Проблема рациональности в контексте тематических сдвигов в эпистемологии

А.В. Галухин

В статье рассматривается изменение статуса проблемы рациональности и трансформация подходов к ее решению в контексте расширения предметного поля эпистемологических исследований. Выделяются: (I) тенденция к плюрализации когнитивного опыта и дверсификации способов его осмысления; (II) тенденция к историзации и диалектизации понятия рациональности; (III) тенденция к переориентации эпистемологии на изучение познания и определение конституентов рациональности в плане соотнесения логически-нормативных установок и металогически-диспозитивных факторов рационализации познавательного процесса, выявления условий предпосы- лочной детерминации научного познания и его связей с метанаучным контекстом.

Общей интенцией классических гносеологических исследований, заявленной в подходах к проблеме рациональности, было развитие таких стратегий «критики разума», которые позволяли бы производить демаркацию разумного от всего неразумного — рефлексивно непрозрачного и логически не прорабатываемого содержания и обеспечивали бы выявление контура рациональности в регулятивных структурах и конструктивных основаниях познавательной деятельности. В пределе такое исследование было ориентировано на раскрытие основоустройства той или иной эпистемы. В специфической области философии науки рациональность тематизировалась в рамках различных типов рефлексии, которым соответствует, с одной стороны, логическая экспликация нормативных структур, например, определение процедур научного обоснования «в плане их соответствия универсальным логическим стандартам», а с другой стороны, оценка «разумности», «целесообразности приложения этих процедур в соответствии с определенным идеалом научности» [11: c. 45-50]. Дивергенция этих типов рефлексии — проблематичность установления их соотносительности в философии и методологии науки определяет содержание проблемы рациональности, как она ставилась и разрабатывалась, например, в постпозитивистском философско-научном дискурсе.

Для целого ряда современных философских программ общим становится стремление тематизировать рациональность в плане многообразной вовлечен- ностиразума, рассматриваемого из перспективы лингвистических, коммуникативных, исторических, прагматических, экзистенциальных контекстов, — обращение к этим контекстам является, как известно, темой неклассической философии. Объективные пределы понимания актуального смысла проблемы рациональности определяются в значительной мере рефлексией на историческую ситуацию в культуре, идентифицируемую как ситуация постмодерна: сознание культуры постмодерна стремится выразить себя в феномене «постметафизического мышления», — в предметном плане такого мышления производится критическая деструкция позиций классической «метафизики» — «универсализма» и «фундаментализма», «эссенциализма» и «бинариз- ма», «логоцентризма» и «аксиоцентризма», а это позиции, с которыми классическая философия связывала обоснование универсальности притязаний теоретического и практического разума. Очевидно, что изменение понимания статуса рациональных стратегий в познании, равно как и изменение условий и направлений поиска самих критериев рациональности, конституирующих ее оснований, являются показателями существенного расширения собственного предмета гносеологических и эпистемологических исследований.

Для целей тематической пропедевтики можно выделить, по крайней мере, три ключевые тенденции, которые репрезентативны в плане раскрытия ситуации с обсуждением проблемы рациональности в современной эпистемологии, — с проявлением этих тенденций сопряжено возникновение комплекса новых проблем:

тенденция, проявившаяся в актуализации принципа полилогичности, — это тенденция к плюрализации когнитивного опыта и диверсификации способов его философско-теоретического осмысления.

тенденция, проявившаяся в актуализации принципа историзма, — это тенденция к релятивно-историческому пониманию знания и диалектиза- ции понятия рациональности.

тенденция, проявившаяся в актуализации принципа трансдискурсивной открытости, — это тенденция к размыканию теоретико-познавательного дискурса на контекст целостной коммуникативной и практической деятельности человека.

Тенденция к плюрализации когнитивного опыта и способов его философско-теоретического осмысления. Изменение условий и направлений поиска конституирующих рациональность оснований результирует введением ее новых определений, выражающих признание объективного многообразия типов и форм рациональности, видов проявления ее как универсальной характеристики познавательной и практической деятельности человека. В современной эпистемологии проблема рациональности ставится и обсуждается в контексте соотношения научных и ненаучных форм знания и типов мышления, — общезначимым становится признание нередуцируемого многообразия когнитивных практик, при котором каждый тип знания обнаруживает присущие ему контуры рациональности, формы обоснования и критерии приемлемости, способы организации, сферы применимости [1: с. 235-247]. Следует заметить, что ситуация выделения различных профилей научной рациональности была своеобразно предвосхищена еще Баденскими неокантианцами, обосновавшими различие номотетической методологии естественных наук («наук о природе») и идиографической методологии наук гуманитарных («наук о культуре»). Показательно также произведенное ранее В. Дильтеем разведение установок рассудочного объяснения (теоретического конструирования «по поводу жизни») и имманентного исторического понимания («понимания жизни, исходя из нее самой») в проектировании и обосновании особого статуса «наук о духе», что стало особенным аргументом в пользу признания полилогичности научного разума. На исходе эпохи модерна объектом критики стала сциентистская трактовка феномена рациональности, исходившая из утверждения приоритетного значения модели научной рациональности и представления о науке как «прогрессивно снимающей» в себе другие формы и типы знания. Закреплению рефлексивного полилогоически открытого понимания рациональности в эпистемологии особенно способствовала комплексная парадигмальная трансформация философского дискурса, которую Ю. Хабермас обозначил как «выход из философии субъекта» и утверждение «коммуникативного разума против разума субъект-центрированного» [15: с. 124]. Соответственно разным типам действия и понимания знания различаются горизонты значимости понятия рациональности: в одном случае рациональность «соизмеряет себя со способностью единичного субъекта ориентироваться в пространстве подлинного смысла своих мыслей и высказываний», в другом случае рациональность исчисляется «по способности вменяемых участников интеракций ориентироваться в претензиях на значимость, которые выдвигают субъекты, претендующие на взаимное признание» [15: с. 124]. Такой поворот имел определенный резонанс в философии науки, что особенно выразилось в обращении к проблемам коммуникативных факторов и конвенциональных форм развития научного знания. В этом поле интересов развиваются оригинальные концепции, заложившие основу трансдискурсивно-конвергентного понимания научной рациональности: так, например, Л. Флек развивает концепцию «мыслительного коллектива» с определенным «стилем мышления», представляющим конвергенцию когнитивных и социальных детерминантов рациональности. В этом же направлении были разработаны концепции, в которых определяется роль социально-эпистемических сообществ в установлении параметров рационализации познавательного процесса.

Тематический вектор этот можно проследить от концепции «научных революций» Т. Куна, исследовавшего парадигмально-релятивные основания науки и соответствующие им способы действия научного сообщества на основе принимаемых и преобразуемых «дисциплинарных матриц», до теории Н. Решера, представлявшего «методологический прагматизм» как аспект коммуникации в рамках социально-эпистемических формаций. А предельное выражение данной тенденции в рамках экстерналистского подхода прослеживается в работах «социальных историков» и «социологов науки», развивавших как макроаналитические, так и микроаналитические стратегии анализа и реконструкции научной деятельности. Для эпистемологии в целом «выход из философии субъекта» показал, что диалектика знания может стать перспективно-открытой — ориентированной на непред- заданное в началах будущее, если понимать ее как феномен интерсубъективной коммуникации, обеспечивающей полилогическое развертывание всеобщности массива знаний на фоне «жизненного мира», фундирующего различные типы дискурса, виды знания и формы практической ориентации.

Другая общезначимая тенденция связана с актуализацией принципа историзма в понимании оснований конституирования и форм проявления рациональности в познании. Усиление тенденции к исторической релятивизации и диа- лектизации понятия рациональности свидетельствует о критической переоценке потенциала классических гносеологических и неопозитивистских аналитических стратегий, опиравшихся на фундаменталистские (логико-эмпирицистские) модели анализа структуры знания и процедур его обоснования. Собственно, лингвистический поворот (переход «от парадигмы сознания к парадигме языка»), определившийся в курсе развития неопозитивистских аналитических стратегий, явился парадигмальным сдвигом, значение которого проявилось и в составе образования принципов неклассической эпистемологии. Следует признать эври- стичность первичного обращения к проблемам логико-семантического анализа и прояснения статуса языка науки. Такое обращение было мотивировано стремлением выработать стратегию демаркации за счет определения общезначимых условий операционализации репрезентативных функций языка в процедурах организации опыта, верификации познавательных утверждений, артикуляции знания, предстающего в составе различных логико-языковых форм, «языковых игр» и соответствующих типов дискурсивности. Собственно, логический эмпиризм проблему критериев научности ставит как проблему образования языка науки — актуализации принципа осмысленности высказываний (по определению М. Шлика, «познание есть выражение») на основе верификационистского критерия значения, который выполняется в плане редукционистской спецификации общей установки на обоснование знания с применением моделей экстенсиональной логики. Примером такой спецификации является редукция определения критерия научного статуса теорий к установлению осмысленности предложений как функции истинности «базисных высказываний», репрезентирующих твердый эмпирический фундамент науки, — при таком подходе верифицированность, осмысленность и научность совпадают.

Сокращение же эвристического потенциала неопозитивистских стратегий в деле обоснования науки и решения проблемы демаркации на основе вери- фикационистского критерия осмысленности научных высказываний было сопряжено с оправданной критикой логико-эмпирического фундаментализма позитивистов со стороны историков науки и дальнейшим утверждением позиций критического рационализма, историцизма, прагматизма [6]. Нельзя не признать, что некоторые основания критики стали осознаваться в самой аналитической философии, что повлияло на перспективу так называемого прагматического поворота в стратегиях анализа, чему соответствует позиция «позднего» Л. Витгенштейна, обратившегося к теме «языковых игр» и анализу их специфики как субсистентных «форм жизни». Определяющее значение в деконструкции целого ряда позиций логического позитивизма и трансформации значения проблемы рациональности имели разные типы критических аргументов, среди которых:

преодоление позиций позитивистского логико-эмпирического фундаментализма в таком ключевом моменте, как принцип верификации и соответствующие ему стратегии обоснования, представляющие способ действия исходя из идей индуктивной логики; развитие К. Поппером и его последователями программы критического рационализма, в рамках которой утверждается фаллибилистический подход к проблемам эпистемы, обосновывается значение стратегии перманентной критики, актуализирующей возможности роста знания, вырабатывается критерий демаркации (открытость теоретической системы для критической экспертизы, ключевым моментом которой является эмпирическая проверяемость в смысле фальсифицируемости) и демонструются возможности реализации критического подхода в рамках ги- потетико-дедуктивной модели построения и развития научных теорий;

изобличение У. Куайном «догм эмпиризма» [2: с. 342-367] (дихотомии синтетических и аналитических утверждений и редукционизма — непосредственной сводимости теоретических терминов и предложений к элементарной эмпирической основе), критика карнаповской концепции «концептуальных каркасов», обоснование необходимости преодоления понимания языка на основе «мифа о музее» и развитие идей «онтологической относительности»;

изобличение Д. Дэвидсоном «третьей догмы эмпиризма» — демонстрация неосновательности противопоставления концептуальной схемы и эмпирического содержания;

развенчание Селларсом «мифа о данных», образующих слой эмпирически первичного — «невыводного» — знания, обоснование альтернативного положения о детерминированности опытных «данных» условиями их интерпретации в определенной языковой системе;

выдвижение и обоснование тезиса Дюгема-Куайна о недоопределен- ности теории опытом, сопряженное с признанием «холистичности» формации теоретического знания;

усиление потенциала позиций Т. Куна и Н. Хэнсона, выступивших с тезисом о «теоретической нагруженности опыта», получившего подкрепление и в эволюционно-эпистемологических исследованиях Поппера;

демонстрация неадекватности позитивистской модели линейно-кумулятивных репрезентаций для реконструкции реальной истории науки (обоснование тезиса о несоизмеримости научных теорий как момент развития концепции «научных революций» Т. Куна; раскрытие значения «регрессивных и прогрессивных сдвигов проблемы» как момент методологии «исследовательских программ» И. Лакатоса; развитие историко-научных концепций пролиферации научного разума П. Фейерабенда; гармонизации исторических системных ансамблей К. Хюбнера; эволюционно объясняемой трансформации «концептуальных популяций» С. Тулмина и др.);

выдвижение и подкрепление принципа диспозитивности и гипотетичности знания в «критическом рационализме» К. Поппера, развитие и обоснование представителями постпозитивизма идей релятивности, конкретности, полиморфности не только содержания научных проблем и теорий, но и содержания самих оснований науки.

Парадигмально значимый поворот от исследования проблем логики и языка науки к проблемам роста знания и развития средств познания обозначился прежде всего в «критическомрационализме» К. Поппера, что, однако, еще не означало исторической релятивизации самого критерия рациональности, которая произошла позднее — в постпозитивистской философии науки. Поппер проводит различие между «узкой сферой рациональной достоверности», которая является предметом формализации, аксиоматизации, логоцентрической реконструкции (сфера логики и математики) и «широкой сферой рациональности» (сфера синтетического научного знания), которая центрируется критической установкой, выражающей позицию разумности, релевантную ситуации погрешности любого знания и оптимальную в плане содержательной экспликации условий его роста на основе перманентной конструктивной критики. Рациональность науки, по Попперу, проявляется в конструктивном критическом отношении к знаниям, представляющим гипотетичные пробные решения конкретных проблем, а также к самим способам решения и возможным ошибкам, создающим новые проблемные ситуации, что означает «готовность изменять - проверять, опровергать и, если возможно, фальсифицировать» [9: c. 266] все теоретические и эмпирические положения, претендующие на образование формации научного знания. Разрабатывая основную тему эпистемологии — тему роста знания, Поппер развивает дифференцированное представление проблемы рациональности, расщепляя ее на три самостоятельные области вопросов: вопросы демаркации, рациональности критических процедур и рациональности принятия теорий для научных и практических целей. Именно в плане решения так дифференциированой проблемы критериев научной рациональности формируется позиция «критического рационализма». Ее основное содержание развивается в фарватере «фаллибилисти- ческой» теории знания, исходящей из признания неснимаемой гипотетичности научных теорий, относительности, конкретности, процессуальности научного знания («научная игра в принципе не имеет конца»). Поппер полагал необходимым разрабатывать проблемы эпистемологии и методологии таким образом, чтобы объяснить присущую научному знанию способность к росту, удерживая при этом критериальный подход к проблеме рациональности.

Поле проблемы рациональности расширяется ввиду общей ориентации на выявление рациональных профилей в процессе роста и развития знания. Рост знания трактуется не только как динамика возникновения проблемных ситуаций, смелых предположений, критических обсуждений и опровержений (К. Поппер) [9], но и как смена парадигм в периоды научных революций (Т. Кун) [3], как пролиферация конкурирующих теорий (П. Фейерабенд) [14], как возникновение и чередование научно-исследовательских программ (И. Лакатос) [4], как гармонизация исторических системных ансамблей (К. Хюбнер) [17: с. 156-178], как комплексные фазовые переходы (Х. Эзер), как отбор и изменение матриц понимания (С. Тулмин) [13], как прогресс в возрастании правдоподобия научных теорий (В. Ньютон-Смит), как прогресс в способности решения проблем (Л. Лау- дан) и т. д. [10: с. 11-40]. Но и в этом историцистском направлении реально обозначились конкурентные линии построения «рациональных» историко-методологических моделей науки, которые представлены в работах К. Поппера, Л. Лаудана, И. Лакатоса, В. Ньютон-Смита, и «нерациональных» моделей роста знания — парадигматически-революционных (Т. Кун) или анархически-пролифе- рационных (П. Фейерабенд). В последних явно выражена идея плюралистично- сти и полиморфности методологических структур и эпистемических формаций, их исторической релятивности и парадигмальной обусловленности. Деструкция понятия критериальной рациональности особенно заметна на интервале перехода от интернализма к экстернализму: радикальные историцистские модели выстраиваются в порядке демонстрации того, что в процессе роста и развития знания определенность внутринаучного рационального регламента достигается под воздействием конвенциональных и метанаучных факторов — социально-психологических (Т. Кун, П. Фейерабенд) или культурно-исторических (К. Хюбнер). Таким образом, в постпозитивистской философии науки коррелятивно становлению неклассической эпистемологии критически пересматриваются или устраняются позиции, свойственные схемам классической гносеологии: эпистемический фундаментализм, методологический абсолютизм, логический редукционизм, антиисторизм, жесткий демаркационизм, кумулятивизм — позиции эти задавали концептуальные координаты, в которых определялось и эксплицировалось понятие нормативно-критериальной рациональности, подвергшееся исторической диффузии и релятивизации в постпозитивистском философско-научном дискурсе.

Для демонстрации историцистского подхода можно воспользоваться анали- тически-конструктивной моделью, предложенной К. Хюбнером. Рациональность, согласно моделируемой схеме актуализации ее значений, определяется «семантически» (тождественное фиксирование правил определенного смыслового содержания), «эмпирически» (применение однозначно определенных правил объяснения), «логически-оперативно» (реализация правильно выстроенных расчетов), «нормативно» (сведение одних целей и норм к другим целям и нормам) [16: с. 219-266]. Таким образом, рациональность определяется через комплекс формально-конститутивных правил действия [17: с. 28]. Однако сами эти правила или установления (инструментальные, функциональные, аксиоматические, оправдательные, нормативные) не обладают ни логической, ни трансцендентальной необходимостью, — они «принимаются по соглашению». Формула генерализирующего означивания этих правил, задающих рациональный профиль научного знания на каждом этапе его развития, устанавливается относительно универсалий релятивного «исторического системного ансамбля» — эпохальной культурно-исторической целостности. Историцистский подход, порывая с понятием критериальной рациональности в пользу более широкой и гибкой ее трактовки, может привести к релятивизму как совершенно неконструктивной позиции, производящей эффект необратимой диффузии самой проблемы рациональности. В этом плане весьма показательны резкая полемика К. Поппера и Т. Куна о соотношении логики и психологии, роли внутринаучных и метанауч- ных факторов [8: с. 49-58], а также попытки достижения соизмеримости позиций рациональности и прогрессивности в «методологии научно-исследовательских программ» И. Лакатоса [4]. Исходя из этого же проблематического контекста разрабатывается, например, концепция «гибкой рациональности» С. Тулмина [13], демонстрирующая представленность рациональности и критицизма в социально-исторической «матрице понимания», которая сама подчиняется процессуаль- ности «естественного отбора». Значимость (адекватность, регулятивность, эффективность) критериев и стандартов рациональности проблематизируется применительно к конкретным практическим и ценностным контекстам общения и деятельности, которые представляются как образования исторически подвижной среды, наделяющей те или иные стандарты рациональности статусом всеобщности. Относительно данного способа проблематизации рациональности уместно привести известное, критически заостренное высказывание Х. Патнема, полагавшего, что и «за релятивизмом скрывается определенная форма сциентизма: теория, согласно которой рациональность определяется по идеалу компьютерной программы, — это сциентистская теория, инспирированная точными науками; теория, согласно которой рациональность определяется нормами, свойственными каждой отдельной культуре, — это сциентистская теория, вызванная к жизни антропологией» [7: с. 170]. Применяя метод перспективной идеализации, Пат- нем стремится показать, что «фактором, определяющим, является ли убеждение рациональным, являются не нормы рациональности той или иной культуры, но идеальная теория рациональности, теория, которая обеспечивает необходимые и достаточные условия рациональности убеждения» [7: с. 140], объясняя предельные парадигматические примеры.

Третья общезначимая тенденция изменения эпистемологических подходов, которая проявилась при разработке темы конституентов и критериев рациональности, — это тенденция к размыканию теоретико-познавательного дискурса на изучение познания в контексте целостной деятельности человека. Выражается эта тенденция прежде всего в перспективной ориентации эпистемологических программ на выявление условий и форм взаимодействия когнитивных, коммуникативных и практических факторов в целостном познавательном процессе. Ориентация эта проявляется также и в философии науки, что свидетельствует о парадигмальном сдвиге в понимании структуры научного знания: речь идет о преодолении абстрактного логико-гносеологического понимания рациональности и открытии форм металогической детерминации научного познания. Преодолению абстрактно-логоцентрического понимания рациональности способствовало сознание невозможности предельной логической экспликации процедур обоснования знания и нормативной структуры опыта в целом. Актуальным становится новый тип философско-методологической рефлексии — это рефлексия взаимоопределяемости субъекта и знания, направленная в особенности на условия и факторы предпосылочной детерминации познания [5: c. 120-131]. Поле значений понятия рациональности существенно расширяется с постановкой проблемы экспликации функционирующих в процессе познания явных и неявных предпосылок познавательной деятельности — кате- гориально-понимательных, аксиологически-интенциональных и телеологиче- ски-рациональных, эпистемически-структурных и праксеологически-операцио- нальных. Предпосылки эти закрепляются как на концептуальном, рефлективно доступном и рационально прорабатываемом уровне, так и на доконцептуальном, метадискурсивном уровне. Именно в составе формаций предпосылочного знания воспроизводится комплекс первичных нередуцируемых к логике эпистемологических диспозиций, представляющих результат трансформации воздействия некогнитивных — социокультурных, коммуникативных и практических факторов в собственные структурные условия, регулятивные и конструктивные установки познания. В первом приближении особенным условием решения проблем рациональной реконструкции научно-познавательного опыта может стать различие формально-прескриптивного и естественно-диспозитивного смысла норм организации познавательной деятельности, — такое различие позволяет соотнести по принципу дополнительности логически эксплицируемые значения методологических норм и металогическое содержание предпосылок, представляющих внелогические типы нормативности в основе рационализации познавательного процесса. В перспективе развития такого подхода артикулируются возможности раскрытия системного смысла понятия рациональности знания [10: c. 54-68]. При осуществлении комплексного подхода к определению системного смысла рациональности в составе оснований рациональной организации познавательного опыта различаются конфигурации явных и неявных конституентов рациональности. Таковыми на доконцептуальном уровне являются структуры предпосы- лочного знания, категориально-понимательные матрицы, предметно ассимилируемые образцы мыследеятельности, духовно-практические — телеологические и аксиологические комплексы, а рационально-эксплицитное и фиксированное выражение получают идеалы и нормы научно-исследовательской деятельности, онтологические постулаты и концептуально-предметные схемы, а также философские идеи и принципы, образующие в своем системном единстве комплекс фундаментальных установок научно-познавательной практики и удерживающие ее инварианты и особенности на определенном этапе развития науки [12: с. 185-292]. Эвристический потенциал такого типа философско-методологической рефлексии, осуществляющей координацию логически-нормативного подхода с металоги- чески-дескриптивным [1: с. 239-247], может раскрываться в плане выявления и соотнесения феноменологического, аксиологического, методологического и прак- сеологичекого измерений рациональности знания.

Список литературы

Касавин И.Т. Миграция. Креативность. Текст. Проблемы неклассической теории познания. СПб.: Изд-во РХГИ, 1999. 407 с.

Куайн Уиллард ван Орман. Слово и объект: пер. с англ. М.: Логос, Праксис, 2000. 386 с.

Кун Т. Структура научных революций / Пер. с англ. И.З. Налетова. Благовещенск: БГК им. И.А. Бодуэна де Куртенэ, 1998. 296 с.

Лакатос И. Фальсификация и методология научно-исследовательских программ // Лакатос И. Избранные произведения по философии и методологии науки. М.: Академический проект: Трикста. 2008. С. 3-235.

Микешина Л.А. Фундаментальный поворот в понимании структуры научного знания // Философия, Наука, Цивилизация. М.: Эдиториал УРСС, 1999. C. 120-131.

НикифоровА.Л. От формальной логики к истории науки: критический анализ буржуазной методологической науки. М.: Наука, 1983. 176 с.

Патнэм Хилари. Разум, истина и история / Пер. с англ. Т.А. Дмитриева, М.В. Лебедева. М.: Праксис, 2002 . 296 с.

Поппер К. Нормальная наука и опасности, связанные с ней // Философия Науки. Вып. 3. М., 1997. C. 49-58.

Поппер К. Логика и рост научного знания. Избранные работы. М.: Прогресс, 1983. 497 с.

Порус В.Н. Рациональность. Наука. Культура. М.: Университет Российской Академии Образования, 2002. 318 с.

Пружинин Б.И. Проблема рациональности — проблема целостности знания // Проблемы рефлексии в научном познании: межвуз. сб. ст. Куйбышев: КГУ, 1983.

Степин В.С. Теоретическое знание. М.: «Прогресс-Традиция», 2000. 744 с.

Тулмин Ст. Человеческое понимание. Благовещенск: БГК им. И.А. Бодуэна де Куртенэ, 1998. 304 с.

Фейерабенд П. Против методологического принуждения. Очерк анархистской теории познания. Благовещенск: БГК им. И.А. Бодуэна де Куртенэ, 1998. 352 с.

Хабермас Ю. Философский дискурс о модерне: пер. с нем. М.: Весь Мир, 2003. 416 с.

Хюбнер К. Истина мифа: пер. с нем. М.: Республика, 1996. 448 с.

Хюбнер К. ^итака научного pазyма: пер. с нем. М.: Ин-т философии РАН, 1994. 326 с.