“Cмешной человек” Достоевского

Введение 2 Глава 1. Образ Ипполита Терентьева в романе “Самоубийство с лазейкой”. 1. Место Ипполита в романе 10 1.2. “Заблудшая душа” Ипполита Терентьева 3. Ипполита Терентьев и его бунт 23 Глава 2. От логического самоубийцы до проповедника: трансформация образа “смешного человека”. 2.1. “Дневник писателя” и “Сон смешного человека” 32 2.2. “Смешного человека” как литературный образ 35 2.3.

Загадка снов “смешного человека” 40 2.4. “Смешной человек” как перерождающийся образ: “Пробуждение” 46 Заключение 49 Библиография 55 ВВЕДЕНИЕ. “Человек нашел, сознал и убедился, что высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности – это уничтожить свое Я, отдать его каждому безраздельно и беззаветно”. Ф. М. Достоевский Христос как идеал человечества дал ему возможность верить в то, что он - высочайшее,

последнее развитие человеческой личности. Человеку “необходимо, прежде всего, чтобы, несмотря на всю бессмысленность мировой жизни, существовало общее условие осмысленности, чтобы последней, высшей и абсолютной ее основой был не слепой случай, не мутный, все на миг выбрасывающий наружу, и опять все поглощающий поток времени, не тьма неведения, а Бог как вечная твердыня, вечная жизнь, абсолютное благо и всеобъемлющий свет разума” – так писал Ф. М. Достоевский. Истинная, безусловная и, можно сказать, врожденная интеллигентность

Ф. М. Достоевского не позволяла ему “пройти мимо” “вселенской несправедливости”. Именно чувство осознания ее непременного присутствия на земле составляет основу постоянных раздумий его героев. Чувство благородного гнева порождает в душах героев протест, а он нередко переходит в скрытое, а затем и открытое противостояние с миром, “духовный бунт”. Раскольников, Ипполит Терентьев, Иван Карамазов пытались понять замысел

Творца, а затем и восстать против него. Но кто может определить точно, что такое несправедливость? Наказание божье или “бессмыслица и неразумие”, ошибка, как считал Ф. М. Достоевский. Поиск разумного основания жизни – вот духовный и жизненный путь героев произведений писателя и его самого. Путь обретение веры долог и тернист, у каждого он свой, но всегда осознанный и безгранично искренний. Жизненный путь Достоевского также был полон разочарований и исканий.

Ему суждено было принять страшные муки, пережить ожидание смертной казни, а дальше упасть на дно, почти уже обессилившим, в каторжные подвалы. Его спасала только вера, что все это не зря, что есть в этом какой-то высший смысл. И светлый образ Его был опорой и поддержкой, и с ним не так страшно было умирать и еще сильнее хотелось жить. При всей униженности и оскорбленности людей всегда есть выход в вере, покаянии, смирении и прощении друг друга. Вера как смысл жизни, воля

Его как назначение твое на земле, и это понял Достоевский, и это он стремился донести до каждого. Показать то, к чему он сам пришел через страшнейшие лишения и наказания. Достоевский хорошо знает грех, ведь не согрешив не познать покаяния. Ярко описывает грех, живописует его, как бы вовлекая читателя в него, Достоевский искушает и предостерегает. Федор Михайлович

Достоевский говорил о безотчетной любви русского человека к заглядыванию в бездну, что неизбежно обернется падением в эту самую бездну. Достоевский был учителем Камю и Жид потому, что они любили наблюдать, на какую глубину может упасть человек. “Достоевский как-то писал, что “если Бога нет, то все дозволено”. Перед героями Достоевского встают вопросы: “Кто я? Тварь дрожащая или право имеющий?”,“Могу я или нет переступить

черту, которая отделяет человека от бесов?”, Камю через это переступает: ни жизни нет, ни смерти нет, ничего нет, если Бога нет”. поклонники Достоевского без Бога – это экзистенциалисты. Безбожие – это исходный пункт экзистенциализма (позднелат. “существование”). Если Бога нет – все дозволено. Человек заброшен, он одинок, у него нет истин, нет понимания добра и зла. Но прежде всего, у него нет оправданий. Ссылкой на раз и навсегда данную человеческую природу,

если существование предшествует сущности, ничего нельзя объяснить. “Нет детерминизма”, что дает человеку возможность чувствовать себя свободным от всех предрассудков и обязательств. Человек сам – мерило свободы. Но, следовательно, нет и морали. У нас нет ни оправданий, ни привилегий. Мы не должны ни Богу, которого и вовсе нет, ни людям в этом мире, ни даже самим себе, никому.

А свобода не только благо, но и кара – кромешное одиночество, в котором не на кого опереться. Свобода – это возможность быть никому не должным, но при этом никто не должен тебе. Лишаясь обязательств, мы лишились и привилегий, которые нам давал Он. Эта “правда о боге” подкинула нам сотни вопросов, на которые мы прежде имели ответы. И нам теперь с этим жить и выбирать свой путь в полной тьме, без малейших ориентиров.

После осознания всего этого можно лишиться рассудка. И самое страшное то, что с этими “новыми истинами” мы должны жить от рождения до смерти, сами не зная зачем. Напрашивается один вывод: человек осужден быть свободным. Свободен, лишь потому что, однажды брошенный в мир, отвечает за все, что делает с этим миром, но осужден, потому что не сам себя создал. На человеке, по принципам экзистенциализма лежит полную ответственность

за существование, но в руках у него его бытие. Выделяют два основных направления экзистенциализма: христианский и атеистический. Оба этих направления провозгласили тезис о том, что существование предшествует сущности, можно сказать, что лишь эта мысль их и объединяет. В своей работе мы обратим внимание на направление христианское, не касаясь в своем исследовании проблемы, интересующие экзистенциалистов-атеистов. Нашими союзниками в постижении христианского экзистенциализма

будут труды русских философов Бердяева, Розанова, Соловьева и Шестова. Обращение к творчеству Достоевскому русских экзистенциалистов было предсказуемым. Понятие трансцендирования отечественные философы переводят в новое понятие религиозное трансцендирование, а оно, в свою очередь приводит к убеждению, что в Боге и только в нем истинная свобода, сам Бог и вера в него – возможность выйти за пределы.

Все вышеизложенное приводит к мысли о том, что русский религиозный экзистенциализм ставит перед собой проблемы человеческой свободы. Как философское течение экзистенциализм возник в начале ХХ века в России, Германии, Франции и ряде других стран Европы. Вопрос о свободе существования человека стал основным вопросом, которым задавались философы. Как уже было сказано, этот вопрос бал значительным и для

Достоевского. Он стал родоначальником ряда философских идей экзистенциализма, в числе которых и такие как честь, достоинство и свобода человека. А это, наверное, и есть самое главное на земле. Достоевский обладал удивительной способностью проникать в сокровенное и человека и природы, знание о том “чего никогда еще не было”. Это мог дать только богатый духовный и жизненный опыт человека и писателя. Эти таланты и божьи дары сделали творчество писателя поистине чистейшим источником, питавшим русскую

философскую мысль конца XIX-начала ХХ века. В творчестве экзистенциалистов присутствует трагический надлом. Свобода человека не только высшее благо, самое дорогое на свете, заключающее в себя его (человека) последнюю “суть”, но и бремя, которое очень не легко нести, и практически невозможно избавиться. В душе человека свобода – это скопление хаоса. Она оставляет человека наедине с самим собой, обнажает самые темные ее желания и мысли, низшие струны его души.

Человек без Бога – это всего лишь раб страстей, которые помимо томлений приносят лишь разочарования и страдания. Свобода без смысла – это путь зла. Зло - ее испытание. Но Достоевский в своих произведениях преодолевает это зло “силою любви, из него исходившей, разгонял потоками психического света всякую тьму, и как в знаменитых словах о “солнце, восходящем над злыми и добрыми” - он тоже разламывал перегородки добра и зла и снова чувствовал природу и мир невинными, даже

в самом зле их”. Свобода открывает простор для демонизма в человеке, но она же может возвысить и ангельское начало в нем. В движениях свободы присутствует диалектика зла, но есть в них и диалектика добра. Не в этом ли заключается смысл той потребности в страдании, через которую (часто через грех) приходит в движение эта диалектика добра? Достоевского интересуют и им вскрываются не только грех, порочность, эгоизм и “демоническая” стихия в человеке вообще, но не менее глубоко отражаются движения правды и

добра в человеческой душе, “ангельское” начало в нем. Всю жизнь Достоевский не отходил от этого “христианского натурализма” и веры в скрытое, не явное, но подлинное “совершенство” человеческой натуры. Все сомнения Достоевского в человеке, все обнажения хаоса в нем, нейтрализуются у писателя убеждением, что таится в человеке великая сила, спасающая его и мир горе лишь в том, что человечество не умеет использовать

эту силу. Напрашивается своего рода вывод, что поистине не столько Бог мучил и испытывал человека, сколько мучил и испытывал Бога сам человек в его реальности и в его глубине, в его роковых преступлениях, в его светлых поступках и добрых деяниях. Целью данной работы является попытка выделить сквозные темы позднего творчества Федора Михайловича Достоевского (темы свободы, существования, смерти и бессмертия человека) и определить

их значение (в интерпретации Достоевского) для русских философов-экзистенциалистов Соловьева, Розанова, Бердяева, Шестова. Глава 1. Образ Ипполита Терентьева в романе “Самоубийство с лазейкой”. 1. Место Ипполита в романе Замысел романа “Идиот” появился у Федора Михайловича Достоевского осенью 1867 года и в процессе работы над ним претерпел серьезные изменения.

В начале центральный герой – “идиот” - был задуман как лицо морально уродливое, злое, отталкивающее. Но первоначальная редакция не удовлетворила Достоевского и с конца зимы 1867 года он начинает писать “другой” роман: Достоевский решает воплотить в жизнь свою “любимую” идею – изобразить “вполне прекрасного человека”. Как ему это удалось - впервые читатели смогли увидеть в журнале “Русский вестник” за 1868 год. Интересующий нас более всех прочих действующих лиц романа

Ипполит Терентьев входит в группу молодых людей, персонажей романа, которых сам Достоевский в одном из писем охарактеризовал как “современных позитивистов из самой крайней молодежи” (XXI, 2; 120). Среди них: “боксер” Келлер, племянник Лебедева – Докторенко, мнимый “сын Павлищева” Антип Бурдовский и сам Ипполит Терентьев. Лебедев, выражая мысль самого

Достоевского, говорит о них: “…они не то, чтобы нигилисты… Нигилисты все-таки народ иногда сведущий, даже ученый, а эти – дальше пошли-с, потому что прежде всего деловые-с. Это, собственно, некоторые последствия нигилизма, но не прямым путем, а понаслышке и косвенно, и не в статейке какой-нибудь заявляют себя, а уж прямо на деле-с” (VIII; 213). По мнению Достоевского, не раз высказываемому им в письмах и записках, “нигилистические теории”

шестидесятников, отрицая религию, являвшуюся в глазах писателя единственной прочной основой нравственности, открывают широкий простор для различных шатаний мысли среди молодежи. Рост преступности и аморальности Достоевский объяснял развитием этих самых революционных “нигилистических теорий”. Пародийные образы Келлера, Докторенко, Бурдовского противопоставлены образу Ипполита. “Бунт” и исповедь Терентьева раскрывают то, что сам

Достоевский в идеях молодого поколения склонен был признавать серьезным и заслуживающим внимания. Ипполит – фигура отнюдь не комичная. Федором Михайловичем Достоевским была возложена на него миссия идейного оппонента князя Мышкина. Кроме самого князя, Ипполит – единственное действующее лицо в романе, которое имеет законченную и цельную философско-этическую систему взглядов систему, которую сам

Достоевский не принимает и старается опровергнуть, но к которой относится с полной серьезностью, показывая, что взгляды Ипполита – это ступень духовного развития личности. Как оказывается, в жизни князя был момент, когда он переживал то же, что и Ипполит. Однако разница в том, что для Мышкина выводы Ипполита стали переходным моментом на пути духовного развития к другому, более высокому (с точки зрения

Достоевского) этапу, в то время как сам Ипполит задержался на ступени мышления, которая лишь обостряет трагические вопросы жизни, не давая на них ответов (См.об этом: IX; 279). Л.М.Лотман в работе “Роман Достоевского и русская легенда” указывает, что “Ипполит является идейным и психологическим антиподом князя Мышкина. Юноша яснее других проникает в то, что самая личность князя представляет чудо”. “Я с

Человеком прощусь” говорит Ипполит перед попыткой самоубийства (VIII, 348). Отчаяние перед лицом неизбежной смерти и отсутствие нравственной опоры для преодоления отчаяния заставляет Ипполита искать поддержки у князя Мышкина. Юноша доверяет князю, он убежден в его правдивости и доброте. В нем он ищет сострадание, но тут же мстит за свою слабость. “Не надо мне ваших благодеяний, ни от

кого не приму, ни от кого ничего!” (VIII, 249). Ипполит и князь – жертвы “неразумия и хаоса”, причины которых не только в социальной жизни и обществе, но и в самой природе. Ипполит – неизлечимо болен, обречен на раннюю смерть. Он сознает свои силы, стремления и не может примириться с бессмысленностью, которую видит во всем вокруг. Это трагическая несправедливость вызывает возмущение и протест молодого человека.

Природа представляется ему в виде темной и бессмысленной силы; во сне, описанном в исповеди, природа является Ипполиту в образе “ужасного животного, какого-то чудовища, в котором заключается что-то роковое” (VIII; 340). Страдания, вызванные социальными условиями, для Ипполита второстепенны по сравнению со страданиями, которые причиняют ему извечные противоречия природы. Юноше, всецело занятому мыслью о своей неизбежной и бессмысленной гибели, самым страшным проявлением

несправедливости представляется неравенство между здоровыми и больными людьми, а отнюдь не между богатыми и бедными. Все люди в его глазах делятся на здоровых (счастливые баловни судьбы), которым он мучительно завидует, и больных (обиженных и обкраденных жизнью), к которым он относит самого себя. Ипполиту кажется, что если бы он был здоров, уже одно это сделало бы его жизнь полной и счастливой. “О, как я мечтал тогда, как желал, как нарочно желал, чтобы меня, восемнадцатилетнего, едва одетого

выгнали вдруг на улицу и оставили совершенно одного, без квартиры, без работы без единого знакомого человека в огромнейшем городе но здорового, и тут-то я бы показал…” (VIII; 327). Выход из таких душевных страданий, по убеждению Достоевского, способна дать только вера, только то христианское всепрощение, которое проповедует Мышкин. Знаменательно, что и Ипполит, и князь – оба тяжело больны, оба отвергнуты природой. “И

Ипполит, и Мышкин в изображении писателя исходят из одних и тех же философско-этических посылок. Но из этих одинаковых посылок они делают противоположные выводы”. То, о чем думал и что чувствовал Ипполит, знакомо Мышкину не со стороны, а по собственному опыту. То, что Ипполит выразил в обостренной, сознательной и отчетливой форме, “глухо и немо” волновало князя в один

из прошлых моментов его жизни. Но, в отличие от Ипполита, он сумел перебороть свои страдания, достичь внутренней ясности и примирения, а помогли ему в этом его вера и христианские идеалы. Князь и Ипполита призывал свернуть с пути индивидуалистического возмущения и протеста на путь кротости и смирения. “Пройдите мимо нас и простите нам наше счастье!” - отвечает князь на сомнения Ипполита (VIII; 433). Духовно разъединенный с другими людьми и страдающий от этого разъединения,

Ипполит может, по убеждению Достоевского, преодолеть это разъединение только “простив” другим людям их превосходство и смиренно приняв от них такое же христианское прощение. В Ипполите борются две стихии: первая – гордость (гордыня), эгоизм, которые не позволяют ему возвыситься над своим горем, стать лучше и жить для других. Достоевский писал, что “именно живя для других, окружающих, изливая на них доброту свою и труд сердца своего, вы станете примером” (XXX,

18). И вторая стихия – подлинное, личное “Я”, тоскующее по любви, дружбе и прощению. “И мечтал, что все они вдруг растопырят руки и примут меня в свои объятия и попросят у меня в чем-то прощения, а я у них” (VIII, 249). Ипполит мучается своей ординарностью. У него есть “сердце”, но нет