А.А. Коростелёва“СИНДРОМ БАОЮЯ”, ИЛИ ЖЕНСКАЯ РЕЧЬ В УСТАХ СТУДЕНТОВ МУЖСКОГО ПОЛА В ПРАКТИКЕ ПРЕПОДАВАНИЯ РКИРусский традиционно не относят к числу языков, в которых противопоставление мужской и женской речи настолько очевидно, весомо и зримо, чтобы был смысл говорить о языковых, а не речевых различиях. В то же время сопоставление с языками, в которых пол говорящего является формально выраженной грамматической категорией (лакота, яна, хопи, тангоа, японский, лазский и др.), может стимулировать поиск косвенных средств выражения той же категории в русском. Только при постановке проблемы в максимально широкий лингвистический контекст, она начинает играть всеми красками. Проблема мужского и женского языка в пределах разных языковых систем, во-первых, стоит с разной степенью остроты, во-вторых, затрагивает различные средства (т.е. может быть грамматикализована, лексикализована или же “распылена” по многим закоулкам языка, как в русском). Так, например, в языке индейцев лакота существуют мужской и женский субъязыки, разграниченные на лексико-грамматическом уровне. Обширный список лексических единиц (в том числе энклитики, формирующие целеустановки, междометия, большинство терминов родства) бытует в двойном наборе – для мужчин и женщин соответственно. Благодаря этому в любой конструкции констатации, волеизъявления, большинства разновидностей вопроса и т.д. в языке лакота автоматически закладывается информация о поле говорящего (они различаются энклитиками, маркирующими целеустановки). Так, высказывание: О, (мой) (старший) брат идет! на лакота переводится двояким образом: Waŋ ćhiyewaye kiŋ u welo (если высказывание принадлежит мужчине) или Ma thiblowaye kiŋ u kśto (если высказывание принадлежит женщине). Высказывание Hau, khola (‘Здравствуй, друг’) заведомо не может принадлежать женщине, так как обе лексемы в ее составе маркированы как мужские. В русском языке, если только высказывание не содержит прилагательных, местоимений или глагольных форм с личными окончаниями мужского / женского рода, которые “выдают” пол говорящего (я такой уставший вчера пришел / я такая уставшая вчера пришла), установить этот пол вне контекста практически невозможно, в то время как в лакота сведения о поле говорящего можно почерпнуть почти из любого высказывания. В языке индейцев яна (Калифорния), согласно описанию Э. Сепира, различия между мужским и женским “диалектами” сводятся к “фонетическим и морфологическим противопоставлениям”. В яна имеется некоторое количество частиц, маркированных по гендерному признаку, однако большинство женских форм могут рассматриваться с точки зрения происхождения как сокращенные формы, редукция которых объясняется “фонетической и морфологической экономией языка” [Сепир 1993]. Языковая ситуация у индейцев-карибов в Вест-Индии, где также наблюдается противопоставление мужского и женского языка, имеет своеобразное происхождение: карибы традиционно устраивали военные набеги на острова, принадлежащие племени индейцев-араваков. Там они убивали мужчин, а женщин брали в жены. Пленницы в отместку воинам-карибам упорно сохраняли родной язык и обучали ему дочерей, в то время как для сыновей родным был язык отцов – карибский [Кребер 1970]. Не менее интересны и корни противопоставления мужского и женского субъязыков в лазском языке (Аджаристан, юг Турции): “Сильное влияние турецкой культуры через школу, печать и церковь (лазы, как и турки, – мусульмане) привело к тому, что в лазском языке женская речь стала заметно отличаться от мужской. В то время как женская часть населения, не владея государственным турецким языком, сохранила архаизмы лазской речи, мужская его часть, часто двуязычная, стала вводить в речь турецкие слова и ряд грамматических форм, создавая таким образом смешанный тип языка” [Циташи 1932]. Не следует ставить знак равенства между разделением некоторого языка на мужской и женский варианты, с одной стороны, и вопросом о грамматикализации категории пола говорящего, с другой. В тех языках, для которых актуально деление на мужской и женский, законы использования этих субъязыков складываются в самые различные модели. Так, индейцы лакота с детства обучаются использовать ту разновидность языка, которая соответствует их полу, т.е. мужчины постоянно говорят на мужском субъязыке, женщины – на женском. В языке тангоа полинезийской группы мужчины говорят на мужском языке, а женщины и дети обоего пола – на женском (варианты языка различаются по фонематическому составу слов). В языке яна (ныне мертвом) ситуация была представлена следующим образом: мальчик воспитывался матерью, которой помогала старшая сестра или бабушка, и с детства овладевал женским языком. По достижении девяти-десяти лет он переходил в мужской дом, и в этот период он осваивал мужской язык. Далее, мужчины между собой общались на мужском языке, однако, обращаясь к женщине, мужчина переходил на женский. Именно по этой причине информант Эдварда Сепира Сэм Батви, последний носитель северного диалекта яна, который в течение последних двадцати лет общался на этом языке исключительно со своей женой, в беседах с ученым постоянно незаметно для самого себя переходил на женский язык, затем спохватывался и приносил извинения – по нормам языка яна, обращаясь к мужчине, он должен был использовать другой вариант языка, но мешала привычка. В дополнение следует сказать, что, по свидетельству Сепира, о табуированности мужских форм для женщин в яна не может быть и речи, “поскольку женщина без колебаний использует мужские формы, цитируя речь мужчины, обращенную к мужчине, например, рассказывая миф, в котором один мужской персонаж обращается к другому” [Сепир 1993, с. 456]. В чукотском языке, где интересующее нас разделение на мужскую и женскую речь затрагивает только область фонетики1, женское произношение было маркировано как низкое, непрестижное, вследствие чего мужское произношение стало, в частности, нормативным для СМИ (т.е. женщины-дикторы радио и телевидения начали употреблять мужское произношение). Таким образом, чукотский и, скажем, японский2 языки можно было бы противопоставить языкам типа лакота и яна на том основании, что в первых женский субъязык не вполне нейтрален и связывается в сознании носителей языка с образовательным цензом, с архаикой, с противопоставлением город – деревня и др., тогда как во второй группе языков женский и мужской субъязыки вполне “равноправны” и не связаны ни с чем, кроме указания на пол говорящего. Тема мужской и женской речи чрезвычайно популярна в лингвистике, в особенности в последние десятилетия. Применительно к европейским языкам говорить приходится скорее о тенденциях, о предпочтениях мужчин и женщин в выборе различных языковых средств, чем о единицах языка, жестко приписанных только к мужскому или только к женскому арсеналу. И даже попытки постулировать что-либо в области этих тенденций регулярно приводят к столкновению полярно противоположных мнений. Если обобщить лингвистические (в узком смысле) исследования, проведенные на материале русского языка, можно сказать, что на данный момент удалось обнаружить и частично доказать наличие расхождений между мужской и женской речью (как устной, так и письменной), в основном сводящихся к частотности употребления тех или иных языковых единиц. Так, утверждалось, что звучащей женской речи, в отличие от мужской, в большей степени свойственны: выражение эмоций, эмоциональная оценка, употребление междометий, слов с уменьшительными суффиксами, употребление извинения, обращения, средств вежливости, фатики в целом, вопроса на конце высказывания, намеков и др. Как черты женской речи отмечались большее разнообразие интонационных средств, больший диапазон тона и более быстрая смена высоты голоса в пределах этого диапазона. Далеко не со всеми постулатами исследователей можно согласиться даже в тех случаях, когда они ссылаются на количественные подсчеты. Крайне небольшое число конструкций оказалось маркировано как исключительно мужские или женские. В русском языке в настоящее время известен достаточно скромный список структур, маркирующих пол говорящего (“Петру Ивановичу (наше почтение)”, “Виноват” – мужские, “я бедненький”, “ну, я пошел” – в порядке языковой игры, отсылки к детской речи – женские). Н.И. Толстой в своей статье “Воспоминания о русском языке” [Толстой, 1998], описывая особенности языка русской диаспоры в послереволюционной эмиграции, пишет о том, что широко использовавшаяся тогда структура приветствия “Здравия желаю” относилась к числу только мужских структур (здесь же автор называет структуры прощания “честь имею” и “честь имею кланяться”), структура выражения благодарности “Покорнейше благодарю” функционировала как только мужская (при общей для мужчин и женщин конструкции “Благодарствую”). Мы видим, что структуры, несущие на себе печать этих различий, относятся в основном к периферийным либо устаревшим и происхождение большей части таких структур восходит к чиновничьей речи XVIII-XIX веков, а поскольку мужчины могли служить, а женщины – нет, то ряд конструкций оказался маркирован по гендерному признаку3. По нашим наблюдениям, приметой мужской речи является также обращение к самому себе с называнием себя по фамилии – похвала самому себе, восхищение собой, адресованное самому себе подбадривание (“Ай да Пушкин, ай да сукин сын!”, “Соберись, Шацкий, не дрейфь”, “Ну, Орлов, давай-давай, возьми себя в руки, покажи им!” и т.п.). В области русской интонации Е.А. Брызгуновой была выделена и описана модальная реализация ИК-1 с сильными колебаниями в предцентровой части, свойственная женской жеманной речи [Брызгунова 1980, 1982]. Те же колебания могут создавать эффект женской кокетливой речи и в сочетании с другими типами ИК (в высоком фонетическом регистре) [Безяева 2002]. Сложность состоит в том, что в русском языке (как это бывает с не грамматикализованными в языке категориями) нет четко и легко вычленимых средств, “ответственных” за разграничение мужской и женской речи, а функции эти “разлиты” по всему языку, закреплены за самыми разными средствами, причем, как правило, в качестве не основных, а лишь вторичных их функций. Само явление, оставаясь, в отличие от языка лакота и под., глубоко периферийным, тем не менее, в системе языка присутствует и игнорирование его ведет к нарушению нормы. Вполне закономерно, что элементы женской речи проникают в речь студентов-иностранцев, для которых русскоязычное общение ограничивается преимущественно женским коллективом. Именно иностранные студенты, страдающие этим недугом, поставляют нам уникальный материал интерференции. Отметим, что это сложности именно сильных, а не слабых учащихся, т.е. эти нарушения проникают в речь учащихся, прекрасно аудирующих и активно воспроизводящих целые последовательности конструкций, услышанных от носительниц языка, вплоть до тонкостей произношения (определенные модальные реализации ИК, придыхания, сужение / расширение гласных и т.п.). Е.А. Брызгунова указывает на необходимость для преподавателя РКИ при интонировании своей речи в студенческой аудитории придерживаться нейтральных реализаций, т.к. в противном случае студенты могут усвоить эмоциональную реализацию как нейтральную4. Когда в репликах студента-иностранца, в остальном придерживающегося мужского поведения, наблюдаются вкрапления женской речи (чаще это не отдельные единицы, а их сочетания), они очень ярко и безошибочно распознаются русским слушающим. Их легко можно вычленить и затем проанализировать. Русские мужчины, не отклоняющиеся от мужского поведения, не могут снабдить лингвиста аналогичным материалом для анализа по очевидной причине: так как их речь и не отклоняется от предписанных мужчине норм. В то же время мужчины-носители русского языка, придерживающиеся женского поведения (актеры на женских ролях, лица нетрадиционной сексуальной ориентации, иногда – мужчины, воспитанные в женской среде или долгое время находившиеся в женском коллективе), казалось бы, поставляют нужный лингвистический материал: воспроизводят особенности женской речи, иногда вплоть до тембра, заимствуют у женщин систему жестового поведения; однако ввиду отсутствия контраста в пределах самой этой речи вычленить именно те языковые средства, которые делают ее женской, опять-таки чрезвычайно сложно. Поскольку говорящий изначально манифестирует установку на женское поведение, слушающий через небольшое время невольно начинает ожидать от него речевых проявлений, свойственных женщине, и эти ожидания оправдываются. Таким образом, слушающему ничто не режет слух, ничто не останавливает его внимания. В речи же иностранца случайные, по незнанию допущенные заимствования из женской речи выглядят резким диссонансом, явным чужеродным элементом; это резко контрастирует с поведением говорящего в остальном и благодаря этому не может пройти незамеченным для носителя языка. Поскольку явление русской женской речи в устах иностранных студентов мужского пола впервые было отмечено нами у китайских учащихся, мы условно называем его “синдромом Баоюя” (Цзя Баоюй – главный герой китайского классического романа XVIII века “Сон в красном тереме”, выросший в женском обществе – среди своих сестер и служанок, – и оттого заимствовавший особенности женского поведения и во многом напоминавший девушку). Этот термин отражает генезис явления, т.е. то, что оно порождено длительным пребыванием в преимущественно женской среде. Он имеет и несомненное методическое преимущество в случаях, когда требуется указать учащимся из КНР или с Тайваня на наличие в их речи этого рода нарушений.Как показывают наши наблюдения, к особенностям женской речи относится, в частности, ряд конструкций жалобы, выражение эмоции страха (как реальное, так и фатическое), гиперболизация эмоции радости, гиперболизация фатического сочувствия, выражение растерянности, определенные способы выражения огорчения. Дальнейшие примеры взяты из речи учащихся мужского пола из КНР (возраст 21-22 года). Жалоба и выражение растерянности:- О2й, / у меня3 / у2ж\ ас, / кошма2р (прижимает правую руку к сердцу) // В пя6тницу защита курсово1й // Анализ платиноносных минера1лов // со дна океа1на // Ну, я провел ана6лиз / и пла6тины в них / не обнару2жил // Да2 // Результа3т / отрица2тельный // Химический ана6лиз показа3л, / что пла3тины / в них не2т // И теперь я6 должен буду это как-то объясни3ть // На защите будут профессора1 / очень серье12зные // А я6 / не зна2ю // Ну, мой научный руководи6тель, / он то2же не знает, в чем дело // Даже поня2тия не имеет // ↑ Я просто ума2 не приложу // Структуры жалобы (фатической, обращенной к самому себе; или же обращенной к собеседнику как косвенная просьба о помощи): “Хнык” и “Хны-хны” (имитация плача):(говорящий не может открыть туго завинченную крышку): – Хны3к //(говорящий не может отпереть дверь) – Да что ж тако2е // А2й-й // Хны-хны23 //Вербализованный испуг:(говорящий вдруг замечает, что прямо на него едет трамвай, поспешно перебегает трамвайные пути и, избежав опасности, останавливается): - О2йh / ма2мочки / стрhа2сти какие // Мы предполагаем, что языки типа лакота могут косвенно указать нам область поиска различий между мужскими и женскими конструкциями в нашем родном языке. Так, обращение к языку лакота помогает обнаружить внеязыковые причины отчетливого разделения высказываний на мужские и женские именно в области страха и реакции на боль. В лакота для выражения страха существует междометие ya, однако оно маркировано как женское; мужчина в аналогичной ситуации употребляет междометие ĥna-ĥna, которое имитирует ворчание медведя и не служит собственно для выражения страха: с его помощью говорящий подбадривает сам себя. То есть фактически эмоция страха у мужчин лакота не имеет вербального выражения. Возглас боли yuŋ! также относится к числу единиц женского словаря и мужчинами не используется. Ввиду отсутствия специального междометия мужчина может в этом случае прибегнуть к высказыванию, состоящему из целого предложения (например, “Makte ka” – ‘Это меня убивает’), но вскрикнуть от боли, используя при этом устойчивую языковую единицу, он не может: язык не предоставляет ему такой возможности. В русском языке имеются общие для мужчин и женщин разговорные структуры, используемые при выражении боли – “У-я”, “Ой-я-я” (уй + а, ой + а). Но не исключено, что более пристальный анализ выявит и подтвердит список функционально близких структур, использующихся по преимуществу женщинами и детьми (например, “ай-й-й”). В русском языке, в отличие от языка лакота, нельзя говорить о наличии запрета на вербальное выражение эмоции страха для мужчин; однако есть некоторые сомнения в том, что всех без исключения иностранных учащихся следует обучать тому пласту лексики, который русские мужчины используют для выражения страха. Русские междометные высказывания, передающие страх – и-и-и; уй; ой-ей-ей, – в особенности при определенном фонетическом оформлении (высоком фонетическом регистре, удлинении гласного и конечного йота, наличии придыхания) распознаются как типично женские. Интересно, что и междометие, служащее выражением притворного, не непосредственного страха, иронической его имитацией: А-ва-ва-ва-ва (имитация состояния, предшествующего плачу, с дрожанием нижней губы, иногда со стуком зубов), – также ассоциируется с говорящим женского, но никак не мужского пола. Та же структура “И-и-и”, обслуживающая значение страха, может передавать и эмоцию радости, например: - Ты вду2майся: // испа3нец / из Испа2нии / приезжа6ет в По2льшу, / что2бы / учи2ть / англи2йский // - И-и-и^ 6 // Здесь структура “И-и-и6” – это прелюдия к смеху, который может затем последовать или не последовать; адресованное собеседнику значение – ‘мне очень смешно’. - О2йй, / я3 / тебя умоля1ю // (пресечение благодарности за мелкую услугу) Гиперболизированное выражение радости: - А девушки в группе е3сть? // - ↑ О6й, мно2го, / мно2г\о // Ка2тя, / Све2та, / Ми2ша… / нет, Ма2ш\ а // Але2на // Мно2го // Фатическое сочувствие (плохо согласованное с ситуацией, преувеличенное по сравнению с тем, чего на самом деле заслуживает реплика собеседника): - (…) Ну, во2т // Поэтому выхо3дит, / что мне за6втра опя2ть надо в библиотеку // - [γh:]»о2ссподи //Располагаем мы также и примерами из письменной речи, что особенно интересно, так как в предыдущих примерах все же очень серьезную роль играло звучание. Однако вот примеры из переписки по электронной почте, которые также обращают на себя внимание как нарушающие норму употребления:Использование междометия “хи-хи”:У нас была одна преподавательница на практике, она любила всем говорить “радость моя”, особенно мне (потому что я вроде бы лучше всех учился, хи-хи :)).Прошу Вас отправить мне эти песни в формате MP3 или ссылку (а, и плюс “Ты у меня одна”, хи-хи :)).Другие примеры: У меня сейчас зачетная сессия, просто как всегда УЖАСНО. ^ Хны-хны. Придется мне похудеть.(В ответ на оперативно присланную информацию)Ах, я даже не ждал так быстро!(…) Ой, с новым годом!!!! Хотя наш новый год еще не подошел, поэтому я еще живу в прошлом. :)Если говорить о коннотациях хихиканья в русском, то это смех скорее женский, чем мужской. Имитация плача по мелкому бытовому поводу (“хны-хны”) тоже едва ли может быть приписана мужчине.Интересно, что когда студенту, являющемуся автором первых двух письменных высказываний, было указано автором настоящей статьи на то, что междометия “хи-хи” следует избегать как приметы женской речи, он перешел на использование “хе-хе”, что, хотя ничего не сообщает в русском языке о поле говорящего, однако не является и нейтральным, передавая смех с оттенком злорадства. Это говорит о том, что, обозначая для иностранных студентов мужского пола запретные зоны в речи, преподавателю следует сразу же указывать на адекватный альтернативный вариант, а не предоставлять им искать его самостоятельно. Даже на этом небольшом материале нетрудно заметить, что в вербализованном проявлении эмоций женщины часто объединяются с детьми: и те, и другие широко используют одни и те же структуры, едва ли возможные в речи взрослых мужчин. Таким образом, мы видим, что область наиболее вероятных открытий здесь – сфера эмоций и эмоциональной оценки. Что же касается практических выводов, то эта проблема видится нам в двойном свете: с одной стороны, как преподаватели русского языка как иностранного, действуя профессионально, мы должны добиваться того, чтобы такое явление, как синдром Баоюя, в принципе не могло возникнуть, предупреждать появление такого рода ошибок; с другой стороны, именно наличие этого синдрома дает нам редчайший материал интерференции, материал того рода, который годами собирается по крупицам и должен бы нами цениться на вес золота; и с этой точки зрения, как ни парадоксально это прозвучит, мы должны приветствовать синдром Баоюя и, не культивируя его умышленно, тем не менее радоваться всякому его проявлению как помогающему нам в наших научных исследованиях. ЛитератураБезяева 2002 — Безяева М.Г. Семантика коммуникативного уровня звучащего языка. М., 2002.Брызгунова 1980, 1982 — Брызгунова Е.А. Русская грамматика. §§ 1-2, 15-171, 1900, 1918, 1923, 1925, 1936, 1947, 1951, 2125-2127, 2223-2230, 2629-2640, 3189-3194. Т. 1, М., 1980. Т. 2, М., 1982.Брызгунова Е.А. Эмоционально-стилистические различия русской звучащей речи. М., 1984.Гендер в вербальной этнокультуре// Язык. Миф. Этнокультура. – Кемерово, 2003. – С. 256-297.Гендер и язык. – М., 2005.Гендер как интрига познания: Сб. ст., – М., 2000. Горошко Е.И. Языковое сознание: гендерная парадигма. – М., 2003.Кирилина А.В. Гендер: лингвистические аспекты. – М., 1999. Кирилина А.В. Гендерные аспекты языка и коммуникации: Автореф. дис. – М., 2000. Коробцева Е. К вопросу о различиях между мужской и женской речью в современном японском языке // Язык и общество на пороге нового тысячелетия: итоги и перспективы. – М., 2001. – С. 162-164.Кудрина Н.А. Гендерная дифференциация как одна из дискурсивных стратегий // Социальная власть языка. – Воронеж, 2001. – С. 45-50.Потапов В.В. Дифференциация русской звучащей речи с учётом гендерного фактора// Вестник МГУ. Сер. 9. Филология. – М., 2002. – С. 70-76.Ратмайр Р. Простите, если что не так, или К вопросу о формах извинения в русской устной речи// Лики языка. – М., 1998. – С. 285-297.Романов А.А., Витлинская Т.В. Особенности мужского и женского употребления и выражения настаивания// Андрогинность дискурса. – М., 2000. – С. 22-26.Сепир 1993 — Сепир Э. Мужской и женский варианты речи в языке яна// Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. – М., 1993. – С. 455-461. Толстой 1998 — Толстой Н.И. Воспоминания о русском языке// Лики языка. – М., 1998. – С. 359-362.Циташи 1932 — Циташи И. Лазский язык// Литературная энциклопедия: В 11 т. – М., 1929 – 1939. Т. 6, 1932.Boas F., Deloria E. Dakota Grammar// Memoirs of the National Academy of Sciences. Vol. XXIII. Washington, 1941.Buechel E. A Dictionary of Teton Sioux. Pine Ridge, S.D.: Red Cloud Indian School, 1983.Buechel E. A Grammar of Lakota. St. Francis Mission, 1939.Coates J. Women, Men and Language: A Sociolinguistic Account of Sex Differences in Language. Lnd – NY: Longman, 1986.Coates J. Women talk: Conversation between Women Friends. Cambridge (Mass): Blackwell, 1996.Eckert P. Language and Gender. Cambridge: Cambridge University press, 2004. Language and Gender: Interdisciplinary Perspectives. Ed. by S.Mills. Lnd – NY: Longman, 1995. Rood D. S., Taylor A. Sketch of Lakhota, a Siouan Language// Handbook of North American Indians, vol. 17: Languages. Ives Goddard, ed. Smitsonian Institution: Washington, 1996.Sapir E. Male and Female Forms of Speech in Yana// Selected Wrightings of Edward Sapir, Univ. of California Press, 1949. Tryon, D.T. New Hebrides Languages: An Internal Classification// Pacific Linguistics Series. C. – 50. Canberra: Australian National University, 1976.Кребер 1970 — Кребер Т. Иши в двух мирах. – М., 1970.Цао Сюэцинь. Сон в красном тереме. Т. 1, 2. – М., 1958. 1 Фонетика чукотского языка сохраняет различие мужского и женского произношений, хотя оно постепенно исчезает. В недавнем прошлом в чукотском языке в женском произношении некоторые фонемы и их сочетания были представлены аллофонами, отличавшимися от мужского произношения, ср. муж. рыркы, жен. цыццы (“морж”). Словарных различий между мужской и женской речью не было. В настоящее время женское произношение выходит из употребления, что объясняется утратой норм традиционного этикета, обучением детей в общеобразовательной школе и многолетним использованием чукотского языка в средствах массовой информации. (См. об этом: http://socioling.narod.ru/database/lang/chuk/Chuk.html). 2 “Как призналась лингвист Сугиямо Мэйко, она долгое время считала, что, будучи образованной и самостоятельной, не говорит «по-женски», но, начав наблюдать за собой, убедилась, что архаичные особенности проявляются в ее речи постоянно” (об отличиях мужского и женского субъязыков в японском см.: Алпатов В.М. “Лингвистические” корни феминизма. Электронная версия: http://www.gramota.ru/mag_arch.html?id=548). 3 Это напоминает ситуацию в лазском языке: ситуацию, когда существует некая сфера деятельности, к которой мужчины причастны, а женщины нет, и это порождает разделение на мужской и женский субъязыки. 4 Брызгунова Е.А. Спецкурс 2002/03 гг.