"Вестник" №18(225), 31 августа 1999"У власти-то у этой, словно азарт такой был: как видят, что человек больше других знает, или что-то у него хорошо получается - тут они его и прижимали... Расшифровывали как врага народа. И убивали... Ведь говорят: "который способен, находчивый, его не закопаешь, не зароешь, пока не убьешь""1. Так просто и четко формулирует крестьянская мудрость корень самого главного и самого страшного урона, нанесенного России советской системой - истребления людского "золотого фонда" страны. От сметливого и работящего (а потому и зажиточного!) крестьянина, до цвета интеллигенции - Мандельштама, Мейерхольда, Карсавина, Михоэлса... Не могла такая "косьба" пощадить и востоковедов.Марианна Васильевна Баньковская - дочь великого русского китаиста, академика Василия Михайловича Алексеева (1881-1951), который подвергся в 1949 году жесточайшей травле и был изгнан его партийными "учениками" с Восточного факультета ЛГУ. На протяжении последних 20 лет судьбы репрессированных востоковедов составляли предмет постоянного исследовательского, авторского и просто сердечного человеческого внимания М.В.Баньковской. Ряд ее работ по этой кровоточащей "теме" был опубликован в научных сборниках и периодике. Много раз она выступала с докладами на различных научных заседаниях, посвященных памяти репрессированных ученых, на собраниях "Мемориала", участвовала в разного рода общественных начинаниях, целью которых было вернуть память о погибших ученых-востоковедах. Марианна Васильевна работает над завершением книги об отце, над рядом изданий и переизданий научных трудов В.М.Алексеева, над комментариями к его переводам и еще над многими, многими сюжетами. Но когда в телефонной беседе расспрашиваешь ее, как движется работа над той или иной рукописью, в ответ неизменно можно услышать: "...и, все-таки, прежде всего, конечно, книга о Щуцком". О Юлиане Константиновиче Щуцком, который, как и другой блистательнейший ученик Алексеева, Николай Александрович Невский, был уничтожен властью, одержимой азартом превратить страну в царство равной серости...Екатерина Поршнева (Бостон)Марианна БАНЬКОВСКАЯ-АЛЕКСЕЕВА (С.-Петербург)^ "ЯРКИЕ ВСПЫШКИ" НА ФОНЕ...В 1997 году "юбилейная" цифра 60 (юбилей, Jubilaeus, - празднование годовщины, так что в данном случае необходимы кавычки) коснулась практически всех областей, всех сторон жизни страны и культуры. Огорчительно, что востоковедение, заплатившее 60 лет назад чудовищную дань большевистскому Молоху, особого поминания не удостоилось, хотя еще в 1990 году был напечатан мартиролог "Репрессированное востоковедение", в котором 1937 и 1938 гг. в датах жизни (смерти) повторяются с поистине маниакальным постоянством.За два эти года из одного только Института востоковедения ушли в тюрьмы около 40 ленинградских востоковедов, при том, что весь штат довоенного института никогда не превышал 90 человек. 24 ноября 1997 года на заседании ученого совета индолог Я.В.Васильков, работающий над переизданием мартиролога, огласил имена расстрелянных в этот день, один только этот день - 24 ноября 1937 года, 12 востоковедов. Вот этот поминальный список: Б.А.Васильев, П.И.Воробьев, Д.П.Жуков, Г.Ильвес, Мори Миноро, Н.А.Невский и его жена Исоко Мантани-Невская, В.С.Пухов, М.И.Тубянский, Тэн Хан-лин, И.П.Жван, В.Е.Чикирисов.В 1945 году китаист академик В.М.Алексеев писал своему ученику - профессору Л.З.Эйдлину: "Заканчиваю статью "Китаистика в нашем университете", не легко, очень не легко! Нельзя ни ругать, ни хвастаться, ни упоминать имен одиозных, но исторических для китаистики..." В настоящем варианте нашей публикации, предлагаемом читателям журнала "Вестник", из этих исторических имен2 будут названы лишь два: Н.А.Невский и Ю.К.Щуцкий. Оба - давно общепризнаны как самые блистательные из учеников Алексеева, точнее из числа тех, кому он дал такое ударное определение: "Яркие вспышки среди безвольного серья, симулянтов приличия". Пламя этих вспышек было сбито - погашено - в годы террора.^ В.М.Алексеев и Ю.К.Щуцкий. Начало 20-х годов. Фото В.М.Алексеева.Не смея "упоминать имен одиозных", Алексеев не мог и молчать об "исторических для китаистики заслугах. В большой отчетной и программной статье о советской синологии, которую он готовил сначала к 1937 году - ее 20-летию, а затем довел до 1947-го, Алексеев умышленно вообще снял все имена китаистов, заменив их анонимным "мы". За это его иезуитски ругали в 49-м, во время последнего на его веку идеологического погрома, и уже прошедшая гранки статья "Советская синология" осталась лежать, по выражению Алексеева, "в архивном захоронении". К жизни она вернулась только в 1982 году в сборнике "Наука о Востоке", и комментарии раскрыли все "скобки", назвав поименно всех, кого нельзя было упоминать Алексееву. При этом оказалось, что, например, один только Щуцкий был безымянно им упомянут 11 раз.Мы почти не включали в публикацию научные оценки, которые Алексеев успел дать трудам этих своих учеников в научных отзывах и характеристиках, написанных при их жизни, а после исчезновения - в анонимных обобщениях. Цель публикации иная: представить почерпнутые из архива Алексеева свидетельства жизни этих ученых, помогающие понять секрет ее горения."Горите энтузиазмом, но не гедонизмом. Победительная жадность к знанию и энтузиазм - это панацея", - так взывал Алексеев в 1921 году в речи, обращенной к "молодому востоковедению". Панацея годилась, естественно, далеко не для всех. "Студент должен быть не учеником, а деятелем. "Средний" уровень студента надо отбросить. Высшая школа - ставка на высших". Под "высшими" Алексеев разумел всех тех, в ком прежде всего видел "интеллигентный запрос к пониманию чужой культуры, не допускающий до пассивной покорности урочному заданию". Тех, кто не шарахался открыто или закамуфлированно ("симулянты приличия") от такой установки, Алексеев замечал сразу и относился к таким студентам, как к равным, считая, что багаж знаний - дело наживное, важно лишь, чтобы у них была интеллектуальная и душевная емкость, годная для такого багажа. И ради наполнения этих емкостей "достойным питанием" Алексеев готов был работать и работал ночами.3 Уважение, с которым он относился к своим студентам, не останавливалось на равенстве отношений: "Учиться у своих же учеников - радость необыкновенная. Но если она связана с прогрессивным отставанием от них, то это форменное несчастье, от которого упаси меня, Боже". От этого несчастья Бог его спас, не оградив от много худшего - уничтожения любовно им выращенной, блистательной смены. Делая ставку на высших, меряя их своей меркой и составляя, исходя из этих мерок, свои новые программы, Алексеев вступал на путь опасный - и пропал бы, если бы не появлялись на его курсах время от времени, (вопреки "сюжету" судьбы и эпохи), люди, которым эти программы были и по плечу и по нутру, - "яркие вспышки".Первой и самой яркой - ослепительной! - был: Николай Александрович Невский (1892-1937).Приступив к преподаванию в 1910 году, Алексеев сразу заметил белокурого, стройного, жизнерадостного студента, который поглощал знания "полносочно, не зная препон". В дневнике 13-го года Алексеев сказал о нем проникновенно: "Мой двойник, только сильнее и вообще лучше".4Любовь была взаимной - на фотографии, подаренной учителю заканчивающим университетский курс учеником, надпись: "Дорогому Василию Михайловичу Алексееву в память многократных совместных бесед, вдохнувших в меня любовь и интерес к странам Дальнего Востока. Ваш одухотворенный облик будет вечно служить мне путеводной звездой. Один из семи. Н.Невский С. Петербург 29 января 1914 г." Хотя Невский вскоре отошел от китаистики 5 и занялся изучением Японии, связь между учителем и учеником не потеряла ни в научной глубине, ни в чувстве. 2 ноября 1917 года Алексеев пишет Невскому в Японию: "Как я рад был получить Ваше письмо от 8 октября! Вы себе не можете представить! Подумайте, ведь я в Вас вижу все самое лучшее, вы - лучший из всех моих учеников... В Вас горит и энтузиазм, и свет науки, Вам принадлежит будущее. Со способностями Вы соединили редкую любовь к труду и знанию, окрашенные в идеальный колорит, бескорыстный, честный, молодой и яркий. Когда мне Елисеев говорит о том, сколь высокого мнения о Вас японские ученые, то я верю и не удивляюсь. Еще бы! Разве можно не восхищаться Вами?"Дата письма объясняет дальнейшее его содержание. Под впечатлением событий 25-26 октября, приведших к полному хаосу, Алексеев открыто старается удержать Невского от возвращения домой: "...сидите в Японии а tout prix (любой ценой, франц. - Е.П.). ...Я надеюсь, что Вы послали прошение в Факультет своевременно и что Вам командировку продолжат. Но если бы это и не случилось, сидите на месте, хотя бы нищенствуя: здесь будет хуже. Мы все растерялись, и каждый чувствует себя как бы накануне своей погибели... Если больше не увидимся, обнимаю Вас крепко, от души... я счастлив был и остаюсь тем, что Вы были моим учеником..."^ Н.А.Невский с женой Исоко Мантани-Невской.Когда в 1922 году в отношении правительства к науке и ученым наметились позитивные проблески, Алексеев хлопочет о том, чтобы были приняты "спешные меры к облегчению Н.А.Невскому доступа в Россию". Главным аргументом за возвращение Невского были результаты его работы в Японии: несмотря на трудные жизненные условия, молодой ученый сумел накопить "огромный первоклассный научный материал в области японской этнографии и литературы, надлежащий обработке на русской территории и в русском университете". Тезисы о том, что ученый, как и всякий творящий, может сохранить себя в таковом качестве, только оставаясь на родной почве, тогда еще не прошел "поверку" массовым закапыванием этих творческих личностей в гулаговские могильные недра этой самой "почвы"... Опасения относительно возможности дурных для Невского последствий возвращения, по-видимому, не оставляли Алексеева даже тогда, когда он, уступая прежде всего настойчивому желанию самого Николая Александровича, старался ускорить его возвращение. О том косвенно говорит и письмо Алексееву тетушки Невского - В.Н.Крыловой - из Рыбинска от 30 марта 1925 года: "Я вполне солидарна с Вами, что вернуться Коле в настоящее время в СССР не имеет смысла... Благодаря Вам я могу теперь списаться с ним и посоветовать ему остаться навсегда в новом отечестве, т.к. не всегда можно сказать, что дым отечества нам сладок и приятен".Но жизнь шла, востоковедение в Ленинграде, хотя и с многими трудностями, развивалось, и отсутствие в его рядах Невского выглядело вопиюще нелепым. В отчете Алексеева за 1928 год по Азиатскому музею особо значительной деятельностью Дальне-Восточного отдела названа посылка фотокопий с приведенных в систему тангутских рукописей Н.Невскому, профессору Исихаме и Э.Цаху, что, как сказано в отчете, должно "сильно способствовать прогрессу этого важнейшего дела синологической современности". Благодарный отклик - в письме Невского от 26 января 1929 года: "Громадное вам спасибо за исполнение заказа на тангутские фотокопии и оплату его... Надеюсь, большое количество текстов увеличит мой словарь. Хотелось бы слышать Ваше конкретное мнение относительно способа составления словаря и расположения в нем идеографов". (Дальше - длинный перечень). "Опишите, как встретили Новый год. Я так много лет уже далек от этого удовольствия..." Невский все энергичнее рвется домой, и Алексеев все энергичнее хлопочет.В 1929 году Невский вернулся. В архивном фонде Алексеева есть не имеющий даты листок, относящийся, скорее всего, именно к 29-му году. Обращаясь к директору Азиатского музея, Алексеев просит пригласить Невского "для разбора и выяснения тангутского фонда, хотя бы временно и без оплаты, на каковые условия Н.А. соглашается". Временно и бесплатно, но заниматься своим делом! Что может быть важнее, приоритетнее для всякого подлинного творца-интеллигента? В этой связи стоит привести опубликованные в книге "Наука о Востоке" слова Алексеева о том, что для большинства интеллигентов, сотрудничавших во "Всемирной литературе", это было не способом заработка, а "прямо данью культурного человека, живущего не одним лишь насущным моментом". Невский успел вкусить радости новогодних встреч, общения со старшими и младшими коллегами, насладиться атмосферой встреч Нового года, дружеских застолий, славных не столько яствами, - с этим, естественно, было "туговато", - сколько душевным теплом, юмором, экспромтами.Среди рукописей "Малаки"6 - конверт с надписью рукою Алексеева: "Сатирикон Щуцкого и Васильева - вечер моих учеников в честь Н.А.Невского 25 сент. 1929". Куплеты начинаются общим славословием Азмузу (Азиатскому музею), Инбуку (Институту буддийской культуры) и самой "Малаке". Затем следуют юмористические персоналии, среди которых и два япониста - Н.Невский и Н.Конрад:Два самурая, два Николая и тут, и там, Ученым саном и стройным станом пленяют дам!Одному из "самураев" остается несколько лет на идущую полным ходом работу над тангутско-русско-английским словарем. Да и эти оставшиеся годы будут завалены работой в Институте востоковедения, в Эрмитаже, преподаванием японского языка в Ленинградском восточном институте им. А.С.Енукидзе и ЛИФЛИ (Ленинградский институт истории, философии и лингвистики), составлением учебника японского языка и пр., пр. Наблюдая, как вся эта "текучка" съедает время и творческие силы Невского, Алексеев в докладе с жутким, но, увы, вполне историческим названием "Стахановское движение и советская китаистика" говорил с отчаянием: "На наших глазах хиреет и погибает ученый колоссального творческого масштаба Н.А.Невский (пишет собственноручно учебники-азы)". В 1934 году Алексеев представил Н.А.Невского к избранию в Академию, надеясь что избрание оградит гениального ученого от "проклятых мелочей"...После возвращения в 29-м году Невский жил в одной с Алексеевыми квартире в доме 17 по улице Блохина. Затем привез из Японии жену и дочку. Из воспоминаний Н.М.Алексеевой (жены В.М.Алексеева): "3 октября 1937 г. Около 12-ти ночи позвонили с парадной. В.М. вышел открыть, вышел и Н.А. со своей половины. Это мог быть Конрад (он жил этажом выше), а оказалось - НКВД, к Невскому. Был длительный обыск, все перевернули и его увели... Никогда не забуду его голос, произнесший последние слова: "Прощайте, дорогой мой!"". 19 ноября 1937 года Николай Александрович Невский и его жена Исоко Мантани-Невская были осуждены по статье 58, 1-а и 24 ноября расстреляны.7 октября Алексеев позволил себе записать в дневнике лишь такое: "...после потрясений, идущих крещендо, очевидно до окончательной катастрофы, работа падает из рук". В упоминавшейся выше статье "Советская синология", Алексеев писал: "...Самыми примечательными и научно значительными синологическими трудами в области исследования среднеазиатских вопросов являются труды по истории и языку древних тангутов... По текстуальной критике, лингвистической точности и вообще по научной предприимчивости и научному достоинству эти труды могут войти в мировую науку, что и признано в специальной литературе". И было признано в родной стране лишь в 1962 году, когда "Тангутской филологии" Н.А.Невского присудили Ленинскую премию. (Окончание см. Вестник #20(227), 1999)1 См.: Голоса крестьян: Сельская Россия ХХ века в крестьянских мемуарах. - Аспект Пресс, Москва, 1996. (Примечания Е.Поршневой. - Прим. ред.)2 В полном варианте статьи М.В.Баньковской "Семь ярких вспышек" (Петербургское востоковедение, выпуск 4, Санкт-Петербург, 1994), написанном на основе материалов архива В.М.Алексеева, рассказывается о судьбе семи его учеников, чьи судьбы были или "решены" пулей чекистов или поломаны до такой степени, что они так и не смогли принести отечественной науке той пользы и мирового признания, на которое русское востоковедение, - и, в частности, китаистика, издавна имело веские основания претендовать. Кроме Невского и Щуцкого, в публикации приведены неизвестные ранее материалы о Б.А.Васильеве, Н.С.Мельникове, А.А.Штукине, В.М.Штейне и В.А.Вельгусе.3 Высшей оценкой верности Н.Я.Марра миссии служения ученикам для В.М.Алексеева было сравнение его с пеликаном из известного стихотворения Мюссе. Но и сам Алексеев был таким пеликаном, готовым кормить собой. Более того, он только тогда и мог быть счастлив, когда было кого кормить - своими знаниями, своим опытом, миропониманием - своей кровью. 4 Эти слова стали названием для отдельной статьи М.В.Баньковской, в которой рассказывается о студенческих годах Н.А.Невского. (Восток, 1992, #5).5 С приходом на Восточный факультет В.М.Алексеева началось повальное увлечение китайским искусством и в особенности классической поэзией, обаяния которой не мог не почуствовать каждый, кому довелось учиться у Алексеева. Но на выбор Невским темы дипломной работы, посвященной творчеству великого китайского поэта Ли Бо, несомненно, повлияло давнее пристрастие Невского к поэзии. Он любил Брюсова, восторгался Блоком, называл "светлосолнечной" поэтику Бальмонта. Академик Н.И.Конрад рассказывал: "Я прекрасно помню, как он с торжеством вошел в мою комнату в общежитии и положил на стол маленькую книжечку. И сказал: "Вот, читайте!" Это был "Камень" Мандельштама. Оценить в то время Мандельштама могли очень немногие..." (цит по: Л.Л.Громковская. Страница истории отечественного востоковедения. - Традиционная культура Китая, - М., "Наука", 1983, с.104). Возможно, что выбор Невским профессии япониста определило то обстоятельство, что поехать в Китай не было возможности.6 То есть "Малой академии", как назывались регулярные собрания-чаепития, наподобие "капустников". Проходили они в домашней обстановке, на квартирах коллег-востоковедов в 20-х - начале 30-х годов.Марианна БАНЬКОВСКАЯ-АЛЕКСЕЕВА (С.-Петербург)^ "ЯРКИЕ ВСПЫШКИ" НА ФОНЕ...(Окончание. Начало см. в "Вестнике" #18(225), 1999)Ю.К. ЩуцкийСветлым моментом назвал Алексеев появление в 1918 году нового ученика - Юлиана Константиновича Щуцкого (1897-1938), человека, "рожденного к науке, обладающего красотой живого сердца, сочетающего усердие с целой панорамой перспектив". Так говорил о нем Алексеев с самого начала их знакомства, сразу же ставшего дружбой. Через 20 лет, выступая на защите диссертации Щуцкого, Алексеев с особым подъемом и удовольствием перечислил "личные особенности" диссертанта: "энтузиазм, быстрота и широта охвата предмета, основательность, острота критики изобретательность, предприимчивость, ненависть к банальным "дважды два" и к стереотипам, находчивость и остроумие".Особенно ценил Алексеев способность Щуцкого к обобщению, какому-то особенному, физическому и логическому ощущению целого. "Из всех Ваших увлечений Вы сумели составить свою научную личность в некий синтез, замечательно полносочный, многокрасочный. Из самых различных элементов получился синтез на редкость логический". Об этих элементах лучше всего говорится в "Жизнеописании" Щуцкого, а также в "Записке о научных трудах и научной деятельности Ю.К.Щуцкого", составленной на основе "Жизнеописания", которое и было написано для этой цели по просьбе Алексеева. Не повторяя сказанного в этих работах, приведем несколько к ним иллюстраций. В "Жизнеописании" Щуцкий называет музыку самым сильным увлечением юности - композицию больше, чем исполнительство, причем большая часть музыкальных произведений, по его свидетельству, написана в 1915-23 гг. В фихристе (программе) "Малаки" за период с 1 февраля 1921 года по 25 февраля 1922-го отдельным номером стоит фуга в исполнении Фра-1 (Щуцкого) и Гаджасаны (Е.Э.Бертельса). Поскольку в тех случаях, когда исполнялась музыка Баха, имя композитора обязательно указывалось, на этот раз, скорее всего, имелась в виду композиция Щуцкого. В том же фихристе (сохранился только один, но возможно, были и другие) на первых ролях - и авторских, и исполнительских, и режиссерских - Щуцкий и Васильев, Фра-11 и Фра-2 (часто, во множественном числе, они назывались смешным словом "фры"). Шуточные куплеты-частушки, вроде тех, что исполнялись на вечере Невского, Щуцкий сочинял лихо, по любому поводу. Но кроме стишков у него были поэтические опыты и совсем иного толка, часто трагические. Сам автор, однако, не придавал им серьезного значения (такому отношению, думается, стоило бы поучиться многим нашим поэтам-членам Союза писателей), считая их единственным результатом "овладение поэтической техникой, которую применяю только как переводчик", - писал Щуцкий в "Жизнеописании". Как нечто "побочное и служебное" оценивал он и свое увлечение живописью, делая, однако, оговорку для занятий иконописной техникой. В семье Алексеевых сохранилась деревянная икона с изображением архангела Михаила - выполненная Щуцким резьба по дереву на рождение сына Алексеевых Михаила2 в 1922 году. Другой образец - выгравированный по дереву рисунок экслибриса для книг из собрания Алексеева. Еще одним направлением художественных дарований Щуцкого была каллиграфия - Алексеев считал его единственным владеющим этим искусством среди вообще всех китаистов. Дар каллиграфа виден и в том изяществе, с которым он мог писать стилизованным под церковно-славянскую вязь почерком как шуточные посвящения для "Малаки", так и серьезные свои стихи. Многокрасочный и логический синтез личности, о котором говорил Алексеев, не мог бы состояться без постоянной тяги Щуцкого к самораскрытию, самопознанию. Учение Рудольфа Штейнера открывало для этого безграничные перспективы, и в "Жизнеописании" о глубоком вхождении, проникании в антропософию говорится с щемящей и не подлежащей пересказу искренностью. Для нас важно отметить, что влияние антропософии на научную жизнь Щуцкого не уводило его исследования от неукоснительной исследовательской точности: "нужна... полная и строго научная подготовленность, вся полнота академической науки в ее самом лучшем и самом строгом виде. Вот почему я по мере сил хочу добиться всего, что человеку доступно в строгой и беспристрастной академической науке. Хорошо ли я это делаю, судить не мне, а именно Вам". О том, каково было на сей счет суждение Алексеева, говорят его записки, характеристики и замечания, которые писались, что называется, по делу и носят соответствующий, то есть деловой характер, но, несмотря на это, в них неудержимо прорывается восторженный голос учителя, влюбленного в таланты своего ученика. Не следует забывать, что в начале 20-х годов, когда Щуцкий все больше и глубже входил в изучение оккультной истории человечества и тех ее специфических форм, которые были характерны для китайской культуры, а сам себя именовал Фра-мистик, - в те годы отношение властей к увлечениям такого рода уже вполне определилось. О том, как воспринимались средой интеллигентов официальные директивы - антирелигиозные, антицерковные и прочие "анти-", говорит шарж Михаила Кузмина, сохранившийся в архиве И.Ю.Крачковского3: члены Западной и Восточной коллегий "Всемирной литературы" общались тесно и, судя по всему, "азмузиаты" (так окрестил Щуцкий сотрудников Азиатского музея) посещали сборища собратьев-западников в доме #36 по Моховой улице ("в храмине #36 по улице Мхов", шутил Алексеев), а их западные коллеги - заседания "Малаки". М.Кузмин, саркастически изображая "полное согласие" с цензурой, требовавшей заключать в кавычки слова "святой", "святитель", "великосветский", предлагал продолжить этот список и писать в кавычках "религия", "церковь", "священник", "старость", "старушка", "дух", "духи", "духовка" и совершенно не употреблять слов "мистический", "духовный" и т.п., писать с маленькой буквы не только Бог, но и Магомет, Будда, Конфуций, имена всех святых, а также фамилии Мережковский, Бердяев, Лосский, Карсавин. Щуцкий не попал в список Кузмина (хотя для того имелись все основания), очевидно, потому, что не печатал во "Всемирной литературе" своих работ (за исключением переводов: "Из китайской лирики". - Восток, кн. 1, 1922). Смех помогал, но не спасал. В 1925 году Щуцкий писал В.Л.Котовичу, бывшему ректору Института живых восточных языков, уехавшему в 23-м году в Польшу: "...Вся моя работа, как и прежде, направлена на исследование интеллектуального (вернее, духовного) пейзажа Китая. (В частности, я теперь всецело погружен в изучение буддийской мистики...) Невозможность печатать то, что думается, совершенно убивает желание выражать свои мысли в письменной форме. Поэтому я занимаюсь усиленно накоплением материалов (как это называет ободряющий меня Василий Михайлович)". "Накопление материалов" привело к переводу и исследованию "Книги перемен" ("Ицзин") - работе, которую Алексеев тогда же назвал научным подвигом, но которая была напечатана (и то с немалыми потерями в тексте!) лишь в 1960 году - через 23 года. Далеко не всем, даже востоковедам, известно, что "Ицзин" рассматривался как первый необходимый этап, подступ к намеченному пути - серии исследований памятников древней и средневековой китайской философии. При этом особый, можно сказать - личный, интерес вызывали у него, по собственному признанию, сочинения сунских4 неоконфуцианцев: неортодоксальность их онтологических представлений оказалась близкой антропософским взглядам самого Щуцкого. Путь Щуцкого в науке - еще один (из столь многих!) пример, показывающий, что истинный талант, истинное призвание в условиях тоталитарного режима становятся обреченностью: Щуцкий не мог не исследовать проблемы буддийской и даосской мистики точно так же, как Мандельштам и Ахматова не могли не писать стихи - только такие и никаких других. Читая написанное Щуцким, вглядываясь в его лицо на снимках, - почти всегда с открытой, как бы оказывающей кредит доверия улыбкой (что не мешало ему оставаться человеком глубокой сокровенности, бережения своей духовной сути), - ощущаешь оторопь перед мощью самого феномена независимости подлинной личности от окружающей среды. Независимость ума и непосредственность души испокон веков почитались главными достоинствами. Юлиан Щуцкий обладал ими в полной и, по условиям времени, трагической мере. Удивительно, как это чувствуется, прямо-таки на слух в любых принадлежащих его перу строках. В 1927 году он пишет Алексееву из Ташкента, где доживала последний год жизни Е.И.Васильева5, высланная из Ленинграда за принадлежность к антропософскому обществу. Содержание письма - мысли по поводу "Введения в синологию", над которым работал в то время Алексеев. Суждения Щуцкого - неожиданные, обостренные до гротеска и при этом открытые и ясные. Хочется привести несколько строк - конец письма, дающий возможность почувствовать их особый ритм, особую музыкальность. "Здесь я живу очень хорошо, очень тихой анахоретской жизнью. Полный отдых. Масса новых зрительных впечатлений. Интенсивное ощущение востока. Это уже безусловно не Россия. Жара умиляет, грею ишиас вовсю". Пожалуй, именно письма Щуцкого лучше всего передают удивительно гармоничный строй его личности, сочетающей научную и идейную устремленность с душевной ясностью и проникновенностью. Кроме общности научных - и не только научных - позиций, Щуцкого и Алексеева должна была сближать общая для обоих удивительная открытость, нередко обретавшая форму непостижимой наивности. В 1928 году, после многократных, но тщетных ходатайств о командировке Щуцкого в Японию, Алексеев в очередной докладной записке директору Азиатского музея находит такой аргумент: Щуцкому необходимо ехать, чтобы... вылечить на тамошних грязях свой ишиас, а заодно и собрать нужный для работы материал. Потом он переберется - благо близко - в Китай и там доведет материал до необходимой полноты. Так все просто! Удивительно, как эти умные головы не понимали "жизни". Более того, именно в умных головах наивность каким-то чудом сохранялась особенно прочно. Может быть, ум вытесняет хитрость - она же осторожность - из черепного пространства и наоборот? В разгар 30-х годов, уже в пасти дракона, Щуцкий мог, придя в институт, сказать во всеуслышание: "Подумайте, какой сон мне приснился - Сталин умер!" 3 июня 1937 года состоялась защита книги-диссертации Ю.К.Щуцкого "Китайская классическая Книга перемен". В речи (отзыве на работу) Алексеев говорил: "...Совершилось впервые в моей жизни таинство прогресса: учитель полностью поучается у своего ученика. ...На старости я сызнова живу!"24 июля 1937 года - за 9 дней до ареста - Щуцкий пишет Алексееву на дачу, в деревню Большая Ижора. Сам он тоже перевез семью на дачу в Питкелово (там он и будет "взят"), но еще наезжает в город. "Дорогой Василий Михайлович! Только что отнес на почтамт письмо к Вам, прихожу домой, а на столе новое письмо от Вас. Вот хорошо-то! Рад, что снимки потешили Вас, что и настроение, кажется, пободрее. Дай-то Бог. Насчет пластинок (имеются в виду фотопластинки. - Прим. ред.): советую перейти на пленки..." Дальше, на двух страницах, - рекомендации по по-воду фотоматериалов и экспозиций (на солнце, в тени). Советует купить экспозиционные таблицы Рэдэна - "Желаю Вам всяческих фотоуспехов и главное - хороший, безмятежный отдых. Привет Наталии Михайловне и ребяткам. Ваш Юлиан". В "Жизнеописании" Щуцкий писал, что Рудольф Штейнер называл годы, начиная с 1935-го, критическим временем, когда для все большего числа "подготовленных людей" постепенно наступит повторение Мистерии Голгофы - не в физическом плане, а "лишь в сфере самосознания". Хочется верить, что учение Рудольфа Штайнера помогло Юлиану Щуцкому в критическую дату его собственной - и все-таки физической - Голгофы: 18 февраля 1938 года он был "судим" и в тот же день расстрелян. Все повторилось, но не на горе под открытым небом, а в скрытых от глаз подвалах.Щуцкий писал (в "Жизнеописании"): "Дружба - моя наибольшая жизненная радость". Алексеев (в письме академику В.Л.Комарову): "Арест Щуцкого - моя самая большая боль".Алексеев не дожил до времен, когда стало возможным опубликование трудов Щуцкого, но, несомненно, верил в их наступление, когда в статье "Советская синология" перечислял все, содеянное Щуцким, не называя "одиозного имени". Однако вряд ли он мог представить себе, что "Книга перемен" выйдет в переводе и за рубежом, а в своей стране будет переиздаваться снова и снова, оставаясь редкостью, за которой охотятся не одни только востоковеды.ПРИЛОЖЕНИЕЩуцкий не дожил до своего 100-летнего юбилея 60 лет. Имя Щуцкого - из самых известных востоковедных имен, потому как неразрывно связано со знаменитым "Ицзином". Перевод-исследование "Китайская классическая Книга перемен" Алексеев назвал научным подвигом, но как уже говорилось, сводить к нему содеянное Щуцким было бы ошибкой. Можно сказать: "Ицзин" Щуцкого - это очень много, но это не весь Щуцкий, и наглядным тому подтверждением дожна стать посвященная ему книга, которая готовится к изданию. В нее прежде всего войдут давние, никогда не переиздававшиеся статьи, а также те, что лишь недавно извлечены из архивных захоронений. Новинками, например, явятся затерявшиеся в архивах, никому не известные переводы с китайского и монгольского, а также стихи Щуцкого - как шуточные, "малакские", так и вполне серьезные. В сборник будут включены и немногочисленные, к сожалению, письма, а также образцы каллиграфии, сохраненные Алексеевым.Вторую часть книги составят посвященные Щуцкому публикации, среди которых на первом месте - воспоминания его племянницы Марии Николаевны Соловьевой, представляющие собой повесть из отдельных рассказов. Племянница Мака была из тех редких детей, которым не скучны разговоры взрослых, и ее четкая память удержала многое, к чему добавились рассказы матери - Галины Константиновны Соловьевой (Щуцкой), связанной с братом не только родством, но и глубокой созвучностью натур. Дядя Юляка в воспоминаниях племянницы лишь один из персонажей, однако по всему ясно, что голос его звучал камертоном, задавая какой-то поистине музыкальный тон жизни десяти очень разных людей, членов обеих семей - Щуцких и Соловьевых, обитавших в большой, несуразной и холодной квартире #2 в доме #9 по Офицерской, ставшей затем улицей Декабристов. В целом своде, - хочется сказать: в толпе личностей, составлявших окружение Щуцкого, - много известных имен, лиц мало и совсем неизвестных, но равно участвовавших в создании истинного оазиса интеллигентности. Окружающая действительность-время вползала в этот оазис щупальцами гигантского спрута. 3 августа - день ареста дяди на даче в Питкелово - сохранилось в памяти потрясенной девочки с подробностями, ранящими душу, как кадры Тарковского. Заключающая повесть Соловьевой глава "Следственное дело #23561" - конспект документов, выданных Марии Николаевне в Большом доме в 1990 году, осмысленных и прокомментированных ею, человеком помнившим и чувствовавшим Юлиана Константиновича. По ее словам, она пыталась "приоткрыть завесу над последней ступенью страшной судьбы", стараясь понять, в чем заключалось "дело" и где "среди цепи лживых документов, надуманных следствием вопросов и ответов могли оказаться подлинные слова Юлиана Константиновича". 45 машинописных страниц читаются как трагический детектив, а вернее - "двадцать четвертая драма Шекспира", одна из столь многих, схожих по сценарию и неповторимых по "действующим лицам". Сценарий этой трагедии проступает из протоколов допросов Щуцкого, и сводился он к раскрытию в Ленинграде "подпольной анархо-мистической организации "Орден тамплиеров"... Ленинградский НКВД не мог отстать от Москвы, где, согласно обвинительному заключению по "делу" Щуцкого, "НКВД обнаружил и ликвидировал террористическую мистическую анархо-контрреволюционную группу". Стало быть, в Ленинграде надо было найти ее филиал. Таким и стал, по сценарию, "Орден тамплиеров". Средневековые легенды фигурировали в обвинениях в качестве антисоветских и даже "подрывных" текстов - за отсутствием иных "вещественных доказательств", то есть оружия, которое упорно, обыск за обыском, искали в квартирах арестованных. Само чтение этих легенд трактовалось как подготовка к террору. В разработке сценария, по мнению Соловьевой, участвовали некие полуобразованные старатели, нахватавшиеся того-сего из учебников и романов и смешавшие антропософию с теософией, йогой и прочей "враждебной советскому строю мистикой". Эту мешанину Щуцкий поначалу пытался распутать, будучи не в состоянии осознать, что от него не требовалось ничего, кроме "признаний": кем был завербован, кого завербовал сам - поименно и числом поболе. Тоска видеть попытки Щуцкого объяснить принципы антропософии и анархомистицизма, когда от него нужна была только подпись под протоколом - страницей сценария, конец которого был предусмотрен с самого начала: ЛенУНКВД выполнял план по расстрелам. Идеи анархомистицизма, тамплиерские легенды, несомненно, были близки Щуцкому. Однако Юлиан Константинович - истинный и глубокий антропософ, быть может один из самых преданных последователей Рудольфа Штейнера, и уже поэтому причастность к какой-либо организации анархомистиков, не признававших Штейнера, была для Щуцкого невозможна в принципе. Мучительно читать, как верный своим антропософским установкам Щуцкий говорит с нелюдью из какого-то другого измерения в мире совсем, как с людьми. Соловьева приводит свидетельство А.Д.Лебедева, друга семьи Щуцких, сидевшего в одной с Юлианом Константиновичем тюрьме, но затем отбывшего ссылку и вернувшегося: "Тяжелее всего было там доверчивым. Надо было протестовать, нельзя было ни в чем надеяться на следователей. А Юлиан говорил чистосердечно, думая, что следователь может его понять". Лебедев рассказывал, что следователь давал ему почитать