Политический дискурс слова и смыслы

Люди издавна ощущали магическую силу слова. У шумеров бог Энки творил мир нарицанием имен вещам и существам. «Как язык поименовал, так да будет право» (Uti lingua nuncupassit, ita jus esto) – гласит один из основополагающих принципов римского права. Со времен безоговорочной веры в созидательную силу слова утекло много воды. Возникли идеи, что слова даны людям для сокрытия своих мыслей, что «мысль изреченная есть ложь». Для таких суждений имелось немало резонов. Изреченная мысль облекается в слово и творит свою собственную, отчужденную от породившего ее человека реальность. Однако вместо сизифовых усилий по преодолению этого отчуждения многие предпочитают тешить себя убежденностью кэрролловского Шалтая-Болтая, будто они полные господа своим словам – хотят дают, хотят берут назад.
В политике это парадоксальное соединение веры в творящую силу слова с убежденностью в нашем полном господстве над ними проявляется остро, порой трагически. Политическое действие начинается словом и держится им. Политика, как известно, – совершенное общение. Окажись оно несовершенным, место политики заступит деспотия и «война всех против всех». Однако большинство убеждено: нечего заботиться о словах, было бы, что сказать, так оно само собой и скажется. И усомниться в этом предрассудке не помогает ничто – даже бесконечные уроки того, что сказывается как раз не то, что хотелось выразить, делается не то, что хотелось сделать. На самом деле большой вопрос, кто чьим является хозяином. Собственное косноязычие, неграмотность, неосвоенность культуры, спрессованной в понятиях, разрушают благие порывы отечественных политиков гораздо сокрушительней и фатальней, чем любые происки соперников. Ставшее фактом политики слово требует уважительного к себе отношения. Оно не слуга, не раб, а партнер в созидании политических отношений между людьми. Это, увы, остается непонятым. Суверенитет, легитимность, демократия – так и сыплется с языка президентов и министров, обрушивается на головы избирателей и налогоплательщиков. Во что отольются слова демократия или законность зависит от того, как их понимают те, кто произнес и кто услышал. Если обе стороны считают себя вправе приписать слову любое значение, то получится общение двух глухих. Два понятия о демократии и законности нигде не встретятся, не соединятся, не породят ничего кроме иллюзий и химер. Если же оба уважительно относятся к употребляемому слову, понимают, что это слово созидало в политике на протяжении веков, тогда их устремления пересекутся в одном понятии, обогатят его и утвердятся в новых политических свершениях. Взаимная встреча политических устремлений и воль осуществляется в понятиях или концептах. Этот момент подчеркивает и сама внутренняя форма слов. По-нять и пo-ять обозначает освоение, превращение в свое. Это встреча, брачный союз смыслов. Так же и кон-цепт (con-ceptio, con-ceptus от con-cipio – брать, принимать) связан с идеей соединения, зачатия, оплодотворения. Понятия становятся местом соединения смыслов и порождения новых. Это сложные, живущие своей жизнью явления культуры. Если путем труда, науки и искусства мы оказываемся в состоянии освоить их, как мы осваиваем другие культурные достижения – счет, правила гигиены и вежливости, трудовые навыки, то можно рассчитывать на успех или, по крайней мере, осмысленность наших политических усилий. Если же мы будем манипулировать словами и концептами, как Бог на душу положит, – а именно этим, похоже, заняты наши политики и журналисты, – то уподобимся дикарям, которые играют блестящими железками и стекляшками, не зная ни их настоящей цены, ни применения. Серьезная работа с понятиями не терпит упрощения. Простота, как известно, хуже воровства. Терпеливо и с пониманием отнеситесь к тому, что прочитаете в этой статье, в отдельных описаниях политических понятий. Чтение не будет легким, хотя предлагаемые очерки написаны максимально популярно и кратко. Возможно, придется предпринять не одну попытку, обратиться к источникам, к приводимой в примечаниях литературе. Ведь речь пойдет о явлениях гораздо более сложных, чем автомобили и компьютеры, для пользования которыми необходимы определенные навыки и знания. Так что запаситесь терпением и приступайте к нелегкому, но в высшей степени плодотворному труду – освоению политических концептов, являющихся творениями многовековой культуры, «осадками» открытий многих поколений. Понятие о каком-либо явлении не возникает раньше, чем появится само это явление. Для политики и других сфер сознательного человеческого творчества верно и противоположное: никакое политическое, т.е. целенаправленно созданное и институционно закрепленное образование, не возникает прежде появления хотя бы смутного представления о нем. Отсюда вывод: каково понятие о политическом феномене, таков и сам этот феномен, каков феномен, таково и понятие о нем. Понятие нередко определяют как «синоним "понимания сути дела", – т.е. имманентного данному типу явлений закона их существования» (1, с. 311). Будучи пониманием сути, концепт представляет собой способы перехода от явления к сущности и обратно. В состав знаково оформленного и только таким образом действительно существующего понятия входят интенсионал как «правильное определение понятия, связанное с категорией "сущности"… предмета или явления» и компрегенсия как «класс всех непротиворечиво мыслимых предметов, к которым данное слово может быть правильно приложимо (независимо от того, существуют эти предметы в действительности или нет, известно или неизвестно их существование)», между которыми и эмпирически осваиваемой реальностью находятся сигнификат как «совокупность тех (очевидных и общеизвестных общающимся. – М.И.) признаков предмета (явления), которые существенны для его правильного именования» и денотат как охватываемый понятием «класс всех реальных (эмпирически освоенных или доступных общающимся. – М.И.) … предметов» (2, с. 384). Ранние образцы научного творчества и просто философствования, например, сократовская майевтика, ориентированы на обсуждение понятий, вопросов, что есть человек, дружба, благая жизнь и т. п. Характерна в этом смысле апелляция к слову, его внутренней форме, этимологии, способам употребления («кого можно назвать справедливым?»). С ростом знаний и укоренением амбиций на исчерпывающее и «точное» описание и объяснение реальности происходит формализация понятийного аппарата. Она делает его как бы прозрачным – зачем обсуждать, что такое ноль, вакуум, масса, государство, когда это и так раз и навсегда определено, а потому безусловно ясно. Однако очень скоро возникли неувязки. «Исчезновение» при определенных, запредельных условиях массы в физике, человека в гуманитарных науках и иные «скандальные случаи» подобного рода заставили современную науку вновь обратиться к анализу понятий и оформляющих их слов. Сохранение вкуса к анализу понятий классической филологией, юриспруденцией и метафизикой (особенно на германской почве) позволили развернуть концептный анализ в области общей социологической теории – достаточно вспомнить «Основные социологические понятия» М. Вебера. На новой основе удалось восстановить герменевтику, развернуть концептный анализ в некоторых философских дисциплинах, логике, семиотике. Этот процесс затронул историю и антропологию. В последние годы он все заметнее распространяется и на политологию. Выработанная романо-германскими культурами номенклатура политических понятий становится предметом критического анализа и тщательного исторического изучения. Прежде всего следует упомянуть об исследованиях научных школ «истории понятий» (Begriffsgeschichte) (3), «истории идей» (History of Ideas) (4), «концептных перемен» (Conceptual Change) (5), о проектах «Лексикометрия и политические тексты» (Lexicometrie et textes politiques) (6), «Политические понятия Востока/Запада» (Political Concepts E/W) (7).
Выявлены несколько моделей развития понятий (8). Так, для зарождающегося концепта типична латентная фаза, когда семантическое поле осваивается самыми разнообразными словами, связанными с сущностно близкими понятию фундаментальными метафорами или когнитивными схемами (9). Понимание, но еще не понятие, какого-то явления остается слишком конкретным. Оно дробится на множество имеющих свое лицо непосредственно очевидных протопонятий. Хрестоматийный пример: эскимосы прекрасно понимают, что такое снег, но это понимание концептуализуется в виде десятков названий разных, очень конкретных «явлений» снега. Общего же названия для снега у них в языке нет. Совершенно так же возникновение политической власти воспринималось людьми крайне непосредственно и конкретно. В результате концептуализованы были отдельные, наиболее конкретно и непосредственно ощутимые «явления» власти. Это – начало (греческое arche, русское – под началом), главенство, порождение, держава, владычество-обладание, мощь, правда-управление и т. п. Такие когнитивные схемы воспроизводятся с завидным постоянством (10). Так же возникают и другие фундаментальные понятия. Идея свободы как принадлежности к роду концептуализируется через серию метафорических когнитивных схем – роста, детскости, связи с рядом поколений и т. п. (11).
К модели рассеянных протопонятий непосредственно примыкает другая – соединение ономасиологической (от смысла к именованию) фокусировки дисперсных протоконцептов с последующей семасиологической (от именования к смыслу) дифференциацией различных смысловых пластов и аспектов понятия (12). Говоря метафорически, рой неясных, но тяготеющих друг к другу идей относительно какого-то аспекта политики постепенно сбивается все плотнее. Затем в один прекрасный момент роившиеся вместе с идеями слова перекрываются и соединяются одним великолепным словом. Тогда это – уже единое – существо начинает различать внутри себя все новые краски, оттенки, переливы, узнавать в них историю сбивающегося роя идей. Подобное развитие характерно, например, для понятий суверенитет (13), а также культура/цивилизация. Античность и средневековье осваивали различные и относительно независимые протопонятия воспитанности, вежества, искусности, светскости, градскости (цивильности), галантности, совершенства и т. п. В эпоху Ренессанса проявляется их все более ощутимое «стягивание» и во второй половине XVIII в. происходит вербализация понятия: А. Фергюсон в Британии и В. Мирабо во Франции создают слово цивилизация (14), а И.Г. Гердер в Германии окончательно закрепляет за культурой базовое значение функции, результата и сущности развития человечества. Последующее развитие идет как бы в зеркальном отражении внутри концепта. Дифференцируются различные специфические значения культуры/цивилизации. Вскрывается внутренняя многозначность понятия. На разных основаниях начинают различаться культура и цивилизация, отдельные стороны культуры и цивилизации. Третья модель представляет зеркальное обращение понятия по одному или нескольким семантическим параметрам, что связано с историческими периодами смены парадигм мышления, т.н. седловинным временем (Sattelzeit). Школа истории идей выявила множество примеров подобного обращения в XVIII в. (15). Так происходит превращение специфических прав (свобод, привилегий) членов отдельных корпораций в универсальные права человека. Точно так же и общество как малая группа непосредственно общающихся индивидов («хорошее общество») становится названием общенациональной общности (16). Не менее характерный пример – превращение «старинной либеральности», основанной на принадлежности к числу свободных, щедрых, просвещенных и т. д., в «новый либерализм», который самоопределяется через атомизацию индивида и противопоставление его обществу (17). Усвоение отечественной культурой многих политических понятий в преображенном «седловинным временем» виде заставляет задуматься о сохранении или утрате в русской версии заимствованных понятий (те же культура/цивилизация и суверенитет, а также политика, конституция, режим и т. п.) «памяти» об изначальных слоях их смысла, а тем более об их исходных генотипах, когнитивно-метафорических схемах. Так, для большинства русских политиков и граждан прозрачны и не вызывают смысловых отзвуков исходной метафорики концепты интерес, эмансипация или конституция, тогда как образованным представителям романского мира их когнитивная модель если не ясна, то вполне ощутима. Рыхлость и содержательная ненаполненность многих русских версий заимствованных политических понятий открывает две противоположные, но в то же время парадоксальным образом соединенные перспективы. Первая возможность связана с тем, что смысловая «целина» заимствованного понятия создает предпосылки для его дерационализации, мифологизации, редукции до самоочевидности. В нашей истории многие политические понятия заимствовались на фоне веры в то, что с ними заимствуются простые средства решить если не все, то уж самые жгучие проблемы. Тут можно вспомнить политику, империю, администрацию, полицию, культуру, цивилизацию, конституцию, прогресс, пролетариат, революцию, диктатуру, социализм, демократию, либерализм, суверенитет, харизму, легитимность и т. п. Каждое из этих понятий казалось заимствовавшим их нашим соотечественникам кристально чистым и чудодейственным. Их противоречивость, многозначность и содержательное богатство исчезали перед верой в точность и простоту. В результате иллюзорные ясность и самоочевидность породили мифы, которые сами не нуждаются в объяснении, но зато объясняют все, что угодно. Конечно, благодаря серьезной культурной работе многие из этих заимствований постепенно начинают демифологизироваться, рационализироваться. Однако в большинстве случаев об адекватности отечественных версий исходным не может даже идти и речи. Порой приходится иметь дело фактически с самостоятельным понятием. Так, нация и национальность упрямо связываются в отечественном политическом дискурсе с кровно-родственным происхождением, тогда как исходная версия концептуализирует «порождение» как связь с территорией. Поэтому одним из важнейших критериев принадлежности к нации является место рождения. Всякому родившемуся на территории США гарантируется предоставление американского гражданства. Соответственно, понятие национальности в англосаксонской культуре объединяет более конкретные гражданство и подданство. А термин национал (national) служит для обозначения не представителя этнического меньшинства, а одновременно граждан и подданных. Вместо того, чтобы говорить «граждане США и британские подданные», можно просто сказать – «американские и британские националы». Вторая и, увы, малоиспользуемая перспектива заимствования понятия состоит в том, чтобы насытить это понятие богатым содержанием, критически используя и «просеивая» как достижения исходных культур, так и содержательные моменты политической прагматики. Это возможно в силу того, что для русского языкового чутья и мышления сняты ограничения когнитивных схем исходной метафорики, расширен простор для творчества. Нужно только вместо подчинения иллюзии абсолютной ясности и прозрачности заимствуемых понятий принять презумпцию их темноты и непрозрачности. Это, естественно, потребует труда по «расшифровке» или даже по «воссозданию» понятий, усилий по их содержательному наполнению неочевидностью смысла. Такая работа как раз и позволяет демифологизировать и рационализировать заимствуемые понятия, связать их как с политической прагматикой, так и с отечественными духовными традициями.
Рассматриваемые проблемы несколько усложняются в том случае, когда заимствованные концепты наслаиваются на фактически имеющийся автохтонный русский эквивалент. Так было, например, с империей, наслоившейся на царство и впоследствии размежевавшейся с ним. В результате каждое из понятий несколько упростилось, стало бедней, хотя их комплекс, несомненно, приобрел возможности более гибкого освоения и концептуализирования государственности имперского типа (хотя бы в отношении взаимного включения и соподчинения имперских структур).
Еще более сложная и проблематичная ситуация возникает при сопоставлении некоторых автохтонных русских понятий, например, свобода, власть, справедливость, государство и т. п. с европейскими версиями этих понятий, имеющими несколько отличные когнитивно-метафорические истоки, семантическую наполненность и историю. Возникает отнюдь не академическая проблема эквивалентности понятий. В самом деле, когда заходит речь о принципе верховенства права в правовом государстве, то крайне важно отчетливо сознавать, что же понимается под правом, а что под государством. Ведь формальное согласие с данным принципом русского и англичанина, немца и литовца, итальянца и грузина вовсе не означает согласия по существу. Неясны последствия сочетания понятий, возникающих в различных понятийных системах и отражающих разные этапы политического развития. Это касается в первую очередь одновременного использования в политическом дискурсе понятий автохтонных и заимствованных. В таком случае нередко происходит столкновение различных понятийных систем – логики германской родовой «правды» с логикой формализованного римского права, «покона и закона земли нашей» с византийскими номосом и каноном. Такое столкновение может оказаться болезненным и конфликтным. Отторжение кажущихся враждебными смыслов ведет к системной редукции, т.е. к упрощению и обеднению понятийного комплекса и его элементов. Сохранение же смысловых контрапунктов позволяет усложнять понятийную систему и ее отдельные элементы. Эта тенденция может быть, видимо, прослежена в британской политике, ориентированной на прецедент и вечность конституции. Однако может возникнуть и иллюзия гармонии. Тут вероятны простое топтание на месте или даже системная редукция, как и в случае конфликта. Наконец, и с практической, и с научной точек зрения крайне актуальна проблема адекватности концептов реальности. Весьма актуален, например, вопрос о том, насколько оправдана концептуализация с помощью ставшего интернациональным концепта демократии (или серии его расходящихся национальных версий?) качественно различных феноменов: рационального использования процедур делегирования и распределения власти, ее функциональной специализации в Западной Европе или прямо противоположного по духу и сути упрощения этих процедур, их редукции до простого плебисцитарного волеизъявления, узурпации прав и меньшинства, и большинства «всенародно избранными» в России. В связи с этим возможна попытка вычленения национальных вариантов политических понятий, получивших международное хождение. Это потребует самостоятельного и очень скрупулезного анализа реального функционирования в политических дискурсах России, Британии или Дании понятий, выражаемых созвучным вербальным знаком, восходящим к греческому первоисточнику. Здесь нужен самостоятельный компаративный анализ национальных политических феноменов. Это, однако, сложнейшая задача, которая по силам только большому международному коллективу. Реальность же такова, что только еще формирующейся отечественной политологии следует обратиться к менее масштабным, но для нас отнюдь не менее важным проблемам. Среди них – описание смысловых параметров базовых понятий отечественного политического дискурса. Эта работа трудоемка и на первый взгляд неэффектна. Однако в случае успеха польза от нее несомненна. А успехом можно признать готовность все большего числа наших сограждан критически оценить свое обращение с политическими понятиями, обогатить понимание политики, значит – более эффективно формировать ее.
Государство Первые достаточно последовательные попытки концептуализации государства связаны с проведенным древними греками противопоставлением государственной, политической, полисной организации (politeia) и догосударственного, варварского, деспотического «общения» (despoteia). В современной науке этому соответствует различение государственности и потестарности как ее прафеномена (18). Политейя опирается не столько на непосредственное могущество, сколько на достаточно формализованную систему взаимообязательств и их исполнения. Хотя и здесь принудительная сила сохраняется как последний и крайний аргумент, на первый план выдвигается качественное определение власти по регулированию системы исполнения взаимообязательств: cratos как главенства, например, «лучших» (аристократия), «чести» через формально определенные цензовые группы (тимократия), «народа» через формальные организации демов (demos). Понятие деспотия, исходно связанное с потестарностью, догосударственностью, в дальнейшем получило политическую трактовку. Связанные с этим аспекты понятия государства, как и потестарная концептуализация источников государственной власти, расматриваются в статье «Деспотия» (см. «Полис», 1994, № 2). Для ранних этапов развития понятия политической организации характерны отождествление и взаимозамена таких его смысловых аспектов как качественно определенное пространство (земля чья-то, сторона или страна чего и т. п.), язык, вера или «закон», «право/правда», принадлежность к сакральной «державе», общее происхождение (род, народ, отчина) и войско (полк). При всей эквивалентности первичных понятий в конкретных условиях какие-то из них получали преимущественное использование. На основании косвенных данных можно предположить, что у славян особо выделялось понятие языка (славяне/немцы). Затем оно было потеснено парой земля/страны: земля – прежде всего своя, а страны – примыкающие территории (19, с. 247, 251, 254). Другим важнейшим понятием был род или отчина. Господство вотчинного уклада сделало понятие отчины широкоупотребительным в целой гамме смыслов, что повлекло развитие ряда специфических понятий (см. статью «Отечество» в след. номере «Полиса»). Собственно политический акцент усиливается при именовании отчины и земли державой. Здесь объединяющее политическое начало олицетворено сакральным подателем блага политической целостности, который, собственно, и держит землю, язык, отчину. В таком словоупотреблении ярко проявился самодержавный или автократический принцип – консолидация политической общности неким высшим и непререкаемым этосом (20, с. 60–61). Затем понятие державы было уточнено и переосмыслено в связи с другими, более сложными принципами организации. Это имеет прямое отношение к имперской стадии развития нашего Отечества, к важному, но часто весьма однобоко – как единодержавие – трактуемому понятию самодержавия (см. статью «Держава» в след. номере журнала). С развитием имперских систем происходит различение центра и периферии. Этот процесс касается не только огромных по масштабам политических образований, с которыми обычно и связывают понятие империи, но и небольших, например, полиса, где в собственно городе сосредотачивается главенство над примыкающей территорией. На Руси этому соответствует противопоставление града и области, княжеского, а затем и царского стола (стольного града, столицы) и края, страны. Здесь уже и край, и страна противопоставлены не земле, а стольному граду.
Появление союзов автократий или полисов во главе с мощным центрами-гегемонами, консолидация вокруг подобных центров транспортных, информационных, бюрократических инфраструктур, концентрация запасов ресурсов и создание находящейся в распоряжении центра армии, т.е. образование империй, потребовало концептуализации. Это повлекло выделение особых понятий для центра, составляющих империю политий-провинций и пограничной зоны. Необходимо было найти специальное название для системы в целом и ее организующего принципа (структуры связей между центром и остальными частями империи). В каждом индивидуальном случае задачи концептуализации решались по-своему. Один из наиболее удачных ее вариантов был создан римлянами. Они, во-первых, довольно отчетливо выразили суть организующего принципа (imperium – «вчинение», распространение на окружающий мир политического режима), а во-вторых, сделали обозначавшее этот принцип слово также и названием всей системы в целом.
Укоренение имперской организации на русской почве приводит к формированию понятия край – украина. Особенно интересен предел как обозначение переходной зоны двух имперских образований. Сам имперский принцип и название для империи в целом обозначаются словом царство, образованным от титула императора в форме царь/цесарь, восходящего к имени Цезаря. Существенно, что титул царя использовался нашими предками прежде всего для обозначения властителя, в чью империю попадала Русь, – православного владыки Царьграда и секулярного господина своей русской украины из Сарая. Обобщение идеи имперской системы было осуществлено в понятии царства. Это слово первоначально обозначало достоинство имперского главы – царя, а затем уже принадлежности, свойства и, наконец, формы проявления царской (имперской) власти, т.е. сущностные характеристики политической системы. Важное значение для концептуализации имперской организации Московского царства имело разграничение типов внутриимперских владений-доминиумов. Это край, область, волость, вотчина, уезд, поместье. Особо в этом ряду выделяются различные по статусу город, село, деревня, посад и слобода. Различные аспекты концептуализации имперской организации у нас и в Европе рассматриваются в статье «Империя» (см. след. номер «Полиса»). Приближение «осени средневековья» на Западе позволило приступить к выработке более общих и абстрактных понятий о государственном устройстве. В значительной мере это было связано не только с интеллектуальными достижениями европейских схоластов и юристов, но с назреванием в недрах европейской теократической империи (20, с. 61–62) необходимости политического упорядочения становящейся все более громоздкой и плотной системы на новых принципах. Фокус внимания переносится на частные политические организации, которые, при чисто мыслительном существовании теократии западнохристианского мира в виде мистического тела (corpus mysticum), в сфере практической жизни становятся все самостоятельнее, оказываются «принцепсами для себя» (sibi princeps), начинают обретать первые признаки суверенитета (21). Концептуализация общего абстрактного понятия, близкого к современному понятию политической системы вообще, осуществляется с помощью старого, но не забытого окончательно римского понятия республики как универсального обозначения любого политического сообщества. Средневековые европейцы прибегали к этому понятию (repubblica, republique, commonwealth, Gemeinwohl, rzeczpospolita, etc.) для обозначения широкого диапазона явлений от всей своей вертикальной империи (res publica popoli Christiani) до отдельных корпораций. «Республика необходимо принимает (debet accipi) четыре модуса, – отмечал Бартоло да Сассоферрато, – Первый относится к целому (pro toto), например, к Империи; второй – к Республике Римлян, третий – к республике любого сообщества (cuiuslibet civitatis), четвертый – к республике любого поселения (cuiuslibet municipii)» (22). В тот же самый период «осени средневековья» европейцы постепенно вырабатывают специфическое понятие состояния (status, estate, state, stato, etat, estado, Staat etc.), которое концептуализовало новый феномен нацию-государство. На первых порах понятие статуса примерялось к монарху и возглавляемой им политической системе, к различным корпорациям-республикам, к социальному (неполитическому) положению, к имущественному состоянию или чьему-то добру, поместью. Это вполне понятно, т.к. политическая система западнохристианской теократии предполагала сосуществование различных «статусов» внутри мистического тела католической империи. Понятие статуса закреплялось за формализованной основой систем различной сложности – от корпораций и даже отдельных поместий до государства в целом. Следующий этап развития европейской государственности – т.н. государство сословий (Standestaat) – предполагает не просто парадоксальное соединение двух «статусов» (сословия также концептуализовались как статусы), но скорее их смысловое размежевание. Окончательное же торжество идеи государства-состояния приходится на период абсолютизма, когда утверждается идея абсолютного суверенного государства, земного бога Левиафана, а политические системы являют собой пример последних империй и первых наций-государств. На Руси к исходу средневековья вызревает конкурирующее с царством название отечественной политической системы – государство. Оно, однако, с самого же начала приобретает более широкую трактовку, хотя и не становится полным аналогом европейским понятиям республики и статуса-состояния. Концептуализация государства осуществляется путем переноса архаичной когнитивной схемы на новое явление. Используется родовая идея вождя как господа, т.е. могущественного деятеля, регулирующего отношения с чужими, гостями (т.e. *host – чужой, враг, гость, хозяин как участник гостеприимного обмена и *pot – хозяин, «сам»). Господь, выступающий как организатор отношений с другими – чужаками, несет функцию сугубо политическую, пусть и примитивную. В дальнейшем произошло как бы расщепление понятия на вполне бытовую трактовку гостеприимства и на его сакрализацию – перенос имени господь на горнего подателя благ, покровителя своих (православных) и защитника от чужих (поганых). Промежуточное, собственно политическое значение организации отношений с другими политико-потестарными сообществами на время перешло в латентное состояние, оказалось в тени. В российских условиях вотчинного уклада, когда политическая роль правителя и хозяйственная – владельца практически не различались, было крайне легко сделать шаг от господаря/государя в дому до царя-государя, непосредственного восприемника и обладателя сакральной державы. В результате разветвившееся древнее понятие господ, утратившее, казалось, на какой-то период свои политические качества, снова соединяется в виде понятия уже более сложного и опять вполне политического. Государство трактуется первоначально как достоинство и атрибут лица, воспринимающего благодать от горнего Господа и передающего его земцам-соотечественникам, а также как принадлежность хозяина в своем доме, вотчине. Затем уже в условиях кризиса вотчинного уклада атрибуты и свойства господина/государя переносятся на политическую систему, а там, наконец, отождествляются с самой этой системой. Это отмечал и Ключевский: «Из-за лица проглянула идея, и эта идея государства, отделяясь от мысли о государе, стала сливаться с понятием о народе… Так стали переверстываться в сознании, приходить в иное соотношение основные стихии государственного порядка: государь, государство и народ» (23).
Концептуализация статуарной политической организации как государства совпадает со становлением новой государственности в России, с начатками усвоения политической модели нации-государства. Этот процесс едва заметно (имперский принцип продолжал доминировать и, видимо, сохраняет свое значение до сих пор), но начал проявляться как раз в XVII в. В тот период вдоль западного порубежья-украины происходит более четкое определением пределов и границ. Последнее общеславянское слово было усвоено в польском оформлении, что естественно, т.к. демаркация границы касалась прежде всего Речи Посполитой, которая хотя и оставалась по типу организации империей, но как часть вестфальской системы усвоила до определенной степени принципы территориальности и политического самоопределения не от центра в бесконечность, а от границы внутрь государства. Отчасти это касалось и России – дальней периферии последующих модификаций вестфальской системы. Во всяком случае возникновение понятия и слова граница было симптомом осовременивания государственности. Граница – атрибут государства, но не царства и не отчины. «Личное тут уже не подчинено роду, а всю совокупность лиц объединяет граница… Не род, не семья, а государство встает за пределами границ» (19, с. 251).
Более или менее полное усвоение принципа территориальной государственности Россией произошло лишь с ее включением «в европейский оркестр» много десятилетий спустя. Так что реальная возможность современного или близкого к современному (модерному) понимания государства фактически появилась лишь в XIX в., равно как и предпосылки развития еще более абстрактного понятия государственности. В эволюции самоназвания русского государства в X–XVIII вв. «последовательность появления слов такова: язык – земля – страна – государство – царство – держава – империя. Данные в этом перечне слова возникали одно за другим, отражая последовательную смену представлений о земле, стране, державе, поскольку каждый новый поворот понятия о новом в развитии социального и политического устройства необходимо требовал и нового термина» (19, с. 277). Эти выводы правомерны и обоснованы самой историей, однако целесообразно учесть также изменения значений самих слов, образующих указанную последовательность, и, главное, увидеть концептуализуемые с их помощью основные этапы развития политической реальности. В результате можно говорить о трех этапах развития понятия государства. Сначала это земля со своими синонимами (архаичным языком, ориентированным на внешние взаимодействия, державой, ориентированной на выражение сакрально санкционированной сути системы). Общего понятия нет. Собственно, земля – это Русская земля. Наглядный атрибут (достоинство), а затем общая идея этого политического образования могли бы быть выражены с помощью слова земство – изобретения более позднего, но как раз очень удачно сохранившего непосредственно родовой или, в более современной трактовке, общественный характер природы земства как самодержания, самоуправления населения. Следующий имперский этап дал такие синонимы как царство, государство и снова держава. При этом внешний опыт знакомства с нациями-государствами, возникновение европейской международной системы заставляют использовать слово государство в более широком значении статуарного политического образований вообще. Новый этап возникает с присвоением международного имени империя прежним царством-государством-державой. Слова царство и империя различаются как обозначения качественно отличных поколений имперской организации: Московского царства как Третьего Рима и Петербургской империи как Рима четвертого. Понятие государство оказалось как бы зажатым между еще не отпускающей на свободу традицией царства и реальностью империи, уже успевшей подавить начала современного государства. В результате не получила своего развития концептуализация статуса-состояния территориальной политической системы. Это объясняется особенностями трансформации российской политической системы: аналогичное европейским тенденциям утверждение романовского абсолютного государства в условиях форсированной и однобокой модернизации преимущественно военно-бюрократических аспектов системы, делало Россию скорее империей, чем нацией-государством. В целом, однако, за словом государство закрепляется родовое значение, а слово держава переводится преимущественно в план внешнеполитический. Это окончательно происходит лишь в XIX в. Тогда же возникает абстракция более высокого ранга и появляется понятие государственности. Только к концу века устанавливается понятие режима как образа государственного правления, формы государственности. С завершением становления европейского понятия нации-государства к XVIII ст. оно решительно и повсеместно вытесняет широкое понятие республики как политического сообщества вообще. Государство-состояние, помимо специфического обозначения особой территориальной политической системы, начинает трактоваться и как обобщенное понятие всякой статуарной политической организации, противостоящей подвижному гражданскому обществу, а тем самым – распространяться и на предшествующие государству-состоянию статуарные формы, т.е. империю, царство, деспотию и т.п. Соответственно, и республика начала обозначать специфическую форму статуарной организации более или менее равноправных граждан как в прошлом, так и в настоящем. Характерно, что в Британии, например, эта перемена была отмечена постепенным вытеснением автохтонной формы «общего блага (дела)» или commonwealth романизованной формой republic. Однако произошла не просто замена, но фактически появилось новое понятие республики – осуществляемое сообществом равноправных граждан представительное правление с выборными органами власти, включая избираемого, а не наследственного главу государства. Старое же, расширенное понятие республики было заменено четкой парой государство/гражданское общество. К началу XVIII в. на европейской, а к середине XIX в. на российской почве . понятие государства обрело вполне современные контуры. Однако история его развития не завершилась. Взаимодействие родовых концептов (статус-состояние для романо-германских народов, государство для русских) и частично совпадающих, однако, как правило, различающихся национальных серий видовых понятий – империя, республика, союз, доминион и т. п. – задает модель развития, аналогичную семасиологической дифференциации отдельных смысловых аспектов и видовых версий родового понятия. Краткий объем статьи позволяет лишь бегло проследить появление основных типов родового понятия государства; оставив в стороне национальные серии его видовых версий и важные семантические компоненты типа граница, столица, правительство и пр. Первой и главной сущностной характеристикой современного государства является суверенитет. Суверенное государство становится ключевым типом. Однако несвойственность суверенитета имперским системам, более того, типичность включения одних царств в другие усложняют проблему суверенитета для государств, сохраняющих черты имперской организации. Возникает, например, проблема «разделения» суверенитета между метрополиями и доминионами, между союзными государствами (в федерациях, конфедерациях и т. п.) и образующими их штатами, республиками.
Концептуализация суверенного государства естественно и закономерно предполагает его отождествление с личностью (ср. гоббсовский Левиафан), возникновение юридической государственной личности и международного права как нормативной системы отношений между такими личностями. Возникает концепт государственного расчета (ragione di stato), впоследствии развитый в учения о государственных, национальных и частных (общественных) интересах. Такое различие связано с четким противопоставлением государства и гражданского общества, что предполагает трактовку национальных, интересов (pl.) как соединения целостного личностно-государственного интереса (sing.) с множественностью частных интересов (pl.) гражданского общества.
На первых порах, однако, личностная концептуализация государства, усиленная имперскими традициями суверена-правителя (ср. знаменитые заявления Людовика XIV «L'Etat c'est moi» и Наполеона «La chose publique, l'Etat, се fut moi» – цит. по 24, c. 9), логически вела к попыткам добиться абсолютного преобладания личностно-государственного начала. Отсюда возникает феномен абсолютизма и утопия правления воплощенного разума – философа на троне. Несмотря на довольно скорый крах утопии абсолютного государства и на весьма квалифицированное философское преодоление его концепции (Локк, Кант, Фихте и др.) когнитивная схема государства как личности полностью сохраняет свое значение и может служить посылкой построения рациональной политики. Действительной же опасностью является редукция рациональной политики к мифу о Левиафане. Подобная мифологизация когнитивной схемы государства как личности регулярно воспроизводится в недостаточно рационализированном сознании масс и индивидов. С этим приходится сталкиваться сейчас повседневно, слыша апелляции к России, Грузии, Башкортостану и прочим чудодейственным суверенам. Территориальность является не менее фундаментальной характеристикой современного государства. Подобно тому, как имперские, а тем более автократические системы знали лишь протосуверенитет-верховенство, территориальность в строгом смысле не была им известна. Автократии объединяют людей одного этоса (веры, рода, полка, языка) вне зависимости от их нахождения. Автократии нередко «пересекаются» или становятся номадическими. Империи, являясь открытыми системами, претендуют на мировую – в идеале – гегемонию и не знают постоянных границ. Нация-государство определяется относительно собственных границ и заключенной в них территории. Наиболее точной характеристикой статуса-состояния было бы территориальное государство. Его характеризует квазигерметичность – система в принципе закрыта, но граница позволяет регулировать степень и характер этого параметра, раскрывая государство в тех отношениях и в той степени, в какой этого требуют государственный расчет и национальные интересы. Для такого государства характерно установление единого, в идеале однородного режима по контрасту с империей, которая предполагает угасание плотности задаваемого из центра режима к ее периферии и признание особенных режимов составляющих ее доминиумов. В данной связи логичным и необходимым становится введение территориально определяемой национальности или гражданства/подданничества, установление паспортного режима. Отчетливое понимание этой логики сделало И.Г. Фихте поборником паспортизации и полицеизма, привело его к формулированию идеи «замкнутого торгового государства». Одновременно с современным государством возникает нация, которая является единством статуса-состояния и гражданского общества. Она образуется благодаря взаимодополняющему политическому (институциональному) сочетанию этнокультурных и территориальных оснований. Единство «происхождения» (natio) связано не столько с популяционно-биологической чистотой, сколько с общим языком, культурой, а нередко и верой. Территориальные основания предполагают создание торгово-хозяйственных (рынок) и коммуникационных (словесность, книгопечатание) систем. Политическое объединение этнокультурных и территориальных оснований осуществляется путем институционализации: формирования единого правового режима для гражданского общества, создание административного аппарата и паспортно-пограничного режима для государства. Европейская идея национального государства или, точнее, нации-государства фундаментально отличается от позднейшей идеи этнического государства. В то же время следует признать, что привносимый нацией-государством принцип политического равенства националов (граждан/подданных) предполагает принятие ими этнокультурных требований – государственного языка, культурных стандартов и, порой, веры. Неполное их принятие делает отдельные группы граждан политическими меньшинствами, ревитализует структуры имперского типа. Противоречия, связанные с утверждением суверенности и территориальности современных европейских государств, а также попытки реализации утопии абсолютного государства вели к политическим потрясениям, к революциям сверху и снизу, к религиозным и гражданским войнам. В этих условиях величайшее значение приобретают нерушимость и преемственность политического строя или конституции (лат. constitutio, сложение, нем. Verfassung, составление, в русском сложение, политический строй и в более юридическом смысле устав, ср. чеш. stavba tela, konstituce и как телесное сложение, и как политический строй, ustava в юридическом смысле). Соответственно, существенным признаком действительного государства в отличие от преходящих, чрезвычайных политических образований (антигосударств, по выражению Ф. Шлегеля) становится конституционность как архетип, наследуемый и воспроизводимый каждый поколением по-своему. Конституционность предполагает помимо преходящих законов, которые творит каждое поколение в лице монарха, представительной ассамблеи или путем прямого волеизъявления, существование еще и над ними неких метазаконов, вытекающих из субстанционального единства нации как последовательности поколений в рамках государства-состояния. Сообразно этому конституционная монархия и конституционное государство как таковое вовсе не «ограничены» некими политическими институтами, а напротив целиком и безусловно ориентированы на реализацию «извечной конституции» (25) и самоограничены только этой миссией. От идеи конституционности и конституционного государства – только один шаг к концепту правового государства (Rechtsstaat), предполагающему не только действительность политической конституции-строя, но и ее закрепление в виде юридической конституции-устава. При этом правовое государство может получить самые различные версии. Либеральные посылки могут реализоваться в ориентации на консервативный образец (извечная конституция Британии, неизменная – США) или на прогрессистское «бесконечное приближение» (endloser Annaherung) к идеальной конституции. Авторитарные посылки ведут к консервативному «воссозданию истинных конституций» или к прогрессистским попыткам «возвести совершенно новое здание государства исключительно по принципам разума» (26, с. 109). Авторитарное правовое государство в любых версиях неизбежно становится полицейским государством (Polizeistaat), где узурпированный полицейско-бюрократическим аппаратом государственный расчет, служит источником права. Либеральное правовое государство сталкивается с неменьшими трудностями, прежде всего с фундаментальным парадоксом одновременной недопустимости и необходимости того, чтобы государство стало источника права. Право и конституция выше государства, однако именно государство призвано придать им юридическую форму и гарантировать их незыблемость. Парадокс правового государства не разрешим в рамках формального права, хотя и здесь возможна разработка норм и процедур, смягчающих его проявления, например, обусловливание всякого мыслимого акта «возвышения» государства над правом и конституцией соответствующей правовой нормой (существующей или обязательно, в конституционном порядке, должной быть созданной). Более основательной, однако, выглядит апелляция в этих целях к обычному праву, прежде всего личным свободам (британский подход). Это не препятствует государству возвыситься над отдельными законами, но не над неписаной конституцией, не допускает произвола, ущемления гражданских прав. Кроме этого возникают возможности политических решений, связанные с представительством и народным суверенитетом.
Концепт представительства, имеющий глубокие исторические корни, проявляет понятие республики как особого типа современного государства, характеризуемого представительным правлением. Народный суверенитет позволяет обнаружить внешний по отношению к государству источник права, хотя по существу парадокс не разрешается, а лишь переносится из юридической сферы в политическую. Возникает другая проблема – «справедливости между поколениями». Возможность для каждого поколения устанавливать свою конституцию фактически лишает такую конституцию метаправового значения. Выход может быть только в самоограничении народного суверенитета, что подрывает принцип верховенства общей воли (volonte generale) в ее плебисцитарном выражении. Чистая, непосредственная демократия оказывается невозможной в современном государстве, да и вообще она органична лишь для дополитических, чисто социетальных общностей-коммун. Однако прямая демократия, как и принцип народного суверенитета необходимы для средового наполнения и подкрепления современных государственных структур. Отсюда вполне естественно следует возникновение концепта демократической республики: представительного правления на основе народного суверенитета, примата политических свобод личности и прав на самоорганизацию общин-корпораций. Под это понятие вполне подпадают многие западноевропейские монархии, ставшие de facto демократическими республиками при сохранении института монархии как дополнительной гарантии конституционности и «справедливости между поколениями».
Ликвидация теократии в виде вертикальной западноевропейской Imperia Christiana потребовала самоопределения современного государства и в конфессиональном отношении. Вырабатываются принцип секулярности и отвечающее ему понятие светского государства – отделенного от Церкви и рассматривающего вопросы веры как частное дело в рамках гражданского общества. До определенной степени секуляризованным является и клерикальное государство. Господствующая в гражданском обществе вера и институционально представляющая ее Церковь получают признание государства; определенные сферы, например, образование передаются под контроль церкви. Характерным символическим актом является соединение в одном лице главы государства и Церкви, типичное для ряда ранних протестантских государств. Во многих случаях такой символизм пережиточен из-за высокой фактической секуляризации современных государств. Современной модификацией теократии стали идеократии, т.е. государства, где определенные идеологии суть источники права и конституции. Характерной в данной связи была дискуссия евразийцев по поводу идеократии как естественной государственной формы для России-Евразии. Это понятие вполне корректно применимо и к СССР, где идея строительства коммунизма представлялась власти достаточным основанием для государственности и конституционности. Идеократические черты вполне отчетливо проявились и в строении «третьего рейха» с его идеей расового превосходства и принципом фюрерства (Furerprinzip). Идеократия вообще характерна для стран, подвергающихся форсированной модернизации в соответствии с тем или иным утопическим проектом, нередко связанным с мечтой о ликвидации разрыва между государством и гражданским обществом. Среди подобных проектов выделяются анархистские и социалистические утопии сокрушения государства, утверждения прямой демократии и создания на этой основе счастливого общества. Государство может при этом насильственно разрушаться или ему навязывается «отмирание». Важно лишь, чтобы болезненный раскол на притесняемое общество и тираническое государство сменился торжеством тотального общества. Противоположная, казалось бы, по интенциям этатистская утопия тотального государства, фактически воспроизводит ту же логику. Нужно ликвидировать постоянный разлад между мятежным, бестолковым обществом и преисполненным добродетели правительством путем тотального огосударствления. На практике создание реального тоталитаризма обернулось весьма отличными от теории результатами. Рафинированно-гомогенного общества, равно как и такого же чистого государства не получилось. Результатом экспериментов стали нацистское государство-движение (Bewegungsstaat) и коммунистическая партия-государство. Более оправданной оказалась линия на компромиссный прагматизм, выработку институтов посредования между государством и гражданским обществом – партийных систем, механизма лоббирования, институционализацию социальных движений, профессиональных союзов, гражданских инициатив и т. п. Существенным шагом в данном направлении стало создание социального государства, взявшего на себя частичное выполнение представляющих национальный интерес функций гражданского общества, которые в силу тех или иных причин не могли быть обеспечены частными корпорациями и индивидами. Это, естественно, повлекло ограничение частной инициативы и возможностей гражданского общества. Конституционность, представительность и демократизм современного государства гарантировали временный характер вторжения социального государства в сферу гражданского общества. Как только возникла реальная возможность «разгрузить» государство, отвечающие этому программы, названные неолиберальными или неоконсервативными, были осуществлены. Связанное с этим ослабление государства не носит необратимого характера, а скорее отражает естественные для процесса развития колебания вокруг стандартов конституционной нормы и отвечает принципам компромиссного прагматизма. Понятие современного государства, таким образом, является многогранным и многомерным. В связи с этим попытки ухватиться за одну словесную формулу, например, правовое государство, социальное государство, вульгарно и прямолинейно их интерпретировать, а тем самым редуцировать до некого мифа могут иметьисключительно негативные последствия – самообман и дезориентацию собственного мышления, навязывание согражданам нелепых и разрушительных утопий. Развитие российской государственности лежит на путях прояснения и критическойпереработки отечественной традиции, очень аккуратного и неторопливого, но надежного усвоения созвучного нам исторического опыта других государств.
Список литературы 1. Философская энциклопедия. Т.4, М., 1967. 2. Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990. 3. Школа истории понятий возникла благодаря усилиям О. Брукнера, Р. Козеллека и В. Конце. Представителями этой школы написано множество книг и статей, однако крупнейшим достижением является семитомная энциклопедия: Geschichtliche Grundbegriffe. Historisches Lexikon zur politisch-sozialer Sprache in Deutschland, Stuttgart, 1972–1992. 4. Школа истории идей сложилась вокруг международных изданий: «Journal of the History of Ideas» и четырехтомного «Dictionary of the History of Ideas», New York, 1973. 5. Наиболее авторитетные центры изучения концептных перемен – Кембридж и Миннеаполис, исследователи – Кв. Скиннер, Дж. Покок, Т. Болл (см. его статью «Власть» – «Полис», 1993, № 5), коллективные труды последних лет Languages of Political Theory in Early Modern Europe, Camb., 1987; Conceptual Change and the Constitution, Lawrence, 1988; Political Innovation and Conceptual Change, Camb., 1988.
6. Проект возглавляется Жаком Жилому. Важнейший результат проекта – трехтомный словарь Dictionnaire des usages sociopolitique du francais (1770–1815), P., 1985, 1987, 1988. 7. Международный проект, координируемый П. Чилтоном (Великобритания), М. Ильиным (Россия) и Я. Мейем (Дания). Ведется подготовка международной монографии о концептных переменах в ходе детоталитаризации политического дискурса на Востоке и на Западе. Часть промежуточных результатов опубликована в специальном выпуске журнала «Discourse& Society», 1, 1993.
8. Ильин М.В. Научное описание понятий в контексте развития политической культуры. – Язык в контексте культуры. Дипломатическая академия МИД РФ, 1993. 9. Чилтон П. По ту сторону безопасности: метафора у пределов политической мысли. – «РКиСМ», 1990, №5. 10. Ср.: Власть (как авторитетно-властное полномочие) (authority), Власть (как властное могущество вообще) (power), Влияние (influence), Принуждение (coercion). – 26 основных понятий политического анализа. – «Полис», 1993, № 1, с.84–86. 11. Benveniste E. Le vocabulaire des institutions indo-europeennes. P. 1969. Русский перевод главы о свободе в кн.: Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 1974. 12. Проблема соотношения семасиологических и ономасиологических аспектов развития понятий поставлена в 1972 г. Р. Козеллеком во введении к упоминавшейся энциклопедии исторических понятий. Независимо от него М.В. Ильиным была разработана описываемая модель и представлена в докладе «Культура: семасиологическая и ономасиологическая перспектива» на конференции «Язык и культура» (МГУ, 1991). См. также 13. 13. Ильин М.В. Собирание и разделение суверенитета. – «Полис», 1993, № 5. 14. Benveniste E. Civilisation. Contribution a l'histoire du terme. – Hommage a L. Febvre. P., 1954. Перевод в кн.: Бенвенист Э. Общая лингвистика. О рецепции концепта цивилизация в России см.: Будагов Р.А. История слов и история общества. М., 1971, с. 108 и далее; Степанов Ю.С. Слова «правда» и «цивилизация» в русском языке. – «Известия АН», ОЛЯ, 1972, т. 31, вып. 2. 15. Концепция «седловинного времени» изложена во введении Р. Козеллека к энциклопедии «Исторические понятия», примеры – в отдельных статьях этого издания. 16. Koselleck R. Kritik und Krise. Freiburg, 1969. 17. Впервые и основательно проблема обращения древней либеральности в новый либерализм была рассмотрена Б. Констаном в работе 1819 г., опубликованной на русском языке в журнале «Полис», 1993, № 1. Наиболее значительное новейшее исследование проблемы: Strauss L. Liberalism, ancient and modern. L., 1989. 18. Куббель Л.E. Очерки потестарно-политической этнографии. М., 1988; Он же. Этнические общности и потестарно-политические структуры доклассового и раннеклассового общества. – Этнос в доклассовом и раннеклассовом обществе. М., 1982. 19. Колесов В.В. Мир человека в слове Древней Руси. Л., 1986. 20. Ильин М.В. Ритмы и масштабы перемен (О понятиях «процесс», «изменение» и «развитие» в политологии). – «Полис», 1993, № 2, с. 57–68. 21. Skinner Q. The State. – Political Innovation and Conceptual Change. Camb. 1988, p.90–131; Idem. The Foundation of Modern Political Thought. Camb. 1978. См. также 13. 22. Цит. по: Mager W. Republik. – Geschichtliche Grundbegriffe. Historisches Lexikon zur politisch-sozialen Sprache in Deutschland. Bd. 5, Stuttgart, 1984, s. 561. 23. Ключевский В.О. Соч., т. 3. М., 1988, с. 63–64. 24. Медведев И.П. Некоторые правовые аспекты византийской государственности. – Политические структуры эпохи феодализма в Западной Европе VI–XVII вв. Л., 1990. 25. Pocock J.G.A. The Ancient Constitution and the Feudal Law. Cam. 1987. 26. Гумбольдт В. Мысли о конституционном государственном устройстве в связи с новой Французской конституцией. – «Полис», 1993, № 1.