--PAGE_BREAK--Соблюдая совет Гальяни, Бомарше доводит до читателя бунтарскую мысль, облеченную в самую безупречную форму политической благонадежности. Когда противники обвинили его в нападках на всю систему государства, он с жаром защищался, заявляя, что бичует лишь частные пороки и отнюдь не посягает на всю систему.
Бунтарский, просветительский смысл его «Мемуаров» заложен в сатирических портретах французских судей, в разоблачении системы подкупа в судопроизводстве. Бомарше как бы говорит своему читателю: смотрите, что за уродливые лики! Кому же доверена наша судьба! Кто у нас судьи! И это действовало, бесспорно, сильнее всяких общих рассуждений. Единичный факт, ярко, в художественной форме доведенный до сознания читателя, приобретал огромную силу обобщения. В его «Мемуарах» звучит то страстный голос трибуна, то обличительный сарказм сатирика, то мягкий юмор, а иногда и несколько аффектированная трогательность сентиментального стиля, столь модного в те дни. Здесь живые люди, яркие портреты, иногда динамичные драматические сценки – недаром Вольтер советовал Бомарше переработать «Мемуары» для театра.
«Мемуары» Бомарше, пожалуй, единственный пример в литературе, когда юридическая апелляция (а первоначально они были задуманы именно как апелляция) является произведением художественным. Это значительное и единственное в своем роде явление в мировой художественной прозе. Об этом нельзя не сказать более развернуто, более обстоятельно. Об этом нельзя не задуматься теоретикам искусства.
В самом деле, здесь нет вымысла – одного из основных элементов искусства, здесь, наоборот, все скрупулезно точно. Здесь нет художественных типов, а есть конкретные, не вымышленные, реальные люди. Малейшее отклонение от сходства в обрисовке портрета реального лица или в обрисовке реальной обстановки было бы расценено как ложь, ложь преднамеренная, весьма опасная для обвиняемого.
Не следует забывать, что дело Гёзмана – Бомарше было отнесено к уголовным и Бомарше мог очень пострадать. Тем более что была задета честь всего судейского сословия и о беспристрастности высокопоставленных крючкотворов не могло быть и речи. Поэтому необходима была особая осторожность, необходимы были только неопровержимые факты и железная логика. Искусство же, как известно, более свободно в отношении к фактам и единичным явлениям.
Для писателя история – только «сухой и досадный перечень фактов». Писатель создает типы «путем создания отдельных черт многочисленных однородных характеров»1. Бомарше на этот раз такой принцип был противопоказан.
«Мемуары» задумывались и исполнялись как произведение, никакого отношения к искусству не имеющее, как судебная защитительная речь, где должен быть только «сухой и досадный перечень фактов» (мы увидим, что этот перечень фактов по воле одаренного человека оказался и не сухим и не досадным). «Этот мемуар, – пишет Бомарше, – является точным и ясным изложением всех материалов, относящихся к разбираемому вопросу. Единственное его назначение – помочь ознакомиться с ними моим судьям. Я буду говорить здесь лишь о том, что было установлено во время следствия. Факты, касающиеся меня лично, будут заверены по всем правилам. То же, что я узнал из свидетельских показаний других лиц, будет приведено с величайшей осмотрительностью». И это были не пустые слова. Бомарше нес ответственность за каждую ошибку, за каждую неточность. На него были устремлены десятки ненавидящих глаз, которые не пропустили бы ни одной оплошности. Итак, что же перед нами – художественное произведение или юридический документ?
Из того, что мы только что прочитали, нет сомнения в юридической основе его. Однако, читая далее, мы убеждаемся в том, что это произведение художественное, причем произведение огромной впечатляющей силы и со всеми специфическими свойствами искусства. Мы увидим и обобщения, и типизацию, необходимые в искусстве, и ту живописную конкретность, которая заставляет нас верить в художественный вымысел. Нет здесь только вымысла. Значит, искусство может иногда обходиться и без вымысла. Бальзак отбирал во множестве однородных характеров отдельные черты и соединял их в один художественный образ – тип. Бомарше действовал несколько по-иному. Он брал один характер, но показывал в нем черты, присущие многим подобным характерам, и создал беспримерный в истории образец юридического документа в форме художественного произведения. Он почти не описывает внешней обстановки и только однажды позволил себе живописную повествовательную страницу. Приведем ее, она чрезвычайно выразительна: «Когда я стал приближаться к залу заседаний, до меня донесся смутный гул голосов, но не это взволновало меня. Должен признаться, что, как только я вошел в зал, латинское слово, возвестившее о моем появлении, несколько раз произнесенное секретарем суда, и глубокая тишина, наступившая вслед за этим, повергли меня в трепет. Айез!!! Ас1ез1!' Он здесь, вот он, обвиняемый, затаите свои чувства к нему; Ас1ез1 – это слово еще долго будет звучать в моих ушах. Тотчас же я был отведен на скамью подсудимых.
При виде зала, похожего на храм, – тусклое освещение делало его еще более величественным и мрачным, – при виде шестидесяти судей в одинаковых одеяниях и устремленных на меня глаз я испытал чувство глубочайшего уважения. Увидев за столом, на который облокотился мой судья-докладчик, г-н Доэ де Комбо, освещенное единственной свечой лицо советника суда, г-на Жина, сидевшего рядом, я подумал (следует ли признаться в слабости?), что ему поручено допрашивать меня, и почувствовал, как сердце мое, внезапно сжавшись, – словно в нем застряла капелька сгустившейся крови, – перестало биться. Я хорошо помню, что, превозмогая эту слабость довольно сильным напряжением воли, я полагал, что обрел только душевное равновесие; однако впоследствии, наблюдая за собой, я имел возможность убедиться, что спокойствие мое превзошло мои ожидания».
Перед нами – шедевр повествовательной прозы. Картинность описания безупречная. Ничего лишнего. Взволнованность рассказа и даже некоторая лиричность, если бы мы не чувствовали, не ощущали за патетическим описанием иронической улыбки автора. Не суд, а театральное представление! И одинаковые одеяния шестидесяти судей, и тусклое освещение, и латинские слова – все спектакль, все поза.
Кто же они, эти действующие лица реальной комедии жизни, актеры столь «необычного спектакля», как назвал их сам Бомарше? Тень финансиста – миллионера Дювернэ, оставившего свою подпись на бумаге, вокруг которой идет спор, граф де ла Блаш; он находится где-то за сценой, но его присутствие постоянно ощущается в словах и поступках действующих непосредственно на сцене лиц. Это решительный, озлобленный и коварный враг, который не остановится ни перед чем для достижения цели. Толпа судейских чиновников, которые создают как бы общий фон сословия. Судья Гёзман и его супруга, урожденная Жамар, книготорговец Леже и его жена, цензор и редактор газеты Марен, писатель Арно Бакюлар, ростовщик Бертран Дероль, председатель суда Николаи и, наконец, сам автор. Каждый из них, в том числе и автор, имеет свою характеристику.
Вот судья Гёзман. Ему 45 лет. Он проживает на набережной Сен-Поль. Он же Луи Дюгравье, парижский мещанин с улицы Лиги, как он ложно именовал себя, когда крестил собственного ребенка, прижитого им с девицей Капеллой. Сухой и педантичный. Весь – буква закона. Он знает все ордонансы и правительственные декларации. Речь его сплетена из судейских терминов. Он холоден и эгоистичен. На лице его не бывает улыбки. Бомарше ничего не рассказал нам о его внешнем облике, но, кажется, видишь перед собой сухопарого, сутуловатого человека.
За этой внешностью жестокого, надменного человека скрывается маленькое, трусливое, жалкое существо. Он подло обхаживает книготорговца Леже с тем, чтобы тот дал ложные показания, пишет текст лживого заявления и принуждает Леже переписать его. Когда было возбуждено дело против его жены, он публично заявил, что не может больше, не компрометируя себя, жить с ней вместе и должен заточить ее в монастырь. Бомарше приводит еще одну деталь. Судья, узнав, что его слуги получили чаевые, вызвал одного из них и заявил: «Если вы или ваша жена получили от г-на Бомарше шесть ливров, мы приказываем вам вернуть ему эти деньги и потребовать справку, что вы ничего у него не брали. Мы не желаем, чтобы в нашем доме занимались мелкими подлостями».
Таков этот человек. Бомарше достаточно ярко обрисовал моральный и психологический облик судьи, начертал портрет человека в своем роде уникального, но вместе с тем и обобщенный портрет всей судейской корпорации. Господин Гёзман вобрал в себя черты, присущие остальным его коллегам. Здесь он не просто судья, он тип судьи.
Пожалуй, наиболее колоритно выписан образ супруги судьи, госпожи Гёзман. Бомарше не пожалел красок. Она получила широкую известность. «Г-жа Гёзман, та, которая присвоила пятнадцать луидоров!», «Г-жа Гёзман, которая умеет ощипывать куриц!» – смеялись парижане. У всех на устах была ее выразительная фраза: «Невозможно жить прилично на то, что мы получаем, но мы умеем ощипать курицу так, что она у нас и не пикнет».
Когда дело получило огласку, эта особа пожалела о том, что присвоила себе так мало. «Жаль, что я не оставила у себя часы и сто луидоров, – при теперешнем положении вещей это ничего не изменило бы», – заявила она. Госпожа Гёзман взбалмошна и резка. «Ну и женщина! – говорили о ней лица, привлеченные в качестве свидетелей по делу о пятнадцати луидорах. – Бедняга Бомарше! Если во время очной ставки она ограничится пощечиной, то он сможет похвалиться, что дешево отделался». Госпожа Гёзман глупа. Бомарше яркими красками расцветил ее глупость.
Вот она тщетно ищет выхода из создавшегося положения и ничего не может придумать. Наконец решение найдено: нужно во что бы то ни стало отпираться и лгать. Но богобоязненные ее сообщники говорят, что лгать грешно: лгунам – дорога в ад. Довод весьма солидный. Что делать? И вдруг лицо ее осветилось: в голову пришла блестящая мысль: «Мы смело будем отрицать все, а на другой день закажем мессу в церкви Сент-Зспри, и дело с концом». Лучшего выхода придумать, конечно, было нельзя, и церковь Святого духа не могла не утвердить своим авторитетом решение госпожи Гёзман. Вот она на очной ставке с женой книготорговца Леже. Ей надлежит задавать вопросы. О чем же она спрашивает? Приведем этот любопытный диалог. Перед нами сцена из комедии.
«Сударыня, – говорит судейша, – мы пришли сюда, чтобы говорить правду: скажите, вела ли я себя когда-либо непристойно в вашей лавке, заигрывала ли я с мужчинами, которых заставала у вас?» – «Нет, сударыня, да я и не обмолвилась об этом в своем показании». – «Прошу вас, скажите, сударыня, поднималась ли я когда-нибудь там одна с вашим мужем в его комнату, оставалась ли я с ним наедине, чем могла бы дать повод для насмешек и толков по своему адресу?» – «Бог с вами, сударыня, вы просто изумляете меня вашими странными вопросами! Какое это все имеет отношение к делу, ради которого мы собрались? Речь идет о ста луидорах, полученных вами, о пятнадцати луидорах, которые еще до сих пор у вас, а не о ваших встречах с моим мужем: на это никто не жалуется».
Никто на самом деле и не думал подозревать ее в тайных связях с книготорговцем. Однако этот ход явился результатом новой «остроумной» находки госпожи Гёзман. Великолепна роль несчастной, оклеветанной женщины, и «ни одного слова о фактах из показания, ни одного возражения, только украдкой вытертые слезы…»
На очной ставке с книготорговцем она позволяет себе самые отборные словечки.
«А вы-то, дурень этакий, если бы вы подтвердили, что это неправда, как я вас учила, мы бы не были здесь». Простодушный Леже прибегает к следующей логике:
«Если вы, сударыня, не хотите признаться, что эти пятнадцать луидоров у вас, значит, я не передал их вам? Значит, я жулик?» – «Я не говорю, что вы жулик, но вы осел, у вас не голова, а деревянный чурбан».
А как ведет себя госпожа Гёзман на допросе? Заученные слова из лексикона мужа, неумение ими оперировать, непонимание их смысла, и досада, и бессильный гнев, и грубость, и тщеславие, и все это расцвечено всеми красками ее глупости. «Этот господин передал письмо моему лакею только из лютой злобы. Я буду утверждать это вопреки и наперекор всему». Секретарь записал все. «Соблаговолите объяснить нам, сударыня, какую злобу вы усматриваете в таком простом поступке, как передача письма лакею?» Снова наступило замешательство по поводу моей злобы; это тянулось долго… Так долго, что мы оставили в покое мою злобу, но в отместку она спросила: «Если правда, что этот господин принес письмо, то кому из наших слуг он его передал?» – «Молодому лакею, блондину, который сказал, что он обслуживает вас, сударыня». «Вот и противоречие! Пишите, этот господин говорит, что передал письмо блондину, но мой лакей вовсе не блондин, а светлый шатен. (Я был сражен этой репликой!) А потом, если это мой лакей, то какого цвета у него ливрея?» Тут я и попался. Однако, несколько оправившись, я ответил как мог лучше: «Я не знал, что у вас, сударыня, для слуг особая ливрея». – «Пишите, прошу вас, пишите, что этот господин, который разговаривал с моим лакеем, не знает, что у меня особая ливрея, а у меня их целых две, зимняя и летняя».
Вопросы Бомарше своей неопровержимой логикой вскрывают лживость показаний госпожи Гёзман. Она понимает это и не в силах сдержать досады. Вот ее колоритные фразы: «Право, сударь, ваши вопросы выводят меня из терпения, вы болтливы, как женщина»; или «Я не обязана давать отчет этому господину… он пристает ко мне с вопросами лишь с целью заставить меня снова впасть в какое-нибудь противоречие»; или: «Довольно, не то я отпущу вам пару пощечин… очень нужно возиться с этими пятнадцатью луидорами!»; или: «На глупые вопросы я не отвечаю» и т.д. Однако стоило Бомарше высказать несколько лестных слов о ее наружности, и она уже во власти комплиментов.
«Сударыня, я прошу вас сейчас же сказать нам, сразу и без раздумий, почему в протоколах допросов вы показываете, что вам тридцать лет, когда, глядя на вас, вам можно дать самое большее восемнадцать?» Взяв веер и накидку, госпожа Гёзман уже просит Бомарше подать ей руку и проводить до экипажа. «Сударыня, разве я так жесток, как вам пытались внушить?» – «Ну… нет. Но вы себе на уме». Разве перед вами сухой перечень фактов? Юридический документ? Отнюдь нет. Это живая картина, живые люди.
Заметим к тому же, что Бомарше, разоблачая поступки судейши, должен был проявить максимум такта, тончайшее понимание чувств читателя. Как бы ни была виновата госпожа Гёзман, она – женщина. В ее лице можно было обидеть всех женщин вообще и погрешить против снисходительного отношения к их слабости, столь принятого в галантной Франции в тот галантный век.
И Бомарше нападает с таким расчетом, чтобы победить, но не поранить и не оскорбить в своей противнице женщину. Бомарше – рыцарь. Ни одного грубого слова не срывается с его языка. Он снисходителен, доброжелателен. Иногда он прямо-таки любуется своей противницей, давая понять читателю, что не она виновница всех зол, что ее заставили играть несвойственную ей роль.
Живыми предстают перед нами супруги Леже: простодушный, наивный, слабохарактерный книготорговец, который, не зная, как еще доказать свою правоту, предлагает госпоже Гёзман выброситься вместе с ним из окна на мостовую, чтобы их рассудил бог (кто погибнет, тот, значит, и виновен). Жена книготорговца, богобоязненная, но решительная женщина, вершит всеми делами своего мужа и держит его самого под башмаком. Характерна ее реплика при виде письма, написанного рукой книготорговца: «У моего мужа не хватит ума, чтобы сочинить такие красивые фразы».
Здесь же портрет ростовщика Дероля. Бомарше показывает его лицемерие, тесно переплетенное с ханжеской набожностью, корыстную расчетливость. Речь Дероля витиевата, полна евангельских выражений. «Возьмите факел ненависти и осветите им все извилины моей души, я ручаюсь, что вы не найдете в ней ни одного изъяна», – ораторствует он.
Памфлетен образ цензора и журналиста Марена. Здесь Бомарше не в силах отказаться от злой сатиры. Он издевается над своим врагом. «Вот уже какой раз я беру перо, чтобы написать статью Марен, и кладу его обратно. К чему эти проволочки? Несмотря на омерзение, все-таки когда-нибудь придется за это взяться. Ну чуть побольше решимости, и дело с концом! Расскажем, а потом пополощем рот!»
Страницы, посвященные Марену, великолепны. Писателю нужно было сказать о ничтожестве газетчика Марена. Он это делает, варьируя словечко «маленький» в пояснении к географическому пункту, месту рождения Марена (имя города так мало известно, что требуются пояснения). Пояснение дается в сноске, что тоже не случайно, ибо все, начиная от Марена до его родного городка, незначительно. «Сиета – маленький городок в Провансе, где маленький Марен напевал под звуки маленького органа за маленькое жалованье в маленьком приходе».
продолжение
--PAGE_BREAK--Ему нужно показать непомерное самомнение газетчика, его фанфаронство, его петушиное самолюбование; он прибегает к цитациям из статьи самого Марена, направленной против него, Бомарше. Марен, выступивший в печати против драматурга, обвиняет его во всех опасных для тех времен грехах: в забвении бога, в оскорблении короля и суда. Это потому, что в памфлете автор дурно отзывается о Марене, язвит Бомарше и тут же сочиняет песенку:
Кто не любит Марена, Тот монарха не чтит, Тот, по мненью Марена, Забыл бога и стыд.
Марен хвастает своей честностью. Бомарше язвительно замечает: «Читатель, вы прекрасно понимаете, что только один Марен может сочинять подобные сказки о Марене».
Как бы ненароком Бомарше вспоминает о книжке одного монаха, книжке с живописным названием «Земля дыбом из-за происков дьявола». Бомарше воспроизводит речь господа бога, обращенную к согрешившему Адаму: «Из всех моих созданий только ты один провинился. Подойди ко мне, подлец, я поставлю клеймо у тебя на лбу, я отлучу тебя». И здесь Бомарше восклицает: «Подойди же ко мне, Марен!»
Бомарше на одной из страниц умоляет бога дать ему в противники человека бесчестного, злого, порочного, подлость которого была бы каждому столь очевидна, что слово хулы из уст такого человека было бы равносильно похвале, а похвала, напротив того, воспринималась бы как оскорбление. «Господи, дай мне Марена!» – восклицает беспощадный Бомарше.
На другой странице рассказывается о том, что Марен «задает пир всем обитателям ада, оттачивая отравленные перья, наполняя чернильницы желчью, подогревая умы бокалами смолы».
Председатель суда Николаи предстает перед читателями «Мемуаров» в самом смешном и нелепом виде. Бомарше рассказывает, что Николаи, увидев его в здании суда, неожиданно пришел в страшный гнев:
«Это – Бомарше, выведите его. Он явился, чтобы сделать мне вызов». Слушатели суда бросились выполнить волю начальства. Шум, смятение, протесты Бомарше, протесты толпы. Бомарше оставили в покое. В чем же дело? Почему Николаи был так рассержен, что даже прибег к недозволенным средствам? Ему почудилось, что Бомарше, «скривив рожу, показал ему язык». Автор негодует: «Разве мы с вами школьники?»
Но читатели уже представляют себе весь комизм положения. К тому же далее следует живописный портрет разгневанного председателя суда. «По правде говоря, когда вы отдавали приказание полицейскому офицеру выгнать меня из суда, куда бы я хотел никогда не попадать, ваша обычно спокойная физиономия была красна от гнева, глаза были выпучены, волосы стояли дыбом, как у Калхаса».
Показывал ли Бомарше судье язык или нет – этого никто не знает. Можно поверить Бомарше, что серьезные дела не решают «при помощи ребячьих средств». Но авторитет судьи разрушен. Он уже комический персонаж. При взгляде на него нельзя удержаться от смеха. Сцена веселит. Смешон и вид судьи, и его бессильный гнев. Таков полемический прием Бомарше. И к автору нельзя придраться: он всего лишь защищается от ложного обвинения («я не дерзкий кривляка», я не «гримасничал и не подмигивал» судье, я «не показывал ему язык»).
В качестве героя «Мемуаров» выступает и сам автор. От его имени ведется повествование. Он всегда на первом плане, ибо должен вызывать у читателя сочувствие, расположение, понимание. Бомарше часто сам дает себе характеристику: «Я человек сильной воли», «Не столь же важно обладать талантом, если обладаешь мужеством». Он бравирует и любуется этой смелостью и тут же лукаво уличает читателя: «Ведь вам безразлично, виноват я или нет, вас разбирает любопытство, как это я сумею вывернуться, хватит ли у меня сил побороть такую многочисленную и могучую клику врагов. Не думайте, что я заблуждаюсь. Я знаю, публику не столько интересуют доказательства моей невиновности, сколько желание узнать, как это одному человеку удалось выдержать такую сильную атаку и без посторонней помощи отразить ее». И Бомарше удовлетворяет это любопытство; он как бы говорит, обращаясь к нам: «Смотрите, как я сражаюсь, и восхищайтесь моей ловкостью, самообладанием, смелостью и даже дерзостью». Если мы ему скажем: «Уж очень вы любуетесь собой, дорогой автор», – Бомарше ответит: «Если человек совершает доброе дело и к этому примешивается некоторое самолюбование, то оно самого благородного свойства».
В начале четвертого «Мемуара» он избирает для самохарактеристики своеобразный литературный прием – воспроизводит свой воображаемый разговор с «Верховным существом» (просветительский деизм!), с природой, которая одарила его «здоровым и крепким телом», «вложила в него самую кипучую душу», наполнила отзывчивостью его сердце и веселостью его характер и т.д.
О своей веселости и горячности Бомарше говорит постоянно, еще с первого печатного выступления на страницах газеты «Меркюр», когда он защищал свое изобретение от посягательства швейцарского часовщика.
Нам осталось еще сказать несколько слов о самом стиле «Мемуаров», об их речевом своеобразии. Здесь Бомарше – виртуоз. Слово живет. Фраза то стремительно мчится, то течет спокойно и плавно.
Стендаль в книге «Прогулки по Риму» мимоходом бросает несколько слов, касающихся стиля «Мемуаров», несколько,
может быть, случайных, но бесценных слов: «Остроты, антитезы, быстрый звон скрещивающегося в разговоре оружия… лучшая книга на свете – «Мемуары» Бомарше. Невозможно быть остроумнее и приятнее».
Антитеза скрыта в иронии похвалы. «Честный Бертран», – пишет Бомарше, а из всего повествования явствует, что Бертран – мошенник. «Бертран – великодушный!» – восклицает автор. Читатель понимает, что Бертран злобен и жесток. «Бертран – доблестный», – значит, он труслив.
А вот и «звон скрещивающегося в разговоре оружия». Цитируем «Мемуары». Госпожа Гёзман на вопрос, «получила ли она сто луидоров в двух свертках, ответила: «Это ложь». – «Убрала ли она их в картонку с цветами». – «Это неправда». – «Находились ли они у нее до конца процесса». – «Ужасная ложь». – «Не обещала ли она свидание Леже в этот же вечер». – «Гнусная клевета». – «Не сказала ли она Леже: «Деньги не нужны, и вашего слова было бы для меня вполне достаточно». – «Дьявольское измышление…» и пр. и пр. Шестнадцать отрицаний подряд по поводу ста луидоров».
Повествование живо, динамично. Бомарше любит восклицания. Они создают впечатление чрезвычайной экспрессивности. Так, слушаем мы взволнованную речь молодого, энергичного и пылкого человека. «О боги! Писать… Да ведь ответ на письмо мог прийти только на следующий день, и я потерял бы двадцать четыре часа, когда мне дорога каждая минута!» Или на другой странице: «Как? Все-таки подкуп? Неужто вам так необходима жертва, что ее нужно найти любой ценой?» Бомарше доказывает, его не слушают, он взывает к справедливости, ищет сочувствия – все тонет в море равнодушия. «Я обращаюсь к глухим!» – с выразительным отчаянием восклицает он.
Бомарше любит сравнения и метафоры. Они живописны, картинны. Он так же нуждается в свидании с судьей, как жаждущий в стакане воды. «Какой человек, заблудившийся в африканской пустыне, не заплатил бы, изнемогая от жажды, сто тысяч дукатов за стакан воды?» Можно было сказать: «Судья Гёзман – взяточник». Бомарше говорит это иначе: господин Гёзман «запрятал ключ от своего кабинета на дне кошелька своей жены».
Вместо того чтобы сказать: «Меня обвинили ложно, и я защищаюсь», – Бомарше рисует целую картину: «На меня напали в темноте: пользуясь правом законной защиты, я бросаюсь на того, кто меня ударил, хватаю за шиворот, волоку, несмотря на его сопротивление, к ближайшему фонарю и передаю в руки блюстителей порядка лишь после того, как хорошо разглядел его сам и показал окружающим».
Образец повествовательной прозы Бомарше – его дневник путешествия в Испанию, включенный в «Мемуары». Стиль лаконичен до предела, развитие сюжета (мы назовем описанные в дневнике события сюжетом) стремительно, действующие лица
очерчены смело и верно. Однако есть здесь нечто от сентиментального стиля. Вот одна из сцен этого романа, действующие лица которого – живые, реальные, невымышленные люди.
«Во время чтения этого письма, происходившего в присутствии моих сестер, младшая разрыдалась. Я обнял ее от всей души. «Ну что ж, дитя мое, ты все еще любишь его и стыдишься этого, не правда ли? Ведь я вижу. Полно! Это ничуть не умаляет тебя. Ты порядочная, чудесная девушка, и раз твоя обида проходит, то пусть она потонет в слезах прощенья, – они особенно сладостны после слез гнева». Чувствительность тогда нравилась, и страницы, в которых предстали читателю образы нежной, невинной, обманутой и покинутой девушки и рядом с ней лживого, бесстыдного, жестокого злодея Клавихо, читались с волнением, если не со слезами на глазах.
Проза Бомарше очень умна. Ум бывает положительный, строгий, ведущий вас к цели прямым, но трудным, ухабистым путем. Вы, конечно, благодарны за мысли, но хотели бы, чтобы путь к ним был менее тернист. Ум Бомарше – веселый бесенок, который потешается над вами, теребит вас, тормошит, вертит из стороны в сторону, дразнит то одной мыслью, то другой. Вам нравится эта игра. Вы не перестаете радоваться, как ребенок каждому новому открытию.
«Если дружба снисходительна, то уважение взыскательно», – бросает мимоходом Бомарше. – Постойте, постойте! – кричите вы ему вслед. – Как вы сказали? Ведь это же замечательная мысль! Как это верно! – Но он не ждет, он уже увлечен другим. Говоря о ком-то из своих противников, так же легко, играючи, бросает другую мысль: «На параде любуются мишурным блеском оружия, а в сражении ценится лишь качество закалки». Кто-то указал на его недостатки, Бомарше принимает критику, но как! Дай бог, чтобы все могли так парировать удары. «Глаз, охватывающий все, не видит самого себя, а я стою слишком близко к себе, чтобы заметить свои промахи, – но берегитесь, как бы вы не оказались чересчур далеко, чтобы правильно о них судить».
Иногда ум его запрятан в тончайшую иронию. Думается, вы простили бы своему противнику такую иронию над вами только потому, что уж очень хорошо она подана. «Поздравляю вас с тем, что вы удостоились собственного уважения, сие удовольствие не будет омрачено ничьим соперничеством».
Таковы «Мемуары» Бомарше. Их художественные достоинства оценили лучшие писатели Франции. «Никогда ничто не производило на меня более сильного впечатления; нет комедии более смешной, трагедии более трогательной, истории, лучше рассказанной, и нет более ясного изложения запутанного дела», – писал Вольтер.
Успех «Мемуаров» Бомарше свидетельствовал, кроме того, о растущей силе общественного мнения, с которым не в силах было справиться абсолютистское правительство Франции. «Мемуары» были публично сожжены по решению суда, как содержащие «дерзкие выражения и обвинения, скандальные к оскорбительные по отношению ко всей магистратуре в целом». Бомарше было передано вежливо, ио довольно категорично, что король не желает видеть в печати ничего, подобного его «Мемуарам». Однако суд должен был сам признать свое поражение. Гёзман был отстранен от должности и покинул Париж. Впоследствии, в годы революции, он был казнен «как враг отечества и народа». Жене его было предписано уплатить штраф. Бомарше всюду встречали горячими и шумными аплодисментами. «Что за человек! – писал Вольтер д'Аламберу. – Он сочетал в себе все: шутку и серьезное, ум и веселость, фарс и трогательное, – словом, все виды красноречия».
Поборники нерушимости феодального режима, напротив того, подняли шум по поводу «непристойностей» «Мемуаров», неуважительного отношения их автора к королевским учреждениям. С такими же обвинениями они выступали и впоследствии по поводу его знаменитых пьес, в которых остроумный Фигаро подвергает осмеянию феодальную Францию. «Острую полемику Вольтера, Бомарше, Поля Луи Курье называли «грубостями шутовской полемики» их противники., что не помешало этим «грубостям» быть признанными ныне выдающимися и образцовыми произведениями литературы»1, – писал Ф. Энгельс.
Бомарше – оптимист. Он жизнелюбив и энергичен. Задорная, по-мальчишески озорная шутливость – отличительная черта его таланта. В царство смеха звал его талант.
Комедийный театр Бомарше. Самым крупным предшественником Бомарше в истории французской комедии был Мольер. Бомарше не уступает своему великому соотечественнику в комедийном искусстве. Но комедия его уже иная. Это и понятно. И время иное, да и в самом театральном мире произошли изменения. Уже в начале XVIII в. было заметно, что французская комедия уклонилась от того пути, по которому шел создатель «Тартюфа».
Комедия Мольера философична. Она ставит на обсуждение серьезные проблемы жизни общества, она разоблачает «пороки века». Мольер поднимает своего зрителя на высоту государственного мышления. В первой половине XVIII столетия Ма-риво, интересный и своеобразный автор, уводит комедию в интимный мир сердца. Его мало интересуют философские или политические вопросы. Любовь – вот главная его тема. Тема любви намечена у Мольера (напомним великолепную сцену ссоры и примирения Марианы и Валера в комедии «Тартюф»), но там она на втором плане. Здесь же, у Мариво, она доминирует над всем. Перипетии любви, размолвки и примирения, препятствия и преодоление их – сколько здесь возможностей для лукавого драматурга, веселого и благосклонного к своим «любленным! Мариво ушел в непритязательный театр «Итальянской комедии». Там ему вольготнее работалось.
Бомарше вернулся к Мольеру, но обогащенный открытиями Мариво. В театре снова зазвучала политическая и философская тема, но комедия уже освободилась от рационалистической строгости, прямолинейности и нетерпимости к второстепенным деталям. Под пером Бомарше она, пожалуй, стала несколько беспорядочной, хаотичной, но вместе с тем феерической, праздничной, и, что, пожалуй, наиболее существенно, – ее сценические персонажи теперь уже не только олицетворение идей («У Мольера Скупой скуп и только», – как писал Пушкин). Комедия Бомарше легкая, изящная, как бы порхающая. Влюбленные – на первом плане, но живут они в атмосфере политики. Каждое слово, каждый их жест – все знак времени, и зритель, следя за ними, сам того не сознавая, все время прикован к политическим идеалам автора, а эти идеалы – свобода и равенство, т.е. как раз то, за что ратовали все просветители.
Еще в 1772 г. Бомарше написал комическую оперу с куплетами. Это был первый вариант «Севильского цирюльника». Театр «Итальянской комедии» отверг пьесу. Друзья утешали автора: «Севильский цирюльник» будет иметь больший успех в театре Мольера, чем в театре Арлекина». Новый вариант пьесы был поставлен 23 февраля 1775 г. на сцене «Комеди Франсез».
Сюжет комедии, ее драматический конфликт не показались французскому зрителю новыми. Глупые старики, которых при помощи слуг ловко одурачивает молодежь, насмехающаяся над ними, – давние комические герои театра. Запутанная интрига, ошибки и узнавания, переодевания героев – все это тоже было известно со времен Менандра и Плавта. Однако, используя традиционные приемы комедии, Бомарше служит самой животрепещущей современности, он устремлен вперед, навстречу новому, новым идеям, новой философии. Уже с первых слов актера мы в сфере просветительской мысли, которая доходит до нас легко и свободно, не утомляя назиданием.
Вот открывается занавес. Юный граф в темном плаще студента под окнами Разины. На сцене появляется новый персонаж комедии. Это Фигаро. Граф и слуга узнали друг друга. Фигаро повествует о злоключениях своей жизни, и каждое искрометное слово севильского цирюльника несет политический заряд.
«Помилосердствуй, помилосердствуй, друг мой. Неужели и ты сочиняешь стихи?» – весело спрашивает Альмавива. «В этом-то вся моя и беда, ваше сиятельство, – отвечает Фигаро, – …когда министр узнал, что мои сочинения с пылу, с жару попадают в печать, он взглянул на дело серьезно и распорядился отрешить меня от должности под тем предлогом, что любовь к изящной словесности несовместима с усердием в делах службы». – «И ты не возразил ему на это?.» – спрашивает граф. «Я был счастлив тем, что обо мне забыли: по моему разумению, если начальник не делает нам зла, то это уже не малое благо».
Как отвечает Фигаро на бранное словечко графа «сорванец»? «Ах, боже мой, ваше сиятельство, у бедняка не должно быть ни единого недостатка – это общее мнение!»
«Ежели принять в рассуждение все добродетели, которых требуют от слуги, то много ли, ваше сиятельство, найдется гос–: под, достойных быть слугами?» – «Неглупо сказано», – замечает граф. «Неглупо сказано», – повторяет вслух или про себя весь зал, и завтра уже остроты Фигаро гуляют по улицам Парижа. Бедняк в комедии противопоставлен аристократу, и симпатии автора на стороне бедняка. Это противопоставление заключено в самом построении пьесы. Главный герой не Альмавива или Розина, а Фигаро. Умнее всех в пьесе Фигаро. Он всех жизнедеятельнее, смелее, расторопнее.
продолжение
--PAGE_BREAK--