Iv 28 имен соответствовала широкому размаху их деятельности

ОГЛАВЛЕНИЕ II 1III 6IV 12 ГЛАВА VI. Свобода воли и судьба организации 17II 18III 22IV 28 имен соответствовала широкому размаху их деятельности. Они не были скромными, склонными к уединению мысли­телями, даже когда становились монахами или отшельни­ками. В общественных условиях они вели активную борьбу против бесчисленных врагов; находясь в одино­честве, боролись против множества искушений. Их врага­ми среди людей были либо чиновники империи, либо соперники по религии или сектанты внутри церкви — всех их не так легко было одолеть. Другими врагами являлись, очевидно, плотские страсти — тоже достаточно сильные, чтобы с ними можно было быстро справиться. В борьбе против людей и искушений, враждебных им в равной степени, отцы церкви использовали силу личных моральных качеств и доктрину об искуплении грехов. Далее, существовала известная связь между требова­нием морального совершенствования и желаемой ясностью доктрины. «Люди устают от всего необычного и непосле­довательного,— говорит Шарль Гиньбер,— вера боль­шинства обычных людей, естественно, тяготеет к постоян­ству, которое является для них синонимом истины» 1. Мне кажется, что и все мы иногда невольно принимаем прочно сложившееся мнение за истинное, и в первую очередь потому, что истина действительно вносит в нашу жизнь устойчивость. Но бывают случаи, когда эта устойчивость проистекает из других источников, например создается поддержкой со стороны организации, и тогда мы ошибочно смешиваем видимость истины с ее сущностью. В течение II и III веков отцы церкви трудились, разби­раясь в массе возникших к этому времени противоречивых доктрин с целью уточнить каждую отдельную доктрину, а затем свести их воедино в логично построенную систему. Результаты их индивидуальных усилий не смогли бы считаться ортодоксальными, если подходить к ним строго с меркой постановлений Никейского собора (325 год н. э.), но они подготовили почву для этих канонических актов и, по существу, внесли свой вклад в общее дело. Сомни­тельно, например, чтобы учение Оригена о «подчинен­ности бога-сына» 2 выдержало испытание в IV веке. Впрочем, сам Ориген, автор этой явно еретической идеи, был склонен признать единство божества. Юстин1 Charles Guignebert, Christianity, Past and Present, New York, The Macmillan Company, 1927, p. 131.2 0 r i g e n, De Principiis, 3:6.Мученик и Климент Александрийский, подверженные сильному влиянию эллинизма, были более заинтересова­ны в философском Логосе, чем в христианском боге; во всяком случае, Климент был скорее пуританским крити­ком современных ему нравов, чем теологом. Тертуллиан фактически впал в одну из возникших уже ересей — ересь монтанистов, которые предписывали абсолютное безбра­чие и практиковали «моления на своем языке». И тем не менее все трое были слишком значительными фигурами, чтобы их можно было игнорировать или хотя бы упре­кнуть в чем-либо. Юстин умер мучеником; он и Климент сделали христианское учение привлекательным для «язычников», а в лице Тертуллиана христианство нашло сильнейшего из своих защитников (хотя бы даже в чисто юридическом смысле). Таким образом, то же самое стре­мление к привлечению в лоно церкви максимального числа верующих, которое в IV веке породило ряд тщатель­но продуманных догматов, спасло первых отцов церкви если не от налета ереси, то, во всяком случае, от обви­нения в ней. II В то время как отцы церкви трудились в указанном выше направлении, Римская империя постепенно клони­лась к окончательному упадку. Политика террора, пред­намеренно проводившаяся Домицианом (95—97 гг. н. э.), несомненно, казалась по сравнению с безумствами Кали­гулы и бессмысленной жестокостью Нерона в какой-то мере объяснимой. Однако Домициан, выступая в роли спа­сителя государства от подрывной деятельности христиан и евреев и тем самым в качестве защитника эксплуата­торских классов вообще, оказался втянутым в ожесточен­ную борьбу с сенатом. Дело в том, что сенат был в основ­ном органом крупных римских землевладельцев, которые составляли весьма влиятельную часть правящей верхуш­ки. Внезапное посягательство на их права со стороны тиранов-императоров привело их на время в один лагерь с обычной жертвой тирании — народом. Возможно, что и обращение в христианство некоторых представителей высших классов произошло в результате этой новой, хотя и временной, расстановки политических сил. Террор Домициана закончился с его убийством. Во время правления последующих императоров — Нервы, Траяна, Адриана — империя приобрела некоторую види­мость процветающего государства. Это была, как отмечает Робертсон, реформистская фаза, «которая так часто непосредственно предшествует окончательному краху им­периализма» 1. Неожиданно угнетенные классы приобре­ли в глазах своих угнетателей иное значение, чем в качест­ве источника выгодной рабочей силы. Прежде всего Римская империя ко времени правления Адриана (117—138 гг. н. э.) перестала территориально расти и перешла, по существу, к обороне своих границ. Класс рабов не мог больше пополняться с помощью новых завоеваний. Таким образом, при относительной нехватке рабочей силы наличный ее контингент стал значительно более ценным. Вместе с тем возросло также значение разорившихся вольноотпущенников и других свободных людей. На Апеннинском полуострове эти перемены ощуща­лись с особой силой. По мере того как империя слабела и клонилась к упадку, экономическое процветание (в той степени, в какой оно еще сохранялось) и политическая власть все больше переходили к провинциям. Поэтому Нерва создал (а Адриан увеличил) фонд государственных средств, предназначенных для обучения детей римской бедноты и поддержки их жизненного уровня. Далее, оборона империи требовала устойчивости вну­три самой страны: следовало прекратить внутренние распри и обеспечить каким-то образом лояльность под­властных Риму народов. С этой целью император Адриан провел ряд реформ, создавших ему дутую славу исключи­тельно просвещенного правителя. Невзысканные подати были аннулированы, система откупа была заменена пря­мым налогообложением 2, а рабовладельцы лишены издав­на принадлежавшего им права распоряжаться жизнью и смертью своих невольников. Совершив все это, прави­тели империи, пожалуй, могли сказать своим подданным: «Под властью варваров вам бы жилось похуже!» 1 См. А. Робертсон, Происхождение христианства, стр. 236.2 Система откупа (то есть предоставление сборщикам налогов известного процента от взысканных ими сумм) являлась на про­тяжении всей истории особенно ненавистным для масс методом сбора налогов, так как практически к установленным поборам добавлялись произвольные поборы, порождаемые алчностью самих сборщиков.Так они фактически и заявляли. В период между 177 и 180 годами н. э. философ Цельс обрушился с рядом нападок на христианство 1. Он очень умело нащупал в христианском учении теоретически слабые места, и неко­торые из его критических доводов появятся шестнадцать веков спустя у Вольтера. Но главным в его критике было утверждение, что отход христиан от государственной религии серьезно ослабил всю оборону империи. Цельс при­зывал христиан помнить, что они тоже погибнут в случае победы варваров. Это предостережение оказалось на деле совершенно ошибочным. Христиане еще до победы варваров постарались обратить их в свою веру, и Аларих при разграблении им Рима в основном пощадил христианские святыни и имущество. Римская империя, как уже сказано, представляла собой огромный политический аппарат, направленный на сохранение рабовладельческого строя. Учитывая низмен­ность его целей, жестокость его приемов и необычайно высокую стоимость его содержания, следует признать. что этот аппарат продержался поразительно долго. Коло­ниальные режимы XIX века, совершенно не способные противостоять национально-освободительным движениям и войнам, которые они сами породили, рушатся на наших глазах, просуществовав каких-нибудь сто — сто пять­десят лет. Если бы кому-либо пришла !) голову мысль изложить дальнейшую историю Римско» империи, не считаясь с реальными историческими событиями, он мог бы представить себе, что восстание обездоленных масс рано или поздно сокрушило империю, или, пожалуй, с таким , же успехом утверждать, что римские власти благодаря своему поразительному искусству справились с этим вос­станием. Но прежде, чем любой из этих двух вариантов смог осуществиться, волны «варварского» 2 вторжения сделали тот и другой исход одинаково невозможным.1 Подлинные труды Цельса были уничтожены восторжествовавшей церковью, но многочисленные выдержки из них дошли до нас в обширной критической работе Оригена «Против Цельса».2 Римляне употребляли это слово для обозначения любого культурного явления, которое не было римским или греческим. Греки придавали ему отрицательный смысл, обозначая им все «ино­странное» или «чужое». Согласно одному из предлагаемых объяс­нений, появление этого термина связано с тем, что для греческого слуха речь персов звучала как повторение слога «бар». Отсюда «варвар» тот, кто постоянно говорит «бар-бар».Варвары представляли собой двигающиеся с востока на новые земли кочующие племена, которые, так сказать, гнали друг друга на запад до тех пор, пока не достигли линии внешней обороны Римской империи по Дунаю и Рейну. Отсюда они совершали набеги на территорию империи, но на первых порах линия обороны держалась в общем крепко. Давление с востока, однако, не ослабева­ло. В 376 году н. э., во время правления императора Валента, вестготы, преследуемые гуннами, с согласия властей вступили в пределы Римской империи. Но теперь империя была слишком слаба, а ее населе­ние было настроено слишком пассивно, чтобы организо­вать более длительное сопротивление. В 408 году Аларих привел своих вестготов к окраинам Рима и перерезал дорогу к морскому порту Остия, от которого зависела римская экономика. Город выразил готовность внести за себя выкуп. Аларих, проявив известное великодушие, дал согласие на это предложение п в течение многих месяцев терпеливо ждал уплаты выкупа. Когда же к 410 году стало ясно, что римляне и итальянцы не желают выполнять условий соглашения, началось разграбление Рима 4. Обширные районы Рима были преданы огню, а множество людей — мечу; однако, по сообщениям цер­ковных источников, христиане, их имущество и целому­дрие христианок были в основном спасены в результате благочестия Алариха и покровительства святых. Это был, по римскому летосчислению, 1163 год ah urbe condita [от основания Рима]. Излагая эти события, Гиббон в конце своего пове­ствования бесстрастно заявляет, что «люди от природы очень склонны не ценить преимуществ настоящего вре­мени и преувеличивать его дурные стороны» 2. Несом­ненно, он прав, и я сам должен откровенно признаться, что разделяю эту общечеловеческую слабость. Но даже теперь, сквозь века нельзя не слышать громовый грохот разрушающегося города, который стоял так долго и правил столь обширными владениями. Тем более что падение Рима как бы символизировало собой другое, значительно более важное историческое событие. Целая общественно-экономическая формация, в основе которой лежало рабо­владение со всем его вероломством, социальной неспра­ведливостью и жестокими расправами, превратилась в конце концов в прах, и тогда то здесь, то там, сквозь руины погибшего строя пробились на свет те новые, странные, вертикальные древовидные побеги, из которых в конечном итоге образовались на местах раздробленные государства феодальной системы.1 Гиббон справедливо отмечает, что защитники Рима были «не в состоянии уберечься от заговора рабов и слуг, которые желали успеха варварам или потому, что были одного с ними происхожде­ния, или потому, что находили в этом свой интерес» (Эдуард Гиббон, История упадка и разрушения Римской империи, М., 1884, ч. III, гл. XXXI, стр. 446). Короче говоря, император­ский Рим стал наконец в глазах своих жертв их главным врагом. 2 Там же, гл. XXXI, стр. 455.Крушение Римской империи под напором варваров было подготовлено целым рядом роковых обстоятельств. IV век, которым мы главным образом и занимаемся в этой главе, был отмечен общим сокращением населения и повы­шением детской смертности. В результате стало меньше налогоплательщиков и лиц, годных для пополнения римских легионов. Уменьшилось число городских жите­лей. Из года в год росло количество невозделанных земель, так как их владельцы старались избежать уплаты налогов. Среди голодающих крестьян Галлии и среди городского населения вспыхивали голодные бунты (например, в Ан-тиохми в 387 году н. э.). При этом в империи шла внутрен­няя борьба за власть, перераставшая в гражданские войны, и народные массы страдали от ненасытной жадности деспотов, одерживавших победу. В обстановке этих, как и многих других, более ранних превратностей римские божества следовали своим обособ­ленным, но ненадежным путем. Пантеон, где они разме­щались, был доступен и для многих чужих богов, но самы­ми странными экспонатами в нем были, пожалуй, «ma­nes»— изображения подвигов целой плеяды сменявших друг друга императоров. Римские авгуры со всей проница­тельностью, на какую были способны, изучали полет птиц и внутренности овец, но так и не наступил момент, когда эти унылые прорицатели могли бы посмеяться над своими собственными предсказаниями. Юпитер, Марс, Вулкан, со всеми их женами и любовницами, встретили в лице христианского бога соперника, который отвергал даже знакомство с ними. Он не желал отказываться от всемирного первенства ради равенства с римскими богами и от власти на земле и на небесах ради места в их пан­теоне. Подобное соперничество между богами свидетельствовало лишь о том, что к концу III века христианская церковь уже сознавала свою силу; она сумела оказаться рядом в нужный момент, когда римскому императору ради сохранения власти пришлось признать христианство. Римским богам еще никогда не бросали столь смелый вызов, хотя вообще вызовы бывали. С тех пор как (около 300 года до н. э.) Эпикур основал в Афинах свою общину на принципах дружбы, самодисциплины и науки, тради­ция, носящая его имя, распространилась по всему среди­земноморскому миру. Его учение о том, что Вселенная состоит из движущихся частиц — атомов, было на ред­кость свободно от суеверий. Он признавал, правда, суще­ствование богов, но эти боги не имели ничего общего с повседневным миром. Обитатели какой-то отдаленной и блаженной сферы, они наслаждались добродетельной жизнью и плодами своего совершенства. С этой точки зрения официальные божества — боги царств и империй— были политическими фикциями, а поклонение им при­водило к плачевным результатам. Великий Лукреций (99—55 гг. до н. э.), насаждавший эпикурейство среди римлян, в книге I своей поэмы «О природе вещей» оста­навливается на трагической истории принесения в жертву богам Ифигении. «Casta inceste...», «непорочная дева», «жертва печальная», она была убита «гнусно рукою отца... для ниспосланья судам счастливого выхода в море». И дальше Лукреций говорит с такой горечью, которая и сейчас отдает желчью: «Вот к злодеяньям каким побуж­дала религия смертных» 1. Таким образом, эпикурейцы видели в официальной религии нечто противоречащее чувству гуманности и, по существу, не свойственное человеку. Религия навязывает ему зло и делает это с помощью иллюзий. Величайшим из этих зол является некий постоянный душевный трепет, страх, от которого, однако, человек может освободиться. По словам Лукреция: ... изгнать этот страх из души и потемки рассеять Должны не солнца лучи и не света сиянье дневного, Но природа сама своим видом и внутренним строем "-.1 Лукреций, О природе вещей, изд. АН СССР, М., 1958, кн. I, ст. 98—102, стр. 28. 2 Там же, ст. 146—148, стр. 29. Лукрецию так нравились эти строки, что он повторял их в поэме несколько раз.Наука должна быть утешением человека; благодаря знаниям земля впервые оказывается пригодной для жизни на ней. Эти взгляды, навеянные древним ионийским мате­риализмом, наносили удар по безнадежно слабой офи­циальной идеологии. Боги были фактически изобрете­нием — сначала индивидуальной фантазии, а затем госу­дарственной власти. На этой второй стадии они служили целям правительства, наделяя правителей сверхъесте­ственными свойствами и усмиряя подданных лучше всякой силы. Но эпикурейцы не были революционерами. Они просто предлагали в своих общинах приют для бедных и добродетельных людей, а в своей доктрине — спокойную и мирную жизнь. Государство, однако, смотрело на них подозрительно; они не пользовались большим почетом, и только в своих частных письмах Цицерон осмелился признаться, что когда-то читал «De rerum natura». Эпикурейство таило в себе лишь потенциальную угро­зу, присущую идеям, отнюдь не связанным с активными действиями. Христианство же представляло собой нечто совсем иное. Власти Римской империи никогда полностью не доверяли христианам, когда те отрицали наличие у своей организации каких-либо революционных целей. Это подтверждается тем фактом, что гонения на христиан возникали внезапно, после довольно длительных переры­вов, характеризующихся терпимостью и миром. Кроме того, преследования христиан происходили иногда в самых неожиданных местах под руководством людей, не имевших опыта в подобных делах. Плиний младший, например, в бытность свою прокуратором провинции Вифиния в 112 году н. э. пытался найти для себя правильную политическую линию, колеблясь между сознанием слу­жебного долга и чувством отвращения к тем последствиям, которые влекло за собой выполнение этого долга. В конце концов он обратился с донесением к императору Траяну, спрашивая у него указаний 1. Плиний был искренним и честным человеком, ему претили инквизиторские приемы расследования. Он оставил после себя один из самых объективных документов, свидетельствующих о повседнев­ном влиянии христианства на империю.1 Это знаменитое письмо — Письмо № XCVI (или, по некото­рым подсчетам, XCVII) книги 10-й «Писем» («Письма Плиния млад­шего», изд. АН СССР, М.— Л., 1950, Письмо № 96, Плиний импе­ратору Траяну, стр. 343—345).Проблема, возникшая в Вифинии, заключалась не в подготовке восстания и даже не в наличии революцион­ных настроений: Плиний не мог обнаружить ни малейших признаков ни того, ни другого. Эта проблема носила прямой, открытый, почти заурядный экономический харак­тер. Христианство добилось в провинции больших успе­хов. В христианскую веру обращалось множество людей, вследствие чего старые языческие храмы теряли своих посетителей, древние ритуалы отмирали и (что хуже всего) продажа жертвенных животных свелась почти к нулю. Христианство, объединявшее в себе бедняков, было по необходимости дешевой религией: на рынке духовных ценностей оно предлагало почти бесплатно самый совершенный и самый дорогой товар. Человек получал ни больше, ни меньше, как личное спасение. И это давалось ему отчасти в силу субъективного факто­ра — личной веры, отчасти благодаря дару свыше — от распятого Спасителя. Что касается денежных взносов в пользу церкви, то христиане давали (а не платили) сколько могли. У нас нет документальных данных, но мы легко можем вообразить, какое глубокое возмущение вызвала у тор­говцев идолами, ягнятами и домашней птицей эта нерав­ная конкуренция. На их глазах терпел крах обширнейший рынок: нельзя было представить себе более глубокого падения благочестия! Было ясно, что исконно почитав­шиеся боги подвергались страшной опасности со стороны нового бога, с которого нельзя было сделать даже изобра­жения и которому нельзя было принести никакой жертвы, кроме разбитого или кающегося сердца. Затем последовали события, которые обычно происхо­дят в том случае, когда порок попирает добродетель. Есть люди настолько бессовестные, что всякая возмож­ность причинить зло своим более порядочным братьям неизменно доставляет им особое, изощрённое наслаждение. Так было и тут: анонимные доносы сыпались как из рога изобилия, и число лжесвидетелей росло с каждым днем. Плиний отлично понимал, что многие заявления были клеветническими, и все они вызывались личной враждой. «Вскоре в ходе самого разбирательства, как это обычно бывает, — писал он с некоторым смущением, — преступников стало набираться все больше, и появились много­численные виды их. Мне был предложен список, состав­ленный неизвестным и содержащий много имен» 1. Плиний тщательно допрашивал христиан, требовал, чтобы они принесли жертву ладаном и вином перед изображением императора, подверг двух рабынь пытке и казнил тех, кто после третьего допроса остался непоколебимым. Но ему удалось выяснить о христианах только то, «...что они, обычно по определенным дням, собирались до рассвета, воспевали, чередуясь, Христа как бога и клятвенно обязывались не преступления совершать, а воздерживаться от воровства, грабежа, прелюбодеяния, нарушения слова, отказа выдать доверенное. После этого они обыкновенно расходились и приходили опять для принятия пищи, обычной и невинной...» 2 Так как выяснилось, что клятва и пища были без­вредными, а в своем поведении христиане руководство­вались принципами доброты и милосердия, то Плиний оказался в тупике. Допрос двух рабынь под пыткой не обнаружил ничего, кроме «siiperstitionem pravam et immodicam»—«безмерного уродливого суеверия» 3. Казнив только самых «упорствующих», Плиний убрал из обще­ственной жизни Вифинии как раз тех людей, которые, вероятнее всего, служили бы ее украшением. Тем не менее принятые меры дали желаемые экономические результаты. «Достоверно установлено,— писал Плиний,— что покину­тые храмы опять начали посещаться, торжественные службы, давно оставленные, восстановлены, и корм для жертвенных животных, на которых до сих пор едва-едва находился покупатель, теперь опять распродается»4. Из этих фактов Плиний делает вывод, что множество людей «можно исправить, если дать место раскаянию» 6. Трудно поверить, что Плиний был наивным человеком, и все же можно ли представить себе более откровенное отождествление религии с экономикой? Император Траян ответил, что Плнний поступил совер­шенно правильно. Он добавил, пожалуй, несколько оптимистически, в отношении потока анонимных доносов, что ото «пес nostri saeculi est»—«не соответствует духу нашего времени» 1. Но, увы! Вряд ли были такие времена, когда люди из боязни за свое благополучие не совершали бы бесчестных поступков. Чтобы покончить с подобным бесчестьем, придется ожидать лучших дней, когда прави­тельства откажутся от политики террора. В те далекие, страшные времена, когда основанное на невежестве суе­верие непомерно разрасталось, те самые люди, которых одолевали сумасбродные мечты и нелепые страхи, могли испытывать столь же нелепые подозрения. Христиане говорили, что (символически или как-либо иначе) они вкушают тело и пьют кровь своего воскресшего спасителя; и на этом основании им приписывали людоедство. Они называли друг друга братьями и сестрами и добивались взаимной сердечной любви, а их обвиняли в кровосмеси­тельстве. Еженедельная трапеза христиан была праздни­ком братской любви и дружбы, прославлением «agape», а им приписывали организацию оргий. «Поистине соба­ки — это наши сводники! — с великолепной иронией восклицает Тертуллиан.— Опрокидывая привязанные к их хвостам светильники, они погружают нас в темноту и при­дают благопристойный вид нашему преступному вожде­лению. Вот какие дикие слухи вы постоянно распускаете о нас!» 21 «Письма Плиния младшего», М.— Л., 1950, Письмо № 96, Плиний императору Траяну, § 4 и 5, стр. 344.2 Там же, § 7, стр. 344. 8 Там же, § 8, стр. 344. 4 Там же, § 10, стр. 345. Б Там же.Совершенно ясно, что римская публика II и III веков понимала христианство так же мало, как американская публика XX века понимает социализм. Столкнувшись с таким историческим явлением, как христианство, которое неуклонно ширилось, несмотря на яростные гонения со стороны властей, и не умея правильно его объяснить из-за ограниченности своего кругозора, скованного антич­ной мифологией, римляне и другие «язычники» способны были сделать только один вывод: здесь орудуют ведьмы — злые силы, которые каким-то образом ускользают от пре­следования, извлекают для себя пользу из людских бедствий и, по-видимому, готовы свергнуть ослабленных богов. А на деле эти злые силы были не чем иным, как растущей религиозной организацией людей, ищущих прав­ды. Они были сильны своей добродетелью — тем высоким качеством человека, которое обычно недооценивают, но которое легче всего объединяет людей. В руках лиц, умеющих правильно оценить политическую обстановку, это качество становится непреодолимой силой. Император Константин, пожалуй, не нуждался в небесном знамении над Мильвийским мостом, хотя оно наставило его на путь истинный и, как гласит предание, обеспечило ему победу. Несомненно, однако, что он нуждался в христианской церкви и поэтому, как разумный монарх, ею воспользо­вался.1 Там же, Письмо № 97, Траян Плинию, стр. 345.2 Tertullian, Apologeticus, VII, 1.III На пути христианства к высшей власти простота и искренность его первоначального учения претерпели под влиянием новых политических условий значительные изменения 1. Для сохранения единства растущей церкви всегда требовалось известное единство взглядов; в то же время наряду с основной доктриной могло быть и факти­чески существовало множество различных ее толкований. Когда, однако, христианство восторжествовало в качестве «официальной» религии Римской империи, оно перестало быть тем, чем было до этого, то есть еретической теологией. В результате своего триумфа оно сделалось ортодоксией, и впервые за все время точная формулировка его догматов приобрела особо важное политическое значение. Верующие, произносящие вслух «апостольское кредо» как символ христианской веры, сознают, что они тем самым подтверждают свою веру в нечто конкретно суще­ствующее и носящее название «святая католическая цер­ковь». В этой фразе слово «католическая» означает, конеч­но, «вселенская», «всеобъемлющая», и протестанты, упот­ребляя его, не имеют в виду Рим. Далее, из утверждения, что церковь является святой, можно сделать вывод о ее близкой связи с богом. Наименование ее христианской свидетельствует об особенностях ее идеологии. А термин «вселенская» указывает, что она каким-то образом охваты­вает все человечество. Эти три черты с соответствующими выводами помогут нам понять удивительную концепцию, которая с большой торжественностью и немалой таинст­венностью венчает величавое здание христианского веро­учения.1 Относительно состояния христианства при Диоклетиане Гиббон пишет: «Благоденствие ослабило узы дисциплины. Во всех конгрегациях господствовали обман, зависть и злоба. Пресвитеры добивались епископского звания, которое становилось с каждым днем все более и более достойным их честолюбия. Епископы спо­рили между собой из-за первенства, и по их образу действии можно было заключить, что они стремились к захвату светской и тирани­ческой власти над церковью, а живая вера, все еще отличавшая христиан от язычников, отражалась не столько в их образе жизни, сколько в их полемических сочинениях» (Эдуард Гиббон, История упадка и разрушения Римской империи, М., 1883, ч. II, гл. XVI, стр. 153).Эта необычайная концепция — концепция троицы: три лица, которые в самом сокровенном смысле представляют собой одно лицо, и одновременно одно лицо, которое совершенно ясно представляет собой трех лиц. Прежде чем излагать историю борьбы, которая велась из-за окон­чательной формулировки этой концепции, будет нелишне обсудить само понятие троицы. В самом деле, его до сих пор все еще окутывает завеса если не полной абсурдности, то некой туманности, точно речь идет о предмете, который, по-видимому, реален, но в то же время настолько удален от нас, что его нельзя отчетливо различить. Поэтому поводу Гиббон в свойственном ему несколько скептическом тоне замечает, что «непонятная мистерия, которой мы поклоняемся, не подчиняется нашим исследованиям» 1. А Ныомэн, который в области религиозных верований был предельно далек от скептицизма, заявляет: «Здесь кончается пытливость благочестивого разума, так как в своем исследовании данного предмета он достигает той тайны, которая является его пределом» 2. Признаюсь, что нужна известная смелость, чтобы игнорировать мнение такого знаменитого историка и столь просвещенного теолога, но все же, мне кажется, троица для меня понятна. Более того, именно та тайна, которая с точки зрения разума, несомненно, окутывает всю концеп­цию, как раз и способствует ее пониманию. Ведь сам факт наличия этой тайны, который, безусловно, признают все теологи, заставляет нас сделать вывод, что данная концепция не была выбрана по признаку самоочевидности, или ясности, или хотя бы вероятности. В сущности, она не была выбрана ни по какому логическому принципу вообще. Ее выбрали потому, что она, и только она, могла свести размышления трех веков в одно целое, закончен­ное доказательство той идеи, что христианская церковь является величайшим, непререкаемым и всеобъемлющим авторитетом.1 Эдуард Гиббон, цит. соч., ч. II, гл. XXI, стр. 426.2 John Henry Newman, Arians of the Fourth Century, London, Longmans, 1833, Book II, Chapter 1, § 1.Однако, если бы концепция троицы была в действи­тельности абсурдна, как думали и продолжают думать многие люди, а значит, и беспредметна, тогда христиан­ство утверждало бы нечто абсолютно невозможное. Такой огромный дефект уже давным-давно привел бы христиан­скую доктрину к полному краху. Сам я лично не склонен думать, что идеология так сильно влияет на исторические события, как этого всегда опасаются реакционеры; но все же считаю невероятным, чтобы совершенно явная бес­смыслица могла поддерживать существование какой-либо значительной организации в течение почти двух тысяч лет. Рассмотрение самой концепции покажет, что в ней нет ничего абсурдного, даже если с точки зрения реаль­ности в нее довольно трудно поверить. Первая трудность, возникающая перед нами, такова: как могут три существа быть одним существом или одно существо — тремя? «Ну, и что же? — можно сказать в ответ.— Нет ничего проще». И действительно, чтобы понять это, от нас требуется совсем немного. Каждый здоровый человек живо ощущает единство своего тела, которое остается самим собой, даже если волосы поседеют, кожа покроется морщинами и все органы одряхлеют. А ведь наше тело состоит не из трех — из миллиардов существ. Если бы мы могли слышать и понимать горестные жалобы наших молекул, мы, пожалуй, имели бы более точное представление о том, каковы мы в действительно­сти. Фактически же эти — пусть немые — молекулы пред­ставляют собой вполне обособленные организмы; они не обезличены, хотя и составляют одно целое. По сравне­нию с таким исключительно сложным сочетанием единства и независимости христианская троица кажется совсем простым делом. Но в ней есть нечто более важное. Форма отношений, которая заложена в концепции троицы, является не только возможной; она служит также идеальным прообразом того, как должно строиться братство людей. Жители капиталистического мира, например, опасаются, что социа­лизм подавит их индивидуальность, а народы социали­стических стран знают из прошлого опыта, что капитализм стремится социально разобщить людей. Отсюда ясно, что в условиях идеального братства будет разви­ваться каждая отдельная личность и одновременно укреп­ляться социальное единство всех членов общества, с тем чтобы воспользоваться преимуществами и того, и другого процесса. Единство без ущерба для индивидуальности — вот что символизирует троица. Это то, что наши молекулы уже осуществляют внутри нас, и то, чего мы, надо надеять­ся, достигнем когда-нибудь в своих отношениях друг с другом. С точки зрения разума в троице не больше тайны, чем имеется в понятии предела, хорошо известном в мате­матике. Предел, как его формулируют, есть «определенная величина или форма, к которой изменяющаяся величина или форма может бесконечно приближаться, никогда ее не достигая» 1. Мы можем постигать и выражать такие пределы на основе того, что нам известно из повседневного опыта. Если применять тот же критерий к христианской доктрине, то отношение, которое, по словам теологов, существует внутри троицы (единство без ущерба для индивидуальности), можно рассматривать как наивысший, конечный случай предела в ряду других хорошо известных случаев. Наш опыт отношений наглядно показывает, что любое отношение объединяет отдельные сущности Если их раздельность исчезнет, то исчезнет также и само отношение, так как ему нечего будет объединять. Но если, с другой стороны, раздельность элементов будет полной, то тогда элементы вообще не могут соотноситься. Обычно мы видим, что элементы существуют совершенно отдельно в их различных соотношениях друг с другом. Следователь­но, чтобы уяснить себе понятие троицы, нам нужно только вообразить тот предельный случай, когда и состояние единства, и отдельность элементов сосуществуют в их наиболее полном, законченном виде. До сих пор все обстояло не так сложно. Труднее, однако, сочетать в одно целое три специфических лица, на которых основывается христианская догматика. Этот вопрос во многом был осложнен метафорой, вокруг кото­рой, в сущности, и разгорелся спор с представителями арианской ереси, подлежащий нашему рассмотрению. Понять буквальное значение (или ряд значений) метафоры вообще нелегко, потому что мы редко можем узнать, где кончается метафора и начинается то, что не имеет пере­носного смысла. Что, например, имеется в виду, когда бога именуют отцом, а Христа — его сыном? Естественно было бы предположить, что бог-отец относится к Христу, как родитель относится к рожденному, как творец — к творению, как автор — к сделанной им вещи. У него будет первоначальность по времени и, пожалуй, еще превосходство престижа. Так в особенности должны были считать в древнем мире, где патриархальные обычаи и понятия с давних пор давали отцам право господства над семьей и собственностью; там эта важная и сложная метафора должна была указывать на более низкое положе­ние сына божия — Иисуса.1 «Webster's Collegiate Dictionary», fifth edition, 1936, p. 582. 132Какие еще выводы можно было сделать, если рас­сматривать вопрос с биологической и социальной точек зрения? Сквозь прошедшие века до нас доносятся проте­стующие возгласы ариан: как* может сын быть ровесни­ком отца? Как он может быть частью личности отца? 1Мы увидим далее, что Арий просто-напросто не добился политического успеха, и поэтому его взгляды не смогли стать ортодоксальными. Если бы он одержал победу, мы, христиане, были бы все унитариями, как магометане, буддисты и евреи, а тринитарии, пожалуй, выжили бы как секта фанатиков in patribus infidelium. Но (как говорится в исторических романах) этому не суждено было осуществиться. Ортодоксальные отцы церкви — а они ортодоксальны, поскольку смогли утвер­дить свою идеологию,— были мудры как змеи, хотя, пожалуй, и не так невинны как голуби. Невинными как голуби они в сущности и не могли быть: ни один голубь не вынес бы такой напряженной борьбы, ибо эта борьба, как мы знаем, шла за руководство организацией, суще­ственно необходимой для безопасности Римской империи, той организацией, которая стала ее преемницей. В деятельности отцов церкви больше всего поражает величие поставленных ими целей. Находясь в мрачной обстановке середины XX века, когда, кажется, погрязнуть в пороке так же просто, как и дышать, мы с трудом можем представить себе (или, представив, поверить), что какая-либо человеческая организация способна претендовать на столь высокое положение. Нам, бессильным убедить друг друга в чем бы то ни было, подозревающим (увы, на основании собственного печального опыта) в каждом доводе тенденциозность, нам, повторяю, нелегко понять людей, которые были убеждены, что, являясь послан­никами бога, правят и врачуют с помощью высшего морального закона, внушающего императорам чувство благоговения, приводящего людей к святости и осеняю­щего мрачное настоящее грядущим блаженством.1 Сам Арий (256—336) изложил свои возражения в очень осто­рожной форме как в интересах точности, так и для защиты от своих п