд. Так, южноамериканское племя восточное тимбира в дождливый сезон разделяется на две группы—камакра и атукмакра, и вся природа антитетически делится между ними: восток— запад, солнце—луна, день—ночь, сухое время года— дождливый сезон, огонь—дрова, земля—вода, красное—черное. Дихотомия распространяется, далее, на животных и растения: черные попадают в одну категорию, красные и белые—в другую. Аналогичное деление наблюдается у индонезийских племен, причем социальные единицы, на которые делится селение, приобретают космический смысл, ассоциируясь с противоположностями левого и правого, мужского и женского и т. д. 13 Р. Нидэм обнаружил аналогичную таблицу противоположностей у племени меру из Кении (см. 128, 32— 34). Подводя итог, Ллойд пишет: «Из примеров, которые мы рассмотрели, явствует, что тенденция к классификации явлений по противоположным группам отмечается у очень многих обществ, древних и современных. Нельзя недооценивать многообразие классификаций, о которых идет речь: ни одна пара противоположностей не выступает последовательно в качестве основания классификации. .. Но, несмотря на это великое многообразие примитивных дуалистических классификаций, довольно очевидно, что такие понятия, как Алкмеоново «парами ходит большинство человеческих вещей», пифагорейская таблица противоположностей, а возможно, даже космологические доктрины, основанные на противоположностях, таких, как свет и ночь Парменидова пути Мнения, можно сравнить, по меньшей мере в широком смысле, с верованиями, которые оказываются довольно общими во многих других обществах» (128, 36), Однако формально-логическая трактовка Ллойдом указанных противоположностей и установление им столь же формальных сходств между структурами мифологического мышления и раннегреческой философии мало что дают для нашей проблемы. Гораздо перспективнее с точки зрения анализа диалектики в мифе позиция Леви-Стросса. Основываясь на трудах социологической школы Дюркгейма, Леви-Стросс стремится объяснить наличие противоречий, «дуальных оппозиций» в мифическом мышлении примитивных племен коллективно-бессознательным характером этого мышления и отражением в нем тотемистической дуальной структуры племени. Это объяснение довольно спорно, однако нас интересует в данном случае не объяснение, а лишь научно плодотвор--ный и фундаментальный для многих современных концепций мифа принцип дуальных оппозиций и их разрешения, опосредствования, «медиации». В своей программной статье (54) Леви-Стросс иллюстрирует этот принцип медиативной структурой, в которой резкое противоположение первоначальной пары противоположностей заменяется менее явной противоположностью, допускающей опосредствование и, таким образом, «разрешение»: 14 ^ Первоначальная пара Жизнь Смерть Первая триада Земледелие Охота Война Вторая триада Травоядные Пожиратели падали Плотоядные Окончательное опосредствование жизни и смерти, земледелия и войны достигается мифическим образом волшебного койота (у племени зуньи) или ворона (у пуэбло). Но открывается и возможность появления опосредствований и медиаторов первого, второго, третьего и так далее порядка, причем «каждый член порождает последующий через оппозицию и корреляцию» (54, 161). Общая закономерность выражается некоторой формулой, связывающей последовательные ситуации (см. там же, 163). Естественно, эти формализмы также немного дают для содержательного анализа мифологии. Однако когда Леви-Стросс обращается к анализу самого способа опосредствования (медиации) противоположностей мифологическим мышлением, он приходит в своей основной теоретической работе «Мышление дикарей» (1962) к интересным выводам. Во-первых, заключает он, мифологическое мышление не только не произвольно, но обладает не менее строгой логикой, чем наша наука. Только это иная логика. Во-вторых, оно располагает обширным материалом, точными знаниями, особенно ботаническими и зоологическими. По своему объему и точности они даже превосходят знания современных ботаников и зоологов и в то же время не сводятся к практическим, «прикладным» знаниям. В-третьих, почти неэффективное в непосредственно-практических применениях, мифологическое мышление прежде всего «отвечает потребностям интеллектуальным» (130,18). Все это позволило Леви-Строссу назвать такое знание «наукой». Однако в отличие от абстрактной науки современного типа это «наука конкретного» (science du concret). Она оперирует не понятиями, а представлениями и служит магическому действию. Основное различие между магическим и научным мышлением — это универсальный детерминизм первого в противовес различению и ограничению вторым различных форм и уровней детерминации. Но во всяком случае магическая мысль не есть начало, зарождение, черновой набросок научного мышления. «Вместо того чтобы противопоставлять магию и науку, скорее следует выдвинуть на 15 первый план их параллель как двух способов познания, неравноценных по теоретическим и практическим результатам, но не по типу мыслительных операций, которые оба предполагают, сколь бы ни были различны но своей природе типы явлений, к которым они применяются» (130,21). В этом важном рассуждении Леви-Стросса поразительным образом смешаны верные и ошибочные положения. PI источником такого смешения выступает совершенно недиалектическая идея независимости структуры мышления от его объектов и средств их отражения мышлением- В самом деле, можно ли говорить о строгости мифологического мышления, равноценной строгости мышления научного, если в мифологическом (и магическом) мышлении человек оперирует не более или менее четко очерченными понятиями, а общими представлениями? Видимо, нельзя, ибо именно расплывчатость и неопределенность этих представлений создают почву для тех произвольных уподоблений, которым отвечает установленный Леви-Брюлем закон партиципации (см. 53, гл. II). Надо сказать, что Леви-Стросс сам опроверг свою концепцию «равноценности» мифологического и научного мышления, показав, что конкретный механизм первого принципиально отличен от научного. Речь идет о так называемом бриколаже. Рассматривая способ разрешения мифологическим мышлением противоречий (оппозиций) создаваемых им образов, Леви-Стросс пишет: «Особенностью мифологического мышления является то, что оно... является некоторого рода интеллектуальным бриколажем, который эксплицирует отношения, наблюдаемые между двумя [элементами]» (130, 26). Так. экспликация и опосредствование противоречия жизни и смерти в вышеприведенном примере из мифологии американских индейцев осуществляются посредством замены исходной оппозиции производными. Понятие «бриколаж» означает у Леви-Стросса приспособление для познания случайных фактов и отношений ', произвольно комбинируемых наподобие калейдоскопического сочетания разнородных элементов, дающего иногда блестящие результаты. Принципиальное ' К. Леви-Стросс говорит и о наличии «бриколажа» в искусстве, особенно так называемом грубом или наивном, фантастической архитектуре и т д (см 130, 26; 43, 106—137). Но и здввь, думается, есть основания скорее говорить об «остранении» произведения искусства. 16 различие между научным мышлением и «бриколажем» мифологического мышления состоит в следующем. «Наука в целом,—пишет Леви-Стросс,—это конструирование согласно различению случайного и необходимого... Свойством мифологической мысли как бриколажа также является, в практическом плане, выработка структурированных ансамблей, но не непосредственным соотнесением с другими ансамблями, а посредством использования отбросов и остатков событий: «odds and ends» (остатки, случайные предметы, хлам), говоря по-английски, или, по-французски, обрывков и кусочков, окаменевших свидетельств истории индивида или общества» (130, 32). Иначе говоря, там, где наука основывается на необходимых и всеобщих связях и отношениях действительности (в том числе и выраженных в законах логики), мифологическое мышление опирается на случайные ассоциации и диссоциации, приобретающие устойчивость лишь в результате закрепления индивидуальным — или социальным, но неупорядоченным соотнесением с объективными, всеобщими и необходимыми закономерностями реальных процессов—опытом. Связь же мифологического (магического) и научного мышления обнаруживается не там, где ее ищет Леви-Стросс. Она содержится в том индивидуальном и особенно социальном опыте, который отбирает и закрепляет не только случайное, но и необходимое, не только магическое, но и практически объективно значимое в повседневной деятельности людей. Пример «мирного сосуществования» практически-производственных рецептов и магических формул мы встречаем в «Трудах и днях» Гесиода: со строки 386 по 723 нет ничего магического, и лишь со строки 724 («Никогда не совершай возлияний Зевсу черным вином на рассвете...») начинаются магические формулы-табу, перемежающиеся к тому же обычными гигиеническими предписаниями («.. .немытыми руками...», ст. 725). Добавим к этому, что мифологическое мышление не различает необходимого и случайного, в результате чего магическое и первоначально научное не вступают до поры до времени в противоречие. Но вернемся к оппозициям первобытного мышления. Леви-Стросс внес важную поправку в исследования Леви-Брюля, «Первобытное мышление» которого долгое время считалось одним из наиболее авторитетных тру- 17 лов в этой области. Если Леви-Брюль утверждал, что партиципационное («мистическое») мышление не обращает внимания на различия и противоречия, а устанавливая непосредственные связи между причиной и следствием, «не допускает посредствующих звеньев или по крайней мере... считает их не имеющими значения и не уделяет им никакого внимания» (53, 283—284), то для Леви-Стросса опосредствование приобретает решающее значение2. «Разрешение» фундаментальных противоречий первобытного мышления он обнаруживает в медиации путем «бриколажа», а практическое их «разрешение»—в соответствующем магическом действии (ритуале). Интересную попытку их сопоставления он сделал в Х главе своей «Структурной антропологии» (129, 257—266), носящей название «Структура и д