А установлена норма: сорок три процента дней по­левого сезона отводилось на всякие переезды, устройст­во на месте, общую рекогносцировку местности, на не­погоду

ХАЛАЦАДля российских военных топогра­фов независимо от того, где им приходилось рабо­тать — в обжитой ли средней полосе, в азиатской пустыне или в горах Кавказа, Главным штабом была установлена норма: сорок три процента дней по­левого сезона отводилось на всякие переезды, устройст­во на месте, общую рекогносцировку местности, на не­погоду. Остальные пятьдесят семь процентов обязаны быть пригодными для труда. Никто в Петербурге не задумывался о каком-то учете условий, в которых при­ходилось работать людям. А ведь даже в официальных отчетах, где не место эмоциям, все чаще прорывались строки, которые обращали внимание столичного начальства на огромную сложность работы в горах. Но начальство оставалось безучастным к этим фактам. Летом 1891 года природа как бы задалась целью вообще свести количеств.0 рабочих дней к нулю. С Ку­бани доходили вести о засухе, об угрозе голодного года. Из Ирана налетели тучи саранчи, беспощадно пожирав­шей, что не успело иссушить солнце. А Закавказье на­сквозь промокало от дождей. Они шли почти непрерыв­но весь июнь и июль. В последний день июля разразил­ся ливень, какого не помнили даже столетние деды. Вышедшие из берегов горные реки обрушили на аулы потоки воды, камней, стволы смытых высоко в горах вековых деревьев. Военно-Грузинский тракт был раз­мыт так, что на два месяца прервалась всякая связь между Тифлисом и Владикавказом. Сорок три процента «пустых» дней были безвозврат­но унесены дождями. Теперь начинали таять считанные рабочие дни. И ладно бы только из-за непогоды. Пастухов четыре дня сидел в Они, выбивая вьюч­ных лошадей, которых ему обязаны были здесь предо­ставить. Еще в самом начале сезона сюда был направ­лен так называемый «Открытый лист», подписанный ли­чно кутаисским губернатором. По такому листу лоша­ди должны были выделяться незамедлительно. Однако кутаисское начальство далеко. Местный пристав поспе­шал медленно. Сославшись на срочные дела в связи со стихийным бедствием, постигшим край, он уехал в даль­ние селения. Пообещал вернуться в тот же день. Конвой в составе восьми казаков Сунженско-Владикавказского полка поначалу наслаждался бездельем. Но теперь солдаты стали нервничать. Они ведь знали: дождливое лето — ранняя зима в горах. Ливень в до­линах — снежный буран на вершинах. Пастухи угоня­ли с верхних пастбищ стада. Этот сигнал вернее любого барометра.Однако они знали и другое: их командир обязан вы­полнить все, что положено. Андрей поглядывал на ясное после ливней небо, считал потерянные погожие дни, может быть последние в сезоне. Трудно было оставаться ровным и спокойным с казаками. Солдат должен быть уверен и в завтрашнем дне, и в своем командире. Эту истину он усвоил твер­до и считал, что половина успеха в самых сложных об­стоятельствах зависит от его собственной выдержки. Его гнев — нервозность среди солдат. Его страх — сигнал растерянности, а то и паники. В промежутках между ливнями он ухитрился произ­вести топографическую съемку ущелья, по которому нес свои мутные воды Риони. Но к главной задаче сезона еще не приступал. Дело в том, что после успеха на Казбеке и Эльбрусе за ним прочно закрепилась репутация самого удачливо­го и опытного среди военных топографов альпиниста. Перед ним была поставлена совершенно конкретная за­дача: подняться на вершину Халацы, что расположена на высоте 3938 метров, отыскать на северных пред­горьях вершины Кариу-хох и Кион-хох, произвести три­гонометрические наблюдения. Это необходимо было сде­лать для того, чтобы связать воедино тригонометриче­скую сеть Закавказья и Северного Кавказа и точно состыковать топографические съемки отрядов, работав­ших по обе стороны хребта. Не выполнить — значило застопорить на год работу всего отдела. И вот теперь эта неожиданная и глупая задержка. Пристав явился вместе с сопровождавшим его поли­цейским к исходу четвертого дня. Каждый о двух ко­нях. Вьючные лошади были нагружены что ишаки: к седлам приторочены барашки, бурдюки, едва не лопав­шиеся от вина. Представители власти едва держались в седлах. К деловому разговору в этот день пристав был неспособен. Его благородие едва продрал заплывшие очи лишь к полудню следующих суток. «Открытого листа» пристав еще не читал. После дол­гих поисков пакет был обнаружен где-то на дне комода. Рядом с осыпавшейся сургучной печатью на пакете четко отпечатался след стакана, из чего можно было заключить, что в день получения почты из Кутаиса при­став пил красное вино.^ Фото 3: Вершина горы Шах-даг. Рисунок ПастуховаТеперь нужна была еще одна бумага во исполнение «Открытого листа», подписанная его благородием. Для сочинения необходим писарь. На розыск ради ускорения дела Пастухов отправил весь свой конвой. Писаря при­вели еще через час. — Пиши, — простонал пристав, — сельскому старши­не Гегешидзе в Сори, пусть найдут лошадей в Шкмери. — Побойтесь бога, — взорвался Пастухов, — нам ведь нужно идти на север через Мамисонский перевал, а вы лошадей выделяете на юге. Мы ведь потеряем еще неделю. Спорили долго. Пристав был непробиваем до тех пор, пока Пастухов не догадался вытащить пятирублевую бумажку и положить ее рядом с начатой бутылкой. — Так уж и быть, попробуем раздобыть вам лоша­дей в Глоле, это как раз по пути, в часе от перевала. И вот на календаре уже 23 августа, а Пастухов все еще не добрался до перевала. Снова разверзлись хляби небесные и обрушили на горы потоки воды. Опять вспу­чились реки, понесли деревья, остатки каких-то строе­ний, мостов. Бурлящий поток пронес мимо аула погибшее стадо баранов. Сам пастух чудом уцелел. Когда явился в аул, первым делом отправился в часовню ста­вить свечку за свое спасение, и только потом семья при­нялась оплакивать потерю стада. Накануне отряд попытался выйти в сторону перева­ла, но был вынужден вернуться. Почти за десять лет жизни на Кавказе Пастухов не раз проезжал Военно-Осетинской дорогой. По ней до самого перевала сво­бодно могла пройти арба. Теперь дороги не было. Ли­вень изменил местность. Нужно было искать провод­ника, чтобы ненароком не заплутать и не упереться в непроходимые ледники. Наконец рано поутру 24 августа вышли в путь, поте­ряв в общей сложности две недели драгоценного време­ни. С трудом сквозь завалы пробились к перевалу. Про­водник тут же отправился восвояси. Далее Андрей по­вел казаков сам. За перевалом ливней не было. Быстро двинулись по наезженной колее, свернул в ущелье, пробитое речуш­кой, бравшей свое начало в ледниках Халацы. Погода пока менялась к лучшему. Стало даже жарко, однако не надолго. Ущелье крутыми уступами вело все выше и выше. Неожиданно отряд очутился в светлой березовой роще: словно это не Кавказ, в средняя полоса России. Но вот и роща осталась внизу. Началась полоса аль­пийских лугов, покрытых чудесной травой. В прошлые годы в эту пору по зеленым склонам перекатывались белые, черные комочки овец. По ночам мерцали огоньки костров. От ближайшего к лагерю бивака пастухов обя­зательно являлись звать к себе. Сейчас здесь было пустынно. Пастухи увели стада, опасаясь раннего снега, жалея, наверное, что приходит­ся расставаться с такими хорошими пастбищами. Примерно на высоте двух с половиной тысяч метров нашли небольшую ровную площадку, покрытую тонкой и мягкой травой. Она упиралась в голые скалы. Выше уже ничего кроме камней и снега не было. До вершины оставалось совсем немного. Здесь и решили разбить лагерь. Пастухов не ждал каких-то неприятных сюрпризов от Халацы. Природа старательно усыпляла его бди­тельность. Было совершенно тихо и ясно. Вершина Ха­лацы в лучах заходящего солнца сверкала свежим сне­гом, словно приглашая проложить тропу по его нетро­нутой белизне. Следующее утро выдалось погожим.Однако смутное беспокойство не покидало Андрея. Он прикинул свои возможности: если хорошенько под­напрячься, то на самой вершине можно за день выпол­нить все необходимое. Лишь бы погода оставила для него такой день. Все же велел казакам взять провизии на три дня, а также всю теплую одежду. Казаки были тренированным народом. Лишь один, совсем еще юный Почанский, оказался в горах в пер­вый раз. Вершины достигли без всяких происшествий, а он поотстал. Оно бы ничего, бог с ним, пусть не спеша ка­рабкается. Но именно у Почанского в руках был чемо­дан с геодезическим инструментом. Главный Кавказский хребет и предгорья были пока открыты, лишь где-то далеко на юго-западе темнел тучи. Восточный ветер, по всей видимости, гнал их сторону от Халацы. Пастухов решил не терять времени даром, сделать пока общую рекогносцировку открывшихся ему просто­ров, отыскать эти самые Кариу-хох и Кион-хох. Но вер­шины, которые по расчетам тифлисского начальства он должен был увидеть с Халацы, оказались заслоненны­ми другими горами. Он тут же наметил три другие, которые могли стать прекрасными связующими пункта­ми между севером и югом. Теперь расставить треногу, установить приборы и работать... Но вот незадача, Почанский с чемоданом все еще карабкался вверх. Остальные казаки тем временем сбросили ношу, раз­били на вершине бивак. Довольные легким восхождени­ем, словно дети малые, стали лепить снежки и кидать друг в друга. Наконец казак догнал товарищей, поста­вил чемодан возле треноги. Тем временем ветер переме­нился, туча, все разрастаясь, стала наступать на Халацу. — Что ж ты, братец, так сплоховал, — в сердцах бросил Почанскому Андрей. — Теперь уж сегодня ниче­го не успеть. Казаки перестали резвиться и выжидающе при­молкли. Перспектива спускаться вниз, а назавтра чуть свет карабкаться сюда заново никому не улыба­лась. И обрадовались, когда услышали приказ готовить ночлег здесь, хотя уже начали срываться первые сне­жинки и ночь на вершине ничего приятного не сулила.Правда, расположиться здесь было где. Сама вершина представляла собою покатую площадку, в самой высо­кой своей части завершавшуюся каменным выступом. Пока на этом выступе одиноко стояла тренога. Площад­ка была покрыта довольно тонким слоем свежего снега. Его быстро и дружно расчистили. Первым делом соору­дили жилье для командира. Перенесли с выступа тре­ногу для теодолита. Скрестили наподобие ружейной пи­рамиды палки. На этот каркас накинули бурки, прижав их края к земле камнями и снегом. Получилась тес­ная палатка, в которой, однако, можно было не только спать, а даже писать. Потом соорудили похожий шала­шик, но поменьше, для печки и кашевара. Сами же ка­заки — неприхотливый народ — как всегда расстелили часть бурок прямо на камнях, улеглись потеснее и бур­ками же укрылись. Теперь можно было ждать ужина, а потом спать до утра. А снег валил все сильнее. Крепчал ветер. Начиналась метель. Под ее монотонную песню в ожидании чая каза­ки задремали. Андрей не спал. В голове бродили невеселые мысли. Все вспоминались пастухи, угнавшие стада. И еще пти­цы... Когда отряд взобрался на вершину, с южной сторо­ны у отвесных, изборожденных глубокими трещинами скал вилась большая стая альпийских галок. Никто не обратил внимания на их суматошное поведение и кри­ки: жалобные, тревожные. Так птицы кричат только к непогоде. Чем ближе были тучи, тем меньше становилось птиц, и, когда нахлынула первая волна тумана, все они попрятались, затаились в трещинах. Ему вдруг вспом­нился Эльбрус и сам он, словно слепец, бредущий в снежном смерче. Неужто и Халаца решил преподнести испытание? Но там, на Эльбрусе, он управился с рабо­той за три часа, здесь же ему нужен день, не меньше. Продуктов на три дня. Если экономить, можно растя­нуть на четыре, в крайнем случае на пять. Выдержат ли казаки столь долгое сидение на вершине, открытой всем ветрам?.. Снаружи раздалось кряхтение. В шалаш просуну­лось залепленное снегом усатое лицо кашевара. В руках чайник, миска с каким-то варевом, добрый ломоть ове­чьего сыра. — Все поели? — спросил Андрей. — Им чайника мало, — ответил казак. — Сейчас кастрюля с чаем закипит, вот и поснидают. Пускай по­ка спят. Во как храпят, гора дрожит. Плотная еда, усталость сморили Андрея. Через ка­кое-то время он проснулся оттого, что чайник врезался в бок. Снаружи, из-под края бурки пробивался какой-то бледный свет. «Свежий снег под луной блестит, что ли?» — подумал. Однако метель выла пуще прежнего. — Эй, Марченко, забери чайник, — позвал Пасту­хов кашевара. В соседнем шалашике послышалось кряхтенье, по­том возглас, полный суеверного ужаса. — Батюшки, горю! Андрей откинул полу бурки. По всей площадке над каждым выступом, над концами палок, державших бурки, спокойно светили голубоватые огоньки. Они горели так ровно, словно был полный штиль. У казака ярко све­тились усы, папаха, варежки. Андрей высунул из шала­ша руку. И чайник и рука немедленно вспыхнули голу­бым огнем. Он кое-как успокоил переполошившихся казаков. Ни­чего сверхъестественного нет. Просто одно из проявле­ний атмосферного электричества, так называемые огни святого Эльма. Однако приказал поскорее убрать к са­мому краю площадки все металлические вещи, а их бы­ло немало: кастрюля, кошки, приборы, оружие. Он-то знал, какая опасность таилась в этих невинных и ска­зочно красивых огнях. И весь внутренне сжался в ожи­дании грозового разряда. Куда ударит молния — в камни, в людей? Оглушительный треск. Огоньки погасли. Через не­сколько секунд снова засияли пуще прежнего. Лишь по­сле третьего удара грома — это он посчитал точно — они погасли окончательно. На этот раз пронесло, можно было спать спокойно. Фантастично, неожиданно и опас­но было зрелище, но Андрей с точностью арифмометра высчитал площадь, занятую огнями святого Эльма, их количество, запомнил цвет и силу свечения и даже пе­риодичность грозовых разрядов. При свете огарка за­нес факты в дневник. Кому, когда еще доведется ока­заться в центре столь необычного явления? Лишь сде­лав подробные записи, уснул. К утру снежная буря стихла. Но туман покрывал не только хребет, все ближние ущелья, вершины. Време­нами волны его перекатывались через Халацу. Ни о каких наблюдениях не могло быть и речи. Разум подска­зывал — нужно убираться с вершины. Но служебный долг велел оставаться здесь до последнего. И еще лю­бопытство. Надо было как-то скоротать день. Велел собирать камни и выложить на вершине фигуру тура, чем выше, тем лучше. Этот тур должен был стать громоотводом, если подобная гроза повторится, казаков же уверил, что каменный тур — в память о восхождении. Шалашик приказал разобрать. А когда под вечер со стороны Сванетии стала наступать, охватывая полукольцом, туча, еще более грозная и мрачная, велел даже печку зага­сить и отнести туда, где уже лежали все вещи, имевшие какие-либо металлические части. Вот прокричали и забились в трещины последние птицы. Наступила тишина. Вскоре она взорвалась рез­кими порывами ветра. Возникло какое-то новое необыч­ное ощущение, словно паутина поползла по лицу, как это случается бабьим летом. Попытался смахнуть. Ни­чего не вышло. Почти одновременно начался знакомый комариный писк, возникли ровные столбики огоньков. Сложенный казаками высоченный тур вспыхнул огня­ми, как новогодняя елка. Огней было куда больше, чем накануне. Как и вчера, после каждого грозового разря­да огоньки исчезали и снова возникали, такие же ров­ные, призрачные и спокойные, не подвластные бешеным порывам ветра. Вдруг что-то пролетело в сторону каменного тура, жужжа, будто стая шмелей. Потом еще. Это было но­вое. Андрей потому вдвойне напряг внимание. С таким же резким жужжанием пролетел, отскакивая рикоше­том от снежного покрова, огненный шарик. Шаровые молнии. Он никогда еще не видел их, тем более в та­ком количестве, но слышал о бедах, которые они тво­рили. Правда, из поведения этих огненных шариков он сделал вывод, что и гора, и он сам заряжены с ними одинаково, а потому, видимо, опасные «шмели» не мо­гут притянуться к нему и опалить, оглушить. Но вот гром прекратился, ветер стал тише, хотя снег сыпал и сыпал по-прежнему. Они горели все ярче, их становилось все больше, писк сильнее резал уши. Пасту­хов не отрывал взгляда от часов. У него было ощуще­ние, что с каждой секундой приближается что-то совер­шенно необычное и грозное. Он старался не упустить это мгновение, запомнить его, если останется жив. Вдруг блеснул ослепительный свет, раздался оглу­шающий грохот. Какая-то сила рванула за ноги, пере­вернула на спину.^ Фото 4: А. В. Пастухов и осетин Тепсарко ЦараховНа время близкий грозовой разряд исключительной силы парализовал ноги. В столь же плачевном состоя­нии оказались и казаки. Прошло довольно много време­ни, пока все пришли в себя. Дольше оставаться, на вер­шине было нельзя. Осторожно прошли мимо каменного тура, который продолжал шипеть, словно предупреж­дая: не все еще кончено. В полусотне метров ниже на­шли узкий карниз. Уселись словно птицы на жердочке. Так и провели остаток ночи, укрывшись бурками. Только здесь казаки стали делиться своими пере­живаниями: — Шарик-то огненный едва коснулся меня, отскочил сразу, а удар был, как камнем, — говорил один. — А я после самого страшного удара лежу и шевель­нуться не могу, — рассказывал, стуча зубами то ли от страха, то ли от холода, Почанский. — Слышу разговор, что с горы уходить собираетесь, а даже пальцем шевель­нуть не могу. Тут я вспомнил, как говорили мне дома, будто мертвые долго слышат после смерти. И порешил окончательно, что и я мертвый. Думал, тут и останусь навеки. Только когда дотронулись до меня, сразу по жилам что-то горячее потекло и я вскрикнул, ожил значит. Неробкого десятка народ казаки, а стоило кому-ли­бо кашлянуть, все вздрагивали. Но грозовой разряд, согнавший отряд с горы, был последним. Утром по-прежнему хребет был скрыт туманом. Лишь ближайшие окрестности Халацы открылись. Ан­дрей решил спуститься с горы. Нужно было обсушить­ся, обогреться, успокоить нервы, а потом заняться топо­графической съемкой хотя бы окрестностей Халацы. Казак, оставленный при конях, времени даром не терял. Обнаружил сухую и довольно большую пещеру, несколько раз спустился вниз, где начинались деревья, припас топлива. В этой пещере упрямый топограф про­жил еще две недели, из которых лишь три дня были яс­ными. Вот кажется солнце надолго, но стоило взоб­раться на ту или иную вершину, куда более скромную, чём Халаца, набегали тучи, начинались дождь, снег. Потом ударили морозы. Скалы обледенели. Но все равно и Пастухов, и казаки упрямо карабкались по ним. Надо было работать. В Тифлисе Андрей долго ни с кем не делился воспоминаниями о пережитой грозе, шаровых молниях и ог­нях святого Эльма; боялся, что примут сообщение за сказку или, что того хуже, за горячечный бред пора­женного горной болезнью. Лишь когда обросшие неве­роятными подробностями рассказы казаков дошли до ушей начальства, он уединился в своей холостяцкой ком­натушке, раскрыл дневник и принялся час за часом опи­сывать все случившееся на горе Халаца, о чем впослед­ствии и доложил в собрании Географического общества.ШАХ-ДАГНеожиданно быстро пролетели це­лых десять лет с тех пор, как Андрей совершил свой первый выход «в поле», то бишь в горы Дагестана. Теперь, оглядываясь назад, он был даже благодарен генералу Стебницкому за то, что тот бросил совсем еще зеленого топографа в самый трудный район из тех, что пришлось снимать в том году топографам. Поступил с ним, как некоторые учителя плавания: ки­нул на глубину — выплывай сам, каким угодно спосо­бом, хоть «по-собачьи». В той ситуации была не глуби­на — высота. Не круговерть быстрого течения, а не ме­нее опасные стремнины — кручи и ущелья. Выдержал первое испытание, если не считать отступления от самой вершины Шах-дага. Но съемки этой вершины все равно числились за ним. Хотел выполнить их в минувшем 1891 году, но в Дагестане вспыхнула эпидемия холеры, ко­торая унесла тысячи жизней. Топографические съемки там практически не проводились. Властями был назна­чен жесткий карантин. И вот лето 1892 года. Кроме вос­хождения и съемок на Шах-даге Андрею предстояло посетить аул Куруш. На Кавказе не было другого аула, так высоко расположенного в горах. На второй день пути столкнулись с печальной про­цессией — хоронили умершего от холеры. Значит, очаги эпидемии продолжали еще тлеть в горах. Постарались поскорее проскочить это недоброе место. Надежда была на то, что чем выше в горы, тем здоровее. И верно, уже в следующем ауле отряд стал свидетелем веселого и радостного события, которое сразу исправило настрое­ние Андрея и сопровождавших его людей. Когда подъезжали к аулу, услышали праздничный гомон. Ветер донес вкусные запахи. Перед одной из сак­лей прямо на улице в больших котлах варилась бара­нина. Около котлов суетились пожилые женщины. А стайка нарядных девушек толпилась на крыше сакли и с увлечением смотрела на развернувшееся у их ног представление. Мужчины образовали полукруг. Оттуда слышались резкие звуки зурны и глухие удары бараба­на, дружные хлопки в ладоши и гортанные выкрики. Юноши танцевали лезгинку. Игралась свадьба. Всадников-аварцев, которые сопровождали Андрея, тоже захватило веселье. Соскочили с коней. Бросились в круг танцевать лезгинку. Наутро природа словно нарочно задернула перед путниками плотный занавес из облаков: они были до того густы, что в пяти шагах ничего нельзя было разли­чить. И состояли они не из тумана, а из холодной водя­ной пыли, оседавшей на крупах лошадей, на одежде. Пришлось надевать бурки. Становилось все темнее и темнее, хотя время шло не к вечеру, а к полудню. Хо­лодно было, как в промозглый тифлисский декабрь. Но вот всадники вынырнули из тумана, и глазам от­крылся залитый солнцем склон горы без единого дерев-ца, укрытый лишь войлоком зелени, на котором черны­ми, коричневыми заплатами смотрелись камни и скалы. На этом огромном, просторном склоне над черной тре­щиной, уходившей вниз, в облака, громоздились кубики саклей, высились свечи минаретов. Андрей насчитал их целых пять! Аул представлялся живописной декорацией к какому-то сказочному спектаклю. Вскоре всадники въехали «за кулисы». За ярким, эк­зотичным фасадом их встретила такая же, как и повсю­ду, грязь узких кривых каменистых улочек. Никто из членов Географического общества еще не достигал Куруша, а потому Пастухов с первого дня за­полнял свой дневник особенно подробно. Отрадного в этих записях было мало. Выяснил, что здесь и в помине не было школы. Муллы учат мальчи­ков у себя на дому. Грамотных, то есть знающих араб­ский язык с грамматикой, коран, шариат, всего двадцать человек на пять тысяч жителей. Лишь двое полу­чили образование в русских учебных заведениях. Большая часть жителей отправляется на зиму коче­вать со скотом. Остальные коротают время в саклях. Снег выпадает такой обильный и глубокий, что заносит улицы и дома. И тогда обитателям саклей приходится прорывать в снегу шахты, чтобы добраться до бела све­та. В эти бесконечные зимние месяцы курушцы ткут сукно и ковры, изготовляют войлоки, овчины и шерстяные чулки. Лишь весною, когда обнажаются плоские крыши сак­лей и потоки талых вод смывают всю грязь, мусор, на­копившиеся в тесных улочках с прошлой весны, аул оживает. Возвращаются стада, а с ними мужчины. То в одном, то в другом конце аула слышатся звуки зурны и барабана. В эту пору играются свадьбы. Курушцы, ме­жду прочим, содержат шесть музыкантов, составляю­щих два «оркестра». Целую неделю, пока Андрей снимал план аула, он был гостем сельского старшины. Что же собой представ­ляло жилище этого очень богатого по курушским мас­штабам хозяина, владельца ста коней, двадцати ослов и двух тысяч баранов? Двухэтажная сакля. Нижний этаж из тесаного камня, верхний — из глины с саманом. Каменные «апартаменты» — для домашнего скота и птицы. Саманное жилище — для людей. Одна единст­венная комната с несколькими треугольными табуре­точками. А на низшей ступени социальной лестницы аула сто­яли владельцы одного осла, пары лошадей и двух десят­ков овец. Их черные от времени и дыма сакли походили на тесные норы. Пастухова поразила легкость, с какою здесь совер­шались... разводы. Он записал в дневнике: «Очень мно­гие успевают в течение всей своей жизни переменить не­скольких жен. Так, например, некий Аллах-кюли пере­менил шесть жен. Нередки случаи, когда разведенные супруги снова вступают в брак между собою. И это ино­гда повторяется несколько раз... Так, некий Ман-верды женился на одной и той же пять раз. Замечательно, что причиной, служившей у этих супругов для развода и для нового вступления в брак с нею же, были двести рублей, имевшиеся у прекрасной половины, которые она каждый раз, как бывала в разводе с Манверды, обещала отдать ему в полное распоряжение, как только он женится на ней. Но лишь он вступал с нею в брак, она ему этих денег не давала. Начинались упреки, ссора, потом драка, и они разводились. Так продолжалось пять раз. Наконец в августе прошлого года супруга сконча­лась от холеры и Ман-верды сделался счастливым об­ладателем двухсот рублей, На которые он, вероятно, и женится, если найдется охотница выйти за него, ибо ему в настоящее время девяносто лет. Самый ранний возраст, когда курушцы вступают в брак, есть семилетний, несмотря на то, что в этом возра­сте курушские дети выглядят совершенными младен­цами». В ауле быстро привыкли к скромному, доброжела­тельному русскому. А ведь в первые дни пронесся слух о том, что он явился с недобрыми целями: всё считает, меряет — не иначе, как новые налоги предполагаются. Богатым-то что, а вот каково беднякам об одном иша­ке, паре коров да двадцати овцах, откуда им лишние рубли брать для царя? Но постепенно лед недоверия растопился. Помогли в этом, между прочим, и сопро­вождавшие Пастухова всадники-аварцы: свои — не ка­заки. Они объяснили, что никаких тайных намерений у военного топографа нет. Есть только одна задача — из­готовление карты, и он так внимательно присматри­вается к их жизни потому, что хочет в Тифлисе расска­зать, как трудно в Куруше. Еще большим почтением прониклись к Пастухову, когда узнали о его восхожде­ниях на вершины Казбека и Эльбруса. Для горцев, при­ютившихся у плеча Шах-дага, даже эта гора продолжа­ла оставаться тайной, местом стародавних легенд, пере­даваемых из поколения в поколение. Высшей точкой, на которую удавалось подняться курушцам, была гора Шалбуз-даг, младшая сестра Шах-дага. Там у самой вершины в диких скалах пряталось древнее святилище, куда каждое лето из окрестных аулов стекались паломники. Много вершин на близком зубчатом горизонте Куруша. Каждой приписывалось какое-нибудь чудодейст­венное свойство. Курушцы даже рады были гостю из далеких краев, серьезно и почтительно слушавшему рас­сказы стариков. Пастухов узнал, что на вершине нахо­дится окаменевшее стадо баранов с окаменевшим па­стухом, так сурово наказанным за страшные грехи. Более достоверных сведений получить не удалось. Из ме­стных жителей туда никто и никогда не ходил. Тем не менее один человек вызвался быть проводником. Андрей согласился — все же свой человек в здешних горах. Ранним сентябрьским утром выбрались из Куруша, вскоре поднялись на перевал, откуда прекрасно была видна вся южная сторона Шах-дага. Теперь после Эль­бруса и Казбека он не казался таким грозным и непри­ступным. Опыт многолетней работы в горах, рельеф ме­стности подсказывали Пастухову, что, пожалуй, лучше начинать наступление вверх по течению реки Гевдал-вац. Путь представлялся достаточно легким. — Отсюда идти невозможно, мы упремся в отвесные скалы, там даже туры не ходят, — стал возражать про­водник. «Может, он и в самом деле прав», — подумал Па­стухов и дал команду следовать за проводником к во­сточной оконечности Шах-дага. — Сколько будем добираться? Расстояние в горах измеряется не высотою и не ки­лометрами, а временем, которое нужно затратить в пу­ти до цели. Проводник сказал: — Три часа. Но лишь к закату солнца добрались до восточной оконечности горы и... уперлись в отвесные скалы, пре­одолеть их без специального снаряжения с нетрениро­ванными спутниками было невозможно. Утро вечера мудренее. Решили заночевать. Но и утренний осмотр окрестностей ничего утешительного не дал. Нужно было снова возвращаться в ущелье, пробитое Гевдал-вацом. Посрамленный проводник был переведен в простые носильщики, против чего не возражал. Он честно при­знался, что сам в этих краях не бывал, а влекло его лишь желание заработать. Как и предполагал Андрей, путь здесь был вполне сносным. Лишь в одном месте тропу преградили ска­лы, по которым пенистым водопадом срывалась река. Здесь на попечение двух солдат пришлось оставить лошадей. Вскоре он пожалел об этом некстати выросшем препятствии, потому что сразу над скалами обнаружи­ли тропинку. Словно ручеек, дающий начало потоку, слилась еще с одной, потом еще, еще, и путники быстро оказались на одной из главных «улиц», по которым носились туры. Но вот дорога кончилась, от нее снова стали отделяться тропки и скрываться в каменных гря­дах. Тропинка снова стала едва заметной и, наконец, совсем исчезла, затерявшись среди камней. Так турья тропинка сэкономила путешественникам не менее двух часов пути, а главное — силы. Но время все равно летело так быстро, словно кто-то нарочно подкручивал часы и подгонял солнце. Пора было уже внимательно оглядываться по сторонам, присматривать место для ночлега. Погода, с утра такая тихая и доб­рая к людям, стала решительно портиться. Это застави­ло Пастухова форсировать подъем. В сентябре дождь, а то и снег мог зарядить надолго и сорвать во второй раз дело, ради которого он взбирался на вершину. Шах-даг вскоре ему преподнес один за другим два сюрприза, особенно приятных для топографа. С удивле­нием он обнаружил в котловине небольшое, но очень красивое озерко, не обозначенное на картах. Через не­сколько сот шагов открылось еще одно высокогорное озеро. Время приближалось к семи. Пришлось оставить но­сильщика и одного из солдат устраивать ночлег под прикрытием огромных глыб. Пастухов же с одним сол­датом чуть ли не бегом устремились к вершине. Спеши­ли в оставшееся до полной темноты время хорошенько изучить тот клочок местности, который предстояло на­нести на карту. Последние десятки метров пришлось преодолевать при таких сильных порывах ветра, что они едва не уго­дили в пропасть. Но вот и вершина, прибежище каменного пастуха и каменного стада баранов: старик Шах-даг, вчера еще недоступный и грозный Шах-даг, едва не оборвавший когда-то только начинавшийся путь военного топогра­фа Пастухова. Вершина оказалась продолговатой. Скорее плато микроскопических размеров, а не пик, подобный Казбе­ку, Эльбрусу. Вдоль северной кромки ее тянулся обрывчик метра в полтора высотой. За ним простиралось фир­новое поле, покатое к северу. Это поле завершалось от­весными скалами. Возвращаться к месту ночлега пришлось уже в кро­мешной тьме.Для альпиниста наших дней Шах-даг вершина так себе, средненькая, всего 2Б категории трудности. Высо­та 4250 метров. Может быть, и для великих горовосхо­дителей прошлого века — Фрешфильда, Мерцбахера, Деши, Коккина — она была бы незначительным эпизо­дом в альпинистской биографии. Но для Пастухова Шах-даг имел особое значение. В чем-то даже большее, чем Казбек. Восхождение на Шах-даг, именно на Шах-даг, стало для него экзаменом, который он сдал самому себе. Здесь он навсегда распрощался с порою учениче­ства. Едва устроились с ночлегом, как все окрест укута­лось облаками, пошел снег. Промедли Пастухов еще не­много, возвращение было бы сопряжено с немалым ри­ском для жизни. Наутро Шах-даг подарил исследователю еще несколь­ко часов сносной погоды. Он вновь отправился на вер­шину и теперь уже неторопливо и тщательно, как гово­рят топографы, «обработал» точку. И... прощай, Шах-даг, теперь уже навсегда! 9 марта 1893 года действительный член Географиче­ского общества А. В. Пастухов сделал в общем собра­нии доклад о поездке по высочайшим селениям Кавка­за и восхождении на вершину горы Шах-даг. Доклад свой он, как обычно, сопровождал демонст­рацией фотографий и планов. Во время доклада у него появилось какое-то странное ощущение — ему показа­лось, что определенная часть зала почему-то недовольна его сообщением. Но шума, обычно сопутствующего скуч­ным речам, слышно не было. Все прояснилось на следующий день, когда Пасту­хов неожиданно был вызван в канцелярию главноначальствующего. Некий чиновник задал для начала ней­тральный вопрос: — Известно ли вам, господин Пастухов, что в Гео­графическом обществе не приняты доклады, носящие политическую окраску? — Но содержание доклада — этнография, геогра­фия, метеорология. — Однако вы подчеркнуто сгустили краски, описы­вая жизнь подданных его величества. — Я просто передал все с возможной точностью и объективностью. Обратите внимание, в моем отчете факты и только факты. — У нас сложилось другое мнение, о чем мы вас и предупреждаем. Надеюсь, вы сделаете для себя надле­жащие выводы. На этом аудиенция была окончена.^ АЛАГЕЗ И АРАРАТВо второй половине прошлого века, пожалуй, одной из самых посещаемых вершин Армян­ского нагорья был Арарат. Некий англичанин Джеймс Брайс установил даже своеобразный рекорд скоростного восхождения и спуска. Все путешественники делили путь не менее чем на два перехода. Этот же молодой человек, начав подъем на рассвете последнего дня августа 1876 года, буквально взлетел на макушку «библейского вели­кана», как принято было в те времена величать Арарат, быстренько оглядел открывшиеся перед ним просторы, отметил свое пребывание запиской, заключенной в бу­тылку, и в еще большем темпе спустился. Ему помогала ясная лунная ночь, так что ровно через двадцать четыре часа он вернулся к месту ночлега. Поразительный запас сил и энергии! И невероятная самоуверенность, которая, к счастью, не привела к печальным последствиям, ибо Джеймс отправился в одиночку, никого даже не уведо­мив о своем маршруте. В 1888 году двум членам Географического общества Е. С. Маркову и А. И. Попову пришла идея поставить Арарат на службу метеорологии. Кроме провизии и теплой одежды они взяли с собой футляр с термометрами, минимальным и максимальным. Рассчитывали на то, что частые гости Арарата будут сообщать о показаниях этих термометров. Путешественники сложили у вершины пирамиду из камней. К этой пирамиде приделали металлическую памятную доску, специально ради этого случая изготов­ленную в Эривани— честолюбивые господа! К памят­ной доске на веревочках привязали футляр с термомет­рами, отсалютовали в свою честь пальбой из берданок и спустились вниз. Следующим летом на Арарат взобрался бравый ка­зачий есаул Рафалович в сопровождении полкового врача Дэвидсона, эриванского жителя Карапета Кнуняца, носильщиков-курдов и собственного денщика. О науч­ных целях экспедиции Маркова он ничего не слыхал. Рафалович обнаружил подвешенный к памятной доске футляр с термометром, который установил Марков. На­мерзший лед есаул сбил. Футляр открыл. По возвраще­нии с горы сообщил в Тифлис, что на Арарате зимой температура опускается до —50 градусов по Реомюру. Холод как в Верхоянске! Эти сведения немедленно во­шли в научную литературу. О своем не очень деликат­ном обращении с футляром он умолчал. Потому у спе­циалистов не было повода усомниться в точности наблю­дений есаула. Зимой на собственные сбережения Андрей выписал из Главной физической обсерватории выверенные там термометры с делениями в полградуса. Раздобыл в Ти