Исторические сведения о древних германцах

Самые ранние этнографические сведения о германцах сообщил Юлий Цезарь, покоривший к середине I в. до н. э. Галлию, в результате чего вышел к Рейну и столкнулся в сражениях с германцами. Римские легионы к концу I в. до н. э. продвинулись до Эльбы, и в I веке появились труды^[27]
, в которых подробно описаны расселение германских племён, их общественное устройство и нравы.

Рассмотрение социально-экономического строя Поздней Римской империи, и в частности вопроса о предпосылках феодального раз­вития в недрах переживавшего глубокий и всесторонний кризис рабовладельческого общества, заставило обратиться к изучению той силы, которая нанесла смертельный удар империи и тем са­мым расчистила путь для генезиса феодализма и феодально-зависимого крестьянства. Такой силой явились варвары. Вторжения германских пле­мен, гуннов, венгров, других степных народов, а также славян, арабов, се­верных германцев-норманнов наполняют почти весь изучаемый нами пе­риод. Они привели к коренной перекройке этнической, лингвистической и политической карты Европы, к возникновению новых государственных образований. Невозможно понять начальный этап становления европей­ского крестьянства, не обратив самого пристального внимания на обще­ственные и хозяйственные порядки, существовавшие у этих народов.

Как неоднократно подчеркивали Маркс и Энгельс (см.: Маркс К., Эн­гельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 20, с. 643; т, 3, с. 21, 22, 74 и др.), решающую роль в разрушении Римской империи сыграли германцы (при всей этнической неопределенности этого понятия, о чем см. ниже), поэтому представляет­ся необходимым особенно подробно обрисовать их аграрные отношения. Целесообразность этого объясняется также и тем, что в научной литера­туре по вопросу о социально-экономическом строе германцев нет едино­душия, и настоятельна потребность разобраться в существующих конт­роверзах.

Процесс формирования крестьянства как класса раннефеодального общества в Западной Европе начался после завоевания варварами территории Римской империи. Главную роль в Великих переселениях играли германские племена. Поэтому изучение их социального строя — необходимая предпосылка анализа истории возникновения крестьянства. В какой мере можно говорить о том, что феодальное подчинение крестьян было подготовлено в века, предшествовавшие завоеваниям? Имелись ли какие-либо зародыши раннефеодальной системы у германцев? Как надле­жит понимать преемственность между этими двумя этапами истории Ев­ропы — до и после варварских вторжений и переселений? Эти вопросы оживленно дебатировались на протяжении двух последних столетий раз­вития исторического знания. Не вдаваясь здесь в рассмотрение споров между «романистами» и «германистами», необходимо подчеркнуть, что, оставляя в стороне политические, национальные и философско-идеоло­гические причины противоборства школ историков, существенную труд­ность для познания общественно-экономических отношений у германцев представляло состояние источников. Историкам приходилось строить свои заключения на сообщениях греко-римских писателей, но содержа­щаяся в их сочинениях информация отрывочна, крайне неполна, тенден­циозна и дает основания для неоднозначного и даже предельно противоре­чивого истолкования.

В самом деле, общественный строй германцев историки разных на­правлений характеризовали и как первобытное равенство, и как господст­во аристократии и крупного землевладения, эксплуатировавшего труд подневольных крестьян. Экономический быт германцев понимали то как номадизм, то как переходную стадию от кочевничества к примитивному земледелию, то как «кочевое земледелие», то как переложное земледелие при преобладании скотоводства, наконец, как развитое земледельческое хозяйство (Weber, 1924). Ожесточенные споры вызывал и вопрос об общи­не: если одни историки находили в древней Германии общиннородовой быт и видели в ней колыбель средневекового маркового устройства, то другие, отрицая любые намеки на подобное устройство, утверждали, что германцы знали частную собственность на землю. Теории, согласно кото­рой германцы явились силой, разрушившей Римскую империю и обно­вившей Европу, противопоставлялась теория, отрицавшая какую бы то ни было катастрофу при переходе от древности к средневековью: германцы якобы постепенно проникли в империю и приобщились к ее цивилиза­ции, близкой к их собственным социальным порядкам (Dopsch, 1923; Коehne, 192S; KulturbruchoderKulturkontinuität.., 1968).

Такая полярность суждений об одном и том же предмете поневоле за­ставляет призадуматься: существует ли надежда получить сколько-нибудь объективное знание об этом предмете? Ведь сторонники взаимно исклю­чавших точек зрения привлекали все тот же фонд источников — неужели состояние последних настолько безнадежно, что и впредь будет давать основания для прямо противоположных заключений?!

Поэтому очерк аграрного строя древних германцев приходится начи­нать с рассмотрения вопроса о памятниках, в которых он нашел свое отра­жение.

Как уже сказано, историки в своих суждениях традиционно исходили из анализа сообщений античных писателей. Эти письменные свидетельст­ва появляются с тех пор, как представители античной цивилизации всту­пили в контакты с германскими варварами. Но отношения с варварами были по преимуществу немирными: Рим то оборонялся от германских вторжений, то вел против них наступательные войны; военные действия перемежались переговорами и обменом посольствами. В Германии побывали полководцы и воины, купцы и должностные лица, все они смотрели на ее население и его быт настороженно или просто враждебно. Строй жизни народов, живших за Рейном и Дунаем, неизменно виделся в проти­востоянии строю римской жизни.

Первое крупное столкновение между Римом и германцами — вторже­ние кимвров и тевтонов, которые около 113 г. до н.э. двинулись из Ютлан­дии в южном направлении и в 102 и 101 г. до н.э. были разгромлены Марием. Правда, не существует достоверных сведений о том, что эти племена вообще были германцами, древние авторы именовали их «кельтами» или «кельто-скифами», и к германцам впервые их причислил лишь Цезарь.

Цезарь, который в ходе завоевания Галлии в середине 1 в. до н. э. всту­пил в более интенсивные отношения с германским племенем свевов, втор­гшимся в эту страну, оставил довольно пространные описания германцев (два «германских экскурса» в «Записках о Галльской войне»). Но, конечно, Цезарь, политический деятель и полководец, был весьма далек от намере­ния собрать объективную информацию о свевах в чисто познавательных целях — он заботился и об оправдании и превознесении собственных дей­ствий в Галлии. Разгром свевов, огромные массы которых перешли Рейн и захватили часть земель галлов, был нелегким делом даже для такого воена­чальника. Экскурс о свевах в IV книге его «Записок» входил в донесения римскому сенату: «германский экскурс» в VI книге, независимо от того, был ли он присоединен Цезарем при окончательной работе над этим сочи­нением или же возник вместе со всеми остальными комментариями, также отнюдь не чужд тенденциозности в отборе и истолковании материала. Хотя Цезарь форсировал Рейн, в глубь Германии он не заходил, и сообщае­мые им сведения могли быть почерпнуты лишь у прирейнских племен или у германцев, переселившихся в Галлию. Это не помешало Цезарю распро­странить сделанные им локальные наблюдения на германцев в целом.

Приблизительно полтора столетия спустя, в самом конце I и начале II в. н. э., о германцах писал Тацит: помимо повествования о войнах и пере­говорах римлян с разными германскими племенами (в «Историях» и «Ан­налах») он сочинил книгу «О происхождении и местожительстве герман­цев» (более известную под названием «Германия»), содержащую разнооб­разные сведения о них. Частью они были собраны у очевидцев — воинов и купцов, но немалую долю сведений Тацит позаимствовал у других авторов, и, следовательно, эта информация могла уже устареть ко времени состав­ления его труда.

Кроме произведений Цезаря и Тацита — «коронных свидетельств» о германцах, сообщения о них сохранились в трудах Страбона, Веллея Патеркула, Гая Плиния Старшего, Плутарха, Флора, Аппиана, Диона Кассия и других древних авторов; события более позднего времени рисуются в «Истории» Аммиана Марцеллина (IV в.).

Значительная часть письменных известий о германцах не принадлежит очевидцам. Но и в тех случаях, когда автор повествования непосредствен­но общался с ними, подобно Цезарю, достоверность его сообщений под­час вызывает самые серьезные сомнения. Северные варвары были чужды грекам и римлянам и по языку, и по культуре, по всему строю своей жиз­ни — они были выходцами из иного мира, который пугал и настораживал.Иногда этот мир внушал и другие чувства, например чувство ностальгии по утраченной чистоте и простоте нравов, и тогда описание германских порядков служило, как у Тацита, средством косвенной морализаторской критики римской пресыщенности и испорченности — у древних авторов существовала давняя традиция восприятия «примитивного человека», не испорченного цивилизацией, и связанные с нею штампы они переносили на германцев. В этих условиях сообщения античной этнографии и анналистики о жителях заальпийской Европы неизбежно окрашивались в специ­фические тона. Читая эти сочинения, сталкиваешься в первую очередь с идеологией и психологией их авторов, с их представлениями о варварах, в большой степени априорными и предвзятыми, и вычленить из такого рода текстов реальные факты жизни германцев крайне трудно. Сочинения ан­тичных писателей характеризуют прежде всего культуру самого Рима, ку­льтура же германцев выступает в них сильнейшим образом преломленной и деформированной взглядами и навыками мышления столкнувшихся с нею носителей совершенно иной культурной традиции. Варварский быт служил античным писателям своего рода экраном, на который они прое­цировали собственные идеи и утопии, и все заслуживающие доверия фак­тические сведения в их сочинениях надлежит оценивать именно в этом идеологическом контексте. Трудности, встающие перед исследователем, заключаются не столько в том, что сообщаются неверные сведения о вар­варах — они могут быть правильными, но оценка их значения, их компо­новка в общей картине, рисуемой античным писателем, всецело определя­ются установками автора.

Не отсюда ли обилие научных контроверз в интерпретации данных о германцах, оставленных греко-римской историографией? Историческая и филологическая критика давно уже продемонстрировала, на какой шат­кой и неверной основе строится картина германского общественного и хо­зяйственного устройства (Norden, 1923; Much, 1967). Однако отказаться от привлечения показаний Цезаря и Тацита в качестве главных свидетельств о материальной жизни германцев историки не решались до тех пор, пока не сложился и не приобрел достаточной доказательности комплекс других источников, в меньшей мере подверженных произвольному или субъек­тивному толкованию, — данных археологии и связанных с нею новых дис­циплин. При этом речь идет не о накоплении разрозненных вещественных находок (сами по себе они фигурировали в научном обороте давно, но не могли сколько-нибудь серьезно изменить картины древнегерманской жизни, сложившейся на основе письменных свидетельств; см.: Неусыхин. Общественный строй.., 1929, с. 3 и сл.), а о внедрении в науку более точной и объективной методики исследования.

В результате комплексных археологических исследований с привлече­нием картографирования, климатологии, почвоведения, палеоботаники, радиокарбонного анализа, аэрофотосъемки и иных относительно объек­тивных новых методов, в особенности же в результате успехов в археоло­гии поселений (Siedlungsarchäologie. См.: Jankuhn, Einführung.., 1977), перед наукой в настоящее время открылись перспективы, о которых еще недавно даже и не помышляли. Центр тяжести в обсуждении древнегерманского материального быта явственно переместился в сферу археологии и в свете собранного ею и обработанного материала неизбежно прихо­дится пересматривать и вопрос о значимости письменных свидетельств о германских племенах. Если ряд высказываний римских писателей, прежде всего Тацита, высказываний о явлениях, которые легко распознавались даже при поверхностном знакомстве с бытом германцев, находит археоло­гическое подтверждение (Jankuhn, 1966), то наиболее важные их сообще­ния о социально-хозяйственной жизни в древней Германии оказываются, как мы далее увидим, в разительном контрасте с новыми данными о полях, поселениях, погребениях и культуре народов заальпийской Европы в первые века нашего летосчисления, данными, многократно подтвержден­ными и, несомненно, репрезентативными, лишенными элемента случай­ности.

Само собой разумеется, археология не в состоянии ответить на многие из вопросов, которые волнуют историка, и сфера ее компетенции должна быть очерчена со всею определенностью. Нам еще предстоит обратиться к этой проблеме. Но сейчас важно вновь подчеркнуть первостепенную зна­чимость недавних археологических открытий в отношении хозяйства гер­манцев: обнаружение остатков поселений и следов древних полей корен­ным образом меняет всю картину материальной жизни Средней и Север­ной Европы на рубеже н.э. и в первые ее столетия. Есть основания утверждать, что упомянутые находки аграрного характера кладут конец длительным и продемонстрировавшим свою бесплодность спорам, свя­занным с истолкованием высказываний Цезаря и Тацита о германском земледелии и землепользовании — лишь в свете реконструкции полей и поселений становится вполне ясным, что эти высказывания не имеют под собой реальных оснований. Таким образом, если еще сравнительно недав­но казалось, что археология может послужить только известным дополне­нием к анализу литературных текстов, то ныне более или менее ясно, что этим ее роль отнюдь не исчерпывается: самым серьезным образом под со­мнение поставлены ключевые цитаты из «Германии» и «Записок о Галль­ской войне», касающиеся аграрного строя германцев, — они представля­ются продуктами риторики или политической спекуляции в большей мере, нежели отражением действительного положения дел, и дальнейшие попытки их толкования кажутся беспредметными.

И все же затруднение, которое испытывает исследователь древнегерманского общества, остается: он не может игнорировать сообщений ан­тичных авторов о социальной и политической жизни германцев, тем более что археологические находки дают куда меньше данных на этот счет, неже­ли об их материальной жизни. Но здесь приходится учитывать еще одно обстоятельство.

Интерпретация текстов античных авторов осложняется, помимо про­чего, еще и тем, что они характеризовали германские отношения в катего­риях римской действительности и передавали понятия, присущие варварам, на латинском языке. Никакой иной системой понятий и терминов римляне, естественно, не располагали, и возникает вопрос: не подверга­лась ли социальная и культурная жизнь германцев — в изображении ее ла­тинскими писателями — существенной деформации уже потому, что по­следние прилагали к германским институтам лексику, не способную адекватно выразить их специфику? Что означали в реальной жизни варваров rex, dux, magistratus, princeps? Как сами германцы понимали тот комплекс по­ведения, который Тацит называет virtus? Каково было действительное со­держание понятий nobilitas или dignatio применительно к германцам? Кто такие германские servi? Что скрывалось за терминами pagus, civitas, oppidum? Подобные вопросы возникают на каждом шагу при чтении «Записок» Це­заря и «Германии» Тацита, и точного, однозначного ответа на них нет. Комментаторы этих сочинений нередко указывают на германские терми­ны, которые, по их мнению, должны были обозначать соответствующие явления реальной жизни (Much, 1967; Wührer, 1959), однако термины эти зафиксированы много столетий спустя, содержатся в северогерманских, преимущественно скандинавских, средневековых текстах, и привлечение их для истолкования древнегерманского социального строя подчас риско­ванно. В отдельных случаях обращение к германской лексике кажется оправданным — не для того, чтобы подставить в латинское сочинение ка­кие-либо готские или древнеисландские слова, но с целью прояснить воз­можный смысл понятий, скрытых латинской терминологией.

Во всяком случае, осознание трудностей, порождаемых необходимо­стью перевода — не только чисто филологического, но и перехода из одной системы социокультурных понятий и представлений в другую, — помогло бы точнее оценить античные письменные свидетельства о древних герман­цах.

Археология заставила по-новому подойти и к проблеме этногенеза гер­манцев. «Germani» — не самоназвание, ибо разные племена именовали себя по-разному. Античные авторы применяли термин «германцы» для обозна­чения группы народов, живших севернее Альп и восточнее Рейна. С точки зрения греческих и римских писателей, это племена, которые расположе­ны между кельтами на западе и сарматами на востоке. Слабое знание их быта и культуры, почти полное незнакомство с их языком и обычаями де­лали невозможным для соседей германцев дать им этническую характери­стику, которая обладала бы какими-либо позитивными отличительными признаками. Первые определенные археологические свидетельства о гер­манцах не ранее середины I тысячелетия до н.э., и лишь тогда «германцы» становятся археологически ощутимы, но и в это время нельзя всю террито­рию позднейшего расселения германцев рассматривать как некое архео­логическое единство (Монгайт, 1974, с. 325; ср.: DieGermanen, 1978, S. 55 ff.). Мало того, ряд племен, которых древние относили к германцам, по-види­мому, таковыми или вовсе не являлись, или же представляли собой сме­шанное кельто-германское население. В качестве своеобразной реакции на прежнюю националистическую тенденцию возводить происхождение германцев к глубокой древности и прослеживать их непрерывное авто­хтонное развитие начиная с мезолита ныне раздаются голоса ученых о не­определенности этнических границ, отделявших германцев от других на­родов. Резюмируя связанные с проблемой германского этногенеза трудно­сти, видный немецкий археолог вопрошает: «Существовали ли вообще германцы?» (Hachmann, 1971, S. 31; Ср.: Döbler, 1975).

В целом можно заключить, что вместе с уточнением исследовательской методики и переоценкой разных категорий источников наши знания о социально-экономическом строе германцев одновременно и расширились, и сузились: расширились благодаря археологическим открытиям, которые дали новые сведения, до недавнего времени вообще не доступные, в резу­льтате чего вся картина хозяйства германцев выступает в ином свете, неже­ли прежде, сузились же наши знания о социальной структуре древних гер­манцев вследствие того, что скептицизм по отношению к письменным свидетельствам античных авторов стал перерастать в полное недоверие к ним — его источником явились, с одной стороны, более ясное понимание обусловленности их сообщений римской культурой и идеологией, а с дру­гой — ставшие очевидными в свете находок археологов ошибочность или произвольность многих важнейших известий римских писателей.