Смыкун Э. » | Кентавр № 38 (май 2006) Ценностное управление процессами социальной мобильности«Ничто, наверное, не оказало такого отрицательного влияния на развитие наук и философии в XIX и XX вв., как натурализм и попытки повсеместно распространить его на гуманитарные и социальные науки» Г.П. Щедровицкий. В методологическом движении назревает принципиально новый вывод о том, что методология должна быть воссоздана на базе общественных наук. Хотя есть мнение, что она была изначально социально ориентирована, к этому выводу особенно подводит недавнее обсуждение социально-когнитивных стратегий и дискуссия по теме «невостребованности методологии». В ходе последней прозвучало следующее программное заявление: «Чтобы установиться заново, методология должна серьезно заняться социальными науками и практиками, подвергнуть их анализу и критике, выработать схемы и методы, пригодные для этих целей»[1]. Такой вывод никого не должен удивить. Удивительно то, что он не был сделан раньше, несмотря на многочисленные замечания о непригодности, недостаточности и чрезмерной абстрактности развитых на материале естественных наук в семинарский период ММК средств, в том числе для применения в практике организационно-деятельностных игр[2]. Были и развернутые заявления об остатках натурализма в ММК и об отсутствии ценностной общественно-научной онтологии в методологии, претендующей на звание общей[3]. Деятельностный принцип ММК, который противопоставлялся натуралистическому, имел первостепенное гносеологическое значение. В качестве первой реальности он провозглашал не противостоящие исследователю-созерцателю опредмеченные формы организации мира, а напротив, сами процессы опредмечивающей их социальной деятельности человека. Но этот подход не распространялся достаточно глубоко и последовательно на онтологические представления о самой деятельности опредмечивания и о включенных в нее объектах как изменяющихся в процессе опредмечивания. Несмотря на эти привлекательные принципы-лозунги, в онтологическом плане мышление ММК продолжало опираться на глубоко натуралистические по своему смыслу биологические представления о развивающихся социальных структурах (читай: родовых человеческих) и о включенных в них индивидax (как представителей этого рода), связанных только технологической трудовой кооперацией. К середине 1970-х годов в ММК была сформулирована идея социотехнического действия как управления социальными системами. Главным содержанием этой идеи была разработка не столько понятия управления, сколько общего вопроса о кентаврообразных формах переплетения квазиестественных и чисто искусственных аспектов деятельности и ее структурных объективаций (организованностей). На этой основе была сделана существенная поправка предшествовавшего этому периоду преимущественно чисто инженерно-конструктивистского подхода[4]. Так в онтологии ММК возникли и продолжают сегодня сосуществовать два совершенно разных и несовместимых представления о взаимоотношении социальных процессов и структур: представление о воспроизводстве и об управлении. Если управление предполагает исходное наличие некоторых изменяющих структуры процессов, то в представлении о воспроизводстве первой реальностью принимаются не процессы, а подлежащие нормативному воспроизводству исходно заданные социальные структуры. ^ ВОСПРОИЗВОДСТВО СТРУКТУР И УПРАВЛЕНИЕ ПРОЦЕССАМИ Идеологическое провозглашение принципа деятельностного подхода совсем не означало его автоматического или последовательного воплощения в работах ММК. Против этого работало не только естественнонаучное высшее образование многих его участников, но и общий, глубоко укоренившийся со школьной скамьи натуралистический образ мышления всего поколения, в силу которого даже настаивая на деятельностном принципе, кружковцы постоянно сползали (по выражению В.Я. Дубровского) в язык натуралистических представлений. На источники натуралистических представлений в ММК можно указать и более определенно. Одним таким непосредственным источником были марксистские представления о развитии и воспроизводстве, а также дискредитированный в общественных науках метод структурно-функционального анализа первой половины XX века. Оба эти источника, в свою очередь, базировались на теории биологической эволюции, где исходят не из процесса изменения, а из некоторой изначально заданной морфологической структуры организма (и зародышевой структуры-клеточки на микроуровне), в которых заложен некоторый код, обладающий всеми необходимыми элементами для выживания в ходе естественного отбора и последующего развития как в плане онто-, так и филогенеза[5]. Представления ММК о воспроизводстве и развитии не вызывали биологических ассоциаций только потому, то они были всем знакомы прежде всего из марксисткой политэкономии как простое и расширенное воспроизводство буржуазных общественных отношений, неминуемо приводящее к переходу от капитализма к социализму. Но нетрудно уловить и чисто биологический смысл этой категории, как показал в Нищете историзма К.Поппер. Когда в теоретико-деятельностной методологии говорилось о нормативном воспроизводстве общественных структур, подразумевалось то же развитие некоторых примитивных структур с их генетическим кодом. Наложение этого детерминистского представления на человеческую историю, как это было, в частности, в теории исторического материализма, подразумевает наличие естественных законов в истории и поэтому отрицает возможность свободного целеполагания человеческой деятельности в настоящем. В лучшем случае это приводит к утопическим движениям, в худшем – к разрушению открытого общества путем насильственного захвата власти с помощью тотальной революции. Движение от заданных социальных структур к их действиям (функциям) предписывал и структурно-функциональный метод. Заимствованный из физиологии, этот метод исходил из того же биологического представления об организме как обладающем структурой взаимосвязанных органов, выполняющих полезные для нормальной жизнедеятельности функции (функционированием) и обеспечивающих его развитие и выживание в процессе естественного отбора. В общественных науках структурно-функциональный анализ брал в качестве первой реальности социальные институты как структуры, закрепляющие нормы поведения. Институциональным структурам и их элементам отыскивались (приписывались) полезные функции как нормативные инструментальные процессы, определялись санкции в случае нарушений их отправления человеческими носителями и эквивалентные альтернативы или заменители в случае полной утраты. Таков был метод английской социальной антропологии, служившей целям более эффективного управления колониями. Отсюда и вынесение культуры (т.е. высшей, Западной, цивилизационной) за пределы общественных отношений (читай: колониальных племен) и представление о ней как о совокупности норм, которым многообразные нецивилизованные племена колоний должны были следовать в процессе эволюции, впоследствии переименованной в развитие и модернизацию [6]. В ММК перенесение натуралистических представлений в общественно-научный контекст по-видимому началось на материале языкознания, где в полном соответствии с логикой структурно-функционального анализа было предложено исходить из анализа языковых структур, учитывать все выполняемые ими функции и таким образом находить законы функционирования и развития «речи-языка». Таким законом было объявлено усвоение индивидами выделенных норм грамматики и их последующее воспроизведение в речи. В порядке обоснования этих представлений, в частности, Соссюру была произвольно приписана ориентировка лингвистики на грамматические нормы, несмотря на прямо противоположный смысл первоисточника[7]. На деле, Соссюр вовсе отвергал традиционную грамматику, включая морфологию и синтаксис, как раздел науки о речи и языке. Центральным механизмом в лингвистике Соссюра является не «реализация норм» грамматики, а целенаправленное изменение образующих язык конкретных элементов (единиц) синтагматических и ассоциативных отношений как значимостей (языковых ценностей), которыми собеседники обмениваются в речевой деятельности. Грамматика языка неосмысленна как нормативное предписание морфологических форм (частей речи) и выполняемых ими синтаксических функций. Как и нерасчлененные процессы говорения исходной для лингвистики фонологии, нормы грамматики – это лишь абстрактные проявления отношений конкретных речевых синтагматических и ассоциативных значимостей [8]. Понятие ММК норм культуры было результатом отождествления естественнонаучных измерительных эталонов (образцов, стандартов) с общественными нормами. Моделью служило представление о часах как о всеобщем стандарте или эталоне измерения времени движения физических тел. Хотя такое понимание норм было близко к понятию нормального (стандартного, типового), его перенесение в контекст воспроизводства социальных структур языка, науки, и культуры вообще посредством деятельности обучения сводило понятие нормы к его другому общественнонаучному смыслу – как нормативного (обязательного, должного), т.е. к функции штамповки работоспособных индивидов-конформистов. Это натуралистическое представление о выполнении опредмеченных норм несовместимо с деятельностным принципом ММК, которому больше соответствует критическое распредмечивание и перепредмечивание всех норм как мертвых продуктов прошлой деятельности. В плане акта деятельности категориальная пара «норма – реализация» незаконно сплющивала две другие – цели и их реализация, с одной стороны, и нормы и их соблюдение, с другой [9]. При этом игнорировался простой и самоочевидный факт, что хотя общественные нормы в смысле должного влияют на результаты деятельности в том смысле, что создают границы ее осуществления, при этом они всегда оставляют меру свободы в форме допусков, или определенной степени эластичности, а также ввиду противоречий между множеством норм относительно одних и тех же актов. Помимо этой абстрактной, отрицательной свободы от общепринятых норм, необходимой для целеполагания, любой акт деятельности предполагает свободу и в положительном смысле, в частности, как свободу согласования целей и средств с целями и средствами других актов, что требует ослабления некоторых норм. В этом социальном пространстве и создается право как конкретная легитимация абстрактной свободы и его осуществление в справедливости. Упор в ММК на жесткую реализацию норм культуры был в ущерб вниманию к социальным ценностям свободы и права. Если понимать деятельность как опосредующую (в мезосоциальной сфере) между объективно существующими макросоциальными процессами и институциональными структурами вместе с закрепленными в них нормами, с одной стороны, и субъективно личностным или групповым микросоциальным отношением к ним, с другой, тема свободы и права будет переворачивать проблематику реализации норм и делать ее несущественной. Центром внимания становится собственно общественно-значимая деятельность по расширению и защите прав, т.е. по обеспечению благоприятных условий для любой другой деятельности. Мерой свободы тогда становится степень расширения прав. Как говорил Аристотель, неукоснительное выполнение норм – удел рабов, а право – удел хозяев и свободных граждан[10]. Нормативистская идеология ММК несовместима с понятием деятельности как социального действия, с девизом кружка «Мы норм не нарушаем, но по нормам не живем», и с самим фактом его существования в условиях репрессивного советского режима. В концепции социотехнического действия как управления социальными системами упоминалась необходимость максимального приближения целей и социальных ценностей в проектах будущего развития. Но понятие ценностей оставалось в ММК тощей абстракцией, а управление понималось как рационализация мышления чиновников-управленцев и как средство приобретения философами-методологами государственной власти в традиции Платона[11]. Помимо натуралистического по своему глубокому смыслу представления о воспроизводстве функционирующих и развивающихся социальных структур, в ММК не было понятия о подлежащих управлению собственно социальных процессах. Вместо структурно-функционального движения мысли от исходно заданных структур к процессам здесь нужна прямо противоположная логика движения от необремененных структурными представлениями чистых процессов изменения к изменяемым ими структурам как аналитически остановленным состояниям таких процессов. Только такое противопоставление дает возможность корректно и обоснованно вводить категории механизмов и процедур как форм перекрестной атрибуции чистых процессов и структур (как структурных процессов и процессуальных структур) и затем путем рефлексивного оборачивания характеризовать чистые процессы и структуры как взаимно лишенные, взаимно абстрагированные категории. ^ ОСНОВНОЙ ПРОЦЕСС: СОЦИАЛЬНАЯ МОБИЛЬНОСТЬ Если исходить из такой логики, в качестве первой онтологической реальности деятельности управления необходимо положить именно неструктурированные, многомерные и хаотичные процессы социального изменения и только затем противопоставлять им некоторую структурную социальную организацию. И если воспроизводство социальных структур и трансляция культуры несовместимы с этими онтологическими представлениями, какие общесоциологические понятия соответствуют им? К какому идеальному объекту чистых социальных процессов можно сводить существующие предметные знания общественных наук и на этой основе выводить новые предметные знания о социальных процессах и производимых ими структурах, а также о механизмах и процедурах этих процессов? В поисках ответа на этот вопрос рассмотрим социологические понятия общественных движений и социальной мобильности как наиболее близкие по смыслу общей категории социальных процессов. В массовых общественных движениях после Второй мировой войны первоначально моделью служило марксистское рабочее движение, которое выработало эффективные формы организации. Но сегодня наиболее интересным явлением в этой области являются так называемые «новые» общественные движения – молодежные, антивоенные, женские, негритянские, экологические и другие в странах Запада. Интерес к этим движениям вызывается не только и не столько широтой палитры общественных норм и институтов, которые они стремятся изменить, сколько их сознательным отрывом от «старых» движений, будь то революционного или реформистского толка. В результате этого интереса появилась большая литература, пытающаяся осмыслить, что именно нового несут в себе эти новые движения. Структурно-функциональная теория общественных движений исходила из представления об отклоняющемся от установленных норм поведении, что выводит социальные структуры из равновесия и создает структурные напряженности в обществе[12]. Понятие отклонения от норм базировалось на распространенной в 1920-1930-е годы концепции массового общества как состоящего из толп деклассированных, освобожденных процессами индустриализации и урбанизации от уз традиционного общества атомарных индивидов. Подверженные влиянию иррациональных эмоций и пропаганды, такие индивиды считались склонными нарушать общественный порядок и дезорганизовывать общество путем массовых движений[13]. В ответ на это возникли представления о новых общественных движениях как о форме политики самоидентификации. Согласно этим представлениям, движения женщин, расовых и этнических меньшинств, гомосексуалистов и других граждан второго сорта не стремятся подрывать существующий общественный строй, но и не сливаться с ним, а только сохранять верность своей самоиндетификации. В отличие от старых движений, опиравшихся на некоторую фиксированную идеологию, определения самоиндетификации новых движений могут меняться в соответствии с изменяющимися условиями. Главное – это всегда находить такие определения, четкий перечень характеристик самоиндетификации, правильных для данного момента, и сохранять им верность в практических действиях не допуская никаких уклонов[14]. Критики указывают на неприемлемый эссенциалистский характер этих представлений, т.е. на произвольность эмпирических обобщений самоиндетификации как любого абстрагирования характеристик и подмены им реального явления, а также на «кликовую» закрытость так определенных движений, при которой мир делится на своих и чужих. Узость такого понимания общественных движений также требует постоянного дисциплинирования участников в отношении уклонов, что может в итоге вылиться в замену одной формы тирании другой. Другим значительным мотивом в этой литературе является идея открытия новых публичных пространств и создания новых общественных значений. В основе этой идеи лежит концепция публичной сферы Хабермаса. Хабермас критиковал современный захват («колонизацию») сферы формирования общественного мнения находящимися в частном владении коммерческими средствами массовой коммуникации и утрату культуры гражданского (буржуазного) общества эпохи Просвещения, когда вопросы политики и других важных тем разумно обсуждались в личных встречах граждан в кафе, клубах и других местах публичных собраний, где каждый имел равное право голоса[15]. Принимая понятие колонизации публичной сферы, критики в то же время указывают на элитарность этого античного идеала прямой демократии (на самом деле так общалась только образованная и зажиточная элита), и на его наивность в нашу эпоху Интернета, где более актуальна идея множественных публик. Как видно, общественные движения – это не столько подлежащие управлению процессы социальных изменений, сколько формы самого социального действия управления – наряду с революциями, реформами, государственным планированием, и экономической политикой. Категории управляемых спонтанных процессов формирования и изменения социальных структур больше соответствует понятие социальной мобильности. Введенное в 1927 году Питиримом Сорокиным, это понятие включает два измерения – горизонтальное и вертикальное, хотя работа Сорокина была в основном посвящена процессам вертикальной мобильности. Восходящая и нисходящая вертикальная мобильность означала изменение социального положения людей в их движении вверх или вниз по социальной лестнице занятий, а также по экономическим и политическим показателям[16]. Относительно горизонтальной мобильности у Сорокина сказано лишь то, что имеется в виду переход людей из одной социальной группы в другую без изменения их общественного положения. Но если исходить из принципа, что все без исключению различия в мире людей имеют какую-то неравную значимость, нужно будет признать, что и горизонтальная социальная мобильность также должна характеризоваться изменением социального положения, только не восходящим или нисходящим, а поступательным или отступательным (регрессирующим). Горизонтальной мобильностью можно считать любой процесс, приводящий к формированию или изменению классовых социальных структур – в отличие от стратовых, которые образуются и изменяются в результате вертикальной социальной мобильности. Понятие социальной стратификации возникло в ревизионистском крыле компартии Германии в конце XIX века в контексте теории классовой борьбы и перехода от капитализма к социализму. Поскольку уже Маркс бегло упоминал о классовом расслоении[17], Эдуард Бернштейн развил эту мысль, выдвинув тезис об ослаблении антагонизма между классами в результате обуржуазивания части рабочего класса. Придав этому тезису эмпирическую подкладку, он стал, таким образом, основателем всех современных теорий социальной стратификации. Как и в геологии, откуда заимствован этот термин, понятие социальной стратификации предполагает вертикальную структуру высших, средних и низших слоев. Но в реальном обиходе, включая большую часть профессиональной социологической литературы, обычно все еще говорят о высших, низших и средних классах, что следует устарелому, не соответствующему сегодняшней социальной реальности, но все еще влиятельному марксовому понятию о классах, где горизонтальные классовые и вертикальные стратовые отношения слиты воедино на одном и том же субстрате буржуазии и пролетариата. Необходимо различать понятия общественных классов и страт как двух разных (и ортогональных по отношению друг к другу) измерений форм социальной дифференциации. Общественные классы – это группы людей, образуемые в материальном аспекте социальной мобильности – овеществленном (в отличие от когнитивного) социальном пространстве и социальном времени в их экстенсивном и интенсивном измерениях. Здесь можно говорить о расселенческих и жилищных (пространственных), а также о деловых и руководящих (временных) классах. Деловые классы, или классы деловой активности (индустрии в широком смысле слова) связаны с экстенсивным измерением овеществленного социального времени. В этой связи в концепции постиндустриального общества говорят о четырех секторах: первичном (сельское хозяйство), вторичном (машинное фабричное производство), третичном (услуги, в частности, торговля, страховое дело и т.п.) и четвертичном (индустрия развлечений и профессиональных услуг, включая образование, искусство и науку)[18]. С интенсивным измерением социального времени, ортогональным по отношению к экстенсивному, и следовательно, ко всем деловым классам, связаны секторы администрации или менеджмента. Здесь различают классы исполнителей, бригадиров, средний руководящий персонал и высшее руководство. Поступательная горизонтальная мобильность означает увеличение экстенсивности и интенсивности структур овеществленного социального времени и пространства, которое выражается в изменении соответствующих секторно-классовых структур, а регрессирующая – изменение тех же структур в обратном направлении. Результирующее уплотнение социального пространства и времени лежит в основе не только экономических изменений в современных постиндустриальных обществах, но также изменений во всех других их институциональных сфер. В отличие от классов как формах дифференциации материальной общественной среды, социальная стратификация (общественное расслоение) основана на чисто духовной (нравственной) действительности структур социального неравенства. Любые показатели социальной мобильности можно дифференцировать на высшие, средние и низшие страты. Такая стратификация существует во всех общественных классах и во всех институциональных сферах. Повышающая вертикальная мобильность приводит к такому изменению стратовых структур, в котором численный состав более высоких страт увеличивается, а более низких – уменьшается. Понижающая вертикальная мобильность изменяет стратовые структуры в обратном направлении. ^ МЕХАНИЗМ И ПРОЦЕДУРА УПРАВЛЯЕМОЙ СОЦИАЛЬНОЙ МОБИЛЬНОСТИ Как можно видеть, в понятии социальной мобильности заведомо включены классические представления об изменении структур социальной дифференциации, в том числе экономические понятия о разделении труда и понятия о формировании классов и социальной стратификации, что дает весьма емкое онтологическое представление чистых процессов социального изменения, в том числе исторических, как прогрессивных, так и реакционных. В противоположность натуралистической онтологии воспроизводства и развития социальных структур посредством трансляции норм культуры, деятельностная онтология выдвигает задачу разработки средств и способов управления процессами горизонтальной и вертикальной социальной мобильности, понимаемой как деятельность, направленная на улучшение социальных структур. Такие средства и способы дадут возможность операционализировать понятие социального прогресса и говорить о нем как о поступательной горизонтальной (классовой) и повышающей вертикальной (стратовой) социальной мобильности[19]. В свою очередь, это требует рассмотрения вопроса о механизмах и процедурах социальной мобильности. Здесь необходимо прежде всего обратиться к известным из общественных наук понятиям о социальном производстве, потреблении, обмене и распределении. В классической политэкономии, включая Маркса, первостепенную роль отводили производству и потреблению. Но уже к концу XIX века экономисты стали рассматривать производство и потребление как второстепенные, по сути абстрактные аспекты более конкретных фаз сферы обращения. Действительно, производство – это лишь отправная точка полного цикла, конечной фазой которого является потребление[20]. Обмен и распределение опосредуют производство и потребление и поэтому несут в себе атрибуты их обоих. Обмен можно рассматривать как производство потребления, отсюда и широко распространенное неточное, идущее из маргиналистской экономики употребление термина “потребление” вместо «обмена», которое вошло в популярную литературу в выражении «потребительское общество». Распределение можно аналогично рассматривать как потребление производства в том смысле, что именно в нем проявляются характеристики способа производства, определяющие характер общественных отношений, не только экономических, но и любых других, включая культурные и политические (от последнего идут, в частности, представления Монтескье и еще ранее Аристотеля о характере государства как определяемом способом распределения власти). В отличие от единичных актов обмена подарками или бартерного (безвалютного) обмена товарами, современные процессы опосредованного социального обмена предполагают наличие общепризнанных эквивалентов-посредников (деньги), а также доверие (кредит) как открытость счетов взаимных расчетов. Каждый из этих двух элементов – опосредованность деньгами и задолженность в расчетах – связывает всех членов общества, все социальные классы. Опосредованный обмен в широком смысле можно рассматривать как сущность общественных отношений. Деньги – это только материальный посредник обмена. Всеобщим временным эквивалентом социального обмена является доверие как рефлексивная мера взаимности. Взаимное доверие – один из наиболее существенных элементов хорошего, нравственного отношения между людьми, без которого невозможно создание и поддержание тесных общественных уз. Доверие важно как в торговле, так и в семейных, культурных и в политических отношениях. Часто доверие важнее самого обмена первичными опредмеченными ценностями. Поэтому, в частности, так важно сохранять доброе имя, хорошую репутацию, кредитоспособность, а также фирменные марки. В начале 20-го века была сделана первая попытка (в лице Т.Веблена) расширить экономические представления о рыночном обмене как универсальном механизме согласования спроса и предложения и дополнить его существенной внерыночной ролью социальных институтов, создающих “несовершенные”, т.е. неравные, несправедливые, лично заинтересованные условия работы формально безличного механизма рыночного ценообразования. Нетрудно видеть, что при этом учитывались и в то же время переосмысливались марксистские положения об эксплуатации как о решающем влиянии величины накопленного капитала на несправедливые условия формально равноправных договоров о найме рабочей силы. Возродившись в 1970-х годах под названием неоинституционализма (Oliver E. Williamson), это течение в экономической науке рассматривает роль формальных и неформальных общественных институтов как издержки обмена (сбыта, рыночных сделок, транзакций). В 1990-х годах из этого течения выделилась школа, рассматривающая те же явления как охрану и регулирование неполных формальных прав частной собственности (Douglas W. Allen), где также можно увидеть возврат к марксистской проблематике несвободного обмена и несправедливого распределения, хотя и в совершенно новом контексте. В этих новых направлениях экономической мысли, которые успешно проникают в политологию и социологию, вопрос о ценностях возникает на двух уровнях обмена и распределения – как первичные обращающиеся в обмене опредмеченные ценности, т.е. как полная или частичная нормативно закрепленная свобода (право) распоряжаться частной собственностью (делимой или неделимой), а также в рефлексивном критическом отношении к несправедливым в общем случае условиям распределения, что побуждает к действиям по их улучшению. Таким образом, здесь происходит возврат и к классическому либеральному понятию частной собственности в смысле Локка как защите свободы торговли, т.е. свободы распоряжаться собственностью путем обмена или накопления. На фоне ограничений и правил, устанавливаемых теми, кто контролирует рынки за счет несправедливого распределения социального статуса и прочих показателей горизонтальной мобильности, в экономических процессах всегда возникают вторичные (рефлексивные) общественные ценности права и справедливости. Все исторические формы ограничения свободы как свободного обмена во всех его многочисленных ипостасях, начиная с меркантилизма, проистекали из отсутствия сопутствующей свободе обмена справедливости распределения. Право и справедливость дополняют и взаимно поддерживают друг друга как регулятивы механизма социальной мобильности. Без распределительной справедливости свобода обмена превращается в монопольную свободу голой силы, торжества хищнических, грабительских отношений, как это было в эпоху классического капитализма. Как показывает история, такая свобода неизбежно подрывает свои собственные устои и приводит к саморазрушению. Требование социальной справедливости со стороны социалистических и коммунистических движений сдвинуло маятник в противоположную крайность – в сторону примата классовой справедливости, но за счет традиционных свобод социального обмена. Без свободы справедливость также подрывает свои собственные устои, именно в этом заключается главная причина краха советской системы хозяйства и власти. Неконтролируемая, чистая свобода приводит к несправедливости, но и чистая, однажды детерминированная и затем абстрактно гипостазированная в качестве вечного закона справедливость сводится к порабощению одних групп людей другими. Процедура социальной мобильности, управляемой в поступательном и повышающем направлении, состоит в выборочном расширении свободы обмена и справедливости распределения путем взаимного использования их как благоприятных условий. Такая процедура сводится к воздействию на те показатели социальной мобильности, относительно тех страт и классов и в тех институциональных сферах, где существуют благоприятные для этого условия. В терминах ценностных регулятивов это означает, что уровень распределительной социальной справедливости повышается там, где для этого есть благоприятные условия свободы (права свободного обмена), и свобода расширяется там, где этому благоприятствуют условия справедливости социального распределения. При такой процедуре социальное управление превращается в дифференцированное взаимное согласование укрепляющих друг друга взаимозависимых ценностей свободы и справедливости. Ясно, что процедура подобного рода требует возможно большей степени социальной дифференциации, а также соизмерения ценностей и их моделирования как регулятивов этих процессов, протекающих в нескольких измерениях и в многочисленных институциональных сферах[21]. Управление посредством ценностных регулятивов предполагает их измерение. В принципе, любые знания об общественных процессах можно рассматривать как скалярные эмпирические наблюдения, пропущенные сквозь призму схем идеальных объектов. В последнее время наметилась тенденция применять в этой области не абсолютные, а относительные количественные меры. Сегодня говорят уже не об измерении социальных явлений, а об их соизмерении. Некоторые даже считают соизмерение ценностей источником власти, ибо оно позволяет вернуться к первоначальной проблеме, породившей общественные науки, а именно, к проблеме целенаправленного управления общественными процессами. В экономической науке есть модели социального неравенства, в частности, кривая Лоренца и основанный на ней индекс концентрации доходов, которые показывают, какую долю совокупного дохода получает какая доля населения. Все такие модели исходят из предположения эгалитарного идеала, но результаты их применения всегда интерпретируются как показатели социальной несправедливости, что в корне неверно, ибо справедливость включает также элемент распределения по заслугам, которые всегда неравны. ^ МЕРА ЦЕННОСТЕЙ И КАТЕГОРИИ ПОКАЗАТЕЛЕЙ МОБИЛЬНОСТИ Уже Аристотель сформулировал принцип, что равенство должно быть для равных, и неравенство для неравных. Аристотель говорил об обменной (коммутативной) и распределительной справедливости. Если смысл распределительной справедливости самоочевиден, то коммутативная справедливость означает соблюдение условий сделок обмена (контрактов) в самом широком смысле и определение меры возмещения убытков между сторонами обмена. Аристотель задал и исходную типологию способов обмена. Обмен может быть добровольным (торговля, займы) и принудительным. Принудительный обмен бывает либо скрытный (кража, адюльтер, лжесвидетельство), либо насильственный (нападение, грабеж, убийство)[22]. Соответственно этому мы различаем сегодня сферы гражданского и уголовного правосудия. В свете этого становится ясно также, почему признание свободы (законного права) владения собственностью зависит от наличия и меры свободы обмена. Свобода обмена в широком смысле – это не только свобода товарного обмена на рынках материальных благ, но также свобода обмена любыми другими первичными ценностями – свобода обмена мнениями (слова, собраний), свобода совести и свобода любых человеческих взаимоотношений как согласованной деятельности вообще. Идеалы способов справедливого распределения менялись в последующей истории социальной философии и науки. Либертарные концепции начиная с Адама Смита всегда отстаивали принцип свободного, неконтролируемого обмена и распределения по заслугам посредством чисто рыночного механизма. Социалистический идеал принудительного эгалитарного распределения был реакцией на несправедливые результаты применения либертарного принципа абсолютной свободы обмена раннего капитализма. Моделью служила Французская революция, идеология которой, в свою очередь, восприняла толкование общественного договора (контракта о политическом обмене) в смысле Руссо как навязываемого гражданам, а не как добровольного у Гоббса и Локка. Принудительное обобществление частной собственности и ее плановое перераспределение в стране победившего социализма привело к необычайно быстрой индустриализации Советского Союза, что вполне возможно оказалось решающим фактором в отражении нападения фашистской Германии и ее поражения в Второй мировой войне. Но уже НЭП 1920-х гг. показал, что «высвобождение огромной энергия масс» (С.В. Попов) было кратковременным явлением, которое быстро сменилась постоянной заботой о «повышении активности масс» и производительности труда. Ответом на несправедливость капитализма и принуждение социализма была концепция распределения государства всеобщего благоденствия, совмещавшая идеалы равенства и расп