Дым без огня

Дым без огняАвтор: Алексин А.Г.

— Дыма без огня не бывает. Поверь, милая!
— Не верю… Бывает!
— Любопытно… Ты что, его видела?
— Сейчас вижу. Такой едкий, разъедающий душу… дым. А где огонь? Его нет!
— Заблуждаешься, милая!
— Называйте меня на «вы». Я уже совершеннолетняя.
— Простите, пожалуйста. Но вы в таком случае сверхмолодо выглядите.
— Это вы молодо выглядите. А я действительно молода!
Катя на миг затихла. Но не потому, что испугалась собственной смелости. Это было затишье перед решительным и, быть может, самым отчаянным поступком в ее жизни.
Она встрепенулась, как бы очнувшись, готовая проявить отвагу. Но перед броском на амбразуру оглянулась назад. 1
В шахматы Александр Степанович проигрывать не любил. Он страдал не таясь, в открытую: предвидя крах, хрипло вздыхал и беспощадно тормошил свою львиную, но вовремя не сообразившую голову. Вася же, наоборот, проигрывая, испытывал облегчение.
— Моя рать уничтожена, — сообщал он с таким удовлетворением, как если бы играл в поддавки.
И выигрывали они тоже по-разному
— Ну что, безоговорочная капитуляция? Таким, брат, макаром! — провозглашал Александр Степанович. И победно лохматил свои седые, непроходимые джунгли.
А Вася, выигрывая, заливался цветом клюквенного морса не очень густой концентрации или арбуза, который еще недозрел:
— Случайность победой назвать нельзя.
— Допускаю, что это не твой выигрыш, но, безусловно, мой проигрыш, — с преувеличенной беспощадностью к самому себе констатировал Александр Степанович. — Надо называть вещи своими именами.
Он не любил, когда своими именами называли лишь приятные ситуации и явления.
Вася сгибал шею, то ли винясь за свой выигрыш, то ли в знак покорного согласия. Но почти на все реагировал мимикой. Его шея, чересчур длинная, казалось, создана была для того, чтобы выражать Васины настроения: то гордо выпрямлялась, то согбенно грустила, то, погружаясь в плечи, пряталась от выражения какой-либо точки зрения.
Если Вася делал очевидно плохой ход, Александр Степанович провозглашал:
— Это что, уважение к старости? Извольте-ка сосредоточиться. Таким, брат, макаром.
Вася послушно сосредоточивался.
Пока поединок за шахматной доской продолжался, Катя спать не ложилась. Хотя она не болела ни за дедушку, ни за Васю — при любом исходе борьбы победа оставалась как бы внутри дома: Вася давно считался членом семьи.
Александр Степанович был старше Васи на двадцать пять лет. Но его восхищенно называли не только львиной головой, но и «львиным сердцем», красавцем и даже атлантом.
Вася подобных оценок не удостаивался… Катя считала это несправедливым: она влюбилась в Васю, когда ей было шесть с половиной лет, и от чувства со столь большим стажем отделаться не могла. Еще в дошкольные годы она приняла окончательное решение: ее первая любовь будет единственной, и она унесет ее с собою в могилу.
Подруги сравнивали Катю то с Верой Засулич, то с декабристками, то с Лизой Чайкиной. Но любовь оказалась такой богатырской силищей, которая подмяла под себя и ее характер. При всей своей неподкупной совестливости для Васи она оправдания находила всегда. Его неразговорчивость, замкнутость называла застенчивостью, а бездумное подчинение дедушке — почтением к возрасту. И только одного она простить не могла: Вася давным-давно был женат да к тому же имел дочь. Эта дочь по имени Соня родилась позже Кати всего на полгода и училась в соседнем классе.
Катя выискивала исторические примеры, утешавшие ее тем, что некоторые знаменитости до беспамятства влюблялись в сверстниц своих взрослых дочерей, а некоторые даже, настрадавшись обращали таких подруг в подруг собственной жизни.
Вася весьма охотно усаживался за обеденный стол — и Катя не без злорадства делала вывод, что дома его, видимо, плохо кормят. Она пришивала ему недостающие пуговицы, удовлетворенно приходя к мысли, что дома о нем скверно заботятся.
Если б о жизненном пути Васи задумали читать лекции или создать книгу, Катя бы вполне могла стать его биографом: о фактах жизни Кулькова она знала почти все. Почти… Потому что, как она догадывалась, всего никто ни о ком вообще не знает.
В доме Малининых Василия Григорьевича Кулькова звали просто Васей, будто он только вчера явился к Александру Степановичу и сказал.
— Спасите меня, профессор!
Сказал, как врачу… И Александр Степанович, хоть врачом не был, перво-наперво изучил «историю болезни» Кулькова. Он подробно расспросил пациента, какой его сразил недуг и в чем причины заболевания.
Вася, обхватывая шею руками и как бы прикрываясь от нависшего над ней топора, поведал декану факультета о том, что даже в несмышленую младенческую пору не был просто воспитуемым, а, можно сказать, брал у старших уроки педагогики, подсознательно догадываясь, что они ему в будущем пригодятся. Готовясь к воспитательной деятельности, изучая Песталоцци, Ушинского и Макаренко, Вася придавал значение не букве, а духу их теорий. И буквы ему отомстили. При поступлении в педагогический институт он получил тройку за сочинение.
Кульков приехал на экзамены из недалекого полупоселка-полугородка. Отец его работал там плотником. И поэтому угроза отца, о которой он сообщил декану, казалась вполне реальной, соответствующей плотницкой профессии:
— Если не поступишь, прибью!
Отец-тиран не читал Песталоцци, не разделял Васиного призвания, но, с трудом поддавшись мольбам сына и согласившись на пединститут, сделал то самое предупреждение, помахивая в воздухе молотком.
Вася-абитуриент рассказал обо всем этом декану Александру Степановичу Малинину. И тот прочитал его экзаменационное сочинение. Оно посвящалось теме, которая, как уведомил Вася, должна была стать главной темой педагогических изысканий всей его жизни: «Друзья мои, прекрасен наш союз! (О дружбе в жизни великих людей)».
— Ошибки только орфографические, — констатировал Александр Степанович. — Смысловых и педагогических описок — ни одной. Человеку, который так воспевает братство, необходимо в ответ протянуть руку. Таким, брат, макаром!
И рука протянулась: Вася поступил в институт. Лет через десять Кульков, по-девичьи заливаясь морсом не очень густой концентрации, стал повторять:
— Всякий раз, садясь за свой деканский стол, я вспоминаю, что здесь сидел Александр Степанович. И что здесь, на этом рубеже милосердия, решилась моя судьба!
— Придет время — и вы скажете нечто подобное, заняв по праву мой нынешний, проректорский, стол, — произнес как-то Малинин.
Вася в суеверном страхе воздел руки вверх, к потолку кухни, где шел разговор.
— Чего вы так испугались? Все естественно. Даже на пионерском знамени написано: «Смена смене идет».
«Жить — это значит дружить!» — так назвал Вася свою брошюру, обращенную к школьникам. Идеи братства люди, по его убеждению, обязаны были всасывать с молоком матери.
Катя устроила после уроков коллективную читку брошюры. Никто домой не удрал, потому что Катю в классе побаивались. Это огорчало Александра Степановича:
— Любовь со страхом не сочетается!
— А может, они меня любят до ужаса?
Катя не искала ответы в чужом кармане — находила в своем.
Вася считал, что ученый не может перескакивать с темы на тему, а что одна, но значительная проблема, подобно «одной, но пламенной страсти», должна завладевать его душою и разумом. К исследованиям дружеских связей, которые объединяли великих людей, он приобщил не только свою душу, не только свой разум, но и свою дочь.
Соня училась в двух школах: нормальной и музыкальной. Поэтому было закономерным, что, изучая вслед за отцом неразрывные дружеские союзы великих, она перешла от отдельных могучих людей к целой «Могучей кучке»: композиторская солидарность стала темой ее первой статьи. В то время Соня, как и Катя, была шестиклассницей. И если к музыкальным «предметам» приобщалась где-то на краю города, то к обычным — в Катиной школе.
— Кульков не фанатик? — спросила Александра Степановича Катина мама, которая приходилась Малинину дочерью. — Всех в доме загипнотизировал… Жена его, историчка, небось объясняет школьникам, что все великие, включая владык и полководцев, обязаны были между собою дружить. Тогда бы-де и конфликтов и войн никаких не было.
— Неплохая идея! — загремев резко отодвинутым стулом и испытывая мощными кулаками прочность стола, провозгласил Александр Степанович. — Роль личных контактов огромна!
— А объективные исторические причины, значит, побоку? — со спокойной иронией осведомилась Юлия Александровна. — Кульков свихнулся на своей, так сказать, «теме».
— Дружба — это не тема! — сотряс окружающее воздушное пространство Александр Степанович. — А то, что более всего необходимо человечеству, погрязшему в отсутствии взаимопонимания.
— Я уверена, что Кульков — фанатик.
Выслушав возражения, Юлия Александровна чаще всего оставалась при своем мнении. Катя унаследовала эту черту.
— Важно, чему служит фанатизм — добру или злу! — по-львиному громогласно и непримиримо возразил Александр Степанович.
— Его фанатизм служит добру, — не задумываясь, как аксиому произнесла Катя.
Юлия Александровна была филологом и не согласилась с такой математической категоричностью.
— Каждое слово изначально имеет одно, неколебимое значение, один смысл. Как человек с момента рождения имеет один определенный характер… Это потом уж характер и слово могут приспособиться, пойти на уступки, пожертвовать своей определенностью. Но не всегда, как говорится, от хорошей жизни!
Слово, его отточенную определенность Юлия Александровна сравнивала то с верным сердцем, то с безупречным целесообразием здорового организма.
— Верность — это хорошо, — сказала она, — а фанатизм — плохо… От беспринципно компромиссного отношения к слову рождается и «двояковыпуклое» отношение к явлениям и качествам, которые это слово обозначает. Даже у зависти стали отыскивать светлые стороны: дескать, бывает черная, а бывает и белая. Гельвеций же, знаете, что говорил? «Из всех страстей зависть самая отвратительная. Под знаменем зависти шествуют ненависть, предательство и интриги». Вот это определенность!
— Ишь куда ты нас увела! Столько эрудиции по такому заурядному поводу! — бесцельно, но со звоном переставляя на столе посуду, не сдавался Александр Степанович. — И цитатой на нас замахнулась!
Потом обратился к внучке:
— Сонечка сочинила статью о дружбе выдающихся композиторов прошлого века.
— Ну и что? — заранее отвергая эту статью, сказала Катя.
Сахарница и солонка остались возле Малинина, а стакан с чаем, из которого он начал отхлебывать, убыл в центр стола.
— На твоем месте я бы проявил добрую волю и напечатал Сонечкину статью в школьном журнале.
— Личные контакты, добрая воля… Похоже, мы не за завтраком, а на международных переговорах, — вмешалась Юлия Александровна. Она относилась к Кулькову и его семье, как считал Александр Степанович, с «нескрываемым предубеждением».
Предубеждение было нескрываемым, а одну из причин его Юлия Александровна скрывала: она догадывалась, что Катя неспроста обороняет Кулькова.
— Его защищаешь, так уж и к Соне беги за статьей, — сказала Юлия Александровна, разглядевшая в Катиной ревности еще одно подтверждение своих тревожных материнских догадок.
— А зачем?
— Ах, не хочешь? Понятно! — И добавила: — Они пара… Не в том смысле, что два сапога, а в том, что два жирафа.
— Я тоже не Мона Лиза.
— Но можешь ею стать. С тобой еще не все ясно. А с ними…
Кате говорили, что она пребывает в переходном возрасте и поэтому «еще сто раз переменится». В этих словах были ноты утешения: признанным в школе красавицам никто изменений не предрекал. Иногда Катю подбадривали: «Зато характер у тебя полностью сформировался». И она приходила к выводу, что единства формы и содержания в ней пока что не наблюдается.
Катю уверяли, что о ее внешности еще ничего безусловного сказать нельзя. А Соня была, безусловно, нехороша собой.
— Так похожа на отца, точно рождена без участия матери, — любила подчеркивать Юлия Александровна.
Катя редактировала литературный журнал. Стихи и рассказы у нее не получались. Но зато она сочиняла передовые под рубрикой «Слово к читателям». Желая привлечь внимание к своему журналу, Катя провозгласила: «Кто не читает, тот не ест!»
— Хочешь, чтобы они любили литературу? — не раз вопрошал дедушка. — Но приказ, как и страх, с любовью не сочетается.
— Любовь к чтению возникает от самого чтения, а не с первого взгляда.
— Ты и в любви… разбираешься? — бдительно осведомилась Юлия Александровна.
— К чтению, — ответила дочь.
Первым, кому Катя показывала каждый номер, был Вася. Представлялась возможность подолгу сидеть с ним рядом, будто бы обсуждать и будто бы спорить…
Ко всем членам малининского семейства Вася относился с преувеличенной трепетностью. И, медленно переворачивая страницы Катиного журнала, подчеркивая, что читает, а не листает, он неизменно произносил:
— Творчество цементирует дружбу!
— Зачем сравнивать творчество со строительным материалом? — иронично заметила как-то Юлия Александровна. — Цемент есть цемент.
— Ага!.. И этому слову, значит, уготован лишь один, изначальный, смысл, — затопав по комнате, разгорался Малинин. — Не слушай мать, Катенька! Творчество цементирует. Еще как цементирует!
— Я сама вижу: скрепляет, объединяет, — стала на дедушкину, а точнее, на Васину сторону Катя.
Защитив Васю однажды, отстояв его право поступить в институт, Александр Степанович уже постоянно, как бы по инерции, отстаивал кульковские интересы. «Что породили, тем и дорожим!» — комментировала Юлия Александровна.
Малинин испытывал чувство долга и по отношению к дому Кульковых.
Тут Катя вступала в противоречие с дедушкой: она подобного долга не ощущала. Однако попасть в Васин дом и узнать, что там в нем происходит, ей очень хотелось.
— Я думаю, он все-таки деспот, — негромко, но кропотливо проталкивала свою точку зрения Юлия Александровна. — Жена, преподаватель истории, в школьном классе небось эпохами оперирует, историческими периодами, а посмотрите, какая забитая… Фразы не вытянешь! По крайней мере в его присутствии.
— Он тоже застенчивый, — бросилась на защиту Катя.
— Застенчивый деспот? Совсем уж страшно!
— Анастасия любит его. Вот и молчит, — грохнул своим аргументом Александр Степанович.
Катя напряглась: ей было неприятно, что Васю еще кто-то, кроме нее, смеет любить. «Что там у них? Как он обращается со своей Анастасией Петровной и со своей музыкальной Сонечкой?» — терзалась она. И решила наконец все это проверить «на месте»: отправиться за Сонечкиной статьей.
— В гости к себе он почему-то не приглашает, — узнав о намерении дочери, отметила Юлия Александровна. — Семейные даты в общественных местах отмечает — в ресторанах, кафе.
— Потому что не жмот! — громыхнул очередным защитительным аргументом Малинин.
— Причина в другом, — не поддавалась Юлия Александровна. — Уж его-то дом, без сомнения, его крепость. А крепость — понятие военное, связанное с секретами, тайнами.
Проникать в тайны и рассекречивать секреты было Катиной слабостью. 2
Когда детей в раннем возрасте спрашивают, кого они больше любят — маму или папу, дети обычно молчат. Они оказываются тактичней тех, кто их спрашивает: не хотят обидеть ни маму, ни папу. А Катя молчала потому, что больше всех на свете любила дедушку.
Случайно услышав, что родители ждали сына, она поняла, что ее не ждали… А дедушка хотел внучку. Он, значит, ждал! И сразу же стал понимать ее не с полуслова (словами Катя вначале еще не владела), а с полужеста и полузвука. Он безошибочно определял, в чем ее неудобства, мучения и чего она хочет.
Отец Кати разобраться в этом и не пытался: даже в час рождения дочери он ускорял рождение какого-то предприятия, за которое «отвечал головой», вдали от родного города. Голова его постоянно находилась в опасности, хотя внешне выглядела вполне ухоженной и благополучной: холеная, модно подстриженная. Дедушка именовал его «командировочным мужем». Он отсутствовал столь продолжительно, что, по мнению Александра Степановича, в командировках фактически находился дома. Но и присутствуя, он тоже отсутствовал: разговаривал отрешенно-бодряческим тоном, задавал вопросы, которые не требовали ответов.
--PAGE_BREAK--Ответы ему были и не нужны: походя спросив о чем-либо Юлию Александровну, он удалялся в другой конец комнаты, чтобы так же походя спросить о чем-нибудь Катю. А спросив ее, оказывался возле Александра Степановича, который заранее предупреждал:
— Отвечать не буду!
В Катиной памяти отец неизменно ассоциировался с чемоданом. Чемодан либо упаковывался, либо распаковывался. Так как при встречах и расставаниях слова произносятся особые — громкие или проникновенные, — отец ассоциировался еще и с неестественно приподнятым тоном, с необычными интонациями, которые не должны быть частыми, если хотят заслужить доверие: чрезвычайное не может быть постоянным.
Катя из окна смотрела вслед отцу, когда он уезжал, и сквозь стекло махала ему, когда он приезжал с вокзала или аэродрома. Ей казалось, что походка убывающего отца была легче и радостней, чем походка прибывающего.
Заметив, что мама и дедушка отходят от окна в грустной задумчивости, шестилетняя Катя, уже тогда во всем любившая ясность, спросила отца:
— Ты что всегда так торопишься?
— Боюсь опоздать на самолет. Или на поезд…
— Выходи раньше — и не будешь бояться. А почему нам не машешь?
— У меня в руке чемодан.
— Это в одной. А другая?
Отец стал махать свободной рукой, но с такой дежурной благожелательностью, как если бы встречал или провожал делегацию не очень дружественного государства.
Однажды отец не вернулся из командировки.
— Пропал без вести, — как бы опустевшим голосом сострила Юлия Александровна.
Александр Степанович не любил кощунственных шуток. Тем более что в сорок втором сам пропал без вести, и от этого сообщения у его матери, Катиной прабабушки, разорвалось сердце. А он потом отыскался… Среди бесчисленных глубоких извилин на дедушкином лице Катя давно уже выделила те, которые были шрамами. Сам же дедушка именовал их «траншеями».
— Он не пропал без вести, — оскорбленно прохрипел Александр Степанович. — Он дезертировал.
— Только родной земле надо соблюдать верность при всех обстоятельствах, — возразила Юлия Александровна.
— А детям? — Александр Степанович кивнул на Катю. — А друзьям? А делу жизни?
— Я не дитя, не друг… И не «дело жизни». Каждое слово в русском языке имеет значение остро определенное. Я считалась женой.
— Но согласись: он обязан был по-человечески предупредить.
— Его командировки и были предупреждением. Катя, мне кажется, заметила… И поняла. В шестилетнем возрасте!
— Значит, она взрослее меня. Я по-детски доверчив.
— Доверчивость — это достоинство. С мелкой практической наблюдательностью она может и не сочетаться. А с мудростью вполне совместима!
Сказав так, сама Юлия Александровна с той поры стала изучающе относиться к людям и не верить возвышенным интонациям.
Это случилось летом… Через месяц, вернувшись в город, Катя отнесла в детский сад все игрушки, которые ей подарил отец. Игрушек было много: из командировок положено возвращаться с подарками.
— Это вполне в ее стиле, — сказала заведующая детсадом Юлии Александровне. — Поэт написал: «Есть женщины в русских селеньях», а мы говорим: «Есть Катя у нас в детском саде...» Коня она «на скаку остановит» как-нибудь в будущем, а машину на полном ходу уже задержала.
— Когда?!
— Одну нашу воспитательницу прихватила желчнокаменная болезнь. Катя выскочила на дорогу и, увидев машину с красным крестом, заорала: «Человек умирает!» Под уздцы, можно сказать, «Скорую помощь» во двор привела.
Юлия Александровна привыкла к неожиданным Катиным действиям.
Приходя с мамой и дедушкой к тем их знакомым, которые обычно угощали лишь чаем, Катя, указывая на членов своей семьи, объявляла:
— Они прямо с работы.
— Мы не будем брать тебя в гости! — угрожала Юлия Александровна.
— Лучше сами не ходите в те гости, куда меня надо не брать, — парировала Катя.
— Твои гены! — восклицала Юлия Александровна, обращаясь к отцу.
Александр Степанович все делал по вдохновению… Оно, подобно ветру, надувало податливые паруса его энергии и несло нередко навстречу опасностям. Он по вдохновению ел, не соблюдая диеты, курил ровно столько, сколько не спал, передавая непрерывную эстафету от одной папиросы другой. Нарушая педагогические законы, он предоставлял внучке дерзкую свободу действий. Необдуманно, очертя голову поддерживал своих любимых учеников, и в том числе Васю Кулькова, потому что, однажды поверив, не мог предать эту веру, как вообще не умел отрекаться и предавать.
А Юлия Александровна, прежде чем допустить человека в круг друзей или просто знакомых, подвергала его сложнейшим приемным экзаменам. «Вот и в Васе она сомневается», — думала Катя, уже шестиклассница, отправляясь за Сониной статьей, посвященной братству «Могучей кучки».
Катя явилась без предупреждения — и вначале Васино лицо выразило испуг, как если бы через порог секретного предприятия переступил человек, не имеющий пропуска. Затем Кульков овладел собой… Но только отчасти. Он силился обрести привычную для Кати форму общения, но не сумел. Как один и тот же злак на разных почвах выглядит неодинаково, так и он на почве своей семьи выглядел иным, чем на почве дома Малининых. Катя сочла это естественным. Хотя Юлия Александровна не раз ее уверяла:
— Люди отличаются от растений и тем, что обязаны оставаться самими собой, не меняясь в зависимости от места и времени. Да и вообще ни от каких обстоятельств!
Длинная Васина шея постепенно обрела властную напряженность, сделалась похожей на жезл регулировщика. Он регулировал движение мыслей и поступков членов своей семьи. Цвет лица его и выражение глаз менялись с повелительностью светофора. Если он и не был пророком в своем домашнем отечестве, то уж хозяином был.
Это «строгость заботы, тревоги за них всех, — мысленно расшифровывала происходящее Катя. — Да, регулирует… Но тем предотвращает аварии, несчастные случаи!»
Маршрут Анастасии Петровны пролег на кухню, чтобы Катя, как полагается в вечернюю пору, могла поужинать. Соня сразу же уселась за пианино, чтобы усладить Катин слух.
И только один член семьи нарушал правила: двигался в неугодном Васе направлении — то по собственной инициативе раздвинул стол, чтобы за ужином было вольготнее, то, не спросясь, распахнул окно, чтобы гостье лучше дышалось. И хотя это был Васин отец, молотка у него в руках Катя не обнаружила. Руки эти все время стремились сделать что-нибудь непредусмотренное, но, по мнению Григория Кузьмича, полезное для окружающих. Впрочем, о молотке он все же косвенно вспомнил:
— Ножка-то у стола прихрамывать стала. Гостья пришла — и заметил… Надо бы вылечить!
— Ножка абсолютно здорова, — холодно диагностировал Вася. И обратился за сочувствием к Кате: — Дай ему волю, все по-своему перелопатит.
Вне своего дома Катя для приличия называла Кулькова Васей Григорьевичем.
— А Вася Григорьевич рассказывал, что вы можете прибить молотком любого злодея. Хулигана, например… — сказала она, желая сделать приятное одновременно и Васе и его отцу.
Воображение у Кати было пылкое, подчас искажавшее истину. Но лишь во имя добра и мира!.. Вася-то на самом деле говаривал, что молоток Григория Кузьмича может обрушиться и на его неповинную сыновью голову.
Шея Кулькова согласным кивком одобрила Катину выдумку. И Григорий Кузьмич рукавом вытер глаза, которые под влиянием возрастной сентиментальности увлажнялись, видимо, часто.
Катя приступила к изучению кульковской квартиры…
Над Васиным столом она увидела фотографию дедушки, обрамленную рамой из дерева, столь тщательно отполированного, будто оно никогда не было живым. Фотография воспринималась не только как святое место Васиного кабинета, но и как центр всей квартиры. Три комнаты были смежными, — и дедушкин взгляд, зафиксировавший его безоглядную, не боявшуюся обмануться доброту, пронизывал все пространство, на котором обитала семья Кульковых.
Еще в детсадовском возрасте Катя поняла, что Вася любит Александра Степановича беззаветно. И, может, именно за это отдала ему свое сердце…
«Сто раз поможешь человеку, а один раз нет и — все содеянное будет забыто и обесценено» — этот ходячий вывод из житейской практики, который не раз долетал до Катиных ушей, к Васе отношения не имел.
— Я подсобил ему лишь раз в жизни — и он помнит об этом всю жизнь, — сказал в присутствии внучки Александр
Степанович. — Наградой мне стал преданный друг!
— Он не друг, а заинтересованное лицо, — прямолинейно возразила Юлия Александровна. И для смягчения добавила: — Оберегает колодец, из которого пьет.
— До такой степени оберегает… что ты и представить себе не можешь! — таинственно произнес Александр Степанович. — Хотя иные в подобный колодец плюют.
— Он слишком расчетлив, чтобы плевать.
— Ты многого не знаешь…
Дедушка запнулся, боясь выдать что-то не подлежащее разглашению.
Юлия Александровна, движимая тактом, не стала допытываться.
— А сколько раз ты читал его сочинения в рукописях?
— Столько же, сколько он мои!
— Но он, читая тебя, учился. А ты, читая его, учил! Понимая внешнюю бесспорность таких утверждений, Катя
все же спорила с ними. Но молча, не вслух: ее адвокатство лишь насторожило бы мать.
Катя видела, как чувство благодарности распирало Васю. И подозревала, что это тоже сердит Юлию Александровну, что она не хочет делить ни дочь, ни дедушку с посторонними.
— «Победителю ученику от побежденного учителя...» Почаще бы наши Жуковские от педагогики отваживались произносить эту фразу. Или писать на своих изысканиях, даримых ученикам, — сказал во время очередной шахматной партии Александр Степанович.
Шахматы подталкивали его к размышлениям. Вначале ходы делались быстро, почти механически — и Александр Степанович, передвигая фигуры, впадал в философские раздумья. Он продолжал философствовать и далее, если дело шло к выигрышу, а если к проигрышу, то умолкал. Вася залился клюквенным морсом и осмелился возразить:
— Чтобы Жуковский от педагогики имел основания так написать, должен проявиться и Пушкин от педагогики. Вы не согласны?
— Ну-ну?.. — заинтересовался Александр Степанович. — Слишком часто ныне, наблюдаю я… — продолжал Вася, — кое-кто хотел бы написать: «Побежденному учителю — от победившего ученика». Стыдно становится. «Вот он!.. Весь в этом. Застенчивый и благородный! Неужели мама не видит? Не чувствует? — про себя изумлялась Катя. — Почему верность своей „теме“ надо ставить в вину? Фанатик! Человек либо верен себе и другим, либо ни в чем не верен».
Александр Степанович считал, что Кульков давно уже следует в науке своим индивидуальным курсом. А Вася подчеркивал, что если и движется, то в фарватере, вслед за флагманом со словом «Малинин» на высоком борту.
Он так открыто и настойчиво это провозглашал, что на основе цитат из его высказываний появилось письмо без подписи, где Александр Степанович обвинялся в покровительстве, «протекционизме», а Вася назывался посредственностью и прилипалой.
Вася принял на себя тот удар из тьмы, когда не видно было ни фигуры, ни лица нападавшего. Шея его в те дни обрела несгибаемость… Он умудрился доказывать и опровергать так, что «покровитель» даже не услышал об эпопее «проверки сигнала». И не истязал себя мыслью, которая более всего преследует в период таких эпопей: кто подал ложный сигнал?
Дедушка не узнал, а с Катей, учившейся тогда в четвертом классе, Кульков неожиданно поделился:
— В твоем возрасте все легче воспринимается! Может, нервы еще не изношены? Я и выбрал из трех нервных систем вашей семьи твою. Надо же с кем-то…
Катя была ошеломлена: он верил ей! И будь она старше, может, полюбил бы ее?..
Вася в те дни не просто разговаривал с Катей — он исповедовался:
— За ложные сигналы наказание полагается. Попробуй-ка без надобности остановить поезд стоп-краном. Уголовное дело! А остановить без надобности — пусть, как и поезд, лишь на время — человеческую жизнь таким вот письмом… вроде дозволено.
Катя все яснее видела в Васе рыцаря и заступника.
Борьба, проводя внутри человека и его характера всеобщую мобилизацию, выявляет, позже думала Катя, такие возможности и способности, о которых их обладатель и не подозревал. У Васи, по ее наблюдениям, в те дни обнаружились не только отвага и верность, но сразу два непредвиденных дарования: драматургическое и режиссерское. Он придумал сюжет, даже пьесу и поставил спектакль, главный участник которого, Александр Степанович, внезапно на полтора месяца отбыл в командировку.
В неразговорчивом, чаще всего мимикой изъяснявшемся Васе Катя с гордостью обнаружила способность к самопожертвованию. Да… Любовь к нему стоило распространить на всю жизнь и унести с собою в могилу!
Правда, Юлия Александровна и тут выразила бы сомнение: «Защищая папу, он защищает себя».
«Все можно подвергнуть осуждению и осмеянию — решительно все! — сделала горестный вывод Катя. — Мама не хочет пускать чужих в нашу семью. Но разве Вася не свой? Разве он посторонний?»
Письмо без подписи не кинуло Кулькова за спасением на грудь к Александру Степановичу. И Катя могла объяснить, почему: он знал, что сердце в дедушкиной груди больное. И знал… помнил, как оно отзывается на несправедливость и подлость.
Катя тоже об этом помнила.
Официальное сообщение о том, что Катин отец более не появится, Юлия Александровна сделала в душный июльский вечер, изнемогавший от ожидания дождя так же безнадежно, как Катя изнемогала от ожидания отцовского возвращения.
— Баба с возу — кобыле легче! — резанул шуткой Александр Степанович.
— Какая же он баба? — Юлия Александровна зябко сузила и без того неширокие плечи.
— Баба! Раз побоялся приехать и объясниться.
— Почему? Он объяснился мне в вечной любви девять лет назад. А теперь письменно объяснился в отсутствии оной. И ни с кем выяснять отношения он больше не должен.
Защищая бывшего мужа, Юлия Александровна ограждала себя от унизительной жалости.
Кате было в ту пору шесть с половиной лет. И она хотела, чтобы все у нее было, как у других в этом возрасте: мама, отец. Пусть он бывал дома не часто, но Катя знала… да и другие тоже, что он все-таки есть. Она заплакала.
— Ничего, обойдемся! — бодро пообещала Юлия Александровна. Она все высказала при дочери потому, что предпочитала любую ясность туманной недостоверности. — Обойдемся!..
Даже самым убедительным утешениям дети не поддаются сразу. Они долго продолжают всхлипывать по инерции.
— Как же… мы теперь? — не слыша мать, пролепетала Катя.
— Я буду вместо него. Что, не гожусь? — пробасил Александр Степанович. И принял львиную позу. — Посмотри, какой у тебя отец. И какая у тебя мать!..
Юлия Александровна наперекор вечеру, скованному предгрозовой духотой, была в черном платье, вовсе не летнем, но гармонировавшем с ее непроходимо густыми, как у Александра Степановича, волосами — только смоляными, будто крашеными, без единой белой тропинки. Казалось, волосы были слишком обильны и тяжелы для хрупкой головки с изнуренно-бледным лицом. Но глаза, артистически выразительные, пробивавшиеся даже в потаенную мысль собеседника, уверяли, что Юлия Александровна может выдержать многое. Она хотела доказать отсутствовавшему мужу, что выдержит и то, что он на нее обрушил.
Вскоре на дачу, где Малинины снимали три комнатенки с незастекленной террасой, приехал Кульков. Он не ведал, что семья Малининых узнала в тот день о драматичном сокращении своей численности на целую четверть. Но явился так, как если бы ведал: через час после сообщения Юлии Александровны, когда все уже немного пришли в себя, он бросил в сторону Юлии Александровны взгляд, не имеющий права на восторг, но и не способный от него удержаться.
— Вы сегодня… Ну, просто нет слов! И замолчал, поскольку слов не было.
Одни убегают от горестей к людям, чтобы поделиться и посоветоваться, а верней, сбросить хоть часть душевных тягот на родных и знакомых. Другие, напротив, уединяются, чтобы призвать на помощь собственную мудрость и волю. Юлия Александровна в часы потрясений предпочитала одиночество.
    продолжение
--PAGE_BREAK--Катя знала об этом и позвала дедушку с Васей в лес вроде бы для того, чтобы там спастись от кислородного голодания.
Но в лесу духота как бы уцепилась за деревья и образовала сплошную, плотную массу.
— Не продохнешь! — сказал Александр Степанович. — Правда, дальше будет березовая роща… В лиственном лесу дышится легче, чем в хвойном. И вообще… Тут иглы, а там листья. Здесь темные стволы, а там белые. Пойдем туда.
Полушутливый дедушкин тон призван был отвлечь его спутников от того серьезного, что дедушка, казалось, уже позабыл, оставил на даче.
Все трое побрели в рощу. Александр Степанович стирал испарину со лба то кулаком, то ладонью. Катя протянула ему платок.
— Мерси, — сказал он.
— Пожалуйста, — ответила Катя.
Они привыкли обмениваться беззлобной шутливостью.
— Я присяду, — произнес Александр Степанович. И опустился на пень. — Жаль мне такие могучие пни… В них ощущается обезглавленность. На них можно и сесть, как садятся на шею старому, беззубому льву. А попробуй-ка сесть на вершину пятнадцатиметровой березы!
На этом запас его игривости кончился… Грузное тело само, помимо дедушкиной воли, начало вдруг сползать на траву. Вася кинулся удерживать, но не успел. Катя закрыла рот рукой, стиснула пальцами верхнюю губу.
— Ему плохо, — сказал Вася.
Дедушка лежал возле березового пня, как сраженный в бою немолодой витязь — мощный, с лицом, изрытым траншеями.
Вася опустился на колени подле Александра Степановича. Без спроса обыскал его карманы — и нашел закупоренную стеклянную трубочку с белыми колесиками внутри.
— Запить нечем. Да и не надо… — проговорил он.
Александр Степанович не реагировал. Тогда Вася с повелительностью, которая неизвестно откуда взялась, просунул таблетку ему под язык.
«Баба с возу — кобыле легче», — вспомнила Катя. Стало быть, себя дедушка с той кобылой не сравнивал: ему от маминого сообщения легче не стало. «Я буду вместо него!» — сказал он. А вдруг она, Катя, потеряет двух отцов в один день?
Катя переходила к слезам, как и к избавлению от них, с медленной постепенностью. Сначала лицо ее искажалось обидой, потом отчаянием от безнадежности доказать свою правоту и с ее помощью хоть что-то исправить. Катя понимала: в том, что происходило возле пня, посреди поляны, виноват ее настоящий отец. Почему он не вернулся из последней командировки? Ведь если бы он увидел маму такой, какой она была сегодня в своем черном платье, он бы остался… Почему мама при нем не надевала это платье и не причесывала так старательно свои прекрасные волосы? Почему она не пожалела себя и Катю?..
А если дедушка на траве не очнется? Нет, этого быть не может… А если все-таки?.. Катя, боясь помешать Васе, стараясь удержать плач, все больней стискивала верхнюю губу. Пальцы и ладони ее стали мокрыми.
А Вася застыл перед дедушкой на коленях, будто просил у него прощения. Потом ожил… И принялся суетливо растирать Александру Степановичу грудь и виски. «Вот так, — думала Катя, — на поле боя врачи и медсестры склоняются над теми, кто смертельно ранен». Но дедушка не мог быть ранен смертельно. Он же сказал… пообещал: «Я буду вместо него!»
Катя знала, что ей дедушка всегда говорил только правду. Для него это было законом неписаным, ибо писаные правила и законы можно переписать. А все же Катю неотвратимо тошнило, что всегда было признаком крайнего потрясения. Она отошла в кусты, чтобы ее не вырвало на глазах у Васи. Она, стеснялась обнаружить в его присутствии свое состояние, несмотря на обуявший ее страх. Может, это и было первым проявлением столь ранней любви? Что теперь будет? Что?.. Все зависело только от Васи. Он казался ей единственной реальной надеждой на целой земле. Она вцепилась в эту надежду — и полюбила ее… Прижав мокрые руки к лицу, она беззвучно заклинала: «Спаси… Помоги, Васенька!» Она впервые мысленно назвала его так.
Александр Степанович открыл глаза, точно проснулся.
— Пожалуйста, дышите поглубже, — попросил Вася. И дедушка выполнил его просьбу.
Вася приподнял дедушку с травы, посадил снова на широкий пень. И сам дедушка был похож уже не на сраженного в поле, а на уставшего после дел и битв былинного витязя.
— Что слезы льешь? — обратился он к Кате.
Катины плечи вскинулись один и второй раз от внезапной икоты. Она попыталась выдать икоту за кашель. Потому что, влюбившись в Васю, не имела права при нем икать.
Вася продолжал уже не так суетливо, а приноровившись, растирать Александра Степановича.
— Духотища невозможная… Вот в чем причина! — объяснил он.
Об истинной причине Вася еще не знал.
Они пробыли на лесной поляне около часа. И все это время дедушка вдыхал и выдыхал воздух так, как советовал ему Вася.
— Дышу по системе Кулькова, — сообщил он внучке.
— Вот и дыши!
Она поверила в эту систему.
— Юля разволнуется, — сказал наконец Александр Степанович.
Он, как бы восстав ото сна, потянулся, распрямился. И даже воскликнул: «Ого-го!»
— Не надо резких движений, — робко посоветовал Вася.
— Юля ничего не должна заметить, — ответил Александр Степанович. — Довольно с нее на сегодня…
Он оборвал самого себя, потому что даже спасителя своего не хотел пока посвящать в событие, которое, увы, обречено было стать общеизвестным.
— Не уловил промежутка во времени… между пнем и травой. Как внизу очутился?
— Может быть, скажем, что с вами случился обморок? Просто обморок от жары? — предложил Вася.
— Лучше ничего маме не скажем, — преодолев икоту силой любви и смущения, выговорила Катя
— Что я — девица, чтобы в обморок падать? — проворчал дедушка.
«Окончательно приходит в себя!» — успокоилась Катя
— Потерять сознание — это достойно мужчины. А ты обморок! Катя права: вообще ничего не скажем. Ни слова!
И он не просто пошел, а зашагал к даче. Сучья трещали у него под ногами.
Юлия Александровна сделала вид, что вышла на крыльцо подышать уже немного разрядившимся воздухом: она не любила выказывать своих слабостей и волнений.
— Кате давно пора спать, — сказала она.
— А я на электричку, — сообщил Вася. — Не буду обременять.
— Что-о? Я уступаю тебе свое ложе. Таким, брат, макаром! — Александр Степанович размашисто указал на топчан, прижавшийся к стене незастекленной террасы.
— Что вы? Что вы?! — Вася в суеверном страхе воздел руки к потолку. — Дома не предполагают такой возможности.
— Но ведь жена у тебя тишайшая!
Васина шея изобразила вопросительный знак.
— Или это тот самый тихий омут, в котором, как известно…
Взгляд Юлии Александровны пресек очередной всплеск малининской откровенности.
Вася же, загадочно разведя руками, дал понять, что официально согласиться с Александром Степановичем он не может, но и возразить ему нечего.
Укладывая Катю в постель, Юлия Александровна не преминула прокомментировать этот диалог.
— Сладкозвучный тенор! — сказала она. — Слова-то какие: «Не буду обременять...», «Не предполагают возможности...»
Она не знала, что Вася недавно, всего часа два назад, спас дедушку. А Катя не могла рассказать. И от этого долго и нервно переворачивалась с боку на спину и на другой бок.
Катя вспомнила тот день и тот вечер во всех их разнообразных подробностях, когда увидела дедушкин портрет над столом у Васи.
Вторжение ее было неожиданным… И Вася мог бы вести себя, как женщина, которую в утренний час застали врасплох — неприбранной и не в том наряде, в каком ей бы хотелось предстать. Но Вася уверенно регулировал движение событий и никаких метаний не допускал. Все шло по порядку. Пока на кухне готовился ужин, Соня сыграла «Вечернюю серенаду» Шуберта и еще что-то классическое, но незнакомое Кате.
Затем Анастасия Петровна пригласила к столу. Катя не без радости сосредоточилась на том, что жена у Васи была покорной, но блеклой женщиной. И на том, что Соня играла по-ученически жестко: пальцы ее сгибались под прямым углом, а не эластично плыли по клавишам.
Соня была похожа на Васю. Кате тоже достались мужские черты: она, минуя маму, с годами все больше походила на дедушку. Правда, говорили, что она унаследовала и дедушкино обаяние, которое было не мужским и не женским, а, по словам Васи, всепокоряющим. Катя, наверно, и в самом деле переняла это дедушкино достоинство, ибо своих одноклассников она покорила. В напряженных ситуациях учителя даже обращались к ней за помощью — и она расслабляла напряжение, за что ей пытались присваивать звание то «вожака», то «предводительницы».
— Она будущий педагог! — безапелляционно определил Александр Степанович, ибо предпочитал это звание всем остальным.
Васин отец Григорий Кузьмич, заметив, что Катя то и дело поглядывает на фотографию дедушки, нашел нужным все-таки достать молоток и укрепить гвоздь, на котором держалась рама. Заодно он все же попытался подлечить и ножку стола. Ужин от этого на время прервался.
— Вася Григорьевич рассказывал мне, что вы почти что Кулибин, — сфантазировала Катя во имя покоя и мира.
Кульков согласно кивнул.
Отметив про себя, что Григорий Кузьмич был единственным нарушителем безупречно соблюдавшихся правил домашнего движения, Катя оценила и то, что Вася нарушителя штрафу не подвергал. Эту терпимость к действиям Григория Кузьмича, в которых участвовал и молоток, Катя сочла результатом Васиной тактичности, его преклонения перед старостью со всеми ее безобидными чудачествами.
Произведя глубокую разведку, выяснив обстановку в Васином доме, Катя стала прощаться.
— А Сонина статья? — неуверенно напомнил Вася уже в прихожей.
— Ах, да!
Катя совсем забыла… Ссылаться на склероз было преждевременно, и она сослалась на «Вечернюю серенаду» Шуберта: фортепианное творчество Сони отвлекло-де от творчества литературного. Ее фантазия мгновенно подсовывала нужные аргументы.
Соня залилась клюквенным морсом той же кондиции, каким заливался Вася. И сомневающейся походкой отправилась за статьей. Пока она отсутствовала, Анастасия Петровна, взглядом испросив Васиного разрешения, пригласила Катю «как-нибудь заходить».
— С Александром Степановичем заходите. И с мамой. Она все такая же… очаровательная?
Вопрос прозвучал тихо и грустно: члены Васиного семейства внешним очарованием похвастаться не могли. «Так вот, где-нибудь на Севере, в непогоду, — подумала Катя, — произносят: „А на юге сейчас тепло!“
Соня, вобрав длинную, как у отца, шею в плечи, принесла тетрадь выгоревшего бледно-зеленого цвета.
»Как дружили в «Могучей кучке», — пробежала глазами Катя.
— Мы это напечатаем, — сказала она. Будто школьный журнал издавался печатным способом. 3
— Пришла беда — отворяй ворота! — пробормотал самому себе Александр Степанович, входя в калитку, поскольку «отворить ворота» он бы не смог, если б даже и захотел: их в дачном заборе не было.
Юлия Александровна задержалась на работе. И он пригласил Катю в наизусть заученную ими прогулку, о которой говорил.
— Это не путешествие по местам моей боевой славы, но, я бы сказал, путешествие по местам Васиной верности.
В рецензиях на малининские научные труды неизменно подчеркивалось, что они посвящены нравственной теме и проникают в нее глубоко.
— Я не водолаз, чтобы глубоко проникать! — сердился Александр Степанович. — Если проникаю по-своему, уже предостаточно.
Но главным образом его раздражала первая часть похвалы. Он был уверен, что никакой «темы нравственности» не существует, ибо нравственность всеобъемлюща.
— Неужели можно вообразить, что тот, кто безнравственно ведет себя под крышей родного дома, по отношению, допустим, к матери, будет высоконравственным в заводском цехе, на сельском поле или на поле боя?
Каждого педагога Александр Степанович считал проповедником. Но лишь в том случае, если сам он жил и поступал согласно своим воспитательным проповедям.
Вася Кульков, по убеждению Александра Степановича, жил и поступал именно так. Катя страстно разделяла это убеждение дедушки.
— Воспевать верность, неразрывность дружеских уз — почтеннейшее занятие. Но подкрепить эти воспевания собственными поступками — еще более почтенное и более трудное! — в очередной раз сказал Александр Степанович внучке, когда они через сосняк брели тем самым памятным путем на поляну, окруженную березами, искусно сочетавшими гигантский рост с женственностью и изяществом.
«Прошло шесть лет, а все то же самое, — подумала Катя. — Там, где иглы, я слышу, как дедушка дышит, а там, где листья, он дышит нормально».
Катя знала, сколь ценит дедушка давние спасательные действия Васи, и могла бы блаженно поддакивать, если бы не ощущала все, что он говорил, предисловием к чему-то тревожному. Хваля Васю, дедушка мысленно его кому-то противопоставлял.
— Что-нибудь случилось? — спросила она.
Александр Степанович считал, что юную душу не следует убаюкивать: «К встречам с хорошими людьми наших питомцев готовить не надо (здесь само собой все будет в порядке!), а вот к встречам с плохими — необходимо!»
Обманывать детей Александр Степанович не умел. И поэтому сказал внучке:
— Написали, что мама не может работать в институте, где я проректор.
— Кто написал?
— Если бы знать… Наше с мамой педагогическое содружество обозвали семейственностью. И Васю еще приплели: одна, дескать, компания.
— В чем же вас… обвиняют?
— В семейственности, — повторил дедушка.
Катя слегка успокоилась. Ей казалось: ничто, происходящее от слова «семья», не может служить обвинением.
Александр Степанович беседовал с внучкой обо всем, что ему не давало покоя. И теоретически обосновывал это.
— Тысячу раз прав Макаренко! — восклицал он на научных советах и конференциях. — Особенность разговора с детьми — в литературе ли, в реальной ли жизни — состоит не в том, о чем говорится, а в том, как говорится. То есть, по мысли Антона Семеновича, ребенок способен понять все, абсолютно все. Но чтобы он разобрался в сложных проблемах бытия нашего, форма разговора — это самое как! — должна быть особой. Кто владеет такой формой, тот и есть воспитатель!
— Только не превращай Катю в подопытного кролика, — предупреждала Юлия Александровна. — Не экспериментируй на родном человеке. Не испытывай на ней свои педагогические теории.
— Наоборот, я сам выгляжу кроликом, — отвечал Александр Степанович. — Она через меня познает сложности и несуразности взрослого духовного организма.
«Ребенка мало любить — его надо уважать» — это было одним из основных педагогических убеждений Александра Степановича. Катю он уважал до такой степени, что, общаясь с нею в тот вечер, изменил своему другому воспитательному кредо: не облекал беседу с внучкой-шестиклассницей в особую форму, учитывавшую ее возраст. К тому же он был уверен, что, не отбирая у юных ни одной привилегии детства, надо научить их страдать, склоняться горестно над чужими ранами, ибо хныкать по поводу собственных царапин они научатся сами.
Исходя из всего этого, Александр Степанович и сообщил о письме, обвинявшем его, Юлию Александровну и Васю Кулькова в «семейственности».
— Я бы мог доказать, что многим людям, ставшим гордостью человечества, родственные узы, объединяя, умножая силы, помогали служить делам благороднейшим.
— И докажи! — посоветовала Катя.
— Ну да… Попробуй назвать бессмертные имена! Сразу услышишь в ответ: «Причисляете себя к этому рангу?» Но ведь кто-то — не помню уж кто сказал: «Хочешь понять обыкновенное — примерь на великое!»
Катя поняла, что, если дедушка прибегает к такому количеству цитат и сравнений, ему, маме и Васе грозит нечто опасное. Признаки тошноты зашевелились в желудке и неспешно стали подкатываться к груди и горлу. Словно грозя тому, кто поднял свою неопознанную руку на любимых ею людей, Катя стиснула кулаки: детству свойственно отстаивать справедливость в драке, а не в словесных дискуссиях.
    продолжение
--PAGE_BREAK-- — И про Васю… тоже написано?
— Это уж вовсе бессовестно! — возмутился Александр Степанович так зычно, что эхо подхватило его возмущение. — Накалякали, что Вася фактически мой сын. Хотя отца его зовут Григорием Кузьмичом и он, слава богу, жив-здоров. Выходит, что семейственность создалась вопиющая!..
То, что Васю посчитали сыном Александра Степановича, Кате понравилось.
— И лизоблюдом его назвали, — потише добавил Александр Степанович.
Катя подумала, что уж лучше бы Васю назвали хулиганом или еще кем-нибудь.
— Оказывается, это не первый донос. Был еще один. Его от меня скрыли… И в обоих случаях Вася пострадал больше всех: согласись, считаться покровителем, благодетелем приятней, чем лизоблюдом и прилипалой. Таким, я уверен, макаром! — Александр Степанович оглянулся, по привычке проверяя, не слышит ли его Юлия Александровна. Хоть она была в городе. «Говори уж лучше — »таким Антоном", — советовала ему дочь. — Пусть думают, что ты имеешь в виду Макаренко".
— Самое чудовищное, знаешь, что? — спросил Александр Степанович.
— Что?
— Оба доноса написаны детской рукой. Одной и той же… Стало быть, кто-то, называющий себя педагогом и работающий в нашем институте, вовлек ребенка в интригу. Неважно, против нашей семьи или против другой, но вовлек… Ребенка! Это не подлежит прощению. — Александр Степанович беспощадно лупил свою голову. И она бы, вероятно, не выдержала, если б не была до такой степени львиной. — Это же патологический факт. Повторяю: прощению не подлежит!
Он продолжал нарушать педагогическую теорию о необходимости особой манеры разговора с детьми. Рассказывал внучке все как есть, без купюр, которых требовал ее возраст. И теми же словами, какими рассказывал бы своей взрослой дочери, если б не боялся снова ранить ее хоть малейшей неприятностью после того ранения, что перенесла она шесть лет назад, и последствие которого — женское одиночество — грозило не покинуть Юлию Александровну никогда. Не излиться огнедышащей откровенностью вулканический малининский характер в тот вечер не мог.
— Неужели девчонка какая-нибудь сочиняла? — захотелось уточнить Кате.
— Нет, я уверен, что в обоих случаях писал мальчик. Не сочинял, а писал под диктовку.
— Почему ты уверен?
— Девичьи почерки сохраняются на всю жизнь. Особенно почерки отличниц, аккуратисток… Тогда нелегко бывает по буквам и словам определить возраст. Мама, к примеру, выводит те же четкие строки и с тем же умеренным наклоном, что выводила в третьем классе или седьмом. А тут строчки разухабистые, буквы отпускают поклоны в разные стороны. Мальчишка писал… Это я безошибочно определяю!
Помолчав, он сообщил:
— Вася включился в борьбу. Куда-то поехал…
— Он, конечно, и вас с мамой защищает. А не только себя! — выразила уверенность Катя.
— Тоже пытается доказать, что от слова «семья» не могут происходить слова с негативным… то есть плохим значением. Мы с Васей думаем, что для неправедного… то есть нечестного использования родственных отношений (а это бывает!) надо бы изобрести другое обозначение. Ты согласна?
Катя всегда соглашалась с дедушкой. И тем более с Васей!
— Вот если на заводе или на фабрике работают отец, мать и их дети, это именуется трудовой династией. А если то же самое в педагогическом институте — семейственность! Почему, а?
Катя в свои двенадцать с половиной лет не смогла ответить на этот вопрос. Но и Александр Степанович в свои пятьдесят восемь тоже не смог.
— А это письмо разорвать нельзя? — простодушно поинтересовалась Катя.
— Что ты? Ни в коем случае!
Дедушкина львиная голова вновь подверглась отчаянной трепке.
— Нельзя разорвать?
— Нельзя… Потому что кое-кто в институте именует такие письма «письмами трудящихся». Нонсенс, конечно! То есть чепуха… — Александр Степанович обычно находил синонимы слов, которые внучка могла не понять. — Под письмами трудящихся надо разуметь только письма людей порядочных. А если столь уважаемым именем награждать доносы и пасквили… ну, ложь, одним словом, не кощунство ли это?
Отравленная стрела была нацелена не только в него самого, не только в Васю, но и в Юлию Александровну… И Катя поняла, что дедушка скоро не успокоится.
— Одного моего знакомого, директора педучилища, пятый год, как раз перед самым его днем рождения, атакуют доносами. И что ж? На глазах у всех, кого он учит и кем руководит, прибывают комиссии. Обвинения в основном не подтверждаются. Но как же он после этого может воспитывать, обучать? Кто ему будет верить? Сама процедура почти следственного разбирательства — уже тень на репутации человека. А она чистая… Незапятнанно чистая! Я ручаюсь за него, он мой бывший студент.
— «В основном не подтверждаются»? — уловила дотошная Катя. — Немного он, значит, все-таки виноват?
— Что-нибудь, Катюша, обнаружить можно всегда. Ну, к примеру… Должна на столе быть одна чернильница, а стоят две. Излишество! Вот тебе и пункт в заключительном документе… А если подсчитать, сколько народных денег уходит на комиссии, которые обнаруживают «что-нибудь»?
Катя испугалась, что на поляне, окруженной березами, у которых гигантский рост не отобрал изящества, дедушка вновь, как поверженный витязь, раскинется на траве. А Васи-спасителя рядом не было.
— Давай вернемся, — попросила она.
Но Малинин еще не все высказал. Катя поняла, что он должен разрядиться здесь, в лесу, чтобы протестующая энергия не осталась в нем и, мечась внутри организма, не задела бы сердце.
— Раньше за оскорбление вызывали к барьеру. На дуэль то есть… — пояснил Александр Степанович. — «Две пули — больше ничего — вдруг разрешат судьбу его...» Пальбу устраивать, я уверен, не следует. Но ведь пасквили даже бессмертных до отчаяния доводили. Нет уж… За нападение на человека с кастетом или с ложью отвечать надо.
Дедушкины слова были очень похожи на те, которые два года назад при подобной же ситуации произносил Вася. Катя не могла про себя не отметить это.
— А вот здесь Вася тебя спасал, — напомнила она.
— Нет, ты подумай… — опять зарядился энергией протеста Александр Степанович. — Давным-давно была такая история… В одной газете, областной, кажется, или в ведомственном журнале (до войны это было, и я запамятовал, где именно!) напечатали разоблачительное письмо. Обвинили человека во всех смертных грехах. Сначала опубликовали, а потом проверили. Факты не подтвердились… Не оказалось грехов! Вызвали в редакцию объект нападок… то есть человека этого, которого обвинили. Чтоб извиниться! А он не пришел.
— Обиделся? — Нет, он умер.
— Как умер?..
— Обыкновенно… Кровоизлияние на почве острых переживаний. И что ты думаешь? Сотруднику, который вовремя не проверил письмо и оболгал человека, объявили выговор. Даже строгий! Но ведь он совершил убийство. А за убийство что полагается?
— Смерть, — со свойственной ей бескомпромиссностью заявила Катя.
— Ну суд хотя бы… А тут выговор. Непостижимо! Ненаказуемое убийство получается. А у человека, между прочим, жена, дети… И старая мать. Я об этом в своей последней монографии написал.
Эхо начало повторять мысли дедушки — и он приглушил голос.
— Ложь, клевета… Они же разъединяют людей. А людей надо объединять! Вася об этом две диссертации защитил. И даже, я бы сказал, защитил не столько диссертации, сколько законы дружбы и братства. Честное разоблачение — это очистительная волна. Она благородна, необходима! Но если с помощью псевдоразоблачений сводят личные счеты или прокладывают дорогу корыстолюбию?.. Когда разоблачают клеветники и демагоги…
Александр Степанович не мог с ходу подобрать синоним к слову «демагоги» и замолчал.
Хотя вообще-то был убежден, что ребенок способен понять все на свете! С внучкой да еще в лесу он мог не сдерживать себя, не оглядываться по сторонам… Его устраивали и моментальность Катиного восприятия, и то, что «утечки информации» быть не могло.
Все же он сказал:
— Умолчание — разумеется, форма лжи. Но в некоторых случаях наиболее допустимая. Так что маме ни слова. Договорились? Довольно с нее… 4
Юлия Александровна часто сравнивала Васину жизнь с жизнью Александра Степановича.
— Ты прошел путь от учителя до ученого… А он от института до института! Студент, аспирант, заместитель декана, декан… С учителями общался лишь тогда, когда сам был школьником.
Малинин сперва преподавал в школе литературу и русский язык, потом стал директором школы и лишь после этого пришел в институт. Точнее сказать, его туда привел ректор, которого все называли по фамилии: Туманов. Юлия Александровна ступень в ступень прошла той же лестницей.
— У каждого своя дорога, — возражал дочери Александр Степанович. — А ты хочешь, чтобы все считали нашу с тобой стезю единственно возможной. На каком основании?
— На основании правил закономерности, — негромко, но кропотливо отстаивала свою точку зрения Юлия Александровна. — Воспитатель, не ведавший школы? Это все равно, что агроном, не ведавший поля.
О ректоре института Туманове все говорили с восторженным придыханием. Он был легендой: старые учителя города при упоминании его фамилии мечтательно закатывали глаза, словно он олицетворял лучшие и невозвратные годы их жизни.
— Будучи ректором, по сути, остался учителем, — рассказывала Юлия Александровна. — Каждый деятель педагогической науки обязан продолжать быть учителем. Хотя бы в душе! Иначе какой же он воспитатель?
Александр Степанович тоже восторгался Тумановым, но без обычной бравурности, а с какой-то беспомощной грустью.
— Всем помогал… Никому и ни в чем не отказывал. Но, всем помогая, здоровью своему этим помощи не оказал. А никому не отказывая, самому себе отказывал не то что в отдыхе, а даже в кратковременной передышке. И вот результат…
Институтом Туманов в последние годы руководил главным образом из больницы. В таких обстоятельствах Александр Степанович болеть не имел права.
— Тяжело раненный командир доверил мне свою боевую часть! — по-военному подтягиваясь, заявлял Малинин.
Он не случайно употреблял такую терминологию: они с Тумановым вместе ушли на фронт летом сорок первого года.
— Он в ту пору не раз прикрывал меня, — вспоминал Александр Степанович. — Теперь я должен прикрыть его.
Ректора Катя впервые увидела в больничном парке, когда вместе с дедушкой навещала Туманова. Он был умным, маленьким и веселым… Называл дедушку Сашей, а Саша его, Алексея Алексеевича, — Алехой.
Алеха, Саша и Катя бродили среди людей в одинаковых унылых халатах. Но сам ректор был в модном густо-синем костюме, возмещавшем своей элегантностью нестройность фигуры. Рубашка с вроде бы отлитым из синего металла воротничком, безупречно завязанный галстук, подстроившийся под цвет костюма и рубашки, — все это свидетельствовало о жизнелюбии Алексея Алексеевича. Но настойчивей всего об этом напоминали его глаза — ничуть не уставшие, азартно подмигивавшие проходившим мимо медсестрам.
— Здоровые у меня только глаза и уши, — сообщил Алексей Алексеевич. — Все остальное — утиль! Да еще на фоне прогрессирующего диабета.
Он расхохотался по этому поводу.
— А как тебе разрешили щеголять по больнице в костюме? — удивился Александр Степанович, на время превратившийся в Сашу.
— Как разрешили? В порядке сочувствия! Знаешь, Саша, безнадежно больным позволяют все пить и все есть. А мне позволили это… Как известному в городе пижону! Кстати, запомни… Я все обдумал: если, как говорится, откину копыта, ректором будешь ты. Я написал… Не завещание, нет! Зачем такой реквием? А веселую докладную записку. Дескать, в виде шутки хочу забежать вперед события, которое неминуемо. Рано или поздно, Саша! Только в этом смысле: рано или поздно… И ты, Катя, подтвердишь: старик, скажи, так хотел. Слышала собственными ушами! — Он снова расхохотался. — Жить надо до конца жизни!
Оспаривать то, что он говорил, возражать было глупо. И Малинин с Катей тоже расхохотались, но не так естественно, как Алексей Алексеевич, а нехотя и натужно. Чтобы скрыть это, Катя спросила:
— Почему вы к нам в гости никогда не приходите? — Приходил! Случалось… Но то заваливался чересчур поздно, и ты, маленькая, уже спала. То была в пионерлагере, то в каком-нибудь туристском походе… У меня даже создавалось впечатление, что ты меня избегаешь.
— Ну, что-о вы? — от смущения с непривычной для нее манерностью возразила Катя.
— А если по правде сказать… мы с Сашей предпочитали гулять вдвоем. Сначала в дружеских компаниях… — Он подмигнул, с наслаждением вспоминая о той лихой поре жизни. — А в более поздние годы — на свежем воздухе. Мне давно уж предписано поглощать кислород в максимальных количествах.
Катя ко времени прогулки по больничному парку успела стать семиклассницей — и неожиданно для себя подумала, что могла бы влюбиться в Алексея Алексеевича. Но тут же вспомнила Васю — и устыдилась своей ветрености, пусть даже мгновенной.
Семьи у Туманова не было: ее унесла блокадная зима в Ленинграде. «Заводить вторую мать или вторую семью не считаю возможным», — пересказал как-то Александр Степанович слова своего друга. И добавил:
— Это единственное его убеждение, которое я полностью разделить не могу.
— Откуда же у него такой оптимизм? — размышляя, произнесла Юлия Александровна.
— От уважения к окружающим. Не считает возможным взваливать на них свои беды. Все загнал внутрь… пожертвовав при этом здоровьем.
— Ты любишь ходить в школу? — спросил вдруг у Кати Алексей Алексеевич. И взглянул на нее глазами, которые вытягивали честный ответ. В них было прямодушие, от которого бы ложь не смогла увернуться.
— Люблю, — ответила Катя.
— Молодец ваш классный руководитель! Или руководительница?
— Руководительница.
— Это особого значения не имеет… Сейчас ратуют за призыв мужчин в школу. И я ратую! Не могу выбиваться из хора. Да и солист должен петь с хором в унисон! Но учительский дар полом не определяется. Женщина может быть с твердым характером, а мужчина — с дряблым. Вообще же женщины ближе к детству… Я не настаиваю на этой позиции. Но и противоположную не стоит слишком канонизировать. Стало быть, классная руководительница у вас молодец? На заводе есть директор, начальники цехов — от них в глобальных измерениях зависит главное. Но чтобы рабочий с удовольствием шел к станку, должен быть душа-бригадир. В человеческом ракурсе! Я знаю, что нет ничего сомнительней аналогий… Но тут некоторое сравнение возникает.
Потом он спросил у Кати:
— А ты кем хочешь быть? Прости за надоевший вопрос.
— Я? Как дедушка и как мама…
— Таким образом, и как я? Ну, Саша, если б не было поздно, я бы воспользовался твоим опытом семейного воспитания: ни один из моих родственников в учителя не подался. Наверно, решили, что труд педагога обязательно сочетается с диабетом. И другими болезнями, не подлежащими излечению. — Он помолчал и добавил: — О намерениях сына и дочери ничего сказать не могу. Они не успели их высказать… Возникло молчание. Туманов задумчиво прервал его:
— Они бы, пожалуй, могли пойти в педагоги. Чтобы сделать папе приятное. Как ты думаешь, Саша?
— Так же, как ты.
— У нас все сотрудники говорят, что думают так же, как ректор. А что на самом деле думают, не всегда разберешь. Но мы-то друг в друге уверены?
— Да, Алеха…
Ректор вновь обратился к Кате.
— Коль решила идти нашим путем, запомни: главное — воспитывать человека и специалиста одновременно! Не отрывая одно от другого ни на мгновение. Даже прекрасный человек без дела — не человек. Но и блестящий специалист без душевных достоинств — тоже учительский брак. Поняла?
— Поняла.
— Это тебе мое педагогическое завещание. Опять я про смерть… Хотя поэты, например, всегда думали о любви и смерти!
Он азартно подмигнул медсестре. Но она по молодости слишком строго предупредила, что время посещений уже истекло.
— Вскормленный в неволе орел молодой!.. — посочувствовал себе самому Алексей Алексеевич.
    продолжение
--PAGE_BREAK--И бойко зашагал по больничному парку. Потом обернулся и, сложив руки рупором, точно был где-то на фронтовой переправе, крикнул:
— Саша, будь на посту! Но так, будто на посту двое… Создай этот мираж!
— Спи спокойно, Алеха! Тьфу ты…
Александр Степанович оборвал себя и подумал, что дочь права: в русском языке каждое слово и все ходячие выражения имеют смысл остро определенный. Надо думать, что говоришь!
— Это ты правильно сформулировал! — все еще сквозь рупор согласился Алексей Алексеевич.
Расхохотался и пошел дальше.
— Ты не рассказывал ему о своих… приступах? — спросила Катя дедушку, когда они возвращались от Алексея Алексеевича.
— Зачем? Пусть думает, что я в силах действовать за двоих.
— Но ведь у тебя тоже есть… прогрессирующий фон. Фронтовая контузия…
— Ну и что? — по-ректорски бодро ответил Александр Степанович.
Катя знала, что стоять на посту за двоих ему помогает Вася. И что именно он создает впечатление, будто на посту стоит человек не только с львиной внешностью, но и с львиным здоровьем.
В отсутствие ректора Александр Степанович считался исполняющим его обязанности.
— Но не следует принимать временные права и обязанности за постоянные, за свои, — говорил он дома. — Поэтому я не покидаю проректорской комнаты, — и в кабинет Алехи перебираться не собираюсь. Хотя предлагают. Говорят, из проректорского кабинета распоряжения и звучат всего-навсего по-проректорски.
— Правильно делаешь, — согласилась Юлия Александровна — Зачем садиться в чужое кресло? Сиди на своем стуле.
Дедушка продолжал сидеть на своем стуле… Но когда чувствовал, что может сползти с него на пол, как с того березового пня на траву, поспешно звонил Васе и говорил:
— Мне что-то не по себе.
И Вася, по-деловому вытянув шею, не выдавая тревоги, поднимался со второго этажа на третий, где располагалось высшее институтское руководство.
В минуты сердечных приступов, «усугубленных последствиями контузии», Александру Степановичу непременно виделся пень, вызывавший ощущение обезглавленности, утерянной мощи. «Почему бесчувственного человека сравнивают с деревом, а дурака с пнем? — не раз недоумевал Александр Степанович. — Дерево, его всепроникающая корневая система — это же олицетворение жизни и, стало быть, чувств. А могучие пни? Сколько в них мудрой скорби… Может быть, все ходячие сравнения и словесные обороты обладают четкой определенностью, но бесспорностью — далеко не все».
Александр Степанович и Вася запирались в проректорской комнате… Врачей условились ни при каких обстоятельствах не вызывать.
— Фамилия Туманов, — говорил Александру Степановичу, гуляя по больничному парку, его друг ректор, — намекает на то, что институт наш плывет, как в тумане, «без руля и без ветрил». Так что ты, Саша, обязан выглядеть морским волком! Впрочем, львом… Это на тебя больше похоже!
И Александр Степанович держался. Вася уже изучил повадки малининских приступов — и научился отбивать их атаки, даже обращать их в бегство.
— Ты, Вася, можешь стать по совместительству деканом в мединституте, — восторгался Александр Степанович, возвращаясь в нормальное рабочее состояние. — Но признайся: и в педагогику и в медицину продвинул тебя я!
— Вы, Александр Степанович… Вы! — трепетно соглашался Кульков.
Операция «Пень» называл каждый такой случай Александр Степанович. Юлия Александровна в эти операции посвящена не была. Поэтому она сказала отцу: — В институте считают, что ты без Васиных подсказок не способен решить ни одной задачи. Запираетесь как влюбленные!
— Коллегиальность! — отшучивался Малинин.
— Двое в запертой, отгороженной от всех комнате — это не коллегиальность, а групповщина.
«Еще немного — и она произнесет столь любимое дедушкой слово „семейственность“, — ужасалась Катя. — Сколько можно терпеть эту несправедливость? Я должна доказать, что Вася — рыцарь, спаситель… Обязана! Но как это сделать?» 5
В свободные часы Александр Степанович пытался развлекать семью, чтобы Юлия Александровна не ощущала одиночества. Но она ощущала — и это иногда прорывалось беспричинным, как считала Катя, раздражением.
Однажды атмосфера, несмотря на забавные дедушкины воспоминания, все сгущалась: выяснилось, что забавные истории Юлии Александровне были давно известны и что она даже Александра Дюма по нескольку раз не перечитывает.
Очень вовремя зазвонил телефон… Катя обрадовалась, потому что телефонные дедушкины беседы часто преображали обстановку: Юлия Александровна, вслушиваясь, вновь проникалась уважением к позициям, научной бескомпромиссности отца и осознавала свое необъективное к нему отношение, постепенно и виновато сменяя его на объективное.
— Что мне дороже — друг или истина? — произнес в трубку дедушка. — Вы мне не первому, я слышал, задаете такой вопрос… Дороже то и другое! А верность другу на этот раз не вступает в конфликт с верностью истине. Вы не убеждены? Тогда мне придется забрать статью. — Выслушав контраргументы, Малинин непримиримо отчеканил в трубку: — Ни одного эпитета не уступлю! Что? Конечно, беру на себя: под статьей же стоит моя фамилия, а не ваша.
И, не попрощавшись, повесил трубку.
— Ничего… Напечатает так, как написано, — пробурчал Александр Степанович, возвращаясь к столу.
— Рецензию на очередную кульковскую книжку? — уточнила Юлия Александровна.
И Катя поняла, что этот звонок предгрозовую духоту на озон не заменит.
— Хочу тебе напомнить, отец, упрямство и бескомпромиссность — понятия разные. Представляю себе, сколько неумеренных прилагательных ты прицепил к каждому существительному в этой статье! Победный марш из оперы «Аида»? И по такому мелкому поводу?
— Мелкому? — Александр Степанович упер огромные, поросшие сединой кулаки в стол. — Проповедовать дружбу и братство в наше время… Что может быть прекраснее этого?
— Достойному делу надо достойно служить. Иначе оно компрометируется.
— Он служит достойно и в науке, и в жизни.
— Ну в жизни-то он служит только себе.
— Значит, я что, слепец? Или глупец?
— Просто ты приписываешь людям свои качества, думаешь, что они взирают на мир твоими глазами. Воображаешь Кулькова своей копией, а он, я думаю, твой антипод.
— Потому что из молодых да ранний? Обожаю выдвигать молодых! Это наш долг. Вы-дви-гать!
— Но не протаскивать Слова в русском языке имеют четко определенный смысл! По-моему, почти все завучи и школьные директора города — твои выдвиженцы. Я же их «антиподами» не называю.
«Что мама говорит? Если б она знала! Если б знала… — молча терзалась Катя. — Я должна доказать ей. Обязана!»
И вдруг жажда защитить Васю подсунула ей сюжет — хитроумный, но, как показалось Кате, беспроигрышный.
«Он не фанатик?» — спрашивала Юлия Александровна о Васе Кулькове. А дочери она иногда задавала не менее прямой и обескураживающий вопрос: «Ты у нас не авантюристка?» Александр Степанович начинал защищать внучку, вместе с тем утверждая, что если Кате действительно досталось его обаяние, то внешние признаки авантюрности могут быть.
Катя решила сознательно сочинить глубоко незрелую, ошибочную статью «Друг или истина?» и опубликовать ее в своем рукописном журнале. Она вознамерилась наперекор мнению мамы и здравому смыслу доказать, что друг в любых случаях выше истины и что братские отношения великих людей, детально изученные Васей Кульковым, якобы тому живое свидетельство. Она напишет статью вопреки логике, а Вася придет и вопреки логике ее защитит. Хотя здесь будет и «вопреки» и «по воле»… По воле верности их семье. По воле благодарности дедушке! И мама наконец-то отбросит, даже отшвырнет свое неверие, свои подозрения.
Катя заранее показала Васе статью, и он, заливаясь клюквенным морсом, упрятал полшеи в плечи. Затем прочитал еще раз, по ходу как бы разбавляя морс водопроводной водой. И посоветовал:
— Все-таки… обозначь вверху справа: «В порядке обсуждения». Тогда (пусть это не прозвучит цинично!) и спрос будет иной.
Но Катя мечтала, чтобы спрос с нее был беспощадный, чтобы она начала пускать пузыри, утопая, а Вася бы протянул руку и спас ее. Как он протягивал руку, чтобы массировать поросшую сединой грудь дедушки…
— Вам статья-то понравилась? — Катя захотела без обиняков выяснить, что ее ждет.
— Она подкупает своей необычностью, откровенностью!.. Катя облегченно вздохнула: статья, которая занимается подкупом, хорошей считаться не может.
— Некоторые ворчат по поводу молодых, — продолжал Вася. — А они, оказывается, готовы стоять так вот, плечом к плечу… Но «В порядке обсуждения» все-таки припиши.
— Я хочу, чтобы обсуждение состоялось у нас в восьмом классе «А». Вы сможете прийти?
— Я не смогу… не смочь! И Соня вместе со мной придет. Хоть класс ее параллельный… в данном случае параллельные пересекутся.
«Параллельные при всем желании пересечься не могут», — подумала Катя. Но возражать не стала: пусть мнение учительницы литературы, ее классной руководительницы, утверждавшей, что сила образа в его безупречной точности, на сей раз не подтвердится.
— Сонечка тоже, как ты знаешь, увлеклась фактами из жизни великих! Я рад, что это увлечение уже выплеснулось на страницы твоего журнала. Правда, она ограничила круг своих изысканий музыкой. Но вместо фамилий Бородина и Римского-Корсакова можно поставить имя любого выдающегося художника или ученого: все выдающиеся чем-то похожи.
Когда Вася начинал размышлять, каждая фраза, вылетавшая из его рта, представлялась Кате афоризмом и мудростью.
Обсуждение проблемы «Что дороже — друг или истина?» вела как раз учительница литературы Ольга Анисимовна, которая тяготела к точности, будто преподавала физику или химию. Присутствие декана пединститута было событием: пришли даже учителя из других классов. И все сразу раскрыли блокноты, чтобы записывать… Но раньше всех явились Вася и Соня. Сонечка взирала на отца, как первая скрипка взирает на дирижера, когда в зале театра оперы и балета, словно лишаясь внутренних сил, затухает, сникает люстра.
— Я думаю, мы детям ничего не будем подсказывать и навязывать? — обращаясь к Кулькову, сказала Ольга Анисимовна, которая всех своих воспитанников, в каком бы классе они ни учились, называла «детьми».
Кульков согласился неторопливым кивком.
Катю в классе побаивались и любили (в данном случае страх любви не перечил!), и все наперегонки бросились выказывать ей свои чувства: хвалить за надежность, за неумение вилять. Катя этого ожидала — и подготовила одно острокритическое выступление и одно вовсе разгромное, которые должны были прозвучать из уст ее лучших подруг. Но подруги, скованные присутствием Кулькова, затаились и онемели. Соня напряженно ждала указующего отцовского сигнала. Но и сигнал медлил.
— Мы обсуждаем не Катю, а ее статью, — попыталась что-то прояснить Ольга Анисимовна. — В результате ваших речей вырисовывается, обнажается важность и актуальность вопроса: кто нам дороже — друг или истина? Катя или правдивое слово о ее статье? То есть, конечно, дороже Катя. Но должна ли любовь к ней помешать нам произнести слово правды? Так будет точнее.
Тогда поднялся Кульков.
— Я выступлю от своего имени и от имени своей дочери. Мы дома согласовали позиции.
Сонечка уткнулась взором в пол, как музыкант, который больше не ждет дирижерских указаний, потому что его партия в оперной, балетной или симфонической партитуре уже исчерпана.
Учителя сперва принялись усердно строчить по блокнотным листам, а потом застыли с авторучками и карандашами в руках.
Кульков говорил долго, около часа. Катя узнала, что Цицерон в свое время воскликнул: «Исключить из жизни дружбу все равно, что лишить мир солнечного света!», что Гельвеций считал самым верным способом «судить о характере и уме человека по выбору им книг и друзей», а что Макаренко не представлял себе дружбы «без взаимного уважения»… Она узнала, что Белинский, оказывается, заявил: «Друг мне тот, кому все могу говорить». Катя встрепенулась: уж не собирается ли Вася действовать по этому принципу? Но Вася двинулся дальше и от имени Шекспира провозгласил: «Только настоящий друг может терпеть слабости своего друга» Это ее обнадежило. А потом она и вовсе воспряла духом, — Вася обратился к словам Стендаля: «Умереть за друга при каких-нибудь исключительных обстоятельствах менее возвышенно, чем ежедневно и втайне жертвовать собой ради него».
«Вот сейчас Вася пожертвует собой ради меня, а я об этом доложу маме'» — подумала Катя. Но тут же содрогнулась, поскольку Вася, как шпагу, вонзил в дискуссию убеждение Писарева «О такой дружбе, которая не выдерживает прикосновения голой правды, не стоит и жалеть. Туда ей и дорога». И напомнил всем восклицание Аристотеля. «Платон мне друг, но истина дороже!»
«Неужто Вася возьмет пример с Аристотеля?» — ужаснулась Катя. Но сразу же после этого узнала о противоположных восклицаниях, которые позволяли себе не менее прославленные мудрецы и философы.
Многое узнала Катя из Васиной речи, не узнала она только, понравилась ли Кулькову ее статья.
«Никто и не должен был этого понять, — вдруг подумала Катя. — В этом и есть дружеская Васина тактика!.. В какую ситуацию я его вовлекла: разве мог он, декан пединститута, защищать мою откровенную галиматью? Но он не осудил ее — и в этом уже был подвиг!»
Завершая дискуссию, Ольга Анисимовна сказала:
— Не хочется прибегать к общеизвестным истинам. Но они иногда и заключают в себе главную суть, а потому так часто произносимы. Дружба и всепрощение, дружба и круговая порука — далеко не одно и то же. Катина статья, при всей ее спорности, заставила вновь об этом задуматься. И за то, как говорится, спасибо. Вообще же… Конфликты между дружбой и истиной — это подчас конфликты сложнейшие. Я бы лично решила их в пользу истины. У Кати иная позиция… Что ж, истина об истине тоже рождается в споре!
Вася энергично кивнул.
Потом он подошел к Кате и даже слегка обнял ее за плечи, чего раньше не делал и в чем был еле уловимый намек на желание извиниться.
— Ну… как я?
— Замечательно! — ответила Катя, ибо поверила, что все было действительно в лучшем виде.
— Нельзя же на бумаге проповедовать верность братству, а на деле его нарушать?! — взбодрился Кульков, довольный ее реакцией.
Прощаясь с Ольгой Анисимовной, Катя спросила:
— Как вам кажется, Василий Григорьевич… со мной согласился?
— Я ничего толком не поняла, — ответила учительница литературы, сочетавшая строгость точных наук с демократизмом гуманитарных.
— Ну как себя вел Кульков? — поинтересовалась дома Юлия Александровна.
— Он защитил меня.
— От кого? Или от чего?
— От истины.
— Что ж, это поступок.
Уставшее обманываться лицо Юлии Александровны выразило желание поверить дочери и даже Кулькову.
— Таким макаром! — громыхнул Александр Степанович. — И другим макаром быть не могло.
А сама Катя еще раз подумала, что для Васи правда, конечно, дороже любых других нравственных категорий, но что он, все запутав, таким изобретательным способом все же ее поддержал.
Вечером семья Малининых всегда была в полном сборе. Катя понимала, что это хорошо для нее и для дедушки, но плохо для мамы.
— Почему ты по вечерам… никуда не ходишь? — напрямик поинтересовалась она.
— А с кем? — так же напрямик ответила Юлия Александровна. — Пригласите меня куда-нибудь. Не возражаю!
— Я другое имею в виду.
— Ах, другое? Ну, сие, как ты, надеюсь, уже понимаешь, от меня не зависит.
— Зависит! В какой-то степени… — не отступала Катя. — Ты же ничего не делаешь, чтобы способствовать… Почему, например, ты не надеваешь свое черное платье?
— Вспомнила!.. Оно давно вышло из моды.
— Сшей другое, но тоже элегантное… черное.
    продолжение
--PAGE_BREAK-- — Хочешь, чтобы дома был траур?
В этот момент на полную силу, как от ветра, хлопнула входная дверь, и на пороге комнаты появился Александр Степанович, за которым привычным эскортом следовал Вася.
— Вот Катя упрекает меня в том, что не веду светского образа жизни, — сообщила Юлия Александровна с откровенностью, в которой были бравада и едва заметный признак отчаянья.
— Ну, мама… Зачем же ты? — воспротивилась такой откровенности Катя.
— А что? Всегда сочувствую женщинам, которые танцуют друг с другом. Или сами торчат в очередях, чтобы попасть на спектакли, концерты…
Катя вдруг заметила, что мамины волосы стали выглядеть еще более смоляными, потому что их в разных направлениях избороздили белые тропки. Как она раньше не обратила внимания?
Вечером следующею дня Вася принес абонементы на вечера симфонической музыки.
— Это на четырех человек! — объявил он, протягивая абонементы Юлии Александровне.
Она приняла их с благодарностью, не очень надежно прикрывавшей печаль.
— Значит, будем ходить все вместе? — глядя на Васю, спросила Катя.
— Нет… четвертой, если не возражаете, будет Соня. Я договорился с ней. Она вам будет полезней, чем я: все-таки музыкант. Если возникнут вопросы, она сможет на них ответить.
«Для этого существуют программки, которые продают билетерши!» — с досадой подумала Катя.
Вася как бы отреагировал на фразу, которая не была произнесена вслух:
— Соня вам будет нужнее.
«Это как сказать!» — продолжала беззвучно, про себя возражать Катя.
— Опять жены испугался? — как обычно, отбрасывая дипломатию в сторону, спросил Александр Степанович.
Вася с многозначительной беспомощностью развел руками: и согласиться боюсь, но и возразить нечего.
Взгляд его приник к Юлии Александровне и сразу, словно ожегшись, от нее оторвался.
«Она все такая же… очаровательная?» — вспомнила Катя грустный, не сумевший скрыть сочувствия к самой себе вопрос Анастасии Петровны.
«Неужели она к маме его ревнует? Ревновала бы лучше ко мне! Тут по крайней мере были бы основания», — подумала Катя.
Часа через два, когда она с головой накрылась одеялом, что любила делать перед сном, точно привыкая к абсолютной темноте, одеяла коснулась Юлия Александровна. Катина голова сразу же обнаружилась на подушке.
— Ты, возможно, права, — прошептала Юлия Александровна. — Насчет Васи… Грех судить людей за внешние проявления, даже если они неприятны.
Катя поняла, что мама понемногу начинала ценить внутренние Васины проявления. И, обрадованная этим, осторожно притянула к себе Юлию Александровну за плечи, по-девичьи нежные и беззащитные. 6
Ректора Алексея Алексеевича Катя видела всего дважды. Один раз в аллее больничного парка, а второй — в зале педагогического института. Его голова как бы вынырнула из алых цветов. Лицо продолжало быть улыбающимся, а глаза, казалось, закрылись лишь для того, чтобы азартно подмигнуть сразу всем своим друзьям и знакомым. Профессора и студенты, гардеробщицы и уборщицы прощались с Тумановым. А в его лице ничего прощального не было.
Катя до того дня не знала, как плачут мужчины… Александр Степанович не плакал. Он замер у изголовья своего Друга. Мощный, со львиной головой и лицом, изрытым траншеями, он выглядел скульптурой, установленной возле гроба. И Катя не представляла себе, как он будет произносить слова.
Дома Юлия Александровна еле слышно, стыдясь себя, но будучи не в силах удержаться, сказала отцу:
— Может, траурный митинг будет вести… кто-нибудь помоложе? С твоим сердцем…
— Терпеть не могу людей, которые берегут себя даже на похоронах! — глухо отрезал Александр Степанович.
А Катя изумилась: «Неужели мама догадывается о том, что мы так старательно от нее скрывали? Иначе откуда же эти слова „с твоим сердцем...“?»
На своей второй и последней встрече с Алексеем Алексеевичем Катя присутствовала не как внучка Малинина и не как дочь Юлии Александровны, а уже как студентка первого курса педагогического института.
Дедушка заговорил так тихо, что в зале воцарилось абсолютное, вакуумное безмолвие… Но внезапно Катя услышала за спиной торопящийся сообщить новость, не поддавшийся трауру шепоток:
— Это будущий ректор. Все уже решено… А Кульков, естественно, станет проректором.
— Беда никогда не приходит одна! — через неделю после похорон не проговорил, а пробормотал, раздеваясь в коридоре, Александр Степанович.
Кате вновь почудилось, что чересчур густые и обильные волосы были тяжелы для маминой хрупкой головки. Глаза Юлии Александровны, которые постоянно и остро что-нибудь выражали, наполнились сдержанной и оттого особо ощутимой тревогой.
— Какая беда? — спросила она. И погрузила в ладони лицо, которое почти все в них уместилось.
— Письмо сочинили… Оно пришло вслед за Алешиной смертью. Но завтра же прибудет комиссия… Она всего из трех человек. Двое не смогут немедленно приступить к своей исследовательской работе: в городе, как вы знаете, свирепствует грипп. Так что завтра будет только один. Но и его одного величают «комиссией».
— А кто… это сделал? — выдохнула Юлия Александровна.
— «Кабы знала я, кабы ведала»… — полупроговорил-полупропел Александр Степанович.
— А что… там написано? — Глаза Юлии Александровны заранее выразили брезгливость. Но тревога от этого не потухла.
— На новейшем аппарате сняли копию, чтобы я мог ознакомиться. И защититься! Но защищаться неизвестно от кого — сложновато, согласитесь, мои родные. Тем более, что письмо опять накорябано почти детским почерком.
— Что значит «опять»? Такие письма разве уже приходили?
— Оговорился… Прости. Я что-то устал…
Устал он очень заметно — и поэтому был не в силах скрыть тягостное происшествие от дочери, которую всегда так щадил.
— А конкретно-то там… о чем? — сдержанно, одними губами, но уже теряя терпение, допытывалась Юлия Александровна.
— Как обычно, по поводу меня, Васи… Но и по поводу тебя, Юленька. И даже по поводу Кати!
При имени дочери Юлия Александровна вздрогнула.
— Кате я не хотел показывать… А потом решил: «Пусть закаляется!»
Не обманывать молодых иллюзиями — это было педагогическим кредо Александра Степановича.
— Вот почитайте!
Видимо, от той же усталости он протянул письмо Кате, которая ближе к нему находилась.
Катя, обретавшая в минуты опасности твердость, взяла письмо так, словно ничего опасного в нем не таилось.
Автор письма негодовал оттого, что в пединституте, под одной крышей, как у себя дома, расположились не только друзья-приятели, но и целые «родовые общины», которые все разрастаются, ибо, как утверждал еще Грибоедов, «ну как не порадеть родному человечку!»
— Фамилий здесь нет, — с некоторым облегчением выдохнула Юлия Александровна.
— Они и не требуются. «Община», которая все разрастается, в институте одна. Союз единомышленников обозвать «общиной»! Если взирать на людской род таким образом, то… к примеру, и тот факт, что супруги Жолио Кюри всю жизнь занимались одним общим делом, покажется подозрительным. Да еще и мир сообща защищали! А Поль Лафарг и его жена Лаура в своей семейной сплоченности до того дошли, что даже жизнь вместе покинули. Сговорились! А братья Грим? А Дюма-отец и Дюма-сын… Эти вообще лавочку открыли какую-то! И подписывались, потеряв совесть, весьма цинично: «отец», «сын».
— Ты еще не утратил способности шутить? — печально удивилась Юлия Александровна.
— Пытаюсь глотнуть кислорода. Но, увы, пока не получается. А друзья-приятели? Это мы с Васей. Я что-то устал…
В самый разгар ночи Катя вздрогнула, даже подпрыгнула под одеялом, точно от пинка, который кто-то ей дал снизу, из-под кровати. И резко, будто и не спала, спрыгнула на пол.
Кате приснилось, что почерк, которым было, как выразился дедушка, «накорябано» очередное письмо без подписи, ей знаком. Даже очень знаком… Что она видела эти округлые, по-ученически педантично выведенные буквы. Видела, видела!.. Полминуты поразмышляв, она бросилась к ящику, в котором невесть для чего сберегала рукописи статей, очерков и заметок, публиковавшихся в школьном журнале. Зажгла настольную лампу — и стала с отчаянной нетерпеливостью перебирать, рыться, отбрасывать. И нашла! Это была статья о том, как неразрывные узы братства и законы верности помогли «кучке» людей стать «могучей».
— Что ты там… Катя? — услышала она из смежной комнаты дедушкин хрип, напоминавший хрип льва, раненного смертельно. — Я что-то устал… Помоги мне. Вызови Васю.
— Зачем, дедушка?
Катя босиком, со статьей в руке подскочила к нему.
— Я же сам написал заявление, что не могу принять должность ректора. По причине плохого здоровья… И что вообще мне пора отдохнуть. Так что не о себе беспокоюсь. И не о маме даже… Знаешь, что самое непереносимое?
— Что? — прошептала Катя.
— То, что и тебя тронули. Не пощадили! Этого пережить не могу.
«Переживи, дедушка! Я прошу тебя… Я очень прошу… Переживи! Мы с мамой не сможем без тебя. Переживи… Я тебя умоляю!» — шептала Катя возле белой двери реанимационной палаты. И обнимала Юлию Александровну за ее по-девичьи беззащитные плечи. 7
Соня поступила в высшее музыкальное училище. Возле него она и была поймана Катей.
Училище расположилось в добротно отреставрированном, вальяжном здании, которое, как значилось на гранитной доске, охранялось государством. Колонны, изображая руки богатырей, держали на себе верхнюю часть фасада, украшенную лепными фигурами в длинных одеяниях, с лирами и лютнями в руках. На столь благородном фоне Кате легко было задать Соне прямой вопрос:
— Это ты написала?
— Я…
— Про нашу семью?!
— Не про вашу… Совсем не про вашу! У папы болела рука — и он попросил меня… Продиктовал. Он объяснил, что от этого зависит, продолжатся традиции Алексея Алексеевича или умрут вместе с ним. Я слово в слово запомнила. Он так объяснил.
— А почему же не подписался?
— Когда напечатают на машинке, он подпишется. Но один! Не хочет тревожить твоего дедушку… Все знают, что дедушка был лучшим другом Алексея Алексеевича и что он больше всех дорожит тумановскими традициями. Но, щадя его сердце, папа просил не рассказывать ни ему, ни тебе… Мы и от мамы нашей все скрыли.
— А я на нее чуть было не погрешила.
— На маму? Да разве она хоть когда-нибудь… против кого-нибудь…
— Значит, Василий Кульков продолжает служить законам братства и верности? — перебила ее Катя.
— Продолжает.
— Дура ты, Соня! Но и я была дурой. Поэтому прощаю тебя.
«Нет, мы с дедушкой были обмануты не глупостью, а чем-то другим, — неожиданно подумала Катя. — Что-то совсем иное застлало нам глаза и помешало увидеть истину. Хотя она была на поверхности. На самой что ни на есть поверхности! Почему так случилось? Наверное, потому, что если тебя (тебя персонально!) чем-то одаривает плохой человек, ты иногда начинаешь числить его… в хороших. И даже начинаешь любить… Кульков спасал дедушку, служил нам, пока ему это было выгодно, — и мы эгоистично судили о нем лишь по этим поступкам. „Кабы знала я, кабы ведала“, каким злом обернется потом это добро! „Что дороже — своя выгода или истина?“ Такую дискуссию устраивать стыдно. Но своя выгода, свой интерес, увы, столь часто оказываются дороже. Однако, столкнувшись с истиной, мнимый выигрыш неминуемо обернется проигрышем...»
Соня со своим бесцветным, унылым лицом и нелепой шеей была вызывающе некрасива. Но румянец стыда немного украсил ее. Она готова была честно рассказывать дальше, но успела лишь вдогонку предупредить.
— Это между нами! Прошу тебя… Там не про вас! Катя обернулась:
— У меня просьба есть. Выполнишь?
— Какую угодно.
— Передай своему папе, что он иезуит. И убийца! Впрочем, не надо… Я сама скажу!
Мужчина, которого в тот день называли «комиссией», был достоин такого имени: его призванием было отыскивать отклонения от норм даже там, где их и сквозь лупу разглядеть было трудно; вызывать людей для бесед, напоминавших допросы, отвлекая их от главных обязанностей и тем самым властно подчеркивая, что его обязанности в данный момент важнее тех, которые они выполняют.
Дома он был «подкаблучником», у себя в учреждении был подавлен умом и волей начальника, поэтому обожал, когда его включали в комиссии для проверки сигналов: там уж перед ним трепетали, там он ощущал себя властителем судеб. Даже от сутулости своей он в дни таких проверок освобождался. Голос его жена и сослуживцы вряд ли узнали бы: каждая интонация была призвана породить убеждение, что он может низвергнуть, а может спасти, может исковеркать жизнь, а может оставить ее в покое. Низвергал и спасал он не во имя общественной пользы, а во имя насыщения своего изголодавшегося честолюбия.
Эпидемия гриппа его вполне устраивала: он не рисковал натолкнуться на сопротивление других членов комиссии. Нередко ощущая такое противодействие, он поспешно ретировался, ибо по сути-то своей был «подкаблучником».
Катю он, естественно, не вызывал. Но поначалу обрадовался ее появлению: каждый лишний свидетель удлинял отчет, по которому судили о его добросовестности.
— Я член той самой «родовой общины», которая в институте все разрастается, — представилась Катя. — И хочу заявить вам, что знаю автора письма, нацарапанного невинным детским почерком. На этот раз детским почерком истина не глаголет!
— Дыма без огня не бывает. Поверь, милая! — Не верю… Бывает!
— Любопытно… Ты что, его видела?
— Сейчас вижу. Такой едкий, разъедающий душу дым. А где огонь? Его нет!
— Заблуждаешься, милая!
— Называйте меня на «вы». Я уже совершеннолетняя.
— Простите, пожалуйста. Но вы в таком случае сверхмолодо выглядите.
— Это вы молодо выглядите. А я действительно молода! Катя на миг затихла. Но не потому, что испугалась собственной смелости. Это было затишье перед решительным и, быть может, самым отчаянным поступком в ее жизни.
Она встрепенулась, как бы очнувшись, готовая проявить отвагу. Но перед броском на амбразуру оглянулась назад…
В комнату декана Катя вошла, до зубов вооруженная воспоминаниями. Она поняла, что один поступок человека (всею лишь один!) может иногда представить всю его жизнь в новом свете, который и будет светом истины.
Вася Кульков сгорбил шею над деканским столом, за который его когда-то усадил Александр Степанович… Увидев Катю, он медленно и неотвратимо, как под воздействием гипноза, стал вытягиваться во весь рост.
— Я пришла выразить вам презрение и поставить условие. Выслушайте меня до конца. Потому что я вас отсюда не выпущу.
— Пожалуйста, — все еще находясь под гипнозом, проговорил он.
— Вы сегодня же открыто признаетесь, что подметное письмо принадлежит вам. И публично принесете дедушке свои извинения.
— О чем ты, Катя? — освобождаясь из-под власти гипноза, своим тонким, почти женским голосом воскликнул он. — Ты видела письмо? Там же почерк не мой…
— Почерк ваш!
— Как тебе может прийти в голову такая несправедливая мысль? Тебе, которая всегда готова была умереть за справедливость! Ты же знаешь, сколько раз я помогал дедушке. Ты видела это!
— Для себя спасали: он был вам необходим. Спасая его, вы обеспечивали свою безопасность. Но теперь он вам больше не нужен. Я все поняла… Он, как вам кажется, даже мешает. И вы решили избавиться от него.
В экстремальных обстоятельствах человек либо теряет дар речи, либо, как в сражении, обретает ту храбрость и способность наносить точные удары, которых прежде в себе и не предполагал.
— Вы захотели избавиться от своего благодетеля!
— Зачем?.. Зачем мне избавляться от Александра Степановича? Рассуждай хотя бы логично… Я уже почти утвержден проректором.
— А вы хотите быть ректором! Вам не терпится. И вы замыслили перепрыгнуть через дедушкину голову и даже через его жизнь. Я все поняла.
Кульков отворял и, ничего не промолвив, затворял рот.
— Как-то вы, помню (я все помню сегодня!), говорили о знаменитом державинском благословении. Глупо сравнивать великое с тем, что случилось… Но если все-таки сопоставить, я скажу, что именно вас не устраивает в этом сопоставлении. А вот что… Державин «заметил» и «благословил», уже «в гроб сходя», а дедушка, благословив, все продолжает жить. Хотя сейчас его жизнь в опасности. И если он… Если с ним…
Вася пытался изобразить сочувственный испуг, но под Катиным взглядом сник.
— Учительница истории объясняла нам, что один из главных просчетов всех агрессоров, завоевателей, знаете, в чем?
— В чем? — механически повторил Кульков.
— Они не могут вовремя остановиться! У вас, Кульков, как я теперь слышу в институте… да и сама поняла, способностей на кулек, а вы хотите захватить все чужие жизненные пространства. Но вы своим тщеславием и подавитесь. Уже подавились!..
Он глотнул, как бы проверяя, верны ли ее слова.
— Вы и отца-то родного оговорили: «Прибьет!...» А он может прибить только что-то, а не кого-то… И бессловесную жену свою ревнивым деспотом пытались изобразить, чтоб окружить себя ореолом мученичества… Своих, близких не пощадили. Могли ли вы пожалеть моего дедушку?
— Но вспомни, как я помогал…
— Пока он был вам нужен! А сейчас… Вы убийца! Потому что дедушка лежит там… в палате… — Катя рубила не останавливаясь. — И потому еще, что пытаетесь убить веру в святыни! Братство, верность… Не смейте больше произносить эти слова! Вы убиваете не врагов, а тех, которые вас любили… И своих благодетелей. Потому что они уже «бывшие» благодетели… Вы не будете обучать и воспитывать. Пока я жива! Вы не будете… Потому что не имеете права! Кульков стоял навытяжку, он выслушивал приговор. Произносила его первокурсница, но Кульков с ужасом думал, что приговор может быть приведен в исполнение.