--PAGE_BREAK--§1. Н.М. Карамзин Н. М. -первый русский историк
О детстве и юности Карамзина мы знаем совсем немного — не сохранилось ни дневников, ни писем от родственников, ни юношеских сочинений. Знаем, что родился Николай Михайлович 1 декабря 1766 года неподалеку от Симбирска. В ту пору это глушь невероятная, настоящий медвежий угол. Когда мальчику исполнилось 11 или 12 лет, его отец, отставной капитан, отвез сына в Москву, в пансион при университетской гимназии. Здесь Карамзин пробыл некоторое время, а потом поступил на действительную военную службу — это в 15 лет! Преподаватели пророчили ему не то что Московский — Лейпцигский университет, да как-то не получилось.Исключительная образованность Карамзина — его личная заслуга[1].
И вдруг Карамзин берется за гигантский труд — составить родную русскую историю. 31 октября 1803 года вышел указ Царя Александра I о назначении Н. М. Карамзина историографом с жалованием 2 тысячи рублей в год. Теперь на всю оставшуюся жизнь — историк. Но так, видно, было надо.
Летописи, указы, судебники
Теперь — писать. Но для этого нужно собирать материал. Начались поиски. Карамзин буквально прочесывает все архивы и книжные собрания Синода, Эрмитажа, Академии наук, Публичной библиотеки, Московского университета, Александро-Невской и Троице-Сергиевой лавры. По его просьбе ищут в монастырях, в архивах Оксфорда, Парижа, Венеции, Праги и Копенгагена. И сколько всего нашлось! Остромирово Евангелие 1056 — 1057 года (это и поныне древнейшая из датированных русских книг), Ипатьевская, Троицкая летописи. Судебник Ивана Грозного, произведение древнерусской литературы «Моление Даниила Заточника» и много чего еще.Говорят, обнаружив новую летопись — Волынскую, Карамзин несколько ночей не спал от радости. Друзья смеялись, что он стал просто несносным — только и разговоров, что об истории.
Карамзин пишет брату: «История не роман: ложь всегда может красива, а истина в своем одеянии нравится только некоторым умам». Так о чем же писать? Подробно излагать славные страницы прошлого, а темные лишь перелистывать? Может быть, именно так должен поступать историк-патриот? Нет, решает Карамзин — патриотизм только не за счет искажения истории. Он ничего не добавляет, ничего не выдумывает, не превозносит победы и не преуменьшает поражения.
Случайно сохранились черновики VII-ro тома: мы видим, как Карамзин работал над каждой фразой своей «Истории». Вот он пишет о Василии III: «в сношениях с Литвою Василий… готовый всегда к миролюбию...» Все не то, не правда. Историк перечеркивает написанное и выводит: «В сношениях с Литвою Василий изъявлял на словах миролюбие, стараясь вредить ей тайно или явно». Таково беспристрастие историка, таков истинный патриотизм. Любовь к своему, но не ненависть к чужому.
Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка Колумбом.Пишется древняя история России, а вокруг делается современная: наполеоновские вонйы, битва при Аустерлице, Тильзитский мир, Отечественная война 12-го года, пожар Москвы. В 1815 году русские войска вступают в Париж. В 1818 выходят из печати первые 8 томов «Истории Государства Российского». Тираж — страшюе дело! — 3 тысячи экземпляров. И все раскупили в 25 дней. Неслыхано! А ведь цена немалая: 50 рублей.Последний том останавливался на середине правления Ивана IV, Грозного.Все бросились читать. Мнения разделились.Одни говорили — якобинец!
Еще и раньше попечитель Московского университета Голенищев-Кутузов подал министру народного просвещения некоторый, мягко говоря, документ, где обстоятельно доказывал, что «сочинения Карамзина исполнены вольнодумнического и якобинского яда». «Не орден бы ему надо дать, давно пора бы его запереть».За что же так? Прежде всего — за независимость суждений. Это не всем нравится.Есть мнение, что Николай Михайлович ни разу в жизни не покривил душой[2].
— Монархист! — восклицали другие, молодые люди, будущие декабристы.
Да, главный герой «Истории» Карамзина — российское самодержавие. Плохих государей автор порицает, хороших ставит в пример. А благоденствие для России видит в просвещенном, мудром монархе. То есть нужен «добрый царь». Карамзин не верит в революцию, тем более в скорую. Итак, перед нами действительно монархист.
И в то же время, декабрист Николай Тургенев вспомнит впоследствии, как Карамзин «пролил слезы», узнав о смерти Робеспьера, героя Французской революции. А вот что пишет сам Николай Михайлович другу: «Не требую ни конституции, ни представителей, но чувством останусь республиканцем, и притом верным подданным царя русского: вот противоречие, но только мнимое».Отчего же он тогда не с декабристами? Карамзин считал, что время России еще не настало, народ не созрел для республики.С тех пор прошло более чем полтора столетия. Нынешние историки знают о древней России куда больше, чем Карамзин, — сколько всего найдено: документы, археологические находки, берестяные грамоты, наконец. Но книга Карамзина — история-летопись — единственная в своем роде и больше такой не будет.Зачем она нам сейчас? Об этом хорошо сказал в свое время Бестужев-Рюмин: «Высокое нравственное чувство делает до сих пор эту книгу наиболее удобною для воспитания любви к России и к добру».
Судьба этого произведения удивительна: 177 лет (Эта статья опубликована журналом «Литературная учеба» в 1988 г.) прошло со времени его написания, давно отошли в прошлое отразившиеся в нем злободневные страсти, давно сделались достоянием печати произведения неизмеримо более смелые, а «Россия...» Карамзина все еще остается практически недоступной читателю. Попытки Пушкина опубликовать это произведение в «Современнике» натолкнулись на противодействие цензуры. Затем отрывки его были опубликованы во французском переводе в вышедшем в Брюсселе на французском языке сочинении декабриста Николая Тургенева «Россия и русские» (1847). В 1861 году на русском языке вышло весьма небрежное издание в Берлине, но для русского читателя текст оставался запретным: в 1870 году журнал «Русский архив» сделал попытку опубликовать это сочинение, однако все содержащие его страницы были вырезаны из тиража и уничтожены цензурой. В 1900 году в третьем издании «Исторических очерков общественного движения в России при Александре I» A. H. Пыпин сумел включить сочинение Карамзина в раздел «Приложений». Однако, когда в 1914 году В. В. Сиповскому удалось осуществить первую в России отдельную публикацию (под утвердившимся уже неточным заглавием «Записка о древней и новой России»), на титуле издания значилось: «Печатается в ограниченном количестве экземпляров. Перепечатка воспрещается».
Еще более поразительно, что и в дальнейшем публикация этого произведения встречала цензурные трудности: все попытки ряда советских исследователей добиться ее издания (в том числе усилия, предпринимавшиеся в этом направлении покойным Г. П. Макогоненко и автором этих строк) не увенчались успехом. Одни цензоры боялись «резкости», другие — «реакционности» мнений Карамзина. Результат был один и тот же.
Несмотря на то, что текст «Древней и новой России» был известен лишь в извлечениях или дефектных публикациях, историки считали себя вправе высказывать об этом произведении категорические суждения. Во второй половине XIX века «Россия...» неожиданно приобрела актуальность и сделалась предметом споров, наследие которых до сих пор препятствует объективной оценке этого памятника.
продолжение
--PAGE_BREAK--§2. Н.М.Карамзин как государственный деятель
В 1866 году праздновался столетний юбилей Карамзина. Как отмечал А. Н. Пыпин, юбилей Карамзина получил «тенденциозный охранительный характер».[3] Это, в свою очередь, вызвало в либеральной и демократической прессе стремление «обличать» Карамзина, видеть в нем не деятеля русской культуры прошедшей эпохи, а живого представителя враждебного лагеря. Анализ общественно-литературной позиции Карамзина, данный Пыпиным в названной выше книге, — печальный, но характерный этому пример. Обычно академически объективный Пыпин излагает воззрения Карамзина с такой очевидной тенденциозностью, что делается просто непонятно, каким образом этот лукавый реакционер, прикрывавший сентиментальными фразами душу крепостника, презирающего народ, сумел ввести в заблуждение целое поколение передовых литераторов, видевших в нем своего рода моральный эталон Анализ «России ..» Пыпин завершил утверждением, что система Николая I явилась практической реализацией высказанных в этом документе идеалов Карамзина: «Есть немалые основания думать, что идеи Карамзина, воплотившиеся в «Записке», имели практическое влияние на высшие сферы нового наступившего периода. Когда русская общественная жизнь в начале нового царствования переживала трагический кризис, Карамзин со всей нетерпимостью и ожесточением, какие производила его система, внушал свои идеи людям нового периода и возбуждал в них вражду к либеральным идеям прошлого царствования. Этими советами и внушениями он, с своей стороны, наносил свою долю зла начинавшемуся умственному пробуждению общества; он рекомендовал программу застоя и реакции»[4].
Конечно, простая хронологическая проверка обвинений, выдвинутых Пыпиным, убеждает в их несостоятельности: уже в первые недели царствования Николая I Карамзин был смертельно болен и никому не «внушал свои идеи». Если же речь идет о вредоносности идей, положенных в 1811 году в основу трактата «Россия .», то, как известно, Карамзин сохранял это сочинение в тайне, не предпринимая никаких шагов к его распространению. Здесь, видимо, апологетом «застоя и реакции» следует считать Пушкина, который не только пытался опубликовать трактат Карамзина в своем «Современнике», но и рекомендовал его читателю как «красноречивые страницы», написанные «со всею искренностию прекрасной души, со всею смелостию убеждения сильного и глубокого» Конечно, с точки зрения Пыпина, пропаганда Пушкиным идей трактата Карамзина не вызывает удивления, поскольку и Пушкин был для него в эти годы апологетом николаевского царствования: «Тот консервативный характер, какой приняли мысли Пушкина ко времени нового царствования, обнаружился как в его литературных представлениях, так и в теориях политических». «Это была та же готовая точка зрения Карамзина и вместе Жуковского», в которую, по мнению Пыпина, Пушкин «уверовал» в эти годы.[5]
Мы так подробно остановились на мнении А. Н. Пыпина потому, что именно к нему восходят оценки «Древней и новой России», дожившие до наших дней. «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» — произведение очень сложное и по-разному рисующееся в различной исторической перспективе. Самая ближайшая — конкретная обстановка 1811 года В этом аспекте позиция Карамзина представляется в с «дующем виде, он ясно видит приближение огромной по масштабам войны. В этой войне России придется столкнуться с противником опытным и полководцем гениальным (военный гений Напочеона Карамзин оценивал очень высоко). Военные же способности императора Александра I и его ближайшего окружения казались ему после Аустерлица более чем сомнительными.[6] Он считал, что Тильзитский мир вреден, поскольку втягивает Россию в орбиту наполеоновской политики, и что союз с Наполеоном приближает, а не отдаляет неизбежность военного столкновения. Сперанский же исходил из того, что союз с Наполеоном дарует России прочный мир, необходимый для проведения реформ. Связь реформаторских планов Сперанского с профранцузским курсом внешней политики в определенной мере повлияла на тон меморандума Карамзина.
Более глубинная причина — отношение Карамзина к реформаторским планам правительства Александра I. Карамзин внимательно следил за правительственными усилиями в этом направлении, и все они, от «Негласного комитета» «дней александровских прекрасного начала» до реформ Сперанского и военных поселений Аракчеева, вызывали у него отрицательное отношение. Был ли Карамзин вообще врагом государственных реформ Видимо, нет. Он неизменно с глубочайшей похвалой отзывался о реформах Ивана III, одобрял в статьях 1803 года реформы Бориса Годунова, высоко ценил мероприятия царя Алексея. Об отношении его к реформам Петра I скажем ниже. Идея исторического прогресса составляла одну из основ мировоззрения Карамзина, и именно этим он долгое время вызывал ненависть Шишкова и его окружения. Нет ничего более несправедливого, чем представлять его сторонником исторического застоя. Однако к реформаторству Александра I он действительно относился отрицательно.
Пушкин имел основания назвать политические мировоззрения Карамзина «парадоксами». С одной стороны, приверженец монархического правления, Карамзин многократно повторял, что в идеале предпочитает республику. С другой, подчеркивая свою приверженность Александру I, лично любя его как человека и не раз развивая перед ним свои политические идеи, он чрезвычайно низко ставил его как государственного деятеля, считал его исполненным благих намерений царем-неудачником, все планы которого обращаются во вред России. Видя обязанность патриота в том, чтобы в глаза царю критиковать разные стороны его политики, он с годами делал это со все возрастающим чувством усталости и безнадежности. В 1802—1803 годах на страницам «Вестника Европы» он развернул завуалированную критику Негласного комитета и его реформаторских прожектов[7]. Конечно, не только прямая критика действий правительства в печати, но и простое обсуждение принятых им мер в журнале, по условиям тех лет, исключалось. В 1811 году перед Карамзиным открылась исключительная возможность: лично, то есть без оглядки на цензуру и ограничения, которые неизбежны при обнародовании, изложить царю мнение о всей его деятельности как главы государства в целом. Трудно найти в истории пример человека, который бы использовал подобную возможность для того, чтобы высказать максимум горьких истин.
Реформаторскую деятельность Александра I Карамзин оценивает в свете всей традиции правительственных реформ в России после Петра I. ХVIII век называют веком переворотов, но его же можно было бы назвать эпохой неудачных реформ. Особенно это относится к царствованиям Екатерины II, Павла I, а в начале XIX века и Александра I. Во всех случаях правительство сознавало неотложность преобразовательных мер. Результаты этого осознания были различны: блестящая выставка, парадный фасад просвещенной монархии, обращенный к Европе Екатериной II; нескончаемый поток распоряжений и регламентов, которыми Павел в течение всего своего краткого царствования оглушал Россию; кабинетные планы реформ, рождавшиеся в обстановке бюрократической тайны, мечтания Александра I, облеченные в пункты и параграфы законов, большинство из которых так никогда и не были приняты, — все это отражало разные стили правления и различные характеры самодержцев. Но одно оказалось у всех общим: ни один из законодательных проектов не был доведен до конца, ни один не сделался реальностью в политической жизни страны. На протяжении десятилетий кипела деятельность, в которой принимали участие цари и вельможи, комитеты и комиссии, делались карьеры и получались награды, вспыхивали общественные надежды и опасения. И ничего не было сделано. Это и было отправной точкой того скептицизма, который определял отношение Карамзина к правительственным реформам.
Основная причина реформаторской импотенции правительства второй половины XVIII—начала XIX века была скрыта в исходной презумпции: все изменить, ничего не меняя. С самого начала реформ Александра I как непременное условие было предположено, что инициатива, весь план и его реализация исходят от императора[8]. На первых же заседаниях Негласного омитета было утверждено, что эта реформа должна быть личным созданием императора». На заседании 1 мая 1801 года было вновь подтверждено, что «только император лично владеет делом реформы». Реформаторские планы не должны задевать полноты императорской власти[9].
Этот же принцип был положен в основу проектов Сперанского, откликом на которые явилась «Древняя и новая Россия...» Первая глава «Проэкта уложения государственных законов Российской империи» (1809) гласила: «Державная власть во всем ее пространстве заключается в особе императора». И далее это положение раскрывалось: «По праву державной власти… император есть верховный законодатель», «он есть верховный охранитель правосудия», «он есть верховное начало силы исполнительной». Таким образом, в основу плана Сперанского сразу же было помещено положение, сводившее весь план на нет. Что же тогда оставалось? Оставалась система бюрократической упорядоченности фасада империи и суета честолюбий вокруг распределения новых государственных должностей. Именно то, что Карамзину было особенно ненавистно. После Пыпина утвердилось представление, что основной удар Карамзина был направлен на Сперанского и даже что «Древняя и новая Россия...» явилась причиной отставки и ссылки русского реформатора. Это не совсем точно. Подававшиеся государю Сперанским проекты не отражали в полном объеме идей их автора. В 1802 году Сперанский набросал отрывок «Ещё нечто о свободе и рабстве», где сформулировал принципы свободы политической и гражданской. Политическая свобода состоит в равенстве всех перед законом и является вполне достижимой целью. Гражданская свобода есть социальное равенство и в принципе недостижима. Более того, в отрывке «О образе правления» (1804) он смело выразил парадоксальную мысль, что всякая социальная структура есть деспотизм(Сходные мысли развивал в XVIII веке Симон-Никола-Анри Ленге, публицист и адвокат, автор популярной в XVIII веке «Теории гражданских законов», писавший: «Общество — обширная тюрьма, где свободны только те, кто сторожат заключенных».) и «что различие образов правления деспотического и республиканского состоит только в словах».[10] Однако в Сперанском было две души: он был маркиз Пиза, стремившийся завладеть умом и сердцем тирана и превратить его в свое орудие, и старательный столоначальник, умело превращающий идею начальника в округлые канцелярские формы. Сперанский умел гнуться, он облекал в параграфы мысли Александра, как позже распределял для Николая по разрядам «вины» декабристов. Идеи систематизированного бюрократического деспотизма, к которым в конечном итоге сводились проекты реформы, написаны были пером Сперанского, но вдохновителем их был царь, который, следуя своей обычной методе, прятался за спину очередного фаворита с тем, чтобы потом свалить на него ответственность перед обществом. Выступая против проекта реформ, Карамзин оспаривал идеи царя, и именно поэтому реакция Александра I на мнение историографа была столь болезненной (Личность Александра I была необычайно сложной: он отличался и редкой терпимостью, и редкой злопамятностью. В отношении Карамзина проявилось и то и другое.).
Политические воззрения Карамзина сложились под влиянием идей Монтескье. Россию, как огромное по территории государство, он считал наиболее приспособленной для единовластия. Однако для того, чтобы власть эта была монархической, а не деспотической, необходимо просвещение граждан и высокоразвитое, хотя бы в политически активном меньшинстве, чувство чести. Взгляды эти могли казаться в начале XIX века уже архаическими, но именно они позволяли Карамзину видеть за суетой бумаг, проектов и записок, предлагавших разнообразные административные и политические преобразования, борьбу честолюбий, карьеризм, самолюбие чиновников.
Критическое отношение Карамзина к преобразовательным планам Александра имело и более глубокие корни, вырастая из размышлений над всем послепетровским путем империи. Карамзин более, чем кто-либо из современников его, был человеком европейского просвещения. Обвинения в галломании преследовали его всю жизнь. Но именно Карамзин первым заметил, что прививка европейской администрации к русскому самодержавию порождает раковую опухоль бюрократизма. Вся реформаторская деятельность Александра I сводилась к мечтам о всеобщем благоустройстве государства и практической его бюрократизации. Именно эта — на самом деле любимейшая для императора — сторона государственных преобразований встретила в Карамзине непримиримого критика. Но именно это фатально не замечали Пыпин и его либеральные последователи, которые все простили бы Карамзину за еще один, обреченный остаться на бумаге, проект превращения России в республику, а русских крестьян — в «счастливых швейцаров», то есть швейцарцев. Государь тоже был бы доволен «прекрасными чувствами» своего историографа, подарил бы ему свой портрет в бриллиантах, а проект положил бы под сукно. Вместо этого Карамзин с суровой беспристрастностью рассмотрел все государственные начинания императора и все осудил.
Учреждение министерств, Государственного Совета, резкое увеличение бюрократической машины и бумажного производства осуждаются Карамзиным с неслыханной прямотой и резкостью: «Сие значит играть именами и формами, придавать им важность, какую имеют только вещи». «Вообще новые законодатели России славятся наукою письмоводства более, нежели наукою Государственною: издают проэкт Наказа Министерского, — что важнее и любопытнее?.. Тут, без сомнения, определена сфера деятельности, цель, способы, должности каждого Министра?.. Нет! брошено несколько слов о главном деле, а все другое относится к мелочам Канцелярским: сказывают, как переписываться Министерским Департаментам между собою, как входят и выходят бумаги, как Государь начинает и кончит свои рескрипты!»
Именно с «Древней и новой России. .» начинается в русской литературе борьба не с плохими чиновниками-взяточниками, а с бюрократией как таковой, с ее неудержимой тенденцией к безграничному самовоспроизводству: «Здесь три Генерала стерегут туфли Петра Великого; там один человек берет из 5 мест жалование; всякому — столовые деньги… Непрестанно на Государственное иждивение ездят Инспекторы, Сенаторы, чиновники, не делая ни малейшей пользы своими объездами». И вывод: «Надобно бояться всяких новых штатов, уменьшить число тунеядцев на жаловании».
Бюрократии Карамзин противопоставлял наивную мысль о семейной, патриархальной природе управления в России, Утопизм этого представления очевиден. Однако оно сыграло в истории русской общественной мысли слишком серьезную роль, чтобы можно было ограничиться такой оценкой. Идея «непосредственной» отеческой власти противостояла европеизированному бюрократическому деспотизму — прямому потомку петровского «регулярного государства». Наиболее близкими продолжателями Карамзина здесь были Гоголь и Л. Толстой. Во второй том «Мертвых душ» Гоголь ввел помещика Кошкарева, воссоздав в миниатюре образ «регулярного государства». «Вся деревня была вразброску: гостройки, перестройки, кучи извести, кирпичу и бревен по всем улицам. Выстроены были какие-то домы, в роде каких-то присутственных мест. На одном было написано золотыми буквами: Депо земледельческих орудий; на другом: Главная счетная экспедиция; далее Комитет сельских дел; Школа нормального просвещения поселян. Словом, чорт знает чего не было». «Чичиков решился, из любопытства, пойти с комиссионером смотреть все эти самонужнейшие места. Контора подачи рапортов существовала только на вывеске, и двери были заперты. Правитель дел ее Хрулев был переведен во вновь образовавшийся комитет сельских построек. Место его заступил камердинер Березовский; но он тоже был куда-то откомандирован комиссией построения. Толкнулись они в департамент сельских дел — там переделка: разбудили какого-то пьяного, но не добрались от него никакого толку. «У нас бестолковщина», сказал наконец Чичикову комиссионер. «Барина за нос водят. Всем у нас распоряжается комиссия построения: отрывает всех от дела, посылает куда угодно. Только и выгодно у нас, что в комиссии построения». Он, как видно, был недоволен на комиссию построения. И в самом деле, взглянул Чичиков: все строится».[11] Вся эта лихорадочная деятельность призрачна, так как реализуется «сквозь форму бумажного производства»[12]
Достаточно вспомнить идеализацию патриархальных отношений помещика и крепостного в «Двух гусарах» Толстого и толстовскую неприязнь к чиновнику, чтобы линия от Карамзина к молодому Толстому сделалась очевидной. Осторожность Карамзина в решении вопроса крепостного права также нуждается в историческом контексте. Если взглянуть на позицию Карамзина глазами шестидесятника, то вывод может быть только один: ретроград и крепостник. Однако исторически вопрос представляется сложнее. В преддекабристском и раннедекабристском движении столкнулись две концепции. Николай Тургенев, считая крепостное право главным злом русской жизни, длительное время возражал против того, чтобы введение конституции совершилось до освобождения крестьян. «Эмансипация сельских жителей» вызовет противодействие помещиков. Единственная реальная сила, которую можно им противопоставить, — императорский абсолютизм. Поэтому ограничение самодержавия до освобождения крестьян «по манию царя» лишь увековечит рабство. Только разочарование в способности Александра дать крестьянам волю убедило Н. Тургенева в том, что обе освободительные задачи должны решаться одновременно. Однако было и другое, более аристократическое, направление, которого придерживался, например М. А. Дмитриев-Мамонов. Оно считало первостепенной задачей уничтожение самодержавного деспотизма Н введение конституции. С этой точки зрения казалось, что освобождение крестьян подорвет политическую власть дворянства — основной силы в борьбе с самовластием — и безгранично усилит власть деспота. Крестьяне перестанут быть рабами, но все жители России сравняются в едином рабстве перед императором и его бюрократией. В обстановке первого десятилетия XIX века общественные лагери еще не размежевались, и судить деятелей той поры судом второй половины XIX века означает заведомо лишать себя возможности исторического понимания.
Угроза бюрократии была осознана публицистами эпохи Просвещения. Еще Руссо, а в России — Радищев указали лекарство — прямое, непосредственное народоправство. Демократия — средство против бюрократии. Демократическая идея прямого народного суверенитета совсем необязательно связывалась с революционностью. Нарисованная Гоголем сцена избрания кошевого в «Тарасе Бульба»— caмая яркая картина прямого народоправства в русской литературе, хотя, конечно, Гоголь никогда не был революционно мыслящим писателем В прямой власти народа он видел антитезу петербургской власти бумаги, господству чиновничества.
Ни прямое проявление власти народа, ни идея народного суверенитета Карамзина не привлекали Это была та сторона наследия Руссо, которая прошла мимо него. Он противопоставлял бюрократии Другую силу: человеческое достоинство — плод культуры, просвещенного самоуважения и внутренней свободы. Здесь начинался счет, который он предъявлял Петру I: Петр осуществил необходимую государственную реформу, но превысил полномочия государственной власти, вторгшись в сферу частной жизни, в область личного достоинства отдельного человека. В этом отношении интересно сравнить критику реформы Петра Радищевым и Карамзиным. Радищев: «… мог бы Петр славнея быть, возносяся сам и вознося отечество свое утверждая вольность частную»[13]
Карамзин: «Он велик без сомнения, но еще мог бы возвеличиться гораздо более, когда бы нашел способ просветить умы Россиян без вреда для их гражданских добродетелей». Что понимал Карамзин под последними, видно из его слов: «Русская одежда, пища, борода не мешали заведению школ. Два Государства могут стоять на одной степени гражданского просвещения, имея нравы различные… Народ в первоначальном завете с Венценосцами (все же теория договорного происхождения государства — Ю. Л.) сказал им: «блюдите нашу безопасность вне и внутри, наказывайте злодеев, жертвуйте частью для спасения целого»,— но не сказал: «противуборствуйте нашим невинным склонностям и вкусам в домашней жизни». Итак, Радищев хотел бы дополнить реформу Петра свободой личности, Карамзин — уважением человеческого достоинства. Свобода дается структурой общества, человеческое достоинство — культурой общества и личности[14].
То, что главной мишенью Карамзина был не Сперанский, а Александр I, видно из настойчивости, с которой историк касался самых больных мест репутации императора. Так, Карамзин коснулся абсолютно запретной темы участия Александра в убийстве его отца. Вспомним, что одного намека на это событие в пушкинской оде «Вольность» было достаточно, чтобы превратить царя в неумолимого гонителя поэта. Безжалостно, не щадя самолюбия Александра, Карамзин остановился на его роли в поражении под Аустерлицем и в неудачах — военных И дипломатических — в отношениях с Наполеоном. Анализ Тильзитского мира и унизительных отношений Александра и французского императора также должен был болезненно задеть царя. Фактически историк не пощадил ни одного из начинаний Александра I, показав его полную несостоятельность как государственного деятеля. Занимая во многом противоположные позиции, Карамзин в одном был прямым предшественником Чаадаева: положение личности, ее достоинство или унижение, презрение человека к себе или право его на самоуважение не составляло для него внешнего, второстепенного, признака истории и цивилизации, а относилось к самой их сути. Поэтому вопрос о личных свойствах государственного деятеля не был для него исторически побочным. Злодей или честолюбец, низкий или преступный человек не мог для него быть хорошим политиком. В этом смысле примечательно, что, обращаясь к царю, Карамзин не пощадил человеческих качеств ни одного из его предков Применительно к Петру I формула: «умолчим о пороках личных» в сочетании со словами «худо воспитанный» и напоминанием: «Тайная Канцелярия день и ночь работала в Преображенском: пытки и казни служили средством нашего славного преобразования Государственного» была достаточно красноречива. Но для других царей, правивших в XVIII веке, у Карамзина нашлись еще более горькие слова. «Злосчастная привязанность Анны к любимцу бездушному, низкому, омрачила и жизнь, и память ее в истории. Воскресла Тайная Канцелярия Преображенская с пытками; в ее вертепах и на площадях градских лились реки крови». «Лекарь Француз и несколько пьяных Гренадеров возвели дочь Петрову на престол величайшей Империи в мире». «Елисавета, праздная, сластолюбивая». Личные достоинства ее состояли в том, что она «имела любовников добродушных, страсть к весельям и нежным стихам». Далее — «несчастный Петр III» «с своими жалкими пороками». О Екатерине II: «Горестно, но должно признаться, хваля усердно Екатерину за превосходные качества души, невольно вспоминаем ее слабости и краснеем за человечество». «Богатства Государственные принадлежат ли тому, кто имеет единственно лице красивое? «Самое достоинство Государя терпит, когда он нарушает Устав благонравия: как люди ни развратны, но внутренно не могут уважать развратных». О Павле I: «… жалкое заблуждение ума», «презирая душу, уважал шляпы И воротники», «думал соорудить себе неприступный Дворец — и соорудил гробницу». И в итоге — дерзкие слова: «Заговоры да устрашают народ для спокойствия Государей! Да устрашают и Государей для спокойствия народов!» Можно представить себе, с каким чувством читал император эти строки.
Однако самым безжалостным из нарисованных Карамзиным был образ Александра I. Под пером писателя вставал портрет «любезного» монарха: «едва ли кто-нибудь столь мало ослеплялся блеском венца и столь умел быть человеком на троне» и, одновременно, человека, лишенного государственных способностей, преследуемого во всех начинаниях неудачами. Ни одно из любимых предприятий царя не было одобрено историком.
продолжение
--PAGE_BREAK--