Последние книги «Тихого дона» и«Поднятой целины» в единстве исканий М. А. Шолохова
В. Васильев
Посвидетельству П. К. Лугового, «первоначально план “Поднятой целины”исчерпывался первой книгой», однако спустя некоторое время Шолохов «решилпродолжить работу» над произведением [1]. По всей видимости, писатель принялтакое решение едва ли не по завершении первой части романа и сразу же, не«выходя из материала» и «не остывая», приступил ко второй. Известно признаниепрозаика в его автобиографии, составленной для журнала «Прожектор» 14 ноября1932 года: «Сейчас закончил третью (предпоследнюю) книгу “Тихого Дона” и,вчерне, вторую (последнюю), — “Поднятой целины”» [2]. Это признаниеподкрепляется и объявлением в ростовском ежемесячнике «На подъеме» опредстоящей в 1933 г. публикации «Поднятой целины». Однако она не былаподготовлена к печати. Намереваясь весною 1933-го посетить США («Сильнозанимают меня вопросы с[сельского] х[озяйства]. Вот и хочу поехать, поглазеть иума-разума набраться...»), писатель сообщал А. Д. Солдатову 22 янв. 1933-го:«… сейчас едва ли удастся. По рукам и ногам связала работа над книгами(последняя “Тих[ого] Дона” и последняя “Подн[ятой] целины”), а также событияхлебозаготов[ительного] порядка. Просто жаль тратить на поездки такоеизумительное время» [3].
Исходя,вероятно, из обещаний автора, «Новый мир» анонсировал публикацию второй книги«Поднятой целины» сначала в 1934-м, затем во второй половине 1935-го, осенью1935-го и, наконец, в 1936 году. 16 ноября 1935 Шолохов писал редакторужурнала: «Прости за то, что невольно подвожу тебя со сроками сдачи “Поднятойцелины”. Ей-богу, если и виноват, то все же заслуживаю снисхождения.
Досих пор не разделался с “Тихим Доном”. Кончу его в конце года . Ну,а за “Под[нятую] цел[ину]” возьмусь тотчас же, чтобы к весне ее закончить и сполным поклоном вручить в Ваши редакторские ручки» [4]. Накануне 1936-гоярославские шинники, инициаторы Всесоюзного соревнования на предприятияхрезиновой промышленности, пригласили Шолохова в гости, на свой новогоднийпраздник, и попросили у него отрывок из «Поднятой целины» для их заводскойгазеты. Ссылаясь на занятость, Шолохов в ответном письме ярославцам от 27 дек.1935 г. писал: «Отрывок из “Поднятой целины” не могу прислать. Нетничего готового» [5].
В1937 г. вторая книга романа не анонсировалась отечественной прессой; в 1938 водном из журналов русского казачьего зарубежья промелькнула заметка, подписаннаяП. Головчанским: «Вторая часть “Поднятой целины” готовилась к печати, ныне она возвращена автору для переделки» [6]; год спустя Шолоховвысказал намерение в 1939 г. «закончить последнюю книгу «Поднятой целины» [7].Через два с лишним месяца, выступая на XVIII съезде партии, писатель заявил: «Счувством робости вступил я на эту трибуну. С робостью потому, что стоит замоими плечами невеселая слава автора многотомных и, к моему сожалению,неоконченных романов» [8].
Позавершении в дек. 1939 г. четвертой книги «Тихого Дона», в 1940 г. и первойполовине 1941 г., Шолохов целиком сосредоточился на «Поднятой целине», работунад которой прервала Великая Отечественная война [9].
Летом1942 г. гитлеровские войска прорвали советский фронт в районе Харькова и взялинаправление на Кавказ и Сталинград; 8 июля ст. Вешенская пережила первыйбомбовый удар немецкой авиации и в течение пяти месяцев оставалась в зонеактивных боевых действий. Из полуразрушенного дома Шолохова, по свидетельствуочевидцев и участников тех событий на Дону, все же успели вывезти библиотекуписателя, которая, вероятно, или «осела» в одном из населенных пунктов на путив Сталинград, или погибла в самом городе-герое во время ожесточенных боев,сопровождавшихся всепожирающими пожарами. Архив же Шолохова, заблаговременнопереданный им на хранение районному отделу Наркомата внутренних дел, находилсяв здании этого ведомства и, по утверждению писателя, «был брошен сотрудниками при поспешном бегстве из Вешенской» [10]. Судьба архива — в немнаряду с рукописями «Тихого Дона» и других произведений, записными книжками,фенологическими дневниками, письмами русских и зарубежных писателей и др.ценными бумагами находился и черновой вариант второй книги «Поднятой целины» — сложилась драматически: как проясняется со временем, он был частью спасеннашими солдатами и офицерами и возвратился к хозяину или в государственныехранилища после войны, частью погиб, частью растащен и пропал без вести; ипокуда нет твердой уверенности в том, что некоторые не известные нам до сих порматериалы из него с годами не обнаружатся…
Схематичноизложенная история работы Шолохова над продолжением «Поднятой целины» не можетне навести читателя на вопросы, связанные с интенсивностью и продуктивностьюписательского труда, с непонятным, но последовательным оттягиванием сроковокончания романа и его публикации, с неясностями относительно готовностипроизведения к печати: то автор говорит о завершении произведения (хотя бы«вчерне»), то оказывается, что книга еще пишется, то появляется анонс о еескором обнародовании, который через некоторое время дезавуируется художником,то сообщается о сдаче рукописи в редакцию журнала и ее возврате автору «напеределку», и т. п. Не зная всех жизненных обстоятельств и сложностей, какие сопутствовалиработе Шолохова над «Поднятой целиной», мы все же склонны с доверием, хотя и небез осторожности отнестись к «зигзагам» признаний писателя и сообщений о них напротяжении довольно длительного времени. Крайне скупой на откровения, автор«Поднятой целины» никогда не обосновывал своих «долгов» перед читателем ссылкойна трудности личного порядка или — тем более — на общественные обстоятельства,считая такие объяснения слабостью характера, граничащего с безволием иоправданием человеческого бессилия (в этом смысле главные герои егопроизведений являются отчасти сколками его мужественной души: Григорий Мелехов,Андрей Соколов). Но за каждым его новым обещанием, впоследствии оказавшимсянереализованным, всегда стоит такая социально-нравственная и духовная коллизия,какая по обыкновению характеризуется поговоркой «человек предполагает, а Бограсполагает». Мы должны с пониманием отнестись к вынужденным шолоховскиминтервью тех лет, памятуя о том, что содержащаяся в них протокольно-сухаяинформация была одним из способов самозащиты писателя от тогдашних назойливых ибеспрекословных требований «жизни» (куда, к примеру, надо было привестиГригория Мелехова).
Втораякнига «Поднятой целины» создавалась одновременно с четвертой «Тихого Дона».Преодолевая психологический барьер, связанный с художнической необходимостьюпостоянного перехода из одной эпохи (1920-22) в другую (нач. 30-х), Шолоховтяжело работал над обеими книгами. Полосы творческого подъема в его духовномсамочувствии нередко сменялись периодами упадка и разъедающих душу сомнений;еще вчера казавшаяся предельно ясной перспектива развития обоих произведенийсегодня превращалась в напряженный поиск иного повествовательного пути — иранее наработанное подвергалось вымарыванию и переделкам. Едва, к примеру, незаконченная весной 1934 г. последняя книга «Тихого Дона» при ее холодномперечитывании породила в авторе такое глубокое разочарование, что он решилвернуться на «исходные позиции» и начать все заново. «Хотел вместе с письмомпослать Вам одну главу из 4-й книги “Тихого Дона”, — доверительно писал ШолоховЕ. Г. Левицкой в апр. 1934-го. — Закончил эту главу, и захотелось послать ееВам, т. к. Вы любите “Тихий Дон” и роднее Вас читателя у меня нет, а главу этуписал я долго, и вышла она у меня так, что после того, как прочитал, — у самогов горле задрожало. Но потом постиг меня жесточайший припадок самокритики.Переделываю сейчас все ранее написанное (4-я кн.), в том числе и эту главу. Онапочти завершающая, и надо сделать ее еще сильнее. Мало пишу по рядувсяких причин и — в связи с этим чувствую себя убийственно плохо. Работатьхочется очень, а не удается. В этом году хочу непременно закончить“Тихий Дон”. И все боюсь, что не закончу или плохо напишу, не так, как надо бы»[11].
Этописьмо, ставшее известным во второй пол. 80-х, отчасти проливает свет наутверждения и обещания писателя в его интервью «Комсомольской правде» в июне1934-го, в котором сообщалось, что оба романа «почти закончены» и автор намеренпредставить издателям четвертую книгу «Тихого Дона» в ноябре или в началедекабря [12]. Однако и в марте следующего года Шолохов, неудовлетворенныйсделанным, все еще продолжал работать над «Тихим Доном»: «все не такполучается, как хотелось бы...» [13].
Трудности,испытываемые Шолоховым в сер. 30-х гг., характерны не только для автора «ТихогоДона» и «Поднятой целины». Русская литература этой поры переживала острый, ноблагодетельный духовный кризис: она пересматривала весь свой багаж, накопленныйею в 20-е и нач. 30-х гг., и вырабатывала новое отношение к жизни и человеку.Это был период трезвения художественной мысли до ее нового реализма,освобождения литературы от праздных и абстрактных представлений о человеке ивульгарно-социологических схем и концепций исторического развития жизни до ихобъективных национальных духовных основ. Из здорового чувства самосохранениялитература освобождалась от воззрений, ведущих ко «вселенской смази» — денационализации истории и обезличивания жизни, от тех взглядов, согласнокоторым, по М. Покровскому, «пребывание на верхушке государственного здания различных персонажей ничем не отражается на том, что внутри этогоздания делается» [14]. Она воспротивилась силе и энергии, с какими новая Россияизымалась из ее векового исторического «контекста» и эмансипировалась в некоемассовидное серое безликое существо, изъясняющееся на примитивном эсперанто ина плоском языке газетного журнализма. Она преодолевала грех российскойинтеллигенции, со времен Петра выражавшийся в ее фанатизме и сектантстве, в еемодернизме и левизне, в ее отрицательном пафосе, порождающем распад исамоуправство, в ее разлагающем аналитическом уме, склонном к доведениюпротиворечий до абсурда и не способном к синтезу и снятию жизненных антиномий,в ее, наконец, всегдашней подозрительности к власти и государству идекларативной любви к судьбе «маленького человека». Вторая половина 30-х годовесть эпоха крушения либеральной интеллигенции, из недр которой вышлиреволюционные деятели Февраля и Октября, и ее гуманизма, проявляемого всловесной борьбе за свободу масс против организованного в государство народа, вборьбе личного своеволия и свободы на особицу со здоровым народным инстинктом ксогласию, объединению и историческому творчеству.
Жестокость,с какою велась Гражданская война, окончательно развенчала либеральный миф о«маленьком человеке», первым брошенном в ее пекло обеими сторонами. НоГражданская же война, окончившаяся поражением белого движения и победой«красной идеи», засвидетельствовала и духовный крах контрреволюционных сил. И исходборьбы решил не «православный белый генерал» (православный не в жизни, а винтеллигентском сознании: «Божье да белое твое дело: / Белое тело твое — впесок. / Не лебедей это в небе стая: / Белогвардейская рать святая...» и т. п.)и не красный атеист прапорщик, а именно обыкновенный человек, о котором ни тот,ни другой — в разной, правда, степени — не имели реального понятия. Давноопределившиеся в своих социально-нравственных пристрастиях и идеалах, они снепримиримостью, доведенной до автоматизма и ритуала, истребляли друг друга,истощаясь и нравственно мельчая, в то время как «маленький человек», взыскуяправды меж враждующими лагерями, работал с неослабевающей духовнойнапряженностью и набирал силу. И в этом смысле правдоискательство ГригорияМелехова, персонифицирующего собою реальные сдвиги в традиционной духовнойориентации народа, имеет принципиальное и абсолютное значение подлинногоисторического процесса, какого лишены вышедшие из одного книжногоинтеллигентского источника и превратившиеся в догму отвлеченные «искания»Деникина или Троцкого.
Замечательно,что Шолохов, интуицией большого художника, представил «блукания» ГригорияМелехова как центральное в романе, отодвинув на периферию, во второй и третийэшелоны, «искания» многих выдающихся исторических лиц, реально влиявших насудьбу России, и тем самым, вопреки традиционной отечественной историографии,показал период 1912-22 годов как анонимную эпоху в русской истории. Такойвзгляд писателя на целое десятилетие российской жизни, остающейся без призора,можно было бы отнести к простой иллюстрации марксистского тезиса о ролинародных масс в историческом процессе, если бы он не отражал обезличеннойреальности тех лет: сонм оригинальных вождей и людей, выдвинутых революцией наавансцену действительности, — Керенский, Корнилов, Каледин, Алексеев, Деникин,Краснов, Кутепов, Родзянко, Родичев, Троцкий, Махно, Сиверс, Буденный,Брусилов, Подтелков и т. д. (по «Тихому Дону») — и ни одной мощной личности,воплощающей и аккумулирующей устремления и надежды широких народных масс исоответствующей во взглядах той искомой правде жизни, «под крылом которой могбы посогреться всякий». Жизнь будто исчерпала духовный ресурс, расползлась иистончилась под бременем свободы, утратила историческую волю к органическому оформлениюсамой себя и творчеству, распалась на отдельные рукава и начала глохнуть,дичать и вырождаться. Метания Григория Мелехова в поисках правды, носящейвполне предметные — к кому бы прислониться? — очертания, обернулись новой — невидимой обеими «сторонами» — дорогой…
Поклассическому «сценарию» общества национально оформляются в эпохибуржуазно-демократических революций. Февраль 1917 года в России явился в этомсмысле ярким пустоцветом, растерявшим свои привлекательные чудесные лепесткипри первом же незначительном полевении жизни, и в завязи обронил свойнедоношенный, уродливый и легкий плод, откатившийся далеко от породившей егояблони. Октябрьская революция еще круче забрала влево от реально-национальногои на долгие годы, до середины 30-х, лишила ее подлинного национальногосодержания и духовного развития. Пик левизны, безусловно, приходится на рубеж20-30-х, когда революция, не случайно названная второй, из сферы словесностиперешла к делу и занялась непосредственным выкорчевыванием материальных остатковнациональной культуры и ее носителей. А. Платонов сравнил началоиндустриализации и «год великого перелома» с молнией, ослепившей старогомашиниста паровоза «ИС» («Иосиф Сталин») курьерского поезда, ведшего состав снеобыкновенным воодушевлением и вместе с доведенным до автоматизмапрофессиональным мастерством. За долгие годы привыкший на своем маршруте видетьокружающий его ландшафт жизни одним и тем же, старый машинист и после того, какослеп, «долго видел мир в своем воображении и верил в его действительность». Иследователь, разбирая дело машиниста, совершенно резонно рассуждает: «Взрослыйсознательный человек управляет паровозом курьерского поезда, везет на вернуюгибель сотни людей, случайно избегает катастрофы, а потом оправдывается тем, чтоон был слеп. Что это такое? Мне… нужно установить факты, а не…воображение или мнительность. Воображение — было оно или нет — я проверить немогу, оно было лишь… в голове; это… слова, а крушение, которое чуть-чуть непроизошло, — это действие» [15]. Старого машиниста, как известно, сажают втюрьму, а его место на паровозе занимает его молодой помощник, что похоже наперетряску старых партийных кадров и замену их новым подростом во второй пол.30-х гг. и что, кстати, много точнее, чем сегодня, ставит вопрос о ролиличности в историческом процессе. Платонова, однако, интересует не эта «правдажизни» (заключение машиниста за решетку), а другая, — подвергающая большомусомнению «ценности» либерального гуманизма. «Он (следователь. — В. В.) прав, — сказал я (рассказчик. — В. В.). “Прав, я сам знаю, — согласился машинист. — И ятоже прав. Что же теперь будет?” Я не знал, что ответить ему» [16].
Вэтом диалоге обнажается самый нерв гуманистических исканий русской литературывторой пол. 30-х гг., с которых, как теперь представляется, и началось нашенациональное дооформление на новой основе — без буржуазии, при решающей ролиновой власти и новой, народной интеллигенции. Оно закономерно совпадает повремени с периодом индустриализации страны, сопровождаемым «изыманием» из жизнибуржуазного «элемента» (коллективизация) и вместе ознаменованным беспримернойконсолидацией общенародных сил и невиданным в истории трудовым подъемом ивоодушевлением. В эти годы утверждает себя русская литература и достигает вершиныее историческая проза (А. Толстой, В. Шишков, С. Сергеев-Ценский, А.Новиков-Прибой, А. Чапыгин, С. Бородин и др.), засвидетельствовавшая мощныйрост нашего нового самосознания. В годы войны оно емко было сформулированоПлатоновым, в порядке национальной самоидентификации: «Я русский советскийсолдат остановил движение смерти в мире». Поразительно, сколь далекопростиралась наша память, культурно возделанная второй пол. 30-х итребовательно заявившая о себе в первые же, самые катастрофические месяцы войны:«Мы оказались слабее в воздухе, мы оказалась слабее на земле. Этого не простятнам великие мужи, поставившие на ноги Россию. В могилах поднимаются, каквидения “Страшной мести”, отец Отечества Петр Великий, Потемкин, Суворов,Румянцев… Поднимаются даже те, кто был сражен в силу своих убогихполитических знаний, но сильной любви к Отчизне: Лавр Корнилов, Неженцев,Марков, Брусилов, Алексеев, Чернецов, Каледин. Они смотрят на нас: “Вы взялисилой у нас власть из рук — побеждайте. Мы привыкли видеть, что мы ошиблись ибольшевики — спасители Отечества русских. Побеждайте! Но если вы не победите,почему уничтожили нас, почему не посторонились?”» [17]. Характерно этоисторически ответственное «мы», исключающее всякий намек на возможность«внутренней эмиграции». Обращает также внимание «воскрешение из мертвых»персонажей «Тихого Дона» — от Лавра Корнилова до Каледина. Словно для того,чтобы понять социально-нравственный сдвиг в сознании казачества, произошедшийза двадцать лет после Гражданской войны. А. Первенцев записал в дневнике 24авг. 1941 года: «Приехал Шолохов. Он едет на фронт, чтобы лично убедиться, вчем же дело, почему мы отходим и несем воинские поражения. Фадеев оглашал егослова об отношении казачества (даже зажиточной части) к войне с Германией: “Унас был плохой отец, Советская власть, мы плохое видели от него, но это отец, иотчима (вроде Краснова, “наследника” Каледина на посту атамана Войска Донскогов годы Гражданской войны. — В. В.) в дом пускать не хотим”» [18].
Нашакультура советского времени складывалась как общенародная, по понятным причинам- с сильным крестьянским акцентом (рабочие заводов и фабрик 30-х — вчерашниекрестьяне, «рекрутированные» из деревни в ходе коллективизации) в своих лучшихобразцах. Последнее обстоятельство необходимо подчеркнуть особенно, иначетрудно понять, почему в поисках новой человечности она склонилась именно кисторическому опыту деревни, а не города и почему она ближе к «золотому» векурусской классики, а не к интеллигентскому, весьма испорченному либерализмомвеку «серебряному», которого она как бы и не заметила (Шолохов), а если изаметила, то очень пристрастно и избирательно (А. Толстой, Булгаков, Платонов).И совсем кажется «темноватым» вопрос: почему литература 30-х, обратившаяся кПравославию, о чем мы скажем ниже, совсем обошла утонченные религиозные искания«серебряного» века и «проконсультировалась» у классики и на этот счет (образСергия Радонежского в романе Бородина «Дмитрий Донской»)? Дело, конечно,несколько проясняет горячая любовь нынешних либералов к «религии» и культуре«серебряного» века (Бог здесь тоже большой гуманист, как и сам либерал) и ихнападки на классиков — от Пушкина до Шолохова: то им мешает Арина Родионовна вдуховной биографии автора «Капитанской дочки», то «народный социализм»Достоевского, то высказывания Л. Толстого о буржуазной культуре, потрафляющейизвращенным вкусам зажиревшей кучки людей, то Салтыков-Щедрин с егоуничижительной критикой либерала, отстаивающего идеалы «свободы, обеспеченностии самодеятельности «применительно к подлости», то слишком советский Шолохов,осмелившийся написать «Тихий Дон»…
Какмы уже заметили, резкий поворот в сер. 1930-х гг. к национальной внутреннейполитике породил кризис в литературе. На заседании Президиума Союза писателей(5 апр. 1935 года) редактор «Нового мира» И. М. Гронский говорил: «Писателипонимают уже сейчас, что в Советском Союзе не может происходить накоплениекакой-то абстрактной культуры». Касаясь редакционного портфеля, заметил, что«многочисленная группа (прозаиков. — В. В.) застыла на старыхпозициях»; «пришлось заставлять этих писателей переделывать произведения попять-шесть раз»; «пришлось забраковать огромное количество произведений»; «всентябре-октябре мы получим вторую часть “Поднятой целины”. Об этом Шолоховписал мне». В сер. октября 1935 года Гронский вновь уверил Президиум Союзаписателей, что «бесспорно у нас будут напечатаны в 1936 году — Шолохов, 2-ячасть «Поднятой целины», рукопись мы получаем еще в этом году и, по-видимому,начнем год “Поднятой целиной”». На вопрос: «А “Тихий Дон”?», ответил: «И тот, идругой романы готовы и шлифуются». Далее назывались: «30-е годы» («Люди иззахолустья») А. Малышкина («Рукопись в основном готова, мы ее получаем вдекабре»), «По коням!» («Хмурое утро», третья часть «Хождения по мукам») А.Толстого, «Горы» (2 и 3 кн.) В. Зазубрина [19]. Ни одно из перечисленныхпроизведений не увидело света в обещанный срок: роман Малышкина напечатан в1937, «Горы» Зазубрина далее неоконченной второй книги не продвинулись (авторумер в конце 1938-го), «Хмурое утро» А. Толстого печаталось в 1940-41 годах.
Неблагополучноеположение в литературе заметили и читатели: «два-три года рекламируетсяпечатание романов “Поднятая целина”, 2 часть, “19 год” (“Хмурое утро”. — В. В.)А. Н. Толстого, и когда главным образом из-за этих книг подписываешься нажурнал, оказывается, что это — пушка. В отношении “19 года” так просто доходитдо безобразия. В № 8 (“Нового мира” за 1935 г. — В. В.) помещено объявление,что с 10 № начнется печатание романа “19 год”, но… воз и ныне там» [20].
2января 1936 г. первый секретарь Союза советских писателей А. С. Щербаков писалСталину: «В интересах дела я вынужден Вас беспокоить и просить помощи иуказаний», и сообщал об оценке ситуации в литературе писательскими кругами:одни утверждают, что «отставание литературы становится угрожающим», другиеговорят о «кризисе советской литературы», есть и «охотники выразитьсяпокрепче». «Сейчас, — подытоживал Щербаков, — литература нуждается в боевомконкретном лозунге Помогите, тов. Сталин, этот лозунг выдвинуть»[21]. Судя по выступлению Щербакова 31 марта 1936 года перед писателями, Сталинприглашал его к себе и говорил с ним о «простоте и народности» литературы. «Излозунга “простота и народность” (эти слова, следующие за “лозунгом”, взятыЩербаковым в кавычки и могут рассматриваться как чужая цитата или отжатая доформулы тема беседы со Сталиным. — В. В.), — говорил первый секретарь Союза, — вытекает требование безграничной и органической связи писателя с действительностью»[22].
А.Толстой, работавший в эту пору над заключительной частью трилогии «Хождение помукам» и затягивающий время с окончанием «Хмурого утра», писал об испытываемыхим трудностях в середине 30-х: «Нужно было особенным образом думать,чувствовать и видеть, — не так, скажем, как я думал, чувствовал и видел, когдаписал “Петра” или “18-й год”. Значит, нужна была прежде всего работа над самимсобой. … нахождение в себе внутреннего стиля, то есть приведенногов стройный порядок морально-художественного отношения к материалу»[23]. Как известно, приступая к созданию «Хмурого утра», А. Толстойпочувствовал неудовлетворенность второй частью трилогии, результатом чегоявилось написание им еще одного произведения, тесно связанного с «Хождением помукам», — повести «Хлеб». За неимением методологического пособия по чтению «всердцах» писателя мы не будем касаться конкретных соображений, из каких якобыисходил автор известной трилогии, обращаясь к документальному материалу о ролии значении Царицына в Гражданской войне. Тем более что сам А. Толстой иначепонимал задачу и духовные стимулы, которые подвигали его в творчестве. 1918 и1919 годы писатель рассматривал как «опровержение исторической клеветы онеспособности к волевым импульсам творческого социального развития,воздвигнутой на Россию и ее народы, на ее интеллигенцию», и повесть «Хлеб»посвящал «моей родине великим вождям пролетарской революции ибезымянным красноармейцам, рабочим и крестьянам, кто, не щадя себя, создалмировое величие нашему отечеству» [24]. При всем различии, скажем, между прозойПлатонова второй половины 30-х годов, третьей и четвертой книгами «Тихого Дона»Шолохова, повестью «Хлеб» и романом «Хмурое утро» А. Толстого, очевидно, чтовсе эти произведения вышли из одного источника и стремятся в своих выводах кединой цели. Вся проза 30-х годов была направлена к постижению и утверждениюестественно-исторического оформления и собирания национальной жизни: земля,традиция — человек — дом, семья — школа, предприятие, ученический или трудовойколлектив — народ, СССР, государство — мир — Бог. Мы не можем теоретическипомыслить и назвать все те внешние и внутренние факторы, которые влияли наскладывание именно такой, а не другой цепочки действительности. Даже еслидопустить, что столь хитроумное сооружение, не уступающее по целесообразноститворениям Бога, за несколько лет воздвигнул один человек в злобных видахзавоевания всего белого света и с предварительным уничтожением собственнойстраны, то и в этом случае следует признать его жизненную и государственнуюуникальность.
Яснопокамест одно: прошедший через революцию и Гражданскую войну «маленький»человек бесповоротно уверился в мысли, что не может построить собственногосчастья в одиночку и на особицу, что сам по себе он не представляет никакойценности и никому не нужен со всеми его мелкими страданиями, нуждами иинтересами, что весь этот либеральный гуманизм — аптечки, библиотечки,бесплатные обеды для ветеранов, недели помощи больным, комиссии подушещипательным беседам для одиноких на дому, приюты психологическойреабилитации для особо «сдвинутых» и т. п. «человеколюбивая» суета — не решаетвопроса о его существовании. Человек сам в себе и для себя не может бытьсмыслом и целью жизни, которые лежат вне его физической реальности иопределенности. Они — надличностны, но не безличны. И эту диалектикуисстрадавшейся одинокой души прекрасно воссоздал Шолохов в «Тихом Доне»: «Каквыжженная палами степь, черна стала жизнь Григория. Он лишился всего, что былодорого его сердцу. Все отняла у него, все порушила безжалостная смерть.Остались только дети. Но сам он все еще судорожно цеплялся за землю, как будтои на самом деле изломанная жизнь его представляла какую-то ценность для него идля других…
ПохоронивАксинью, трое суток бесцельно скитался он по степи, но ни домой, ни в Вешенскуюне поехал с повинной. На четвертые сутки, бросив лошадей в одном из хуторовУсть-Хоперской станицы, он переправился через Дон, пешком ушел в Слащевскуюдубраву, на опушке которой в апреле впервые была разбита банда Фомина. Ещетогда, в апреле, он слышал о том, что в дубраве оседло живут дезертиры. К ним ишел Григорий, не желая возвращаться к Фомину» (т. 4, с. 361).
Еслимы признаем, что идеальное в нашей душе — от Бога, то тем самым признаемсуществование не всякого, а личного бога, точно так же, как мы выделяем измножества семей свою родную семью. И далее — по всем звеньяместественно-исторических институтов, установленных не нами: друзья, товарищи,родной коллектив, родная деревня, родная страна, родная власть, родноеправительство. Мы, как бы нынче сказали, «делегируем» вовне лучшее «из себя» снадеждой и верой на воздаяние по труду и бескорыстию нашему. Без этогоневозможен полноценный обмен веществ в живом организме. В нашем «делегировании»есть элемент самоотречения, самоотверженности, выхода из эгоизма мелкого иограниченного прозябания к подлинной человеческой свободе и бесконечности. Онне сулит благ в готовом виде, но предполагает нелегкую работу души, усилие,сопряженное с жертвенностью, подвижничеством, героизмом, трудовой доблестью — стеми добродетелями рода человеческого, какие несут на себе оттенок религиозногослужения идеалу и нашему сокровенному надличному. И именно названныедобродетели определяли качество новой, высшей человечности реальной жизни ирусской литературы второй пол. 30-х годов. Наряду с созиданием «мировоговеличия Отечества» шло великое строительство бесценной — по историческойбеспримерности — народной души. И весьма непросто ответить на вопрос: почему вэпохе правления Сталина, якобы подавляющего всякую оригинальность, выходящую заранжир некоего серого однообразия и собственного ничтожества, мы находимширокий круг выдающихся людей во всех областях человеческой и государственнойжизнедеятельности, не говоря уже о поприще рутинного каждодневного труда, иничего подобного не встречаем на пути, вдвое превышающем сталинский периодсвоею временной протяженностью, кроме выдающихся производителей слов в эфире ина бумаге? А если и встречаем, то заметных, сколь ни странно, опять жеблагодаря Сталину, вернее, «титанической» борьбе с ним.
Вероятно,Платонов выбрал более верную дорогу, когда искал объяснение феноменаисторической эпохи 30-х годов, соотношения государства и «личности» в «Медномвсаднике» Пушкина, «в существе его поэзии, объединившей обе ветви,оба главных направления для великой исторической работы, обе нужды человеческойдуши. Разъедините их: получатся одни “конфликты”, получится, что Евгений — либоубожество, либо “демократия”, противостоящая самодержавию, а Петр — либо генийчудотворный, либо истукан. Но ведь в поэме написано все иначе» [25]. Не потомули Платонов оправдал эту эпоху и, выпутываясь из неразрешимых конфликтов ипротиворечий, из кошмарного беспросвета «Впрок» и «Котлована», в конечном итогепринял сторону новой человечности «… Я видел, — писал художник в рассказе «Впрекрасном и яростном мире», — что происходят факты, доказывающие существованиевраждебных, для человеческой жизни гибельных обстоятельств, и эти гибельныесилы сокрушают избранных, возвышенных людей. Я решил не сдаваться, потому чточувствовал в себе нечто такое, чего не могло быть во внешних силах природы и внашей судьбе, — я чувствовал свою особенность человека. И я пришел вожесточение...» [26].
Когоже Платонов подразумевал под «избранными, возвышенными людьми», сокрушаемыми«гибельными силами»? А все того же «маленького» человека из массы: «Паровозныемашинисты-кривоносовцы в начале своей работы следовали своему артистическомучувству машины, вовсе не заботясь о наградах или повышенной зарплате. Наоборот,и Стаханов, и Кривонос, и их последователи могли подвергнуться репрессиям, инекоторые стахановцы подвергались им, потому что враг сознательный ибессознательный, темный и ясный, был вблизи стахановцев, и посейчас еще есть»[27]. Этот элементарный комментарий легко истолковать в духе очередной акцииСталина по выявлению врагов и развязыванию нового витка классовой борьбы, еслибы он не подтверждался действительностью и не обладал историческойпроницательностью: нынешний либерал из любви к «маленькому» человеку готовзаключить всех этих Стахановых и Кривоносов в золотую клетку и развозить их повсему белому свету в качестве экспонатов эпохи культа личности… и в видахприбыльного бизнеса.
Автордвух незавершенных романов, стяжавших ему всемирную известность ибеспрецедентную славу, Шолохов жил и работал в атмосфере исключительноповышенного к себе интереса и внимания, среди самых разных легенд и нелепыхслухов вокруг собственного имени, под постоянным гнетом вездесущего обывательскоголюбопытства. Будучи человеком проникновенного и глубоко жизненного ума, онпрекрасно сознавал жуткую изнанку и страшную цену своей знаменитости — на неговозлагались большие надежды, с ним связывались великие ожидания, равные посвоему значению реальному разрешению всех «проклятых вопросов» в драматическойдействительности 30-х годов. Это были тяжелые и тесные вериги, таскать которыене под силу даже из религиозно-фанатической и сектантски-самоистязающейпреданности литературе. Качеством литературного фанатизма, до самозабвения иутраты чувства реальности, Шолохов не обладал, хотя вериги ощущал до кровавыхпотертостей, но носил их, во всяком случае на миру, с редким достоинством.
Ивсе же… В воссоздании реальной истории работы писателя над последними книгамидвух романов мы должны, повторимся, дабы не попасть в неловкое положение,по-разному оценивать публичные заявления Шолохова, равно как и обещания,обнародованные от его имени, а также слухи о нем, неясные и мутные в ихисточнике, с одной стороны, и его частные письма к близким людям и воспоминанияпоследних, с другой. Различать эти свидетельства необходимо не потому, чтотакое различение соответствует пресловутому соображению о якобы двойной илицемерной морали советского человека, а из элементарной житейской традиции,присущей всякому здоровому социально-экономическому укладу: то, что приличномеж близкими людьми, не всегда уместно выносить на обозрение и обсуждениепублики.
Когорчению, в нашей журналистике последних лет все более утверждаются в правахжанры коммерческих детективно-исторических версий и анекдотов о Шолохове.Удивляться такому обороту дела, конечно, не приходится: всяк по-своему «шукает»легкой жизни и известности — больших и глубоких идей, как и великих людей, — очень мало, а их истолкователей, забалтывателей и мародеров — тьма, и чтобыкак-то отметиться в этом мире, требуется фантастическая изощренность иизворотливость. Беда в другом: «методология» коммерческих сенсацийпросачивается и в серьезное литературоведение, считающееся наукой. Не свободенот нее в обобщениях и один из самых фундаментальных по охвату фактическогоматериала трудов в истории шолоховедения — книга Г. С. Ермолаева «МихаилШолохов и его творчество» (СПб., 2000).
Опираясьна заявление писателя в 1936 году (в изложении И. Экслера) о том, что четвертаякнига «Тихого Дона» закончена (Известия, 20 окт.), а также на статью названногожурналиста в 1937 (Известия, 31 дек.), Ермолаев приходит к выводу: если не в1936-м, то к исходу 1937 года, «вне всякого сомнения, “Тихий Дон” былзавершен»; далее в подтверждение следует цитата из Экслера: «Последвенадцатилетнего труда закончен “Тихий Дон”. последние страницычетвертой книги романа — лежат на круглом столе в маленькой комнаткешолоховского дома» [28].
Утвердясьв мысли об окончании Шолоховым «Тихого Дона» в 1937 году, Ермолаеврассматривает последующие сочинения Экслера — в частности написанныежурналистом на основе газетных статей 1936 и 1937 годов воспоминания о писателе(в 1940 и 1966 годах, где конкретно указанные сроки окончания романа былизаменены на неопределенные) — как сфальсифицированные. «Вероятнее всего, — пишет исследователь, — цензоры хотели скрыть роль Сталина в задержке публикации4-й книги “Тихого Дона”» [29] на целых два года. Оказывается, «зимой 1938 года,по прочтении рукописи 4-й книги, Сталин вызвал Шолохова в Москву и сказал ему:«Измените конец романа и покажите, кто такой Григорий — красный казак илибелогвардейская сволочь» [30]. В этом месте книги ее автор ссылается на свой,еще довоенный, разговор с преподавательницей Ростовского университета М. А.Полторацкой, которой, в свою очередь, о вызове Шолохова Сталиным в Москвунекогда рассказал П. И. Еремеев, сотрудник отдела агитации и пропагандыРостовского обкома партии. Откуда последний получил столь серьезную информацию,ставящую крест на Шолохове, неизвестно — ни один из обкомовских товарищей невходил во второй половине 30-х годов в ближайшее окружение писателя, непользовались ростовчане особенным доверием и у Сталина.
Еслипринять версию Ермолаева, то как тогда быть, скажем, с письмами писателя 30-хгодов Левицкой? Можно, конечно, допустить, что Шолохов не посвящал ее в свойразговор со Сталиным, но зачем он в таком случае ее обманывал на протяжениидолгих двух лет (1938-39), сообщая ей всякий раз о своей мучительной работе надпоследней частью «Тихого Дона»? Причем обманывал не только Левицкую, но идругих, и самого Сталина, который, по Ермолаеву, зимой 1938 г. уже прочиталзаключительные главы романа и даже высказал свое категорическое суждение о нихи зимою же, 16 февраля 1938 г., получил от Шолохова неожиданную «новость»: «Запять лет (1933-37. — В. В.) я с трудом написал полкниги (то есть примернопредпоследнюю, 7-ю часть «Тихого Дона». — В. В.). В такой обстановке, какаябыла в Вешенской, не только невозможно было продуктивно работать, но и житьбыло безмерно тяжело. Туговато живется и сейчас. Вокруг меня все еще плетутчерную паутину враги» [31]. 29 янв. 1940 г.: «Привез конец «Тихого Дона» иочень хотел бы поговорить с Вами о книге» [32]. Заметим: Сталин весьматщательно взвешивал свои суждения и решения («Измените конец романа») и если ихвысказывал, то в последующем не менял, о чем хорошо знал и Шолохов.
Понятностремление Ермолаева доказать, что Шолохов в 30-е годы писал с такой же«скоростью», с какою он создавал первую и вторую книги «Тихого Дона». В отличиеот А. Солженицына, Р. Медведева и других, мы, однако, не склонны связыватьтворческий гений с количеством опубликованных им книг и измерять его духовныйрост в печатных листах в месяц. Хотя в одном Ермолаев безусловно прав. Шолохов30-х годов, вопреки страшным обстоятельствам жизни, действительно многоработал: кроме «Тихого Дона» и «Поднятой целины», писал пьесу о новомкрестьянстве — оставил на половине; цикл созданных «охотничьих» рассказовпередумал отдавать в печать — не к месту и времени; обдумывал повесть осельской интеллигенции — отвернулся от нее, вероятно, в замысле; продвигаясь с«Тихим Доном», почасту, судя по письмам, возвращался к не устраивающим его«началам» и делал все заново. Он шел к поставленной им перед собою цели путемнепрерывного совершенствования идеи. И вот этот опыт, сокрытый внеосуществленных замыслах писателя и в перечеркнутых им черновиках, не взятыхавтором в окончательный текст «Тихого Дона», для понимания художнического ичеловеческого величия Шолохова очень ценен.
Мыне можем предъявить его читателю в виде планов, набросков и рукописей писателя,но мы обнаруживаем духовные следы «блуканий» автора, выстраданных и отлившихсяв сознании художника в формулы социально-нравственных сентенций в том же «ТихомДоне». Все они, такие сентенции, как бы и вовсе не касаются сочинительства словна бумаге, но по природе своей, в источнике, откуда берут начало нашипредставления о людях и жизни, — все они напрямую говорят о литературе в ееотношении к действительности. «… Григорий, испытывая радостнуюосвобожденность, отрыв от действительности и раздумий, — читаем в романе, — пропил с казаками до утра. Наутро похмелился, переложил, и к вечеру сновапонадобились песенники, веселый гул голосов, людская томаха, пляска — все, чтосоздавало иллюзию подлинного веселья и заслоняло собой трезвую, лютуюдействительность».
Кажется,Шолохов не жалует писательства, идущего на поводу у разыгравшегося воображенияи коварного вдохновения, но разве «правда жизни» в словесном искусстве — не«иллюзия подлинного»? Может, предмет литературы — изображение «трезвой лютойдействительности»? Тоже вроде не то, если «перенестись» вслед за автором изтретьей в четвертую книгу, в ту пору, когда находились в работе последние частии «Тихого Дона», и «Поднятой целины». Вспомним жестокий разговор меж Дарьей иНатальей, которая догадывалась о том, что Григорий по-прежнему изменяет ей сАксиньей, и проследим за его психологическими извивами.
«-А догадывалась, так чего ж ты у него не допыталась?
— Боялась правду узнать… Ты думаешь, это легко? — блеснув глазами… сказалаНаталья. — Это ты так… с Петром жили… А мне, как вспомню… как вспомню,все что пришлось… пришлось пережить… И зараз страшно!
— Ну, тогда позабудь об этом, — простодушно посоветовала Дарья.
— Да разве это забывается!..
— А я бы забыла. Дело большое!
— Позабудь ты про свою болезню!
Дарьярассмеялась.
— И рада бы, да она, проклятая, сама о себе напоминает! Слушай, Наташка, хочешь,я у Аксиньи все дочиста узнаю?
— Не хочу… Я не слепая, вижу, для чего ты рассказала мне про это.Ить не из жалости ты призналась, как сводничала, а чтобы мне тяжельше было…
— Верно! — вздохнув, согласилась Дарья. — Рассуди сама, не мне же однойстрадать?» (т. 4, с. 100). И далее — Наталья накануне смерти: «Маманя, вы меняоденьте в зеленую юбку, в энту, какая с прошивкой на оборке… Гриша любил, какя ее надевала...» (там же, с. 122).
СовременнаяШолохову массовая литература не только не забиралась в такие психологическиедебри, из которых можно и не выкарабкаться, но даже и не ставила подобнымобразом вопроса о правде. Она изначально была ей известна, на социологическомуровне, ниже которого она не снисходила, а если и опускалась, то только затем,чтобы имитировать очевидные «искания». Не потому ли финал «Тихого Дона» вызвалвозражения у читающей и пишущей публики?
СудьбыДарьи и Натальи, как и Григория Мелехова, известны читателю. Каждый из героевнесет свою правду. По существу, перед нами три правды, вышедшие из одногокуреня. Две из них — та, какую исповедует Дарья, «лютая» правда («не мне жеодной страдать?»), и та, под бременем которой в одиночку изнемогает Наталья,теряя веру и в жизнь и в людей, оказываются гибельными. Добредает до родногопорога и «иступленно горящими глазами» всматривается в лицо сына (будущего)только — битая, клятая, мятая, оплаченная большой кровью — правда ГригорияМелехова.
Четвертаякнига «Тихого Дона», развязывающая все узлы сложнейшего посоциально-психологической ткани романа, — главная в эпопее. Это книга итогов ивыводов, книга «выплывания» к берегу. По сравнению с остальными она менеетелесна и более духовна. Создававшаяся в известные годы, когда писатель ходилпо грани меж жизнью и смертью, она несет на себе едва улавливаемую печать книгипоследней, не в ряду других, а в смысле последней в жизни Шолохова, в смыслеего завещания, авторского евангелия, его веры и надежды.
Она,в известном смысле, дообразовала Шолохова. В работе над нею прозревала душа,правился характер и преисполнялся мудрости ум художника в значительно большейстепени, чем это ощущается при чтении предыдущих книг романа, не говоря уже оранней прозе. Именно поэтому она создавалась долго и мучительно. Сопутствующиеее рождению трагические обстоятельства 30-х годов, в том числе и в личной жизнихудожника, не могут служить ни оправданием, ни серьезным объяснениемрастянувшейся на целых семь лет работы над книгой. Это слишком упрощенное иобывательское представление — говорить о том, что не будь в жизни писателяпомех и сложностей, отрывающих его от письменного стола и отравляющих его душу,сколь много мог бы… и т. д. К счастью и отчаянию нашему, реальные отношения сдействительностью таких писателей, как Шолохов, складываются совершенно иначе.Жизнь не трогает только борзописца, обслуживающего ее утилитарные потребности,по причине их полной незаинтересованности друг в друге. Нечто подобноенаблюдается и в природе при перенасыщении атмосферы электричеством: обвальныегрозы, сопровождаемые кинжальными росчерками молний, никогда не опускаются дотрепещущего от ветра кустарника и дрожащего подроста, но без промаха бьют помогучим дубам на опушках и по деревьям, выделяющимся вершинами из лесныхмассивов. Феномен Шолохова, и по смерти не оставляемого в покое, в этом смыслеособенно ярок и показателен. На ристалищах истории художник, подобный Шолохову,слишком притягателен для темных сил, и борьба со злом неотвратимо входит всостав его судьбы, а трагическое восприятие жизни является неотъемлемымкачеством его дарования.
Будьиначе, мы имели бы дело с биографией совершенно другого писателя, может быть, имного лучше знающего взятый в работу Шолоховым материал, но не обладающегосудьбою-гением последнего. Это положение можно проиллюстрировать лежащимпоблизости примером, назвав имя плодовитого генерала П. Н. Краснова, в духовномукладе которого на автономных началах комфортно и мирно уживались и жизнь, илитература. Будучи атаманом Войска Донского, он в 1918 году, когда следовало быцеликом сосредоточиться на Гражданской войне, засел за четырехтомный роман «Отбелого орла к красному знамени» и закончил его в мае 1921, менее чем за четырегода (не считая таких «мелочей», написанных им в ту пору, как сборник рассказов«Степь» и роман «У подножья Божьего трона», а также статьи и заметки вармейской газете Северо-Западного фронта в 1919-20 гг.), и получился,разумеется, совсем иной «Тихий Дон». Потому-то Краснов и проиграл Гражданскуювойну не только исторически, но и на бумаге, за что Бог снисходительно наградилего богатой внешней биографией, но лишил судьбы. Шолохов, по малолетству неучаствовавший в братоубийственной войне, в которую по разные стороны баррикадоказались втянутыми родственники и знакомые ему, близкие одностаничники, но,будучи по-детски впечатлительным свидетелем и очевидцем жестоких событий,пережил ее как личную трагедию, вошедшую в основание его духовного опыта. Этотопыт впоследствии магнетически отзывался на мельчайшие нестроениядействительности и, накапливаясь до критической массы, мощно детонировал открупных катаклизмов жизни, выпаривая душу художника до строгой мужественности иобогащая его ум всепониманием и мудростью.
Шолоховазнали или встречались с ним очень многие люди, разные, писатели тоже. О немнаписано немало воспоминаний. Но среди них трудно обнаружить нечто близкое кподлинным духовным портретам художника разных лет. Попадаются интересныечастности, детали, штрихи, наблюдения, разговоры. Целого нет, или оно тонет впотоке восторженных словес и поэтической риторики. Наше внимание, во всякомслучае, остановили два шолоховских портрета. Между ними, правда, слишкомбольшой разрыв во времени, но они дают некоторое «наглядное» и живоепредставление о главном направлении духовных исканий прозаика. Вот одно изсвидетельств о Шолохове лета 1930 г., периода его работы над третьей книгой«Тихого Дона». Воссозданный ниже портрет весьма ощутим при чтении отдельныхсцен Вешенского мятежа. «Вечером, — рассказывает в своих записках Левицкая, — пришел дедушка Петр Яковлевич (тесть писателя. — В. В.), и начались разговоры отом, что завтра надо зарезать Ярку (овцу. — В. В.). Дедушка взял длинный нож,чтобы отточить его для этой операции. Все разговоры велись в присутствииСветланы (четырехлетней дочери художника. — В. В.). Конечно, оназаинтересовалась и стала расспрашивать: “Дедушка, ты будешь резать Ярку?..” Ейответили, что Ярку завтра отгонят в стадо, и она успокоилась. Утром Яркаисчезла. Светлана озабоченно ее искала и, чувствуя что-то неладное, стала ковсем приставать. Версия о стаде мало ее удовлетворяла.
Ивот отец начинает ее дразнить: “Светланка, а ведь Ярку-то зарезали”.
“Нет,ее отогнали в стадо”, — кричит девочка.
“Этоони тебя обманывают. Пойдем к деду, там и шкура висит!”
Светланкабесится, а М[ихаил] А[лександрович] спокойно наблюдает.
Заобедом — та же история. Светлане мать подкладывает в тарелку… почку: “Ешь,Светик, ты ведь любишь почку”. “Ага, — торжествует отец, — почка-то ведь отЯрки! Как же она в стадо ушла без почки?” Я возмущаюсь: “Зачем вымучите ребенка?” “А зачем ей говорить неправду? — возражает он. — Зарезали — изарезали”» [33].
Авот иная правда Шолохова, по-другому покоряющая человека, причем человека,имевшего одно из видных и прочных мест в литературе и кино и все же решившегосяна коренные изменения в собственной судьбе: «Скажу откровенно: Шолохов для меня- открытие, — признавался В. М. Шукшин корреспонденту ЛГ во время съемок фильма«Они сражались за Родину» в 1975 г. — До этого я имел о нем представление толькопо рассказам разных людей — в клубах, компаниях, ресторанах, редакциях. А этоопростило его образ или, сказать точнее, создало нереальное представление онем. Каким я его увидел при личной встрече? Очень глубоким, мудрым, простым.Для меня Шолохов — олицетворение летописца… Мое знакомство с посредственнымиписателями весьма ощутимо способствовало опрощению представления о Шолохове. Пообразу и подобию этих писателей я создал суетный образ собственной жизни.Шолохов все во мне перевернул. Он открылся мне в реальном, земномсвете, как труженик в литературе. Сейчас необходимо подумать окоренном переустройстве своей жизни. Кое с чем… придется распрощаться — скино, с театром, актерством, а может быть, и с московской квартирой… Суета! [Литература] требует большого спокойствия и сосредоточенности… Нужно очень глубоко вникать в жизнь и после осмысливать это влитературе. Я не знаю, есть ли в жизни Михаила Александровича такоеспокойствие, и вообще может ли творец жить в покое… Но он, Шолохов, можетработать… А мы ищем разнообразия, интереса, быстрого успеха. Авыходит… суета сует» [34].
Оконченнаянакануне 1940 года, четвертая книга с ее открытым в жизнь финалом не обещаетскорого счастья с тем чаянным ожиданием и непреложностью и вместе с тойбезответственностью и легкомыслием, с какими обещали его современные Шолоховубеллетристы. Не думает она и об образцовом герое в качестве примера дляподражания. Но, что много важнее для жизни, — она утверждает в высших, если неабсолютных правах идеал реального человека в его реальном отношении к «трезвойлютой действительности».
Вэтом смысле последние, 7-я и 8-я, части «Тихого Дона» занимают принципиальноеположение в творчестве Шолохова и являются духовной вершиной писателя. Ониподводят итог довоенным исканиям прозаика и, довыработав его художническоемировоззрение до целого, открывают перед ним новые пути.
Значение«Тихого Дона» и его четвертой книги далеко выходит за пределы собственнотворчества Шолохова. Будучи соотнесенным с литературой 20-30-х годов, «ТихийДон» как бы обтекает и забирает ее в кольцо и сообщает простой количественнойсовокупности произведений разных писателей качество завершенности, качествочерты под целым периодом русской словесности. Нечто обнимающее и оформляющеебольшой и сложный литературный период, «Тихий Дон», не подменяя собоюлитературной критики и литературоведения, самым естественным образом — ходом ивластью воссозданной в нем жизни — определяет место каждого писателя в духовноммире романа, место частности — большей или меньшей — в целом. Последнеесоображение не всегда ясно формулировалось, но ощущалось всеми прозаиками20-30-х годов: А. Серафимовичем, А. Толстым, С. Сергеевым-Ценским, В. Шишковым,А. Платоновым, А. Фадеевым, И. Шуховым, Ф. Гладковым, Б. Пильняком, Г.Никифоровым, А. Малышкиным и др. Наиболее откровенно такое ощущение выразил И.Катаев: «Шолохов — единственный из нас — кто, по-моему, живет так, как нужно, ииногда мне кажется, что он один работает за всех нас» [35].
Рубеждовоенной литературы, четвертая книга «Тихого Дона» не оставалась вместе с темнекоей преходящей границей в развитии отечественной прозы. Внимание, какое ейуделяется в истории новейшей литературы, менее всего объясняется любопытством к«секретам» мастерства, но выходит за рамки собственно искусства и касаетсяглавного в художественном поиске — отношения литературы к действительности.Последняя часть «Тихого Дона» имеет значение книги фундаментальной,методологической, равной по своей весомости открытию нового научного метода,который вооружает исследователя в его работе с жизненным материалом и сообщаетсмысл его делу. В этом пункте таится понимание того неизбежного факта, почему«Тихий Дон» с его финалом несколько потеснил в сознании читателя другие произведенияписателя. Поставив художественное зрение и «промыв глаза» целой историческойэпохе, Шолохов в своем духовном развитии не мог, чтобы не застить собоюоткрытого им пути, не сделать шага в сторону. Выбора у него не было. Ситуация,в какую он себя поставил финальными главами «Тихого Дона» — на граньдействительности и литературы, давала ему возможность или отступить назад, всловесность, тщету которой в ее состязании с действительностью он особенноостро теперь сознавал, или шагнуть вперед и влево в направлении реальности.
Художникчестный и мужественный, думающий о таком слове, с которым считались бы как сфактом самой действительности, он выбрал последнее и впал в «грех» классическойрусской литературы (Лев Толстой, Гоголь) — в наставничество и учительство, висповедь («Судьба человека») и проповедь (вторая книга «Поднятой целины»). Несам, конечно, Шолохов (в отличие от Толстого или Гоголя), а его, условноговоря, вдруг заговоривший Григорий Мелехов, которому есть что сказать, нокоторый, очутившись у родного порога, внезапно обнаружил, что растерял по путик дому все заготовленные заранее и выстраданные им слова…
ПравдаГригория Мелехова, с какою он выходит к читателю в VIII части «Тихого Дона»,присутствует на всем пространственно-временном протяжении романа. Живоевоплощение исканий в ипостаси совести, она не свободна от сильных личныхстрастей и «острых углов» ее носителя и задевает и раздражает всех: и белых, икрасных, и зеленых. Не считающаяся с реальностью Гражданской войны — в тоймере, в которой противится ей здоровая нравственная природа человека, — она неможет быть принята ни одной из враждующих сторон, ибо в своей самоочевидности,колющей глаза, она обессиливает и примиряет всех, разоружает и делаетневозможным продолжение борьбы. Григорий не случайно в конце романа бросает подлед винтовку, наган и патроны — точный и глубокий психологический вывод из всехего «блуканий».
Нов том, как Шолохов подводит Григория Мелехова к «разоружению», в самомпсихологическом обосновании именно такого, а не другого пути героя, естьглубина, не поддающаяся рациональному истолкованию. Это тайна не Мелехова, аШолохова, тайна, обусловленная духовным опытом писателя конца 20-х и 30-мигодами, резким сломом нэпа, индустриализацией страны, коллективизацией деревнии поворотом к национальной политике в строительстве новой государственности.
Этутайну отчасти приоткрывает первая половина «Поднятой целины», по своей«аморфной» структуре — из-за отсутствия в ней центра, задушевного, «притимного»авторского героя, носителя народной правды, — примыкающая к третьей и четвертойкнигам эпопеи. Будучи сопутствующим духовным ответвлением «Тихого Дона»,«Поднятая целина», решающая вопрос о бессмысленности борьбы с Советскойвластью, не решает центральной проблемы шолоховского мировоззрения ипредусматривает обращение к новым главам эпопеи, к ее четвертой книге, где этапроблема, персонифицированная в Григории Мелехове, еще не вполне ясна и самомухудожнику и тяжело им «вымучивается» и «выстрадывается». Она, эта проблема, не моглабыть перенесенной в «Поднятую целину» по причине исторической ограниченностинового романа всего лишь четырьмя месяцами 1930 года. На таком временномпространстве она не могла быть даже поставленной. Именно поэтому «Поднятаяцелина» завершается короткой фразой, вынесенной в отдельный, акцентирующий насебе внимание абзац: «Старое начиналось сызнова», — в ней и обещаниепродолжения романа и вместе отсылка к 1919 г., Вешенскому мятежу, — к третьей ичетвертой книгам «Тихого Дона».
Впризнаниях писателя об одновременной работе над заключительными главами эпопеии второй частью «Поднятой целины» содержится немало косвенных свидетельств,склоняющих к выводу о том, что последняя книга «Поднятой целины» занимала егоменьше, чем окончание «Тихого Дона», находившегося в русле генеральныхмировоззренческих исканий прозаика. Весьма заметно, что со второй половины 30-хгодов он почти не вспоминал о «Поднятой целине» и целиком сосредоточивался на«Тихом Доне». Даже в феврале 1933 г., в пору триумфального успеха «Поднятойцелины», он не без горечи не понятого в своих устремлениях художника заметил навстрече с московскими литераторами: «У меня создается такое впечатление, что“Поднятая целина” в какой-то мере заслоняет “Тихий Дон”. Она, правда,актуальнее» [36]. В первой половине 30-х гг. случались моменты, когда на волнепопулярности «Поднятой целины» художник, испытывая, как ему казалось,непреодолимые трудности с «Тихим Доном», колебался в предпочтениях и даже хотелперенести центр тяжести в решении своей задачи на роман о коллективизации,раздвинув его временные пределы до 1933-го [37]. Чутье большого писателя отвелоего от последнего предприятия. Прими решение в пользу «Поднятой целины», онстолкнулся бы с новыми препятствиями — голодом 1932-33 гг. и его изнанкой — несостоятельностью первых, зачастую принудительных опытов колхоза, историческиеще только становящегося на ноги. Он оказался бы перед двумя непосильнымироманами. И еще неизвестно, как бы он вышел из этой жестокой коллизии безпотерь для обоих произведений. К тому же материал, положенный в основу«Поднятой целины», не давал оснований для окончательных выводов. Показывать жеголод в порядке его живописания — далеко не главное дело литературы, и Шолоховсовершенно правильно поступил, обратившись к Сталину с просьбой обезотлагательном вмешательстве в ход колхозных хлебозаготовок и сообщив вождюоб «истощенных, опухших колхозниках… питающихся… черте чем», и о том, что«лучше написать Вам, нежели на таком материале создавать последнюю книгу“Поднятой целины”» [38]. В сложившейся ситуации Шолохов пренебрегпрофессиональными обязанностями — вмешавшись в непосредственную жизнь, онусомнился в своем писательском праве говорить о голоде голодному человеку,который и без него неплохо знает существо «предмета». И здесь речь должна идтине об уклонении художника от действительности, а о его совести, которая небезразлична к так называемой «правде жизни». Не развивая далее темы, заметим,что Шолохов затратил на реальную помощь людям (масштабы такой помощи почти не известнычитателю и до сих пор остаются втуне) не меньше сил, чем на создание своихпроизведений, — и то и другое столь тесно переплеталось в его судьбе, чтодолжно бы рассматриваться как две диалектические стороны единогожизне-литературного творческого процесса (применительно, конечно, к Шолохову,другие примеры мы затрудняемся назвать). «Писательское ремесло, — признавалсяпрозаик в одном из писем в конце ноября 1938, — очень жестоко оборачиваетсяпротив меня. Пишут со всех концов страны и… так много человеческого горя наменя взвалили, что я уже начал гнуться. Если к этому добавитьвсякие личные и пр[очие] горести, то и вовсе невтерпеж» [39]. И в другомписьме: «… пухнут многие. И помаленьку мрут от голода, так и не дождавшисьзажиточной жизни. А Шолохов сидит и пишет по ночам… как милая, несчастливаяженушка Аксинья долюбливала Григория. Мужество надо иметь, чтобы писать сейчасо любви, хотя бы и горькой» [40].
Неберемся утверждать, что голодного человека много труднее, чем сытого, убедить всуществовании на свете чего бы то ни было ценного, кроме куска хлеба, ноочевидно: подобные признания (а их достаточно много у Шолохова), граничащие савторским самоотречением, свидетельствуют о напряженном поиске художникомсущества жизненной правды и ее нравственных параметров, о большом кренеписателя в сторону действительности. Этот поиск не мог не влиять на написаниечетвертой книги «Тихого Дона» и не отразиться на ее содержании. Не в форме,конечно, прямых, соответствующих реальности 30-х гг. развернутых картинных сценили сюжетов, а в виде «снятого» духовного опыта, сказавшегося на характереглавного героя эпопеи и развязывании в ней основного узла.
«… Онподошел к Дону против хутора Татарского. Долго смотрел на родной двор, бледнеяот радостного волнения. Потом снял винтовку и подсумок, достал из негошитвянку, конопляные хлопья, пузырек с ружейным маслом, зачем-то пересчиталпатроны. Их было двенадцать обойм и двадцать шесть штук россыпью. Прозрачно-зеленая вода плескалась и обламывала иглистый ледок окраинцев.Григорий бросил в воду винтовку, наган, потом высыпал патроны и тщательно вытерруки о полу шинели» (т. 4, с. 363).
Великсоблазн, подобно П. Ткаченко, увидеть в останавливающих на себе внимание цифрахссылку Шолохова на Евангелие от Матфея — главу XII, стих 26: «И если сатанасатану изгоняет, то он разделился сам с собою: как же устоит царство его?»[41]. Но тут возникают некоторые непреодолимые трудности, связанные смотивировкой и символической обеспеченностью числа в тексте романа: почемуЕвангелие именно от Матфея, и если обойма с патронами обозначает законченнуюглаву, то патроны россыпью должны бы, по логике, намекать на следующую,тринадцатую, но она не может нас устроить, как не обнадеживают в этом смысле идругие Евангелия, будь они прочитаны по методике Ткаченко или по какой-либодругой логически обоснованной схеме. Однако попытка Ткаченко плодотворна: цифрыкак художественная подробность действительно передают значимость момента. Ипотом: не просто «пересчитал», а «зачем-то пересчитал», словно Григория понаитию ведет нечто высшее, в чем герой не отдает себе ясного отчета. И далее:не вымыл, не умыл, как Понтий Пилат, хотя и стоял у воды, а «тщательно вытерруки о полу шинели», — очистил. И вот это блюдение себя, как бы самоочищение,особенно заметно в Григории, начиная с его пребывания в банде Фомина: «На миг внем… вскипела глухая ненависть к Михаилу (Кошевому. — В. В.), но он подавлялэти чувства… Незачем давать волю злой памяти»; «режущая боль в груди, подлевым соском, становилась такой нестерпимо острой, что… он с трудомудерживался, чтобы не застонать». Преисполнение духовным смирением и терпением.Слушая рассказ о том, как полосовали шашками конные казаки лежачего Фомина,«равнодушно сказал», будто готов был (во имя чего?) на любые испытания: «Что ж,так и должно было получиться» (с. 363). На предложение Чумакова пойти с ним«легкую жизню шукать», спокойно, но твердо ответил: «Нет, топай один».
Последнееиз значительного, что слышал Григорий, расставаясь с дезертирами, — словаЧумакова: «Спаси Христос, мирные разбойнички, за хлеб-соль, за приют. НехайБоженька даст вам веселой жизни, а то дюже скучно у вас тут. Живете в лесу,молитесь поломанному колесу, — разве это жизня?» (Все цитаты на с. 363). Вовторой книге «Поднятой целины», завершенной едва не через двадцать лет после«Тихого Дона», в конце 50-х гг., подобные «мирные разбойнички» характеризуютсяШолоховым как язычники, борющиеся с новой верой (ср.: «молитесь поломанномуколесу») — свидетельство многолетней, не оставляющей писателя генеральной мыслио судьбе России. «Лятьевский чуть ли не в двадцатый раз, не вставая с койки,перечитывал единственную книгу — “Камо грядеши?” Сенкевича, смаковал каждоеслово» (т. 6, с. 312) — роман о борьбе языческого Рима с первыми общинамихристиан, объединявшими по преимуществу людей из низших социальных слоев ирабов; произведение, обязанное своим названием апокрифическому преданию опребывании апостола Петра в Риме. Согласно легенде Петр, спасаясь от гонений,среди ночи покидает Рим и за городскими воротами встречает Христа. «Quo vadis,Domino?» — спрашивает он, и Христос отвечает: «В Рим, чтобы снова принятьраспятие». Философ безнадежности, Лятьевский, как человеческий тип смутного длянего времени, родной брат Петронию, самому трагическому персонажу романаСенкевича, «интеллигенту» эпохи упадка и разложения старой Римской империи.Подобно Петронию, Лятьевский и сознает собственную обреченность и вместеневозможность для себя другой жизни, уравнивающей его с «быдлом» и вчерашнимрабом. В согласии со своими воззрениями Лятьевский и Половцева воспринимает какодного «из двух сынков» из «рассказика о казаках» Чехова — о «невежественном итупом» казаке, живущем на хуторе с двумя взрослыми сыновьями-оболтусами,которые «только тем и занимаются, что один подбрасывает в воздух домашнихпетушков, а другой стреляет по этим петушкам из ружья» (там же, с. 313).Имеется в виду рассказ Чехова «Печенег», отсылающий нас к одному из кочевыхтюркских племен VIII-XII вв., «жесточайшему из всех язычников», посвидетельству немецкого миссионера XI в.: «Князь руссов… удерживал менямесяц, стараясь убедить, чтоб я не шел к такому дикому народу, среди которого яне мог снискать душ Господу, но только умереть самому постыдным образом» [42].
Кажущаясяопустошенность, исчерпанность, душевная выжженность Григория Мелехова есть неконец, а начало, есть умаление и уничижение себя перед великим, куда входит иновая для него государственность (ибо «всякая власть от Бога», по Евангелию),есть освобождение от своего ничтожного произвола и греховных страстей,искажающих истину и правду, смирение и чистота (пустота) как сосуд, достойныйвеликого содержания. Это содержание — не сплошное благо. Оно включает в себя ивозможную физическую гибель героя, но уже не в качестве его поражения, а какего духовную победу.
Передуходом от дезертиров Григорию «часто снились дети, Аксинья, мать и всеостальные близкие, кого уже не было в живых» (с. 362). Уж не снился ли ему дедГришака, наставляющий его с Библией в руках: «А через чего воюете? Сами неразумеете! По божьему указанию все вершится. Мирон наш через чего смертьпринял? Через то, что супротив Бога шел, народ бунтовал супротив власти. Авсякая власть — от Бога. Хучь она и анчихристова, а все одно Богом данная. Яему ишо тогда говорил: “Мирон! Ты казаков не бунтуй, не подговаривай супротиввласти, не пихай на грех!” Поднявший меч бранный от меча дапогибнет. Истинно. Ты не смеись, поганец! Людей на смерть водишь,супротив власти поднял. Грех великий примаешь… Все одно вас изнистожут… Бог- он вам стезю укажет» (т. 3, с. 233-234).
Всякийраз, когда автор отделяется от любимых героев и обнаруживает себя, особенно вфиналах произведений, какая неожиданная и потрясающая смена планов визображении персонажей предстает перед читателем — от крупного, будто онивытесняют собою весь белый свет, до совершенного их ничтожества в масштабахмироздания. В «Тихом Доне»: «Это было все, что осталось у него в жизни, чтопока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холоднымсолнцем миром» (с. 364). В «Судьбе человека»: «этот русский человек, человекнесгибаемой воли, выдюжит, и около отцовского плеча вырастет тот, который...» — и вдруг: «две песчинки, заброшенные в чужие края военным ураганом невиданной силы».
Длячего это делается?
Работанад четвертой книгой «Тихого Дона» отняла у писателя значительную частьтворческой энергии, мало оставив времени для сосредоточенного труда надокончанием «Поднятой целины». Будучи по природе дарования летописцем эпохи,Шолохов не мог писать вторую часть «Поднятой целины» как сугубый историческийпрозаик и, насколько позволял сравнительно спокойный исторический период лета иосени 1930 года, говорил в этом произведении о второй половине 50-х годов, опоре т. н. «оттепели», обозначившей смену парадигмы в отечественнойгосударственной политике. Это роман-размышление о народе в его отношении квласти. Представляющий собой мастерскую и сложную художественную мозаику,составленную из монологов-исповедей простых казаков, всякий раз обнаруживающихперед читателем новые существенные черты народного характера и грани духовногоуклада обыкновенных сельских тружеников, роман дает богатейший материал дляизучения духовно-нравственного мира русского человека, народознания в реальной политикевремени. И с этой стороны почти совершенно не изучен в нашем литературоведении.Как целое в замысле и осуществлении, вторая книга «Поднятой целины» утверждаетнародное, глубоко православное (на уровне психологии и характеров героев)понимание социализма и власти.
Список литературы
1.См.: Луговой П. К. С кровью и потом: Неизвестные страницы из жизни М. А.Шолохова. Ростов н/Д., 1991. С. 54.
2.РГАЛИ, ф. 1197, оп. 1, ед. хр. 4, л. 3.
3.Лит. Россия. 1990. 25 мая. № 1. С. 8.
4.Неизвестные письма М. А. Шолохова // Мол. гвардия. 1993. № 2. С. 250-251.
5.Северный рабочий. Ярославль. 1936. 3 янв. С. 1.
6.Казакия, Братислава. 1938. № 27. Янв. С. 3 обложки.
7.Правда. 1939. 1 янв. № 1.
8.XVIII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (б) 10-21 марта 1939: Стенограф.отчет. М., 1939. С. 474.
9.См. об этом: Лежнев И. М. Шолохов. М., 1948. С. 407.
10.См.: Запевалов В. Н. О судьбе шолоховского архива // Русская литература. 1990.№ 1. С. 234.
11.Луговой П. К. С кровью и потом. С. 180.
12.Комс. правда. 1934. 29 июня. № 150.
13.Письмо Е. Г. Левицкой от 4 марта 1935 г. // Луговой П. К. С кровью и потом. С.161.
14.Русская история с древнейших времен. М., 1922. Т. 1. С. 185.
15.Цит. по: Течение времени. М., 1971. С. 363, 364.
16.Там же. С. 364.
17.Первенцев А. Москва опаленная: Дневник войны // Москва. 2001. № 6. С. 11-12.
18.Там же. С. 13.
19.См.: Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории (далее — РЦХИДНИ), ф. 88, оп. 1, ед. хр. 397, л. 10; ед. хр. 407, л. 83.
20.РГАЛИ, ф. 22526, оп. 1, ед. хр. 221, л. 24.
21.РЦХИДНИ, ф. 88, оп. 1, ед. хр. 474, л. 1, 6.
22.Там же, ед. хр. 441, л. 27.
23.См.: Толстой А. Собр. соч.: В 10 т. М., 1959. Т. 6. С. 719.
24.Там же. С. 709, 727.
25.Платонов А. Соч.: В 3 т. М., 1985. Т. 2. С. 293.
26.Там же. С. 366-367.
27.Там же. С. 287-288.
28.Ермолаев Г. С. Михаил Шолохов и его творчество. СПб., 2000. С. 56.
29.Там же. С. 57.
30.Там же.
31.Писатель и вождь. С. 105.
32.Там же. С. 129.
33.Луговой П. К. С кровью и потом. С. 143.
34.Шукшин В. Вопросы самому себе. М., 1981. С. 235-236.
35.Искусство социалистического народа // Красная новь. 1935. № 5. С. 186.
36.РГАЛИ, ф. 613, оп. 1, ед. хр. 833. л. 19.
37.См.: Луговой П. К. С кровью и потом. С. 54.
38.Письмо от 3 июля 1933 г. // Писатель и вождь. С. 58.
39.Луговой П. К. С кровью и потом. С. 184.
40.Письмо Е. Г. Левицкой от 7 апр. 1934 // Там же. С. 181.
41.См.: Ткаченко П. Кубанские песни. М., 2001. С. 218.
42.Цит. по: Соловьев С. М. Соч.: В 18 кн. Кн. I. Т. 1-2. М., 1988. С. 190.
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.philology.ru