Есенин и
революция
Л.П. Егорова, П.К. Чекалов
"Проблемы
"Есенин и революция" как таковой нет",- пишет автор есенинского
раздела в книге-справочнике для учащихся Н.Зуев. По его концепции, Есенин не был
ни революционером, ни певцом революции. Просто, когда раскалывается мир,
трещина проходит через сердце поэта. "Попытки наивной веры и неизбежные
разочарования объявляются темой особого разговора, который не должен заслонять
"нравственные основы личности поэта, поиски Бога и себя в мире, которые
непосредственно отражались в его творчестве" (8; 106). Не умаляя значения
последней темы и отсылая читателя к работе Н.Зуева, раскрывшего религиозные и
фольклорные истоки образности Есенина (кстати, последние освещены и в ряде
монографий и статей - 39; 4; 12), мы все же считаем необходимым осветить
отношение Есенина к революции, тем более, что к этому обязывают не только
высказывания самого автора, но и поэтические образы, интерес поэта к личности
Ленина.
По воспоминаниям
современников, "Есенин принял Октябрь с неописуемым восторгом; и принял
его, конечно, только потому, что внутренне был уже подготовлен к нему, что весь
его нечеловеческий темперамент гармонировал с Октябрем" (30; 1, 267).
Сам Есенин в
автобиографии лаконично записал: "В годы революции был всецело на стороне
Октября, но принимал все по-своему, с крестьянским уклоном". Последняя
оговорка не случайна, и позднее она даст знать о себе. Но первый период
революции, давший крестьянам землю, действительно был встречен поэтом
сочувственно. Уже в июне 1918 г. написана "Иорданская голубица" с
известными строками:
Небо - как
колокол,
Месяц - язык,
Мать моя -
родина,
Я - большевик.
В конце 1918 -
начале 1919 г.г. был создан "Небесный барабанщик":
Листьями звезды
льются
В реки на наших
полях.
Да здравствует
революция
На земле и на
небесах!...
В феврале 1919
г. Есенин также признает, что он большевик и "рад зауздать землю".
В незаконченной
поэме "Гуляй-поле" (симптоматично, что она осталась незаконченной)
Есенин размышляет о загадочной силе воздействия идей Ленина на массы ("Он
вроде сфинкса предо мной"). Поэта занимает непраздный для него вопрос,
"какою силой сумел потрясть он шар земной".
Но он потряс.
Шуми и вей!
Крути свирепей,
непогода,
Смывай с
несчастного народа
Позор острогов
и церквей.
Как говорится,
из песни слов не выкинешь.
Приход Есенина
к большевикам воспринимался как шаг "идейный", и поэма
"Инония" считалась ярким свидетельством искренности его безбожных и
революционных увлечений. А.М.Микешин подчеркнул, что поэт увидел в революции
"ангела спасения", который явился к находящемуся "на одре
смерти" миру крестьянской жизни, погибающему под натиском буржуазного
Молоха (22;42).
Как уже
отмечалось в критике, в поэмы Есенина "Инония",
"Преображение", "Иорданская голубица", "Небесный
барабанщик", "Пантократор" "врывается поэтический шквал
"онтологического" бунта, движимый дерзанием радикальной переделки
всего существующего миропорядка в иной строй, в "град Инонию, Где живет
божество живых". Тут мы встретим многие уже знакомые нам космические
мотивы пролетарской поэзии, вплоть до управляемой Земли - небесного корабля:
"Мы радугу тебе - дугой, Полярный круг - на сбрую, О, вывези наш шар
земной На колею иную" ("Пантократор"). Идеи установления
преображенного статуса бытия, изогнутые революционным электричеством эпохи,
приобретают резкие черты богоборческого неистовства, чисто человеческого
титанизма, сближающие эти есенинские вещи с некоторыми произведениями
Маяковского конца 10-х годов. Преобразование мира грезится в образах насилия
над ним, иногда доходящего до настоящего космического "хулиганства":
"Подыму свои руки к месяцу, Раскушу его, как орех... Ныне на пики звездные
Вздыбливаю тебя, земля!.. Млечный прокушу покров. Даже богу я выщиплю бороду
Оскалом моих зубов" и т.д. ("Инония"). Надо отметить, что
подобные поэтические исступления быстро исчезают (...) из поэзии Есенина".
(33; 276).
Наиболее
интересны в этих поэмах библейские и богоборческие мотивы, что опять-таки
сближает их с произведениями Маяковского ("Мистерией-буфф",
"Облако в штанах"), но у Есенина это органически связано с народной
культурой, с темой "жертвенной роли Руси, избранности России для спасения
мира, тема гибели Руси для искупления вселенских грехов". (12; 110).
Приводя из
"Иорданской голубицы" строки: "Мать моя - родина, Я
большевик", А.М.Микешин подчеркивает, что в данном случае поэт
"выдавал желаемое за действительное" и был еще далек от подлинного
большевизма (22; 43). Вероятно поэтому в отношении революции в скором времени
пришло разочарование. Есенин стал смотреть не в будущее, а в настоящее.
"Наступал новый период в мировоззренческой и творческой эволюции
поэта"(22; 54). Революция не торопилась оправдать надежды поэта на скорый
"мужицкий рай", но зато в ней проявилось много такого, чего Есенин
положительно воспринимать не мог. Уже в 1920 г. он признавался в письме к
Е.Лившиц: "Мне очень грустно сейчас, что история переживает тяжелую эпоху
умерщвления личности как живого, ведь идет совершенно не тот социализм, о
котором я думал... Тесно в нем живому, тесно строящему мост в мир невидимый,
ибо рубят и взрывают эти мосты из-под ног грядущих поколений. Конечно, кому
откроется, тот увидит тогда эти покрытые уже плесенью мосты, но всегда ведь
бывает жаль, что если выстроен дом, а в нем не живут..." (10; 2, 338-339).
В данном случае
не может не удивлять сила предвидения, проявившаяся в этих словах. 70 лет
строили дом под названием "социализм", принесли в жертву миллионы
человеческих жизней, массу времени, сил, энергии, а в результате - забросили и начали
строить другой, не будучи до конца уверены в том, что люди будущего захотят
жить и в этом "доме". История, как видим, повторяется. И наша эпоха,
наверно, в чем-то сходна с есенинской.
Одновременно с
этим письмом Есенин пишет стихотворение "Сорокоуст", первая часть
которого наполнена предощущением надвигающейся беды: "Трубит, трубит
погибельный рог! Как же быть, как же быть теперь нам?.. Никуда вам не скрыться
от гибели, Никуда не уйти от врага... И дворовый молчальник бык (...) Почуял
беду над полем..." В заключительной 4-й части стихотворения предчувствие
беды усиливается и приобретает трагическую окраску:
Оттого-то в
сентябрьскую склень
На сухой и
холодный суглинок,
Головой
размозжась о плетень,
Облилась кровью
ягод рябина...
Метафорическое
деепричастие размозжась в сочетании с кровью ягод рябины вызывает в сознании
читателя образ живого существа, вместившего в себя сомнения, муки, трагизм,
противоречия эпохи и покончившего с собой от их неразрешимости.
Тревожные
ощущения долгое время не покидали Есенина. В 1924 г., работая над поэмой
"Гуляй-поле", он также писал:
Россия! Сердцу
милый край!
Душа сжимается
от боли.
Уж сколько лет
не слышит поле
Петушье пенье,
песий лай.
Уж сколько лет
наш тихий быт
Утратил мирные
глаголы.
Как оспой,
ямами копыт
Изрыты пастбища
и долы...
В том же 1924
г. в небольшой поэме "Русь уходящая" Есенин восклицал с болью:
"Друзья! Друзья! Какой раскол в стране, Какая грусть в кипении
веселом!.." Завидуя тем, "кто жизнь провел в бою, кто защищал великую
идею", поэт не мог определиться между двумя враждующими станами,
окончательно избрать чью-либо сторону. В этом скрывается драматизм его
положения: "Какой скандал! Какой большой скандал! Я очутился в узком
промежутке..." Есенину удалось передать свое состояние и мироощущение
человека, неприкаянного, смятенного и терзаемого сомнениями: "Что видел я?
Я видел только бой. Да вместо песен Слышал канонаду..." Об этом же и
"Письмо к женщине":
Не знали вы,
Что я в
сплошном дыму,
В развороченном
бурей быте
С того и
мучаюсь, что не пойму -
Куда несет нас
рок событий...
Образ дыма в
данном случае по В.И.Хазану означает "замутненность сознания лирического
героя, неопределенность жизненного пути" (35; 25). От трагического вопроса
"Куда несет нас рок событий?", от душевных терзаний Есенин с его не
стойкой психической организацией бежал в пьяный угар. Боль души за Россию и
русский народ заглушал и топил он в вине. Об этом в воспоминаниях современников
говорится: "Есенин, сидя на корточках, рассеянно шевелил с трудом
догоравшие головни, а затем, угрюмо упершись невидящими глазами в одну точку,
тихо начал:
- Был в
деревне. Все рушится... Надо самому быть оттуда, чтобы понять.. Конец всему
(...)
Есенин встал и,
обхватив голову обеими руками, точно желая выжать из нее мучившие его мысли,
сказал каким-то чужим, не похожим на свой голосом:
- Шумит, как в
мельнице, сам не пойму. Пьян что ли? Или так просто..." (30; 1, 248-249).
В том, что
пьянство Есенина имело причины сложные и глубокие, убеждает и другие
воспоминания:
"Когда я
попытался попросить его во имя разных "хороших вещей" не так
пьянствовать и поберечь себя, он вдруг пришел в страшное, особенное волнение.
"Не могу я, ну как ты не понимаешь, не могу я не пить... Если бы не пил,
разве мог бы я пережить все, что было?.." И заходил, смятенный, размашисто
жестикулируя, по комнате, иногда останавливаясь и хватая меня за руку.
Чем больше он
пил, тем чернее и горше говорил о том, что все, во что он верил, идет на убыль,
что его "есенинская" революция еще не пришла, что он совсем один. И
опять, как в юности, но уже болезненно сжимались его кулаки, угрожавшие
невидимым врагам и миру... И тут, в необузданном вихре, в путанице понятий
закружилось только одно ясное повторяющееся слово:
- Россия! Ты
понимаешь - Россия!.." (30; 1, 230).
В феврале
1923г., возвращаясь из Америки в Европу, Есенин писал Сандро Кусикову:
"Сандро, Сандро! Тоска смертная, невыносимая, чую себя здесь чужим и
ненужным, а как вспомню про Россию, вспомню, что там ждет меня, так и
возвращаться не хочется. Если б я был один, если б не было сестер, то плюнул на
все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь Тошно мне ЗАКОННОМУ сыну
российскому в своем государстве пасынком быть. Надоело мне это б...
снисходительное отношение власть имущих, а еще тошней переносить подхалимство
своей же братии к ним. Не могу! Ей Богу не могу. Хоть караул кричи или бери нож
да становись на большую дорогу.
Теперь, когда
от революции остались только хрен да трубка (...), стало очевидно, что ты и я
были и будем той сволочью, на которой можно всех собак вешать (...).
А теперь,
теперь злое уныние находит на меня. Я перестаю понимать, к какой революции я
принадлежал. Вижу только одно, что ни к февральской, ни к октябрьской,
по-видимому. В нас скрывался и скрывается какой-нибудь ноябрь (...)" (16;
7, 74-75 - выделено мной - П.Ч.).
Затем в Берлине
ранним утром 2 марта 1923г. пьяный Есенин будет говорить Алексееву и Гулю:
"Дочь люблю (...) и Россию люблю (...), и революцию люблю, очень люблю
революцию" (16; 7, 76). Но после знакомства с письмом к Кусикову последняя
часть признания поэта доверия уже не вызывает. Во всяком случае, складывается
впечатление, что любил он "какую-нибудь ноябрьскую", но не
февральскую и не октябрьскую...
"Москва
кабацкая"
Итак, душевный
кризис поэта начала 20-х г.г. во многом объясняется его разочарованием в
результатах революции. Со всей очевидностью эта взаимосвязь проступает в более
позднем стихотворении "Письмо женщине" (1924):
Земля -
корабль!
Но кто-то вдруг
За новой
жизнью, новой славой
В прямую гущу
бурь и вьюг
Ее направил
величаво.
Ну кто ж из нас
на палубе большой
Не падал, не
блевал и не ругался?
Их мало, с
опытной душой,
Кто крепким в
качке оставался.
Тогда и я
Под дикий шум,
Но зрело
знающий работу,
Спустился в
корабельный трюм,
Чтоб не
смотреть людскую рвоту.
Тот трюм был -
Русским
кабаком,
И я склонился
над стаканом,
Чтоб, не
страдая ни о ком,
Себя сгубить
В угаре
пьяном...
То, что
обращение Есенина к вину было шагом осознанным, говорят и другие строки
стихотворений, как включенных в "Москву кабацкую", так и не вошедших
в этот цикл:
И я сам, опустясь
головою,
Заливаю глаза
вином,
Чтоб не видеть
лицо роковое,
Чтоб подумать
хоть миг об ином.
("Снова
пьют здесь, дерутся и плачут").
Я уж готов. Я
робкий.
Глянь на
бутылок рать!
Я собираю
пробки -
Душу мою
затыкать.
("Грубым
дается радость").
В вине поэт
хотел забыться, "хоть на миг" уйти от мучивших его вопросов.
Возможно, это не единственная причина, но одна из основных. Так Есенин вступает
в кабацкий мир с его удушливой атмосферой пьяного угара, нашедший затем яркое
воплощение в цикле "Москва кабацкая" (1923-1924).
Понять смысл
"Москвы кабацкой", мотивы забвения в "кабацком чаду"
поможет аналогия с А.А.Блоком, у которого в 1907-1913 г.г. тоже звучало:
"Я пригвожден к трактирной стойке, Я пьян давно, мне все равно", или
"И стало все равно, какие Лобзать уста, ласкать плеча..." Критика в
этой странице блоковской поэзии видит особенность символизма с его установкой:
"Смеясь над разбитыми иллюзиями, отомстить за них моральным падением"
(Лурье ). Очевидно, такая позиция стала характерной чертой поэзии серебряного
века, определенный этап которой представляет и поэзия С.Есенина.
В 1923 г. во
время заграничной поездки в Берлине Есенин издал сборник "Стихи
скандалиста". В книгу было включено 4 стихотворения, объединенные одним
названием "Москва кабацкая". Туда вошли стихотворения "Снова
пьют здесь, дерутся и плачут", "Сыпь, гармоника. Скука...
Скука...", "Пой же, пой на проклятой гитаре", "Да! Теперь
решено без возврата". Им уже дана им емкая и объективная оценка:
"Стихи
этого цикла отличаются нарочито вульгарной фразеологией (...) Надрывные
интонации, однообразные мотивы пьяной удали, сменяемой смертельной тоской,- все
это свидетельствовало о заметных утратах в художественном творчестве Есенина.
Не стало в нем той радуги красок, которою отличались его прежние стихи,- на
смену им пришли унылые пейзажи ночного города, наблюдаемые глазами потерянного
человека: кривые переулки, изогнутые улицы, едва светящиеся в тумане фонари
кабаков... Сердечная искренность, глубокая эмоциональность лирических стихов
Есенина уступили место обнаженной чувствительности, жалобной напевности
цыганского романса" (41; 64).
В кратком
предисловии к сборнику "Стихи скандалиста" автор писал: "Я
чувствую себя хозяином в русской поэзии и потому втаскиваю в поэтическую речь
слова всех оттенков, нечистых слов нет. Есть только нечистые представления. Не
на мне лежит конфуз от смелого произнесенного мной слова, а на читателе или
слушателе. Слова - это граждане. Я их полководец, я веду их. Мне очень нравятся
слова корявые. Я ставлю их в строй как новобранцев. Сегодня они неуклюжи, а
завтра будут в речевом строю такими же, как и вся армия" (27; 257).
Чуть позднее
поэт говорил: "Меня спрашивают, зачем я в стихах употребляю иногда не
принятые в обществе слова - так скучно иногда бывает, так скучно, что вдруг и
захочется что-нибудь такое выкинуть. А впрочем, что такое "неприличные
слова"? Их употребляет вся Россия, почему не дать им право гражданства и в
литературе" (30; 2, 242).
И
"гражданство" было дано:
Сыпь,
гармоника. Скука... Скука...
Гармонист пальцы
льет волной.
Пей со мной,
паршивая сука,
Пей со мной.
Излюбили тебя,
измызгали -
Невтерпеж.
Что ж ты
смотришь так синими брызгами?
Иль в морду
хошь? (...)
Сыпь,
гармоника. Сыпь, моя частая.
Пей, выдра,
пей.
Мне бы лучше
вон ту, сисястую,-
Она глупей.
Я средь женщин
тебя не первую...
Немало вас,
Но с такой вот,
как ты, со стервою
Лишь в первый
раз...
В данном
стихотворении уже отмечена резкая смена интонаций, словаря, самого стиля
обращения к женщине, всей структуры и мелодики стиха: "Как будто перед нами
строки другого поэта. Дергающийся ритм, речитативный язык, вульгарная лексика,
озлобленный цинизм - все это ничем не напоминает той нежности, поэтичности,
временами даже сказочности, которые звучали в его прежних стихах о любви"
(41; 109).
Действительно,
во всем творчестве Есенина это единственное стихотворение, в котором выразилось
столь неуважительное, оскорбительное отношение к женщине. Недостойные эпитеты
("паршивая сука", "выдра", "стерва"), обращенные
в начале к подруге лирического героя, к концу принимают обобщенный характер и
адресуются уже всем женщинам: "свора собачья". И чем вульгарней
содержание стихотворения, тем удивительней его концовка, где герой неожиданно
начинает проливать слезы сентиментальности и просит прощенья:
К вашей своре
собачьей
Пора простыть.
Дорогая, я
плачу.
Прости...
Прости...
Здесь переход
от оскорбительной интонации к просьбе о прощении столь быстр и резок, что
искренность слез героя не вызывает у нас полного доверия. По-иному видится
проблема И.С.Эвентову:
"Здесь
любовь попрана, низведена до плотского чувства, женщина обезображена, сам герой
деморализован, и его прерываемая буйством тоска лишь в самом конце сменяется
ноткой жалостливого раскаяния (...)
Невольно
напрашивается мысль об известной нарочитости, демонстративности изображаемой
поэтом картины (и употребляемой им лексики), о том, что он как бы выставляет
напоказ всю мерзость кабацкого омута, в которую он погрузился и который его
ничуть не радует, не утешает, а наоборот - тяготит" (41; 109).
Все же следует
отметить, что при всей "сниженности" лексики данного стихотворения,
ей далеко до нецензурщины, хлынувшей в литературный поток в наши дни. А главное
- "соль" стихотворения не в "неприличных словах", а в
осознании героем вины и боли.
Двойственное
отношение к "объекту" любви наблюдается и в стихотворении "Пой
же, пой на проклятой гитаре", где, с одной стороны, поэт заглядывается на
красивые запястья женщины и "плечей ее льющийся шелк", ищет в ней
счастье, а - находит гибель. Герой готов примириться с тем, что она целует
другого, называет ее "молодой красивой дрянью" и тут же: "Ах,
постой. Я ее не ругаю. Ах, постой. Я ее не кляну..." И последующие
прекрасные строки: "Дай тебе про себя я сыграю Под басовую эту
струну"- раскрывают внутреннее состояние человека, спокойно, без надрыва
осознающего свое увлечение "предметом", не достойным его внимания, но
при этом не торопящимся с выводами, как будто и такое положение его тяготит не
очень. Но во второй части стихотворения герой вновь сползает до пошлой
бытовщины, бравируя перечислением своих побед над женщинами, низводя смысл и
назначение жизни до "постельного уровня": "Наша жизнь - простыня
да кровать, Наша жизнь - поцелуй да в омут". И несмотря на будто бы
оптимистическую заключительную строку ("Не умру я, мой друг,
никогда"), стихотворение оставляет тягостное впечатление. Становится
понятно, что в этом "логове" "нет места человеческой радости,
нет и надежды на счастье. Любовь здесь не праздник сердца, она приносит
человеку гибель, она губит его, словно чума" (41; 109-110).
В стихотворении
"Да! Теперь решено. Без возврата..." духовная опустошенность героя
доведена до предела. Поэтика стиха удручает мрачными красками с самого начала:
уже не будут звенеть крылатой листвой тополя, низкий дом ссутулится, старый пес
издох...И как естественное развитие линии сгущения красок уже в конце второй
строфы рождается спокойно констатируемое предположение: "На московских
изогнутых улицах Умереть, знать, судил мне бог". Даже описание месяца, как
бы с избытком посылающего на землю свои лучи, кажется, введено в стихотворение
лишь для того, чтобы лучше высветить фигуру человека, идущего со свесившейся
головой в знакомый кабак. И затем уже в стихотворении мы не встретим ни одного
проблеска света, далее все описывается одними черными красками:
Шум и гам в
этом логове жутком,
Но всю ночь
напролет, до зари,
Я читаю стихи
проституткам
И с бандитами
жарю спирт...
Удручает не
только осознание происходящего нравственного падения героя на самое
"дно", угнетает даже лексика сама по себе: шум, гам, логово, жутко,
проститутки, бандиты, жарю, спирт... И как логическое замыкание кольца сюжета
звучит последнее признание лирического героя перед бандитами и проститутками:
"Я такой же, как вы, пропащий, Мне теперь не уйти назад". После этого
даже повторяющаяся в конце вторая строфа с трагическим предсказанием своей
гибели, предназначенная, вероятно, для усиления жути и ужаса стиха, цели не
достигает, так как "усиливать" уже нечего, предел падения уже
обозначен выше.
Мотивы
безысходности будут звучать и в последующих произведениях цикла. Так, в стихах
"Я усталым таким еще не был" мы опять встречаемся с картинами о
непутево сложившейся жизни, бесконечных пьяных ночах, разгулявшейся тоске,
приучившей к вину темной силе... У поэта как будто даже не хватает силы изумиться
так драматично сложившейся ситуации, он совершенно бесстрастно, как о чем-то
обыденном и привычном сознается в том, в чем здравомыслящему человеку без
внутренней дрожи признаться невозможно:
Я устал себя
мучить бесцельно,
И с улыбкою
странной лица
Полюбил я носить
в легком теле
Тихий свет и
покой мертвеца...
Вероятно,
поэтому у А.Воронского были основания в журнале "Красная новь"
отозваться о "Москве кабацкой":
"В истории
русской поэзии впервые появляются стихи, в которых с отменной
изобразительностью, реализмом, художественной правдивостью и искренностью
кабацкий угар возводится в "перл создания", в апофеоз". Он же
назвал стихи этого цикла "висельными, конченными, безнадежными",
утверждал, что в них совершенно отчетливо проступает "размагниченность,
духовная прострация, глубокая антиобщественность, бытовая и личная
расшибленность, распад личности" (27; 254).
Резкое
несогласие с такой оценкой выразил В.Киршон: "Только нечуткий человек
может сказать, что этот угар, эту болезнь Есенин возводил в апофеоз... Вчитайтесь
в его стихи, и перед вами встает фигура (...) поэта, который в пьяном угаре, и
в разгуле самогонного разлива среди институток и воров мучится и страдает от
этой накипи, рвется из жизни и мерзости, жалеет так глупо растрачиваемые силы
(...) Только тяжесть, только боль, которая навеяна пьяным разгулом, надрывно
выражена в этих стихах".
С В.Киршоном
можно согласиться в том, что поэт действительно не любуется и не восторгается
ни картинами кабацкого разгула, ни собственным положением, что он глубоко
ощущает трагичность своего падения, но при этом целиком отвергать суждения
Воронского как безосновательные, думается, было бы не верно. Сегодня важно не
только то, что поэт пережил "Москву кабацкую" ("Я это видел, я
это по-своему пережил"), но и то, что он поднимается над пережитым и
перечувствованным до типического обобщения ("Я должен был рассказать об
этом в стихах"). Свидетельством тому - цикл стихотворений "Любовь
хулигана".
"Любовь
хулигана"
В июле 1924 г.
в Ленинграде Есенин выпустил новый сборник стихов под общим названием
"Москва кабацкая", включающий четыре раздела: стихи как вступление к
"Москве кабацкой", собственно "Москва кабацкая",
"Любовь хулигана" и стихотворение как заключение.
В цикл
"Любовь хулигана" вошло 7 стихотворений, написанных во второй половине
1923 года: "Заметался пожар голубой", "Ты такая ж простая, как
все", "Пускай ты выпита другим", " Дорогая, сядем
рядом", "Мне грустно на тебя смотреть", "Ты прохладой меня
не мучай", "Вечер черные брови насопил". Все они были посвящены
актрисе камерного театра Августе Миклашевской, с которой Есенин познакомился
после возвращения из-за границы. "Любовь к этой женщине является
целительной для больной и опустошенной души поэта, она ее гармонизирует,
просветляет и возвышает, вдохновляет автора на творчество, заставляет снова и
по-новому поверить в значительность идеального чувства" (28; 181).
Есенин не
случайно расположил эти два цикла в одном сборнике один за другим, они
продолжают, развивают и дополняют друг друга. Так, "Любовь хулигана"
не свободна от мотивов "Москвы кабацкой". Например, в стихотворении
"Мне грустно на тебя смотреть" мы явственно ощущаем отпечаток
"кабацкого" периода:
Мне грустно на
тебя смотреть,
Какая боль,
какая жалость!
Знать, только
ивовая медь
Нам в сентябре
с тобой осталась.
Чужие губы
разнесли
Твое тепло и
трепет тела.
Как будто
дождик моросит
С души, немного
омертвелой (...)
Ведь и себя я
не сберег
Для тихой
жизни, для улыбок.
Так мало
пройдено дорог,
Так много
сделано ошибок...
И стихотворение
"Ты прохладой меня не мучай" открывается признанием: "Одержимый
тяжелой падучей, Я душой стал, как желтый скелет". Далее автор,
противопоставляя детским мечтам действительность, в ироническом плане
показывает реальное воплощение мечты о славе, популярности и любви. Перелом в рассуждениях
начинается с громко заявленного "Да!", а затем следует перечисление
"богатств" ("...Осталась одна лишь манишка С модной парой
избитых штиблет"), характеризуется известность ("Мое имя наводит
ужас, Как заборная грубая брань"), любовь ("Ты целуешь, а губы как
жесть"). Но здесь снова намечается поворот мысли, связанный с желанием
снова "мечтать по-мальчишески - в дым" "о другом, о новом",
название которому поэт еще не может выразить словами. Так, от сознания
одержимости "тяжелой падучей" поэт приходит к стремлению о мечте,
которое придает окончанию стихотворения жизнеутверждающую настроенность
(Юдкевич; 166). Но оптимистические ноты наблюдаются уже в предыдущем цикле.
Несмотря на всепоглощающие мотивы тоски и духовной опустошенности, в
"Москве кабацкой" обнаруживаются прорывы к свету, к желанию порвать с
кабацким пропадом. Так, в финале стихотворения "Я усталым таким еще не
был" привет шлет привет "воробьям и воронам, и рыдающей в ночь
сове". Здесь же он кричит вовсю, как бы заново обретаемую мощь:
"Птицы милые, в синюю дрожь Передайте, что я отскандалил..."
В стихотворении
"Эта улица мне знакома", которое Есенин позднее включил в
"Москву кабацкую" уже начинают преобладать светлые тона, любимые
поэтом краски: "проводов голубая солома", "деревенская
синь", "голубые накрапы", "зеленые лапы", "дым
голубой"... В стихотворении ощущается ностальгия по родному краю,
состояние умиротворения, полная гармония внутреннего мира героя при
воспоминании о родительском доме:
А сейчас, как
глаза закрою,
Вижу только
родительский дом.
Вижу сад в
голубых накрапах,
Тихо август
прилег ко плетню.
Держат липы в
зеленых лапах
Птичий гомон и
щебетню...
Если ранее поэт
твердо и однозначно заявлял: "Да! Теперь решено. Без возврата Я покинул
родные поля...", то теперь он с тихой грустью осознает: "Только ближе
к родимому краю Мне б хотелось теперь повернуть". И завершается
стихотворение благословлением:
Мир тебе -
полевая солома,
Мир тебе -
деревянный дом!
Мотив
"уходящего хулиганства", более того - отречения от скандалов,
сожаление о том, что был он весь, "как запущенный сад", прозвучали в
первом стихотворении цикла "Заметался пожар голубой":
Заметался пожар
голубой,
Позабылись
родимые дали.
В первый раз я
запел про любовь,
В первый раз
отрекаюсь скандалить (...)
Я б навеки
забыл кабаки
И стихи бы
писать забросил,
Только б тонкой
касаться руки
И волос твоих
цветом в осень.
Я б навеки
пошел за тобой
Хоть в свои,
хоть в чужие дали...
В первый раз я
запел про любовь,
В первый раз
отрекаюсь скандалить.
Здесь
лирический герой недвусмысленно заявляет: "Разонравилось пить и плясать И
терять свою жизнь без оглядки". Смысл своего существования он видит в том,
чтобы смотреть на любимую, "видеть глаз злато-карий омут", касаться
тонкой ее руки и волос ее "цветом в осень". Для героя становится
важным доказать любимой, "как умеет любить хулиган, как умеет он быть
покорным". Ради любви он не только отрекается от прошлого, он готов забыть
"родимые дали" и отказаться от поэтического призвания. Герой
чувствует возможность обновления под воздействием любви, и в стихотворении это
выражено сослагательным наклонением "мне бы только смотреть на тебя",
" я б навеки забыл кабаки", " я б навеки пошел за тобой"
(1; 100-101).
Мотив
"уходящего хулиганства" как уже свершающегося факта заявлен в
стихотворении "Пускай ты выпита другим":
Я сердцем
никогда не лгу,
И потому на
голос чванства
Бестрепетно
сказать могу,
Что я прощаюсь
с хулиганством.
Стихотворение
пронизано "осенним" настроением ("глаз осенняя усталость",
"в окошко постучал сентябрь багряной веткой ивы" в соответствии с
возрастом и душевным состоянием поэта. Но осенние мотивы в данном случае не
только не привносят с собой печальных нот, они звучат необычайно свежо и
молодо:
О, возраст
осени! Он мне
Дороже юности и
лета...
Герой находит в
"возрасте осени" неповторимую прелесть, определяемую тем, что
возлюбленная "стала нравиться вдвойне воображению поэта". Он приходит
к осознанию, что любимый человек единственный, кто необходим герою; по его
мнению, только она одна "могла быть спутницей поэта", она одна
способна повлиять на изменение уже устоявшегося образа жизни:
... Что я одной
тебе бы мог,
Воспитываясь в
постоянстве,
Пропеть о
сумерках дорог
И уходящем
хулиганстве.
Любовная линия
продолжает свое развитие и в стихотворении "Ты такая ж простая, как
все", где портрет любимой представляется лирическому герою строгим иконным
ликом богоматери. Любовь заставляет его ощутить в груди "сумасшедшее
сердце поэта", рождает творческое вдохновение: "А теперь вдруг растут
слова Самых нежных и кротких песен". Но кульминационной является
центральная четвертая строфа, в которой герой однозначно отказывается во имя
любви от "зенита" (славы) и где имя Августа прекрасно обыгрывается в
соотнесении с августовской прохладой:
Не хочу я
лететь в зенит.
Слишком многое
сердцу надо.
Что ж так имя
твое звенит,
Словно
августовская прохлада?
В следующем
стихотворении ("Дорогая, сядем рядом") лирический герой счастлив
"слушать чувственную вьюгу" (прекрасная метафора любви!). Даже
внешний облик любимой с ее "кротким взглядом" осознается им как
"спасение":
Это золото
осеннее,
Эта прядь волос
белесых -
Все явилось как
спасение
Беспокойного
повесы...
Из воспоминаний
современников известно, что отношения Есенина и Миклашевской последовательно
отражены в стихотворениях цикла: начиная с первого "Заметался пожар
голубой" до заключительного "Вечер черные брови насопил", где
герой в риторическом вопросе "Разлюбил ли тебя не вчера?"
недвусмысленно дает понять, что любовь прошла. Характерно, что при этом текст
стихотворения снова насыщается мрачными красками: насопивший черные брови
вечер, пропитая молодость, храпящая запоздалая тройка, больничная койка,
которая может "успокоить" героя навсегда, мрачные силы, что терзали
его, губя... и на этом фоне сгущающегося мрака заклинанием памяти звучат
светлые строки, обращенные к разлюбленной:
Облик ласковый!
Облик милый!
Лишь одну не
забуду тебя!
"Прощаясь
с молодостью и любовью, поэт сохраняет веру в жизнь и счастье. От надрывных
вопросов и безысходных суждений (...) он приходит к убеждению, что это не конец
жизни, но завершение определенного жизненного этапа - "былой жизни"
(1; 104).
После долгого
перерыва в творчестве Есенина любовная тема снова зазвучала в цикле
"Любовь хулигана" и по сравнению со стихами ранней молодости обрела
зрелую силу. К этой теме поэт вернется еще в самый последний период жизни и
пополнит ее новыми поэтическими шедеврами: "Я помню, любимая, помню",
"Плачет метель, как цыганская скрипка", "Ах, метель такая,
просто черт возьми!" и др.
Список
литературы
1. Бельская
Л.Л. Песенное слово. Поэтическое мастерство Сергея Есенина. Книга для учителя.-
М., 1990.
2. Беляев И.
Подлинный Есенин.- Воронеж, 1927.
3. Васильева М.
Кривая истины// Литературное обозрение.- 1996.- № 1.
4. Воронова
О.Е. Библейские образы в поэзии С.Есенина// Актуальные проблемы современного
литературоведения.- М., 1995.
5. Гарина Н.
Воспоминания о С.А.Есенине и Г.Ф.Устинове// Звезда.- 1995.- № 9.
6. Гуль Р.
Есенин в Берлине// Русский рубеж. Спец. Выпуск газеты "Литературная
Россия".- 1990.
6а. Журавлев В.
"Словесным опален огнем"// Литература в школе.- 1991.- № 5.
7. Зайцев П.Н.
Из воспоминаний о встречах с поэтом// Литературное обозрение.- 1996.- № 1.
8. Зуев Н.Н.
Поэзия С.А.Есенина. Народные истоки. Философия мира и человека// Русская
литература. ХХ век. Справочные материалы.- М., 1995.
9. Енишерлов В.
Три года// Огонек.- 1985.- № 40.
10. Есенин С.
Собр. Соч. в 2 т.- Минск, 1992.
11. Иванов Г.
Сын "страшных лет России". Русский рубеж. Спец. Выпуск газеты
"Литературная Россия".- 1990.
11а. Иванов Г.
Маяковский. Есенин// Вестник МГУ. Сер. 9.- М., 1992.- № 4.
12. Капрусова
М.Н. Темы и мотивы поэмы С.Есенина "Иорданская голубица"// Русская
классика ХХ века: Пределы интерпретации. Сборник материалов научной
конференции.- Ставрополь, 1995.
13. Карохин Л.
Петроградские адреса Есенина// Лит. Россия.- 1990.- 5 окт.
14. Карпов А.С.
Поэмы Сергея Есенина.- М., 1989.
15. Корнилов В.
Победа над мифом// Литературное обозрение.- 1996.- 1.
16. Куняев С.,
Куняев С. "Божья дудка". Жизнеописание Сергея Есенина// Наш
современник.- 1995.- N 3-9.
17. Лурье С.
Самоучитель трагической игры// Звезда.- 1996.- N 5.
18. Маклакова
Г. Иное разрешение старых проблем// Русский язык в школе.- 1989.- № 11.
19. Маяковский
В.В. Сочинения в 2 т.- М., 1988.
20. Мекш Э.Б.
Мифопоэтическая основа поэмы С.Есенина "Черный человек"// Вечные темы
и образы в советской литературе.- Грозный, 1989.
21. Микешин А.
Об эстетическом идеале поэзии Есенина// Из истории советской литературы 20-х
годов.- Иваново, 1963.
22. Микешин
А.М. "Инония" С.Есенина как романтическая поэма// Жанры в
литературном процессе.- Вологда, 1986.
22а. О, Русь,
взмахни крылами. Есенинский сборник.- М., 1994.
23. Пастухова
Л.Н. Поэт и мир. Урок по лирике Сергея Есенина// Литература в школе.-1990.- № 5
24. Перхин В.В.
Поэзия С.А.Есенина в оценке Д.А.Горбова (По страницам забытой статьи 1934
года)// Филологические науки.- 1996.- N 5.
25. Петрова Н.
"Сам-третей". Есенин-Миклашевская-Бармин// Литературное обозрение.-
1996.- N 1.
26. Прокушев Ю.
Даль памяти народной.- М., 1978.
27. Прокушев Ю.
Сергей Есенин. Образ. Стихи. Эпоха.- М., 1989.
28. Пьяных М.
Трагический Есенин// Нева.- 1995.- № 10.
29.
Раскольников С. Сергей Есенин// Поиск.- 1990.- 14-20 дек.
30. С.А.Есенин
в воспоминаниях современников. В 2 т.- М.- 1986.
31. Сергей
Есенин в стихах и в жизни. Воспоминания современников.- М., 1995.
32. Скороходов
М.В. Оппозиция жизнь/смерть в ранней поэзии С.А.Есенина// Русская классика ХХ
века: пределы интерпретации. Сборник материалов научной конференции.-
Ставрополь, 1995.
33. Семенова С.
Преодоление трагедии.- М., 1989.
34. Сосновский
Л. Развенчайте хулиганство// Комс. правда.- 1926.- 19 сент.
34а.
Тартаковский П. "Я еду учиться..." "Персидские мотивы"
Сергея Есенина и восточная классика// В мире Есенина.- М., 1986.
35. Хазан В.И.
Проблемы поэтики С.А.Есенина.- Москва-Грозный, 1988.
36. Хазан В.И.
Мифологический "анамнезис" воды в поэзии С.А.Есенина// Вечные темы и
образы в советской литературе.- Грозный, 1989.
37. Хазан В.И.
Тема смерти в лирических циклах русских поэтов ХХ века.- Грозный, 1990.
38. Ходасевич
В. Есенин// Русский рубеж. Спец. Выпуск газеты "Литературная
Россия".- 1990.
39. Харчевников
В.И. Поэтический стиль Сергея Есенина (1910-1916).- Ставрополь, 1975.
40. Холшевников
В. "Шаганэ, ты моя, Шаганэ!.." Стилистико-стиховедческий этюд// В
мире Есенина.- М.- 1986.
41. Эвентов
И.С. Сергей Есенин. Книга для учащихся.- М., 1987.
42. Юдкевич
Л.Г. Певец и гражданин.- Казань, 1976.