Российская Академия наук Институт философииЭпистемология & Философия наукиНаучно-теоретический журнал по общей методологии науки, теории познания и когнитивным наукамТ. VI № 4 2005 Москва «Канон+ »СодержаниеРедакционная статьяИ.Т. Касавин. Контекстуализм как методологическая программаАкадемияГ.И. Рузавин. Абдукция и методология научного поиска Ром Харре. Гибридная психология: союз дискурс-анализа с нейронаукой^ Панельная диcкуссияА.Л. Никифоров. Карл Поппер и XXI век В.Н. Порус. Как критиковать «критический рационализм» М.А. Розов. Апология сэра Карла В.Н. Садовский. А.Л. Никифоров против Карла Поппера: останутся ли идеи и теории Поппера в XXI и последующих веках? А.Л. Никифоров. Ответ на «критику»^ КафедраН.И. Мартишина. Тема «Наука и вненаучное знание» в курсе философии наукиПанорамаВ.П. Визгин. Последний Звенигород: рациональность под прицелом^ Междисциплинарные исследованияИ.П. Меркулов. Сознание как когнитивная способностьCase-studiesН.Ф. Овчинников. Вернер Гейзенберг – философия науки и судьба ученого. Часть IIЭнциклопедияОбсуждаем статью «Воображение». В.П. Филатов, И.П. Фарман, М.А. Кукарцева, В.В. СеливановКонтекстСтив Фуллер (Великобритания). Антропная и кармическая альтернативы: модернизация научно-религиозного дуализма для XXI века. Ч. I.СимпозиумК.А. Михайлов. Научно практическая конференция «Проблемы преподавания логики и дисциплин логического цикла» (13-14 мая 2004 г., Киев). Заметки участника И.Н. Карицкий. Всероссийская междисциплинарная конференция «Философия искусственного интеллекта» (17-19 января 2005 г., Москва)^ Мастер-класс преподавателяВ.Г. Буданов, И.А. Герасимова, М.А. Плохова. Квантовая теория и проблема сознания. (Перспектива междисциплинарного сотрудничества)АрхивА.Л. Никифоров. Неосознанное поражение: критический пункт в развитии доктрины логического позитивизма Отто Нейрат. Протокольные предложения^ Ученый советЛ.С. Сычева. Новосибирский госуниверситет: проблематика философии науки и эпистемологии в диссертациях 2000-2002 гг.Новые книгиВ.Б. Устьянцев, В.П. Барышков. Научное знание: единство методологии В.А. Бажанов. Философия науки в контексте современных теоретико-познавательных идей А.Ю. Антоновский. Новые книги по эпистемологии на немецком языкеContents Наши авторы Памятка для авторов Подписка ^ Редколлегия журналаИ.Т. Касавин (главный редактор), А.Ю. Антоновский (ответственный секретарь), В.И. Аршинов, В.Г. Горохов, Д.И. Дубровский, В.А. Колпаков, Н.И. Кузнецова (Институт истории естествознания и техники РАН), И.К. Лисеев, Л.А. Микешина (Московский педагогический государственный университет), А.Л. Никифоров, А.П. Огурцов, В.Н. Порус (заместитель главного редактора, Государственный университет – Высшая школа экономики), В.Л. Рабинович (Институт культурологи Министерства культуры), В.П. Филатов (Российский Государственный гуманитарный университет).^ Международный редакционно-издательский советВ.С. Степин (председатель), П.П. Гайденко, И.Т. Касавин (заместитель председателя), В.А. Лекторский, Х. Ленк (Германия), Х. Позер (Германия), Е. Рада Гарсия (Испания), Т. Рокмор (США), Г. Фоллмер (Германия), С. Фуллер (Великобритания), Р. Харре (Великобритания), К. Хюбнер (Германия), Д. С. Чернавский.^ Региональный редакционный советВ.А. Бажанов (Ульяновск), Н.В. Бряник (Екатеринбург), А.Г. Егоров (Смоленск), Т.Г. Лешкевич (Ростов-на-Дону), М.Ю. Опенков (Архангельск), Ю.М. Сердюков (Хабаровск), Л. С. Сычева (Новосибирск), И.В. Черникова (Томск), М.В. Шугуров (Саратов), С.П. Щавелев (Курск), Ю.М. Шилков (Санкт-Петербург). ^ Редакционная статья И.Т. Касавин. Контекстуализм как методологическая программа1 1. Неочевидность контекста Осознание природы и следствий лингвистического поворота в эпистемологии предполагает фокусирование на том историческом по своему значению моменте, когда произошло «крушение Вавилонской башни» – осознание непреодолимого различия национальных языков. Этот момент, многократно повторявшийся в истории, знаменует собой разрыв семантического пространства. Как ни странно, причина такого разрыва – вовсе не очередной этап социальной или национальной дифференциации. Наоборот, это случается в периоды активного межгруппового взаимодействия, когда нарушаются групповые границы и происходит невыносимое для человека смешение несовместимого. Возможно, что этапы развития герменевтического метода соотносимы с такими ситуациями, когда локальный язык (греческий, латынь или какой-либо еще2) приобретает транснациональное звучание. Именно тогда контекст познания и выражения, ранее не подвергавшийся вопросам и сомнениям, утрачивает очевидность. Так, юридическая герменевтика возникает в эпоху резкой экспансии Рима на сопредельные регионы как выражение необходимости применить римские законы на иной социальной и культурной почве. Формирование библейской экзегетики отражает собой распространение христианства среди языческих народов. Каббалистический и схоластический методы истолкования священных текстов приобретают популярность в эпоху крестовых походов, феодальных войн и глобальных миграций. Рождение филологической герменевтики созвучно «открытию Востока» Европой, возникновению этнографии и буржуазным революциям, разрушившим социальные границы. Именно в такие моменты слова утрачивали привычное употребление, появлялась необходимость в истолковании, и звучали фразы типа «Значение слова – это его употребление», «Смысл слова производен от его контекста». Философская герменевтика с ее настойчивым вслушиванием в язык вызывается к жизни осознанием того обстоятельства, что язык – вовсе не беспроблемное средство самовыражения и коммуникации, но сложный, саморазвивающийся объект, для вхождения в контакт с которым требуется особое искусство. Данная сложность языка высвечивается особенно ярко, когда его социальные и культурные контексты утрачивают прежнюю очевидность. Указание на контекстуальную относительность слова или фразы отныне превращается в методологическую максиму, ибо язык живет во множестве взаимопересекающихся, равно легальных, хотя и по-своему значимых, в разной степени денотативных и коннотативных контекстов. Понятие контекста оказалось, помимо всего прочего, серьезной проблемой для классической эпистемологии. В своих истоках она представляла собой идеологическое провозвестие формирующегося эмпирического естествознания Нового времени и была направлена на оправдание его идейной и институциональной самостоятельности. В дальнейшем классическая эпистемология воодушевлялась успехами науки и культивировала растущие иллюзии, касающиеся роли науки в общественном прогрессе. Применительно же к философскому анализу знания эпистемологическая классика содержала максиму, согласно которой основания и критерии достоверности и объективности знания могут быть обнаружены в нем самом. Казалось, что достаточно лишь осуществить соответствующую аналитическую работу и в структуре знания будут найдены те самые абсолютные, базисные элементы, которые позволят дать окончательное обоснование знания, открыть тайну его истинности. Эта программа, получившая название эпистемологического фундаментализма, была по-разному сформулирована Декартом и Локком и в дальнейшем воспроизводилась вплоть до ХХ в.3. В качестве абсолютного основания знания последовательно избирались интеллектуальная интуиция, чувственные впечатления, априорные структуры, чистый опыт, нейтральный язык наблюдения и т.п. Нельзя сказать, что программа фундаментализма в эпистемологии оказалась совершенно бесплодной. Напротив, в ее рамках был разработан целый ряд тонких аналитических процедур, позволяющих достичь высокого внутреннего совершенства знания и обеспечить его обоснованность. Однако поиски абсолютного основания знания в нем самом потерпели крах, что сделало юмовский скептицизм едва ли не самой распространенной эпистемологической установкой. Одновременно с крушением фундаменталистских надежд обнаружила свою несостоятельность еще одна максима классической теории познания – так называемый тезис эпистемологической исключительности науки4. Он предполагал рассмотрение науки как особого, высшего вида знания, который не просто наиболее совершенен в себе и для себя, но и представляет собой образец для всех иных видов знания, а также их беспристрастного судью. Поскольку же объективность и адекватность науки оказались ограничены набором свойственных ей же самой экспериментальных и технических процедур, то и научное знание утратило универсальность и обрело свое место в многообразии локальных «когнитивных практик». Тем самым наука расставалась с социальной и идеологической нейтральностью, а смысл и значение ее положений предстояло понять путем обращения к чему-то иному. Неклассическая эпистемология, нередко рассматривая аналитическую строгость как признак дурного тона и скучного стиля, не озаботилась тем, чтобы оформить данное непроясненное «иное» в концептуально проработанную и структурно расчлененную целостность. Вместо этого она позаимствовала в социально-гуманитарных науках термин «контекст», и отсылка к контексту стала отныне способом едва ли не универсального обоснования знания. Характерно, что тем самым и эпистемология, и философия науки избавились от столь надоевшей им исключительности и стерильности, и дисциплинарные границы, отделявшие их от бурно развивающихся наук о познании5, стали стремительно расплываться. Одновременно происходила и утрата философской критической позиции в отношении смежных наук, с которыми шел активный обмен образами, гипотезами и аналогиями. Проблематичность контекста, необходимость поставить его под вопрос и подвергнуть критическому анализу новые средства обоснования знания еще долгое время оставались неосознанными. Впрочем, только снижение критической рефлексии и того, что аналитические философы называют «эпистемическими критериями», позволило двигаться по пути междисциплинарного синтеза. И лишь явная угроза исчезновения философской эпистемологии как дисциплины заставило, в конце концов, задуматься о его сфере и границах. Но для этого предстояло основательно разобраться в достоинствах и недостатках междисциплинарной методологической программы контекстуализма, проанализировать его типы.2. Типы контекстовАнтропологический поворот и соответствующая ему эпистемологическая программа в феноменологии нашли выражение в понятии «жизненный мир»6. Аналогичная программа герменевтики, выразившая собой лингвистический поворот, строится вокруг понятий понимания и интерпретации, прояснение которых осуществляется путем обращения к казалось бы самоочевидному понятию «контекст». Эта программа, впрочем, не ограничивается герменевтикой, обнаруживая выраженную тенденцию к междисциплинарности. Понятие контекста вошло в устойчивый оборот в эпистемологии, лингвистике, социальной антропологии, психологии, истории науки, когнитивистике, истории философии и даже теологии. Соответственно можно говорить о различных типах контекстуализма, которые соотносятся и взаимодействуют друг с другом. Однако анализ даже некоторых из них показывает, что понятие контекста во многом остается непроясненным; оно не только не самоочевидно, но представляет собой серьезную проблему.^ Контекст в герменевтике Следует подчеркнуть, что в рамках герменевтики понятие контекста не получает эксплицитной тематизации. Однако проблематика индивидуальности говорящего и понимающего (Ф. Шлейермахер), время и временность в экзистенциальном проекте (М. Хайдеггер), история, традиция и язык герменевтического опыта (Х.-Г. Гадамер) – все эти концепции артикулируют «контексты» герменевтического субъекта, которые, при всех различиях аналогичны известным понятиям теоретической лингвистики. «Всякий акт понимания есть оборачивание акта речи» – так звучит известная формула Шлейермахера7. Герменевтика призвана показать, как данные на уровне языка значения слов в процессе речевого использования и понимания конкретизируются и превращаются в смыслы. Шлейермахер различает два процесса истолкования. «Грамматическая», или «объективная», интерпретация состоит в лингвистическом истолковании языковой формы текста, в анализе правильного применения слова, в выявлении подлинного авторского смысла. «Техническая» («психологическая», «субъективная») призвана раскрыть личность автора в ее специфичности и его стиль как единство языка и представлений8, осуществить «превращение» интерпретатора в автора. Первые контексты, связанные с позицией интерпретатора, суть присущие ему специфические условия и предпосылки (индивидуальное знание, языковый талант, талант знания человеческих особенностей). Вторые контексты открываются в самом процессе истолкования, который направлен на то, чтобы в круговороте целого и части попытаться понять стихию языка из его внешних взаимосвязей, и наоборот. В языке конструируются непосредственные контексты текста и с помощью языка реконструируются его опосредованные предпосылки и контексты. Контексты, создавая смысл текста, только и обнаруживают сам текст. Гадамер формулирует понятие герменевтической ситуации и принцип влияния истории (Wirkungsgeschichte); в них выражается историчность контекстов, обеспечивающих понимание. «Wirkungsgeschichte» определяется им как столкновение традиций предмета с индивидуальной историчностью интерпретатора. Ситуация представляет собой место, ограничивающее возможности зрения. То, что может быть увидено, – это горизонт, круг зрения, включающий и ограничивающий все, что можно увидеть из данного пункта9. Язык, по Гадамеру, есть основа всякого опыта. Историчность и конечность языка определяют не только наш доступ к миру; в языке получают осмысленный образ традиции, в которых мы встречаемся со всякого рода историчностью, а также герменевтические ситуации, в которые мы встроены. «Бытие, доступное пониманию, есть язык» – так звучит формула Гадамера10. Итак, традиция, влияние истории, горизонт, герменевтическая ситуация, язык суть те контексты, в которых производятся смыслы и осуществляется герменевтический опыт, или процесс познания феноменов культуры.^ Контекст в аналитической традицииПроблема контекста, являясь герменевтической проблемой, в то же время не ограничена континентальной (немецкоязычной) герменевтической традицией. Понятая как философия языка герменевтика получает распространение и в аналитической (лингвистической) философии, для которой понятие контекста оказывается столь же значимым. Современные аналитические дискуссии по проблеме контекста производны от столкновения трех влиятельных концепций. Последние обычно ассоциируются с Д. Юмом (скептицизм), с Дж. Муром (здравый смысл) и с Л. Витгенштейном (идея контекста). Контекстуализм подчеркивает зависимость смысла и значения единиц языка от включенности в синтаксические, семантические и прагматические системы, от ситуации употребления, культуры и истории. Скептицизм доводит программу контекстуализма до крайне релятивистских следствий. Философия здравого смысла, напротив, отрицает необходимость контекстуального подхода. Современный эпистемологический контекстуализм возник, таким образом, как ответ на скептическое отрицание возможности знания мира вокруг нас и на упрощенное обоснование возможности такого знания. Контекстуализм в его современной аналитической версии стремится найти точки соприкосновения со скептицизмом и одновременно показать правомерность повседневного познания. Делается это путем выделения разных контекстов рассуждения и различия соответствующих им эпистемических критериев (более сильных и более слабых). Конфликт этих трех позиций, таким образом, имеет мнимый характер, или, точнее, обязан динамике нашего знания11.^ Контекст в психологииОдним из первых психологов, осознавшим значение контекста в познании, был Карл Бюлер. Он сформулировал «теорию окрестности», или языкового окружения (Umfeldtheorie): «Не нужно быть специалистом, дабы понять, что важнейшая и наиболее значимая окрестность языкового знака представлена его контекстом; единичное являет себя в связи с другими себе подобными, и эта связь выступает в качестве окрестности, наполненной динамикой и влиянием»12. Здесь Бюлер обнаруживает свою приверженность гештальттеоретической парадигме, согласно которой единичные элементы образуют изменчивые целостности и переживаются в контексте последних. Перенос гештальттеории из психологии в теорию языка (из теории цвета было взято, в частности, понятие «поле» – Feld) означал, что отдельные языковые феномены рассматриваются не изолированно, но лишь в отношении к доминирующим над ними целостностям. Сходную позицию отстаивал примерно в то же время Л.С. Выготский: «Слово вбирает в себя, впитывает из всего контекста, в который оно вплетено, интеллектуальные и аффективные содержания и начинает значить больше и меньше, чем содержится в его значении, когда мы его рассматриваем изолированно и вне контекста: больше – потому что круг его значений расширяется, приобретая еще целый ряд зон, наполненных новым содержанием; меньше – потому, что абстрактное значение слова ограничивается и сужается тем, что слово означает только в данном контексте… В этом отношении смысл слова является неисчерпаемым… Слово приобретает свой смысл только во фразе, сама фраза приобретает смысл только в контексте абзаца, абзац – в контексте книги, книга – в контексте всего творчества автора»13. Современный контекстуализм в когнитивистски ориентированной психологии14 нередко представляет собой заимствование из философии науки. Так, в частности, реляционная теория фреймов (RFT) основана на функциональном контекстуализме, как он формулируется Гиффордом и Хэйесом15. Функциональный контекстуализм развивается в русле философского прагматизма и характеризуется своей базисной метафорой и критерием истины16. Базисная метафора служит главной аналогией, с помощью которой теоретик подходит к пониманию мира, а критерий истины дает основу для оценки состоятельности анализа. Базисная метафора контекстуализма есть текущее действие, понятое в своих структурно-функциональных деталях и во взаимоотношении с той системой, частью которой они являются. Это чтение книги, поедание бутерброда, преподавание в классе и т.п. Такие события – конкретные практические акты, которые «производятся кем-то в некоторых целях в некотором контексте»17. «Контекст» в данном смысле – это не просто физический, но исторический контекст – контекст-как-история, а не «контекст-как-место»18. Это употребление термина, полагает И. Моррис, ведет начало от понятия контекста Дж. Дьюи как «исторической ситуативности значения и функции поведения»19. Функция данного акта отражает собой влияние прошлых событий и служит для влияния на будущие события в постоянно изменяющейся, динамической манере. Исходя из этого, Пеппер рассматривает в качестве базисной метафоры контекстуализма понятие исторического события20. Контекстуалисты рассматривают акт и контекст как единое интерактивное целое и выделяют в нем отдельные части только для достижения практических целей. Подходы, в которых, к примеру, поведенческие события расчленяются на изолированные «стимулы» и «реакции», подчинены достижению некоторой цели (предсказанию и влиянию на поведение), а не раскрытию «истинной структуры мира». Подобные различения в контекстуализме имеют не онтологический, а методологический смысл. В прагматизме истина и значение идеи состоят в их функции, или полезности, а не в том, насколько адекватны их претензии на отражение реальности. Критерий истины в прагматистском контекстуализме именуется «успешной работой»: анализу приписывается истинность, или валидность, поскольку он ведет к эффективному действию или достижению некоторой цели. Это понятие истины не требует и даже не касается существования абсолютных, фундаменталистских истин или допущений по поводу Вселенной. Для контекстуалиста идеи верифицируются сериями человеческого опыта, идея «значения» существенно определяется своими эмпирическими, или практическими, следствиями, а «истина» идеи – тем, насколько эти следствия отражают успешное действие. Это вполне соответствует подходу У. Джеймса, который пишет: «Истина идеи – это не застойное качество, присущее ей. Истина случается с идеей. Идея становится истинной, она делается истинной благодаря событиям»21.^ Контекст в социальной антропологии и лингвистикеСовременная социальная антропология стремится объяснить и понять все наличное социальное и культурное многообразие. Главный ее метод – это локализирование конкретных социальных феноменов в рамках широкого компаративного контекста. Она выделяет следующие его измерения22: - окружение (setting): социальные и пространственные рамки, в которых происходят интеракции; – поведенческая среда (behavioral environment): способ, которым участники используют свои тела и поведение как ресурсы для фреймирования и организации разговора (жесты, позы, взгляды); – языковой контекст (language as context): способ, которым сам разговор, или текст, озвучивает и продуцирует контекст для другого разговора, или текста; – экстраситуационный контекст (extra-situational context): понимание обмена репликами требует «базисного знания» (background knowledge), которое выходит далеко за пределы локального разговора и непосредственного окружения. В 1990-е годы социальные науки пережили этнографический поворот23. Особенной антропологической новацией в арсенале социально-гуманитарного знания является так называемая «качественная методология». Последняя призвана дать новые возможности для понимания когнитивного, эмоционального и поведенческого развития, а также тех проблем, которые характеризуют современное общество в целом. К качественным методам относится широкая палитра средств, начиная с включенного наблюдения и кончая герменевтической работой с текстом. Позиционируя качественные этнографические исследования в центре социально-научного знания, антропологи специально демонстрируют эпистемологическую актуальность понятия контекста (а также понятий значения и субъективности) в науках о поведении. В своих представлениях о контексте современная социальная антропология опирается, впрочем, на давние традиции британской школы «контекстуализма»24, которая зародилась в работах Б. Малиновского и Дж. Фёрса в 30-е годы XX в. Эта школа обобщила некоторые идеи, которые уже встречаются у В. Гумбольта и Ф. Соссюра, и предвосхитила то, на чем позже специально сосредоточилась интерпретативная антропология и социолингвистика (функциональная лингвистика). Б. Малиновский первоначально считал, что зависимость языка от сферы его использования есть черта примитивных, или первобытных, языков25. Однако затем он изменил свою точку зрения: «Подлинное понимание слов всегда, в конце концов, выводится из опыта деятельности в тех аспектах реальности, к которым относятся эти слова»26. Это то, что может быть названо «контекстом ситуации». За его пределами лежит то, что можно назвать «культурным контекстом», и определение слова отчасти состоит в отнесении его к контексту культуры. Язык как система лексики и грамматики относится к контексту культуры; примеры использования языка – специальные тексты и их элементы – относятся к контексту ситуации. Оба этих контекста находятся за пределами языка. Лингвисты, не формулируя отчетливо понятие ситуативного контекста, также постепенно приходили к пониманию его необходимости, как скоро «текст» перестал быть ограничен письменным языком и уже не относился преимущественно к результатам работы умерших авторов; лингвисты обратились к речи, к диалектологии. И здесь им пришлось принять во внимание такие факторы, как отнесение к личности, объектам и событиям, находящимся в поле внимания говорящего (экзофорический деиксис – как лингвистическое определение неязыковой ситуации). Так, говоря словами М. Холлидея, известного британского лингвиста, «ситуация была уподоблена тексту, окружающему отрезок проговариваемого дискурса»27. Понятие культурного контекста языка как системы было, вместе с тем, значительно полнее артикулировано у Сепира и Уорфа. Сепир не использовал выражение «context of culture», но он на деле интерпретировал язык как выражение ментальной жизни говорящего, и, исходя их этого, он и Уорф разработали свою концепцию взаимодействия языка и культуры («гипотеза Сепира-Уорфа»). Согласно ей, поскольку язык развивался как часть всякой человеческой культуры, он функционировал как первичное средство, с помощью которого подтверждались и транслировались в социальную реальность базисные восприятия и интерсубъективный опыт индивидов. В этом смысле культура предлагает контекст языка, в котором интерпретируются слова и грамматические системы. Уорф называл «криптотипами» системы значений, которые скрываются глубоко под поверхностью грамматических конструкций и могут быть обнаружены лишь при основательном грамматическом анализе28. Эти две главные традиции изучения языка в контексте – британская и американская – существенно дополняют друг друга. Первая фокусируется на ситуации как контексте языка в качестве текста, причем язык рассматривается как форма деятельности, как осуществление социальных отношений и процессов. Вторая фокусируется на культуре как контексте языка в качестве системы; язык здесь понимается как форма отражения, как встраивание опыта в теорию или модель реальности. Однако многообразие контекстуальных факторов, относящихся как к языку, так и к его окружению, и различающихся применительно к устной и письменной речи, составляет реальную проблему для лингвистов, которые не находят алгоритмического способа распознавания существенных и несущественных факторов. Вот типичное свидетельство данного положения дел: «Нам следует продумать длинные перечни контекстуальных факторов. Проблема в том, что мир предлагает нам столь бесконечное разнообразие ситуаций. Мы должны учиться концентрироваться на тех признаках, которые релевантны для нашей цели, и игнорировать остальные»29. Примечательно, что под этим может немедленно подписаться и современный эпистемолог, занятый процессом социокультурной реконструкции некоторой познавательной ситуации. Но как же выделить и структурировать, иерархизировать факторы, влияющие на процесс познания в конкретном случае? Какие из них и когда играют решающую и второстепенную роль? Какова степень такого влияния? Все это, по-прежнему, открытые вопросы. Баланс между наукой и искусством остается поэтому неизбежной стратегией контекстуальной реконструкции. Ее методология далека от алгоритмичности, она, скорее, ситуативна. Таким образом, теория контекста, как она формулируется в целом ряде гуманитарных исследований, фатально обречена на неудачу в силу бесконечности контекстов и ситуаций. Это характерно, к примеру, для интерпретативной антропологии К. Гирца30. Она в лучшем случае может предложить типологическую рамку, которая в процессе анализа текста требует от интерпретатора конкретизации, определяемой спецификой контекстуальных отношений. Из этого следует, что не может быть теории контекста как закрытой системы. На этой основе современные лингвисты нередко объявляют понятие контекста тривиальным и даже пустым, поскольку де нет ни одной фразы, которой можно придать смысл вне контекста31. Остается лишь строить модели процесса интерпретации, в которых контекст играет значимую роль, и выводить из этого следствия для теории языковых актов. Именно к такому скептическому выводу приходят критически настроенные лингвисты32, сознающие пределы теоретизации в своей дисциплине. Извлекаемый из данного анализа урок состоит в том, что для содержательного эпистемологического использования термина «контекст» нужно построить его типологическое определение на основе разных форм проявления языка и различных типов социальности. Это – специальная задача, которая еще далека до своего решения. Можно, однако, высказать гипотезу, что философское понятие контекста будет сформулировано не столько как обобщение лингвистических, антропологических и психологических значений этого термина, сколько путем его контекстуального определения в системе таких понятий, как «текст», «дискурс», «знание», «культура» и «социальность».ИтогиОпыт классической теории познания неожиданно оказывается значимым и востребованным на этапе современной – постклассической – эпистемологии, пересматривающей ряд положений как классического, так и неклассического подхода к познанию. Философ, занятый социокультурным истолкованием некоторого элемента знания, воодушевлен теми многообразными смыслами, которыми оно обрастает, превращаясь из гносеологической абстракции в культурный объект. Однако он упускает из вида, что всякая контекстуализация есть локализация, переход от возможного многообразия смыслов к их реальной ограниченности, переход от общего к частному. Практикуемый сам по себе этот метод ведет от философского обобщения к специально-научному описанию, – к тому, что по идее призвано служить исходным пунктом философской рефлексии, но оказывается ее невольным, пусть и неокончательным результатом. Блеск контекстуализма нуждается в философском контексте, последний же представляет собой обращение к абсолютному. Философия как таковая – это мысль на фоне абсолюта. Внимание к контексту, в свою очередь, позволяет показать, что абсолют не просто витает в «умном месте», но наполнен человеческим, культурным, историческим содержанием, которое всегда стремится выйти за свои собственные пределы. Академия ^ Г.И. Рузавин. Абдукция и методология научного поискаРезюме. Абдуктивные рассуждения ввел в методологию науки Ч.С. Пирс в качестве средства поиска объяснительных гипотез. Поскольку ни традиционная, ни символическая логика не рассматривают гипотезу как логическую форму умозаключений, то абдуктивные рассуждения не только не получили дальнейшей разработки, но и встретили возражения со стороны логиков. Между тем такие рассуждения широко используются не только в науке, но и в самых разнообразных областях деятельности, связанной с поиском истины. Разделение контекста открытия и контекста обоснования, доминирующее в аналитической философии науки, также не способствовало разработке проблем абдукции и научного поиска в целом. В настоящей статье предпринята попытка показать, что абдукция хотя и не является логической формой умозаключения, тем не менее представляет собой важный эвристический метод поиска объяснительных гипотез.ВведениеПроблемы поиска новых научных истин привлекали внимание еще античных ученых, но систематически они стали разрабатываться только с возникновением экспериментального естествознания в ХVII в. Поскольку аристотелевская силлогистика рассматривала лишь умозаключения от общих утверждений к частным, то она не могла быть использована для анализа обобщений отдельных фактов, выражающих результаты наблюдений и экспериментов. В связи с этим Бэкон задался целью в противовес «Органону» Аристотеля построить свой «Новый Органон» мышления, который можно было бы использовать для исследования явлений природы. Его известные каноны индукции, систематизированные и развитые впоследствии Дж.С. Миллем, составили основное содержание индуктивной логики. Однако Бэкон слишком преувеличивал значение своих канонов индукции, рассматривая их как безошибочные способы открытия новых научных истин. «Наш же путь открытия наук, – писал он, – немного оставляет остроте и силе дарования, но почти уравнивает их. Подобно тому, как для проведения прямой или описания совершенного круга много значат твердость, умелость и испытанность руки, если пользоваться только рукой, – мало или совсем ничего не значат, если пользоваться циркулем и линейкой. Так обстоит и с нашим методом»1.. Однако постепенно стало очевидным, что с помощью индуктивной модели можно анализировать лишь простейшие причинные связи между непосредственно наблюдаемыми явлениями и событиями. Чтобы раскрыть более глубокие закономерности природы, необходимо было вводить ненаблюдаемые объекты (молекулы, атомы, гены и т. п.) и строить научные теории, содержащие такие объекты. Постепенно ученые убеждались в том, что никакого прямого пути от наблюдаемых объектов к абстрактным теориям и законам не существует. Они могут быть открыты только в результате трудного и сложного процесса исследования, началом которого служат гипотезы, следствия из которых систематически проверяются с помощью наблюдений и экспериментов. На этой основе постепенно формируется гипотетико-дедуктивная модель науки, согласно которой задача философии науки ограничивается логическим анализом существующего знания и его проверкой. Как происходит возникновение нового знания в науке, каким образом генерируются новые идеи, гипотезы и теории – все это относилось к компетенции эмпирической психологии познания. Так со временем возникло противопоставление контекста обоснования научного знания контексту его открытия, наиболее ясно выраженное Г. Рейхенбахом. «Акт открытия, – писал он, – не поддается логическому анализу. Не дело логика объяснять научные открытия; все, что он может сделать, – это проанализировать отношения между фактами и теорией… Я ввожу термины «контекст открытия» и «контекст обоснования», чтобы провести такое различие. Тогда мы должны сказать, что эпистемология занимается только контекстом обоснования»2. Выдающийся американский логик и философ Чарльз С. Пирс еще в конце XIX в. выступил против подобных взглядов, считая, что логика и философия науки должны заниматься концептуальным анализом возникновения новых идей и гипотез в науке. Поэтому наряду с традиционными формами дедуктивных и индуктивных умозаключений он ввел абдукцию как специфический способ поиска объяснительных гипотез3… ЗаключениеФилософия науки долгое время занималась анализом готовых результатов научного исследования и поэтому не обращала внимания на процессы формирования нового знания. Разделение «контекста открытия» и «контекста обоснования», при котором роль философии сводилась исключительно к проверке и обоснованию научного знания, нашло свое яркое воплощение в гипотетико-дедуктивной модели науки. Попытки выхода за рамки такой модели, обращение к новым логико-методологическим средствам исследования процесса формирования нового научного знания расценивались как попытки возврата к построению логик открытия, наподобие индуктивной логики Бэкона. Именно так были оценены в 50-х годах прошлого века усилия Хэнсона использовать абдуктивную модель Пирса для поиска объяснительных гипотез. В 80-е годы оживились попытки использования эвристических средств для методологического анализа формирования и роста научного знания. В настоящее время такие попытки значительно расширились благодаря созданию новых вычислительных моделей, с помощью которых в 1989 г. Г. Саймону и др. удалось обнаружить адекватные вычислительные методы для переоткрытия эмпирических законов. Такие модели ставят своей целью не заменить ученого в процессе открытия, а усилить его когнитивные способности, подобно тому как телескоп служит для усиления возможностей наблюдения удаленных небесных тел. По-прежнему продолжается работа над концептуальными моделями, в том числе новыми, опирающимися на теорию игр, вопросно-ответный метод анализа процесса исследования и др. Все это свидетельствует о том, что процесс