Народно-православный «большевизм» как основасоциальной утопии в поэзии и мировоззрении Сергея Есенина.
Н.Н. Мисюров. Омский государственный университет,кафедра русской и зарубежной литературы
Отечественноелитературоведение, как и общественное сознание, всегда грешило схематизмом. Отсоветской идеологизированной оценки Сергея Есенина какпоэта-«попутчика» нынешнее читательское восприятие ( в особенности внедавний юбилей 1995 г.) качнулось в противоположную крайнюю формулу — «пасынка»удушаемой большевиками классической русской культуры.Полускрытая негативность коммунистического неприятия есенинской поэзии,заданная когда-то статьями Н. Бухарина и клеветническими опусами«союзписательского»отребья, сменилась малопонятной мифологизациейесенинской судьбы. Из «блудного сына» русского народа умудрилисьсделать скандального кумира российской богемы и эстетствующего хулигана, водиночку противостоящего своими выходками комиссарскому хамству.
Метаморфозыроссийского непонимания собственных национальных классиков удивительны иобидны. При жизни Есенина клеймили «фашиствующим хулиганом». Первоепосмертное собрание сочинений ( 1961 г.) открывалось любопытным сопоставлениемЕсенина с Алекесеем Кольцовым ( со ссылкой, конечно же, на Белинского:"… носил в себе все элементы русского духа, в особенности — страшную силув страдании и наслаждении, способность бешено предаваться и печали, и веселию..."[1]). Издателям хотелось, очевидно, таким образом объяснить есенинские«кабацкие» сложности поведения и вписать его в официальную«галерею» русских классиков от Крылова до Горького. В новейшихпубликациях Есенина сопоставляют с английскими декадентами, в частности, сОскаром Уайлдом ( со ссылкой на самого Есенина, как- то назвавшего себя«деревенским Обри Бёрдслеем», — так звали одного из замечательнхграфиков английского символизма и друга О. Уайлда ). При этом как бы забываетсяизвестная ироничная фраза Есенина из манифеста русских имажинистов: «Уайлдв лаптях для нас столь же приятен, как и Уайлд с цветком в петлице илакированных башмаках» [3, т.5, с.147]. Прихотливое уравниваниеимажинистского пафоса молодежного бунта и символистского антибуржуазного пафосаобщественного вызова неточно и не совсем справедливо. «Мужицкая»логика Есенина не позволяла ему упиваться пустячным декадентским«протестом» всерьез.
Сложившаясяхрестоматийная традиция однозначно разделяет Сергея Есенина и «РусьЖелезную» — советский режим, так грубо и страшно менявший облик привычнойпоэту русской деревни, «Руси уходящей», «бесприютной».Популярной стала теперь резко звучащая цитата из есенинского письма ( к А.Кусикову, в Париж, от 7 февраля 1923 г.) :«Тошно мне, законному сынуроссийскому, в своем государстве пасынком быть.Надоело это блядское,снисходительное отношение власть имущих, а еще тошней переносить подхалимствосвоей же братии к ним...»[7].
Однакотрагические — по своим последствиям для судьбы поэта и его творчества — симпатии Есенина к русской революции и учинившим октябрьский переворотбольшевикам не вычеркнуть из его бумаг, как не выкинуть слов из его песен.Февральские события он с Л. Каннегисером примет поначалу восторженно («Россия, Свобода, Керенский на белом коне...»), спустя десять летпечально назовет ту эпоху «краснобанточно-лимонадной». С большевикамиотношения были еще более запутанными: октябрьские события он воспел в«Песни о Великом походе», однако же припомнил в связи с ними страшнуюпугачевщину; затеянную коммунистическими вождями гражданскую войну со своимнародом он осмелится осудить в вызывающе-скорбном цикле «Кобыльикорабли»; не разгаданного им Ульянова-Ленина окрестит «капитаномЗемли», но без особых симпатий ( «с лысиною, как поднос, Глядел скромнейиз самых скромных» [3, т.3, с.143]); запишется в партию к эсерам, но отгнусных «товарищей», вроде Якова Блюмкина, решительно открестится («Не расстреливал несчастных по темницам. Я всего лишь уличныйповеса...» [3, т.2, с.119] ). Аполитичными настроения Есенина нельзяназвать, он мучительно пытался определить собственную позицию по поводудвусмысленных метаморфоз Революции, в которую он так поверил:«Теперь,когда от революции остались только хрен да трубка, теперь, когда там ( писалосьиз Америки. — Н. М.) жмут руки тем, кого раньше расстреливали… Я перестаюпонимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только, что ни к февральской,ни к октябрьской. По- видимому, в нас скрывался и скрывается какой-нибудьноябрь» [7, с.170].
Напервый взгляд, трудно понять, что вдохновляло его поэтическую натуру вжесточайший период очередной русской Смуты ( «Окаянные дни», поопределению Бунина), что заставляло его лиричнейшую Музу вполне добровольнослужить кровавому игу Совнаркома, тем, кто как раз «расстреливалнесчастных по темницам». В конце концов и гибель его была предрешена этимисомнительными знакомствами с хозяевами Кремля и Лубянки. К сожалению, поэтчасто бравировал этим пагубным «приятельством», как всякий гений, неумеющий согласовывать свою жизнь с прозой жизни вообще, он не замечал, кактрагически и страшно сжимается незримое кольцо вокруг него — уже не цензурной,но гэпэушной «опёки» над ним. Сегодня, когда мало кто сомневается впричастности советских спецслужб к есенинскому «самоубийству», известно,что гостиница «Англетер» числилась по ведомству ГПУ-НКВД, попастьтуда можно было только через особое разрешение, комендант ее В. Назаров ( попризнаниям вдовы в телеинтервью 1995 г. ) непосредственно организовалинсценировку номера «самоубийцы», а руководил расправой, по всейвидимости, «журналист» Г. Устинов, высокопоставленный офицер ГПУ иназойливый «приятель» Есенина. Даже в гробу спецслужбы в тетрагические дни рождества 1925 года не оставляли его в покое: не был допущен ктелу Есенина Клюев, зато еще один «друг», В. Эрлих, капитан НКВД поновым данным, трижды занимался приготовлением тела «повесившегося» кмилицейскому фотографированию! Как и Николай Гумилев, Есенин оказался«случайной» жертвой масштабных репрессий, на сей раз русский поэт встрялв закулисные партийные разборки сталинистов и зиновьевцев накануне XIV съездаВКП (б)… Злополучная российская литературная дилемма «Поэт илиГражданин» в есенинском миросозерцании и самовосприятии обернуласьневыносимыми ежечасными муками поэтического самобичевания: «проснуласьболь в угасшем скандалисте», «что случилось? что со мноюсталось?», «равнодушен я стал к лачугам...», «ужель нетвыхода в моем пути заветном?» и т.п. Подобных строчек можно отыскать множествов его поздних стихах. Юного Есенина петербургский бомонд воспринял когда-то, посвидетельству А.М. Горького, не то романтическим Лоэнгрином, не то оперным«Ваней из „Жизни за царя“ [2]. Что-то в этих эпитетах обидное,барски снисходительное, что-то — от искреннего восхищения „отцов“ ( имэтресс вроде Зинаиды Гиппиус ) Серебряного века перед свежей силой»детей". От 1913 к 1919 гг. совершилось преображение: его друг итакой же страдалец за русское крестьянство поэт Николай Клюев наречет Есенинасказочным Китоврасом ( мудрый, влюбчивый и несчастный полухерувим- полудемондревнерусских преданий ) и «серафимом опальным», стихотворнаяметафора окажется пророчески страшной "-… вся в крови рубашка… Где ты,Углич мой?"[4]. Невинно убиенный царевич Димитрий становился символомсудьбы и Клюева, и Есенина… Правда сам Есенин разглядит в себе, уже в тяжком1925-м — в лермонтовском ли духе ( «Собранье зол его стихия...») илиже в духе «достоевщины» ( черт, явившийся Ивану Карамазову ) — Черного человека. Убийственная несправедливость момента заключалась еще и втом, что в одночасье с есенинским горьким прозрением авторитетнейший не толькодля всей эмиграции И. Бунин откликнулся на новые русские события жесткой потону публицистической статьей «Инония и град Китеж»( парижская газета«Возрождение». 1925. 12 окт. ). Обличая новейшее «монгольскоезасилие и наваждение», с праведным гневом восставая на коммунистические«рожи» и подлую власть «киргизской руки», Буниннесправедливо зачислил в противники русской культуры и «какого- нибудьЕсенина, Ивана Непомнящего», обидно назвав его стихи «скифскимивиршами» [6].
Точнообозначить место Сергея Есенина в поэзии Серебряного века и советской эпохиневозможно. Формулы «деревенский поэт» или же «всерусский,национально-космический» мало что проясняют, в контексте эстетики и дажеэстетизма 1910-х гг. его можно определить как одного из вождей имажинизма. Ноон сам, отстаивая «теорию поэтических напечатлений», запальчивотребовал необходимость «синедриона толкователей» для поэзиисобственной и поэзии своих товарищей, При этом категорически не принимал каккрайность «мистическое изографство», предпочитая «двойноезрение», «оправданное двойным слухом моих отцов, создавших»Слово о полку Игореве"..." [3, т.5, с.50]. Стоит ли повторять,что есенинский эстетизм всегда отдавал «мужичьим» эпатажем (знаменитые шелковый цилиндр и будто бы пушкинскаая накидка подавались им какценное приобретение удачливого и разбогатевшего паренька из провинции;«как корове седло» — скажет он о чемодане модных галстуков, навезенныхим зачем- то из заграничной поездки ). Вместе с тем это была какая-то нарочитаямаска, скрывавшая почти детскую беззащитность. И вообще он был заядлый книжник:книжная традиция, наследие классической эпохи, новинки западноевропейскогомодернизма были ему хорошо знакомы, творчески использовались в собственныхпроизведениях.
Чтоже скрывалось за есенинским разладом с самим собой в связи с необходимостьюопределиться в отношениях к большевистским властям и устроенному ими«черному переделу» России — его, есенинской, Руси? «Не былопаскуднее и омерзительнее времени… Тяжелое за эти годы состояние государствав международной схватке за свою независимость выдвинуло на арену литературыреволюционных фельдфебелей, которые имеют заслуги перед пролетариатом, ноничуть не перед искусством» ( из ненапечатанной статьи ноября 1923 года)[7, с.176]. Обратим внимание на странное сочетание неприятия революционных«перегибов» и сопереживание «делу пролетариата»: в чем-тосхожие интонации можно отыскать разве что в иных лермонтовских стихах («Настанет год, России черный год, Когда царей корона упадет; Забудет черньк ним прежнюю любовь, И пища многих будет смерть и кровь… В тот день явитсямощный человек...»[5] ). «Песнь о великом походе»,«Пантократор» и даже «Кобыльи корабли» написаны явно не впушкинском тоне здравомыслия ( «Не приведи Бог видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный»[13]), а в духе лермонтовского упоениянародным бунтом. Задумаемся над тем, что романтический дворянскийреспубликанизм предшественников, прежде всего декабристов, доведен Лермонтовымдо провокационного народного, почти разбойничьего, опьянения «волей»(напомню, что Г. Федотов отмечал принципиальное неразличение русским ухомпонятий «воля» и «своеволие»[10]). Лермонтовское«политическое» бунтарство объясняют традиционно байронизмом егопоэтических настроений и даже личной взаимной неприязнью Лермонтова- Столыпина( по материнской линии, через бабушку ) и Николая Павловича как Романова-Салтыкова ( по отцовской линии, согласно не только придворным сплетням, но исерьезным мемуаристам, Павловичи были Романовыми «условно»). Никтоеще не указывал на народно-православную основу лермонтовского«большевизма», а ведь впервые эти нотки появились в «Песне прокупца Калашникова...» ( 1838 ), в ряде стихотворений и в незавершенномроманном наброске «Вадим»( 1833 — 1834, публикация 1873), очевидныони и в последующем творчестве поэта. «Плебейские» комплексы отца (воплощенные в Печорине из «Княгини Лиговской») и «барский»аристократизм, воспитанный в нем бабушкой, соединились в Лермонтове причудливымобразом. «Богемность» поведения Есенина сродни такомуаристократическому чувству ( к примеру, он ужасно гордился в 1916 — 1917 гг.«знакомством» с императрицей Александрой Федоровной, которой читалсвои стихи в Царском Селе — посреди бедствий войны, да еще в обители пушкинскоймузы!), а комплексы деревенского интеллигента из-под Рязани в чем-тосоответствовали ощущениям петербургского изгоя лермонтовского романа.
Бунинскиепопреки «скифской» музой и обвинения Есенина в «комсомольском» забвении культурных и нравственных заветов предков в чем-то имели смысл.Старательное — сознательное у В. Маяковского и В. Брюсова, неосознанное итрагическое у А. Блока — «скифство» и даже раболепство некоторойчасти поэтической братии перед новым режимом и будто бы «деломРеволюции» Есенин так же доводил до провокационной игры в крестьянскийпростодушный «большевизм»: «Учусь постигнуть в каждом мигеКоммуной вздыбленную Русь» ( «Издатель славный! В этой книге...»,1924 ). Как и в пушкинском знаменитом «Россию поднял на дыбы», тутприсутствует дьявольская игра слов: «на дыбы» — «на дыбу».И Пушкин, славя Петра Великого за его грандиозные реформы, не принимал и непрощал «пытошного» привкуса той эпохи; и Есенин, на какое-то времяувидев в большевистском захвате власти начало грандиозной перестройкиРоссии-Руси и мира, никогда не прощал «темничного» чекистского духасовершаемых деяний. Он помнил, будучи по профессии сельским учителем русскойсловесности, что родной язык различает «деяния» и «содеянное»…
Есениносмеливался оплакивать Русь Уходящую, этого ему не простили комиссарызамарашкины и чекистовы ( герои драматической поэмы «Странанегодяев», текст которой фальсифицирован во всех советских изданиях ) и«случайными обстоятельствами выдвинутые на арену литературы революционныефельдфебели» ( из цитировавшейся уже статьи «Россияне» ). НоЕсенин еще пытался понять и принять Русь Железную, «ЖелезныйМиргород». Этого не простил себе он сам. Заблуждения поэта были искренними,но трагичнейшими по последствиям. Забубенная жизнь посреди полууголовноймосковской нэпманской богемы, пьяные кутежи, больничная койка, неотвязноеотребье псевдодрузей, откровенная вражда и сверху предписанный бойкот состороны редакций и издательств — все это было расплатой за чудовищную ошибку.
Есенинскаяутопия строилась по меркам извечных народных представлений о некоем вселенскомвертограде, «где люди блаженно и мудро будут хороводно отдыхать подтенистыми ветвями одного преогромнейшего древа, имя которому социализм, илирай»[3, т.5, с.43]. Эта его утопическая фантазия из работы «КлючиМарии» иронична, сказочная картина счастья приправлена авторским горькимскепсисом — прямолинейное восприятие созданного образа исключено! А далее втексте появляются «избы новые, кипарисовым тесом крытые» ( какреминисценция из Клюева: «изба — святилище земли, с запечной тайною ираем»? А может сходная фразеология? Тем более, что разрыва между ними ещенет...). Эта строчка уж явно отдает какой-то пугачевской издевкой, «разинщиной».Следует уточнить, что кипарис — библейское священное дерево — в обрядовойправославной практике богослужения функционально узко локализовано, ииспользование его оговорено: доска под иконопись, дорожные иконки, нательныеладанки, ларец под церковные благовония — пожалуй, все. Кровельный тёс изкипариса — это уж кощунственная претензия «бунташного» народногосознания, когда материальные пределы возможного счастья напрочь заслоняютпроблему нравственных пределов такой утопии ( в пушкинской «Капитанскойдочке» самозванец Пугачев сидит со своими «господами-енералами»в «царской» избе, обклеенной золоченой бумагой; но в гражданскуюновоявленные самозванцы и просто всяческие «батьки» ели-пили испали-прохлаждались на церковной утвари, музейном добре; коллекция фарфора в Таврическомдворце была загажена делегатами II съезда Советов, о чем сообщают М. Горький иЮ. Анненков ). Есенинский текст подтверждает читательскую догадку: "дряхлое время" сзывает весь свет к «мировому столу» и обносит«все племена и народ, подавая каждому золотой ковш, сыченою брагой» — тут впору не былинную поэтику вспоминать, а героев некрасовской поэмы вфинальной главе «Пир на весь мир». Крестьянская утопия усострадающего народу Некрасова оканчивается безудержной сельской «ярмонкой»с драками и беспробудным пьяным забвением проблем бытия и быта. Мечтательноебудущее и у Есенина, знавшему цену народным вожделениям, оказывается банальнойсельской пьянкой невесть за чей счет!
Народно-православный«большевизм» в крестьянских настроениях 1910 — 1920-х гг. Есенин могпризнать «своим» только из сыновьего уважения к русскому народу,собственные отношения с советской властью он пытался выстраивать на этойидеологической — вполне утопической — основе. Но он не сумел предвидетьтрагических последствий этой ошибки: революция 1917 года и вековечная мужицкаямечта о «земле и воле » оказались чуждыми друг другу.Совнаркомовское, «комиссарское» правление означало смерть русскойдеревенской общины, разрушение векового уклада предков, бесстыдное попраниеправославной веры дедов и отцов. Местная, уездная власть оказывалась приближайшем рассмотрении директивным правлением большевистской партиейпоставленных «управленцев», а не доверенных людей сходки-мира (вспомним лозунги большинства восстаний на «расказаченном» Дону и вкрестьянских губерниях центральной России и Сибири — «За Советы, но безкоммунистов!»). Идеалом народной власти оставался «вселенский»крестьянский сход. Но народная утопия пронизана «своеволием».Есенинская же утопия требовала различения «воли» от «своеволия».Драматизм положения поэта усугублялся трагическим расхождением принципов«гения» с «землей народа» ( по выражению А. Белого, «вгениях обнажена и освещена душа народа, земля народа» ). Книжная культураобразовала лубочного рязанского паренька, возвысила его над обыденным ипростонародным ( книжной культуры не хватило Кольцову, с которым сравнивалиЕсенина ), но при этом она оторвала его от «почвы», превратив взаблудшего сына и поэтического «хулигана»; заграница испугала его западнымпрагматизмом, «машинностью», но она же заставила Есенина понять«азиатские» изъяны русской революции. Народная утопия в своем«большевизме» социальных претензий к образованным правящим классам инигилизме восприятия их культурного наследия в чем-то совпадала с чудовищнымполитическим цинизмом одолевших русский народ большевиков. Сергею Есенинухотелось, чтобы христианский православный уклон такой утопии был бы духовнымограничением материальной мечты о счастье народа. Этого не случилось.
Список литературы
[1]Белинский В.Г. Полное собрание сочинений. М., 1955. Т.9. С.533.
[2]Горький А.М. Собрание сочинений: В 30 т. М., 1955. Т.29. С.458-459.
[3]Есенин С. Собрание сочинений: В 5 т. М., 1961. Т.5. С.47.
[4]Клюев Н. Избранное: Стихи и поэмы. М., 1981. С.157.
[5]Лермонтов М.Ю. Собрание сочинений: В 4 т. М., 1969. Т.1. С.118.
[6]Литературная газета. 1990. N. 45. 7 ноября. С.22-23.
[7]Наш современник. 1990. N. 10. С.170.
[8]Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 10 т. М., 1964. Т.6. С.556.
[9]Федотов Г.П. Россия и свобода // Знамя. 1989. N. 12. С. 204.
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.omsu.omskreg.ru/