Ничипоров И. Б.
Художническая натура Городницкого соединила в себе дар поэта-певца, многие песни которого стали голосом времени, и талант ученого-геофизика, океанолога, приобретшего в многочисленных экспедициях, погружениях на океанское дно богатый опыт чувствования человеческой души, природного бытия, истории и культуры.
В 1990-е гг. поэт продолжал активно выступать с концертами, выпустил ряд новых поэтических сборников («Созвездие Рыбы», «Ледяное стремя», «Имена вокзалов») и поэмы («Времена года», «Окна»), о жанрово-тематических чертах которых и пойдет речь ниже.
Значительное место в поэзии Городницкого последнего десятилетия занимают песни-воспоминания, в которых автобиографизм сопрягается с исторической памятью.
В стихотворении «Горный институт» (1992) драматичные воспоминания о сожженном «согласно решенью парткома» сборнике студенческих стихов в институтском дворе, о «прилипчивом запахе холодного этого пепла» перерастают в символическое, имеющее мифопоэтические обертоны обобщение о противоречивом духе оттепельной поры. В лирический монолог привносятся сюжетно-повествовательные элементы:
Стал наш блин стихотворный золы неоформленным комом
В год венгерских событий, на хмурой осенней заре.
Возле топкого края василеостровской земли,
Где готовились вместе в геологи мы и поэты,
У гранитных причалов поскрипывали корабли,
И шуршала Нева – неопрятная мутная Лета.
Многочисленные в сборнике «Ледяное стремя» песни-воспоминания охватывают широкий диапазон жизненного пути героя, исторических судеб России, родного Ленинграда с послевоенного времени и отличаются напряженной сюжетной динамикой. В стихотворениях «Очередь», «Уцелевшие чудом на свете…» (оба – 1995) художественно запечатлелись «голодный быт послевоенных лет под неуютным ленинградским небом», трагически окрашенные портретные зарисовки обоженных войной соотечественников – «аборигенов шумных коммуналок, что стали новоселами могил». Отразился в песнях этого ряда и богатый экспедиционный опыт их автора – конкретные сюжеты приобретают в них не только социально-историческую, но и обобщенно-философскую перспективу, знаменуя, как в стихотворении «Я арктический снег с обмороженных слизывал губ…» (1996), бытийную жажду личностного освоения новых «пространств»:
И пространство, дразня, никогда не дает утешенья.
Никому из живущих его не дано удержать
В час, когда, распадаясь, оно повернет на попятный.
А в автобиографической поэме «Окна» (1994) хронотоп северной столицы вмещает память героя о начальной поре жизни и творческого пути, о первом приобщении к «яду поэзии» в послевоенном Литкружке во Дворце пионеров, где полулегальным способом поэт познакомился с лагерными стихами В.Шаламова. Центральный же образ окон оставленных когда-то квартир соединяет в поэме эпохальный и индивидуально-личностный масштабы бытия; фасадный облик Петербурга, городскую панораму – с миром сокрытых за этими окнами душевных переживаний, преодоленных вех земного пути:
Те окна города ночного,
Что нынче стали далеки,
Внезапно возникают снова
Над изголовием строки.
Поэтическая рефлексия о собственном роде, творческих исканиях спроецирована у Городницкого на осмысление «запутанной дороги» русской истории ХХ в.
Так, в философской элегии «У защищенных марлей окон…» (1995) в трагедийном самоощущении героя в качестве «вывиха древа родового, продукта диаспоры печальной», которое проступает в изображаемых «сюжетах» собственной творческой судьбы и жизни предков, рождается проникнутое нежностью и болью чувство России:
Не быть мне Родиной любимым,
Страны не знать Обетованной,
Но станут в час, когда я сгину,
Замучен мачехою злой,
Строка моя, смешавшись с дымом,
Российской песней безымянной,
А плоть моя, смешавшись с глиной,
Российской горькою землей.
Художественное осмысление опыта отечественной и мировой истории было существенным уже в ранних произведениях Городницкого («Донской монастырь», «Плач Марфы-посадницы», «Песня строителей петровского флота» и др.). Песни и стихи об истории и современности составляют значительный пласт творчества поэта и в 1990-е гг. Многие из них направлены в поздний период на порой нелицеприятное художественное высветление язв национальной жизни, ее стереотипов и мифологем («Будет снова оплачен ценою двойной…», «То вождь на бронзовом коне…», «Соборность», «В Михайловском» и др.).
Поэтические образы русской истории зачастую помещены у Городницкого в сферу личных воспоминаний, творческого воображения лирического «я».
В стихотворении «Мне будет сниться странный сон…» (1992) в «странном сне» герой, выходя за пределы индивидуального «я», обостренно ощущает кульминационные повороты мирового и национального исторического пути – от «князя Игоря плененья» до символичной «петербургской пурги», сопровождавшей гибель «курчавого правнука… Арапа Великого Петра».
В поздних стихах и песнях Городницкого образ России, ее истории нередко передан через широкие символические образы, обладающие богатым ассоциативным потенциалом. Так, стихотворение «Гемофилия» (1991) заключает в себе горестную «археологию» «потаенных рвов» прошлого – от гибели «злополучного царевича из угличских смутных времен» до кровавой трагедии «в уральском лесу». Образ «проступающей крови» как воплощение метафизики русской Смуты в прошлом и настоящем возникает и в публицистически заостренных мотивах стихотворения «Безвластие» (1990). А в стихотворении «Кремлевская стена» (1994) исполненная трагизма символика кремлевского пейзажа, впитавшего память о давних исторических катастрофах («дождя натянутые лески» – «бунт стрелецкий… соляной»; «дышит ночь предсмертным криком Стеньки»), пульсирующий в чередовании длинных и коротких строк ритм передают остроту чувствования лирическим «я» длящегося в стране безвременья:
Здесь всегда безрадостна погода,
Смутны времена.
Где река блестит с зубцами вровень
Синью ножевой.
Проявившиеся в прошлом и современности противоречивые грани национального сознания нашли художественное отражение и в песнях-ролях Городницкого («Смутное время», «Молитва Аввакума» и др.) – жанре, весьма значимом в общем контексте бардовской поэзии.
В песенной поэзии Городницкого 1990-х гг. объемная историческая перспектива выводит и на художественное осмысление реалий современной жизни.
Обнажающие болезненные стороны постсоветского времени произведения барда отличаются точностью бытового изображения, остротой социальной проблематики («Старики», 1990, «Песня о подземных музыкантах», 1995). Так, психологически детализированная бытовая сцена гитарного пения в подземном переходе («Песня о подземных музыкантах»), воплощая неуют эпохи, обретает в глазах поэта личностный, автобиографический смысл и становится емким отражением гибельных тупиков национального бытия. Пронзительный лиризм песни обусловлен прозрением лирическим «я» неизбывного родства своего пути с уделом «обнищалой отчизны»:
Покинув уют, по поверхности каменной голой,
Толпою влеком, я плыву меж подземных морей,
Где скрипки поют и вещает простуженный голос
О детстве моем и о жизни пропащей моей.
Аккорд как постскриптум, – и я, улыбаясь неловко,
Делящий позор с обнищалой отчизной моей,
В футляр из-под скрипки стыдливо роняю рублевку,
Где, что ни сезон, прибавляется больше нулей.
С участной позиции вдумчивого свидетеля истории и летописца современной действительности поэт-певец в многочисленных, зачастую имеющих скорбно-ироническое, сатирическое звучание сюжетных зарисовках запечатлевает драматичные события эпохи – в стихотворениях «Баррикада на Пресне» (1991), «Четвертое октября» (1993), «Не разбирай баррикады…» (1992) и др. Распространены здесь мужественные гражданские инвективы, которые сочетаются с надрывными нотами как поэтического голоса, так и солдатских песен – в произведениях, связанных с афганской и чеченской тематикой («Не удержать клешнею пятипалой…», 1995, «Над простреленною каской…», 1995, «Денис Давыдов», 1998 и др.).
Знаковые события современности – такие, например, как перезахоронение останков царской семьи («Перезахоронение», 1998), творчески постигаются Городницким в зеркале опыта целого столетия, болезненных явлений настоящего. От частного описания панихиды в соборе Петропавловской крепости ассоциативные нити тянутся к горьким воспоминаниям о «безымянных душах» погибших в Чечне, о прокатившихся по стране осквернениях еврейских могил. Потребность подвести нелегкий итог уходящему столетию определяет эпическую многомерность исторических параллелей, а также сложный характер авторской эмоциональности, основанной на взаимопроникновении скептицизма и затаенной душевной боли:
И пустые гробы, упокоив остатки костей,
Проплывают неспешно к местам своего назначенья.
А в засыпанных рвах, погребальный услышав салют,
Безымянные души себя поминают, рыдая,
И понурые тени обратно на кронверк бредут
По Большому проспекту от вязких песков Голодая.
Бытийная насыщенность, сила образного иносказания во многих стихах и песнях Городницкого актуализируют жанровые элементы притчи. Притчевая форма таит здесь перспективы символических обобщений, касающихся судеб лирического героя, его поколения, русской и общечеловеческой истории.
В песне «Беженцы-листья» (1993) перипетии жизни лирического «я» «в поисках Родины, в поисках Бога, // В поисках счастья, которого нет», многих его современников, с драматизмом переживших в начале 1990-х внутренний надлом в ощущении, что «время не то и отчизна не та», предстают в призме вечных циклов природного бытия, библейских ассоциаций:
Сколько бы ни сокрушался, растерян:
Время не то и отчизна не та, –
Я не из птиц, а скорей из растений –
Недолговечен полет у листа.
Поздно бежать уже. И неохота.
Капли, не тая, дрожат на стекле.
Словно подруга печального Лота
Камнем останусь на этой земле.
Вообще библейские архетипы и сюжетные коллизии, евангельские притчевые образы составляют существенный пласт песенно-поэтических притч Городницкого. Если в лирической исповеди «Сожалею об отроках, тихих, святых и убогих…» (1994) глубинный смысл евангельской притчи о блудном сыне спроецирован на полный сложных поворотов путь героя, «не прячущего перед ветром лица», то в таких произведениях, как «Галилея», «Павел», «Матфей», «Стихи о Содоме», «Остров Израиль», «Ной», проникновение в суть драматичных событий библейских времен выводит на художественное постижение трагедийной истории человечества и России. В развернутом «повествовании» «Стихов о Содоме» (1995) горестное осмысление поэтом удела родной земли-Содома проникнуто осознанием невозможности разлуки с «дымом его, губительным и сладким»: «Из Содома убежать нельзя // На потребу собственной утробе. // Здесь лежат безмолвные друзья // Под седыми плитами надгробий». В стихотворении же «Ной» (1998) обращенный в будущее библейский образ Всемирного потопа обретает зрительную достоверность благодаря объемному видению природного бытия («Нас океан качает неустанно, // Не предъявляя признаков земли») и создает апокалипсическую перспективу осмысления мировой и русской истории:
Погибли Атлантида и Европа,
От Азии не сыщешь и следа.
Мифопоэтическая образность многих произведений Городницкого сопряжена не только с библейским хронотопом, но и со сквозным в его поэзии «петербургским текстом», содержащим здесь широкий спектр личностных и культурно-исторических ассоциаций и восходящим к творчеству барда еще 1970-х гг. В созданном Городницким поэтическом портрете родного города возникает целостное изображение как реального, так и мистического бытия северной столицы.
В песенной поэзии Городницкого «петербургский текст» оказывается сквозным и многоуровневым – от автобиографичных воспоминаний о «Василеостровского роддома // За зиму не мытом окне» до масштабных исторических обобщений о разворачивающейся в Петербурге «русской трагедии на фоне европейских декораций».
Ленинград-Петербург в стихах и поэмах Городницкого выступает как действующее лицо в воспоминаниях лирического «я». В картинах послевоенного Ленинграда личное неотделимо от социально-исторического опыта соотечественников, драматичных судеб горожан – «болезненных детей Ленинграда». В стихотворениях «Дворы – колодцы детства моего…» (1974), «Ностальгия» (1979), «В краю, где одиннадцать месяцев стужа…» (1995), автобиографических лиро-эпических поэмах «Новая Голландия» (1962) и «Окна» (1994) из ностальгически припоминаемых бытовых подробностей повседневной жизни «дворов-колодцев», их запахов и звуков («И патефон в распахнутом окне // Хрипел словами песни довоенной») складывается объемный образ прожитого века: «Нас век делил на мертвых и живых. // В сугробах у ворот лежала Мойка». Финал пронизанного атмосферой «неуютного ленинградского неба» стихотворения «Очередь» (1995) перекликается с ахматовской поэмой «Реквием» – в утверждении слитности пути поэта с судьбами «аборигенов шумных коммуналок, что стали новоселами могил»: «Что вместе с ними я стоял тогда // И никуда не отходил надолго».
В творческой рефлексии героя о прожитом горечь воспоминаний соединяется в стихотворениях «Стою, куда глаза не зная деть…» (1979), «Полагаться нельзя на всесильным казавшийся разум…» (1995) с лирическим преображением деталей городского пейзажа, воскрешающего образ первой – мучительной и влекущей любви: «И улыбнешься горестно и просто, // Чтобы опять смотреть с Тучкова моста // На алый остывающий витраж». А в песне «Меж Москвой и Ленинградом» (1977) хронотоп обеих столиц «прошит» сквозным мотивом пути героя – в согласии с природными, вселенскими циклами:
Меж Москвой и Ленинградом
Теплый дождь сменился градом,
Лист родился и опал.
В «Ленинградской песне» Городницкого (1981), как и в «Ленинградской элегии» Б.Окуджавы (1964), город одушевлен населяющими его «любимыми тенями», узнаваемыми «на гранитах», «в плеске мостовых». В многомерном хронотопе парадный лик «российских провинций столицы», выведенный в образах Невского, Зимнего дворца, легко уступает место прозаической стороне городской жизни, протекающей «в рюмочной на Моховой // Среди алкашей утомленных». Позднее в «петербургских» стихах-песнях Александра Дольского изображение низших уровней городского быта, искалеченных судеб современных мармеладовых будет доведено до наивысшей остроты. В песне же Городницкого многоплановое видение города отразилось на уровне поэтического стиля, где возвышенная образность обрамлена интонациями задушевного разговора «за стопкой простой и граненой»:
Мы выпьем за дым над Невой
Из стопок простых и граненых –
За шпилей твоих окоем,
За облик немеркнущий прошлый,
За то, что покуда живешь ты,
И мы как-нибудь проживем.
В поздних «петербургских» произведениях Городницкого бремя нелегкого личного и исторического опыта актуализирует генетически восходящую к давним мифам о «граде Петра» семантику непрочности городского пространства.
В стихотворениях «Когда я в разлуке про Питер родной вспоминаю…» (1991), «Постарел этот город у края гранитной плиты…» (1997) на первый план выступает скрытая «физиология», «анатомия» «тела» северной столицы. «Ностальгией последнею» позванный, лирический герой ощущает тяжесть исторической участи города в уходящем столетии, давящую «бездонными рвами Пискаревки»: «Исходит на нет кровеносная эта система, // Изъедено сердце стальными червями метро». Нелегкое бремя истории, груз личных драм обитателей города, трагедия «канувших» «в бездонные рвы» блокадного лихолетья оказывают воздействие и на последующую «телесную», «геологическую» жизнь Петербурга-Ленинграда:
Еще под крестом александровым благословенным,
Как швы, острова ненадежные держат мосты,
Еще помогают проток истлевающим венам
Гранитных каналов пульсирующие шунты.
(«Когда я в разлуке про Питер…», 1991).
Образ «постаревшего» города с «сутулыми спинами мостов» становится, однако, магическим кристаллом, в котором «молодой Ленинград допотопным глядит Петербургом», а вглядывающийся в него герой приобщается к вечности, надвременной диалектике начал и концов земного пути [1] :
Но когда ты внезапно поймешь, что тебя уже нет,
Напоследок вдохнув его дым, что и сладок, и горек,
Снова станет он юным, как тот знаменитый портрет,
Что придумал однажды британский блистательный гомик.
Если в песнях Б.Окуджавы экзистенциальный мотив возвращения к истокам в предчувствии истечения земных сроков сопряжен главным образом с арбатской Вселенной («Вы начали прогулку с арбатского двора, // к нему-то все, как видно, и вернется»), то в поэзии Городницкого завершение макроцикла календарного столетия и микроцикла человеческого пути ассоциируется с родным миром Царского Села (песня «Царское Село», 1974), с малой точкой петербургского пространства, равновеликой мировой беспредельности:
Между Невской протокой и мутною речкой Смоленкой,
Где с моим заодно и двадцатый кончается век.
И когда, уступая беде,
Я на дно погружусь, в неизвестность последнюю канув,
То увижу на миг не просторы пяти океанов, –
Надо мной проплывет на исходе финала
Неопрятный пейзаж городского канала,
Отраженный в холодной воде.
Петербург предстает в поэзии Городницкого и в протяженном культурно-историческом континууме.
Если в стихотворении «Дом на Фонтанке» (1971) стержневым является схваченный в деталях портрет именитого поэта («На Фонтанке жил Державин // Двести лет тому назад»), то пространственные образы в песне «Около площади» (1982), стихотворении «Всем домам на Неве возвратили теперь имена…» (1995) предстают в диахронном разрезе, сохраняя следы личного присутствия героя, что когда-то «над Невою бродил до рассвета». Напряженное раздумье о прожитом и пережитом в «хмури ленинградской» – о «судьбах пропавших, песнях неспетых, жизнях ненужных», ассоциируется с драмами отечественной истории («Площадь Сенатская…»), но при этом выводит нередко к чувствованию гармоничной органики городского бытия: «К небу, светлому в полночь, ладони воздели мосты».
В стихотворении же «Старый Питер» (1998), этой городской «минипоэме», запечатлевшей сложную целостность исторического опыта личности конца ХХ столетия, образ северной столицы, с ее «хмурым» фоном, предстает как средоточие исторических «взрывов» в «медлительной пантомиме» веков: от народовольческого террора («высочайшею кровью окрасив подтаявший снег») до ГУЛАГа и «блокадного зарева»… Ассоциации с Петербургом Некрасова, Достоевского («Петербург Достоевского, который его ненавидел») подкрепляются живым присутствием мифологизированных фигур представителей культуры прошлого: «И тебя за плечо задевает Некрасов, // Из игорного дома бредущий под утро домой».
Представая в качестве векового культурного хронотопа, Петербург Городницкого актуализирует память о трагических судьбах связанных с городом поэтов – в «скрытой» поэтической «дилогии» «Блок» (1985) и «Ахматова» (1978)[2] .
Если в первом стихотворении зловещий образный строй революционной поэмы, в чьем «названии слышится полночь», как бы порождает вокруг себя смятение городского мира («И мир обреченный внезапно лишается красок»), то в поэтическом осмыслении судьбы автора «Реквиема» тягостные подробности жизни блокадного Ленинграда просквожены дыханием роковой бездны Хаоса истории:
Непрозрачная бездна гудит за дверною цепочкой.
И берет бандероль, и письма не приносит в ответ
Чернокрылого ангела странная авиапочта.
Характерная для поэзии Городницкого 1990-х гг. творческая рефлексия над особым мироощущением «стыка» эпох, тысячелетий вбирает в свое смысловое поле и образ Петербурга, словно подошедшего «к началу неизвестной новой эры» – «Над сумерками купчинских предместий // Над полуобезлюдевшим Литейным» («Минуту третьей стражи обозначив…», 1996).
Многопланово разработанная поэтом-певцом петербургская мифология наполняется историософским смыслом, а сам город обретает статус города-символа, города-мифа («Атланты», «Этот город, неровный, как пламя…» и др.).
Еще в ранней песне-притче «Атланты» (1965), как и в окуджавском стихотворении «Летний сад» (1959), одушевленные каменные изваяния, воплощая могучее, устойчивое ядро жизни «града и мира», вступают в таинственное взаимодействие со сложной геофизикой города:
Забытые в веках,
Атланты держат небо
На каменных руках.
А небо год от года
Все давит тяжелей.
Образ Петербурга сопряжен у Городницкого и с входящими в контекст вековой мифологемы северной столицы раздумьями о парадоксальной, драматичной встрече здесь европейской цивилизации с «азиатчиной», которые в свете нового опыта ХХ в. обретают трагедийное звучание. В стихотворении «Санкт-Петербурга каменный порог…» (1994) создается эффект мерцающего «двоения» примет городского топоса, где «тонут итальянские дворцы, – // Их местный грунт болотистый не держит». Памятники Петербурга увидены здесь в мифопоэтическом ореоле, а образный диалог с пушкинским «Медным всадником» наполняется умножившимися в трагизме эсхатологическими мотивами:
И бронзовую лошадь под уздцы
Не удержать – напрасные надежды.
И царь в полузатопленном гробу
Себе прошепчет горестно: «Финита.
Империи татарскую судьбу
Не выстроишь из финского гранита».
В стихотворениях же «Петербург» (1977), «Памятник Петру I» (1995) в различных ракурсах рисуется исторический и личностный портрет основателя города, главным в котором становится принцип парадокса. Если в первом случае эта парадоксальность носит индивидуально-личностный характер («Самодержавный государь, // Сентиментальный и жестокий»), то во втором шемякинская фигура «лысого царя без парика» получает символическую интерпретацию, приоткрывающую потаенные стороны ликов русской истории и олицетворяющую «судьбы печальной горожан пророчество живое».
В «петербургском тексте» Городницкого уникальность города диалектически соотнесена и с его особой, архетипической «всечеловечностью», культурным универсализмом.
В сознании поэта-певца, имеющего богатейший опыт прикосновения к различным культурам и цивилизациям, данный образ множеством ассоциативных нитей соотнесен с окружающим миром. Это, например, свойственная приморским городам свободолюбивая аура, ощутимая даже в таинственной жизни городских строений: «А здания, дворцы и монументы // Стоят, как бы высматривая судно» («Все города, стоящие у моря…», 1995). А в позднем цикле «Имена вокзалов» (1997-1999) «ленинградских вокзалов пятерка» знаменует органическую связь северной столицы с иными городами, культурами, пространственными типами мироощущения – в стихотворениях «Имена вокзалов» (1998), «Амстердам» (1997), «Венеция» (1997) и др.
Важно подчеркнуть принципиально лиро-эпическую природу «петербургского текста» Городницкого, где лирические медитации героя, социальная конкретность жизни горожан в прошлом и настоящем перерастает в многоплановые историософские размышления, которые гальванизируются напряженной атмосферой стыка тысячелетий, культур, различных граней современного мирочувствия.
В позднем творчестве Городницкого в художественной картине мира все чаще запечатлеваются вечные, планетарные циклы бытия, отражающиеся в судьбах Вселенной, России, Петербурга, самого лирического героя.
Художественная проекция географических, природно-климатических факторов на раздумья о соотношении европейского и азиатского начал в русской жизни, о тайне национальной ментальности («Климат», 1998, «Почему так агрессивны горцы…», 1994) осуществлена бардом-ученым в афористичной «поэтике точного слова» (Вл.И.Новиков [3] ): «Непокорны горские народы, // Крепкие нужны им удила. // Местная коварная природа // Им жестокий нрав передала».
Планетарные циклы бытия Вселенной вырисовываются в стихотворениях «Вестиментиферы» (1994), «Землетрясение» (1993), во многом развивающие традицию «научной поэзии», которая восходит еще к известным опытам Ломоносова. В первом произведении, этом обращенном в будущее поэтическом мифе, проницающий «глубины ночные океана» взгляд поэта-океанолога в недрах подводной жизни провидит возможное предвестие катастрофического «часа, когда вспыхнет пожаром земная недолгая плоть». А в «Землетрясении» художественно-философские размышления о диалектическом соотношении устойчивого и «ненадежности приходящей минуты», точного знания и непостижимой тайны непрочного бытия организма Земли, империи, нации, частного человека («подкова отскочила от рассыпавшейся двери») – увенчаны пронзительно-тревожным, осложненным эсхатологическими обертонами лирическим обращением к родной земле:
Ах, земля моя, мать-мачеха Расея,
Темным страхом перекошенные лица,
Невозможно предсказать землетрясенье, –
Никакое предсказанье не годится.
Поэтический мир Городницкого последнего десятилетия ХХ в. пронизан напряженным ощущением стыка веков, тысячелетий, эпох – ощущением, исполненным глубоким личностным, культурным, социально-историческим смыслом.
Важна у Городницкого и развивающаяся – от более ранних художественных портретов русских поэтов – «Ахматова», 1978; «Блок», 1985; «Маяковский», 1986 – творческая рефлексия о судьбах поэзии, авторской песни, о драматичной прерывистости культурной жизни уходящего столетия («Российской поэзии век золотой…», «Снова слово старинное давеча…», «Минуту третьей стражи обозначив…» и др.).
Существенно тяготение поэта-певца к символической обобщенности художественной мысли, соотносящей начала и концы катастрофического столетия. В стихотворении-реквиеме «В перекроенном сердце Арбата…» (1997) уход Окуджавы, конец прежнего Арбата – средоточия утонченной культуры прошлого – побуждает автора в новой перспективе узреть
Все приметы двадцатого века,
Где в начале фонарь и аптека,
А в конце этот сумрачный зал.
Тревожное порубежное самоощущение «на пороге третьего тысячелетья» приобретает у Городницкого глубоко автобиографичный смысл и связано с раздумьями о неизбежном завершении земного пути: в стихотворениях «На пороге третьего тысячелетья…», «И не сообразуйтесь с веком…», «Начинается все и кончается речкой…», «Не пойте без меня…», в лирико-философской поэме «Времена года» (1990). Поэт-певец вновь и вновь с затаенной болью соотносит необратимость прожитого личностью и человечеством времени с бесконечностью природных и исторических циклов:
На исходе второго тысячелетья
Заглушают ревом пророков толпы,
На привычные круги приходит ветер,
Заливает устья морским потопом.
И все дальше, через самум и вьюгу,
От Рождественской уходя звезды,
Человечество снова спешит по кругу,
Наступая на собственные следы.
(«На пороге третьего тысячелетья…», 1996)
Творчество А.Городницкого несомненно стало одним из ярчайших явлений как авторской песни, так и поэтической культуры минувшего столетия в целом. Прошедшее почти полувековую эволюцию, на рубеже веков оно явило органичный синтез песенно-поэтического слова и глубинных философских, исторических, естественнонаучных интуиций, воплотив в своей многожанровой художественной системе сущностные качества современного мироощущения.
1. Ср. в обращении к Неве лирического героя Б.Окуджавы: «И я, бывало, к тем глазам нагнусь // и отражусь в их океане синем // таким счастливым, молодым и сильным…» («Нева Петровна, возле вас все львы…», 1957).
2. В составленном самим поэтом цикле «Колокол Ллойда» (1984-1990) эти стихотворения помещены рядом.
3. Новиков Вл.И. Александр Городницкий: [Филол. коммент.] // Русская речь.1989. №4. С.74,75