--PAGE_BREAK--Миронов делает усилия понять, как этот процесс прокладывал себе путь в обществе. Он прослеживает постепенную гуманизацию законодательства, означавшую, что общество начало считать опасным произвол патриархального главы семьи над ее членами, что ценность индивида, личности росла. По Уложению 1649 года вводилась смертная казнь для родителей за убийство собственных детей. Под воздействием частных законодательных актов ХVIII-первой половины ХIХ века постепенно ослабевала власть главы семьи над домочадцами. Например, если в ХVI столетии отец мог продать детей в рабство, то в ХVII — только отдавать в кабалу до смерти господина, а в начале ХVIII — лишь в услужение господину или в заклад за долги не более чем на пять лет (т. 1, с. 252). С 1845 года муж за нанесение побоев жене привлекался к уголовной ответственности (там же). В 1863-м были отменены телесные наказания для женщин. Автор пишет о «некотором прогрессе в гуманизации отношений между супругами и между родителями и детьми». Прогресс был достигнут в городах и промышленных губерниях. Он «выражался в смягчении насилия над слабыми в семье и в установлении известного контроля со стороны общества и закона за соблюдением интересов женщин и детей. Абсолютизм внутри семьи был в большей или меньшей степени поставлен в рамки закона» (т. 1, с. 266-267). Этот процесс усиливался нараставшей способностью черпать информацию в печатном слове, что снижало общесоциальную значимость для реального поведения исходных моделей семьи (т. 1, с. 265). Законодательное ограничение внутрисемейного авторитаризма, сдвиги в культуре не могли не влиять на авторитаризм в масштабе большого общества и государства, хотя размеры, условия и скорость этого влияния пока еще не исследованы. Тем не менее очевидно, что исходная архаичная модель культуры, послужившая исторической матрицей возникновения государства, постоянно корректировалась, подвергалась критике.[4]
Динамика урбанизации — одна из форм преодоления синкретизма. Автор показывает, что отделение города от деревни происходило вяло и непоследовательно. «До середины ХVII в. город и деревня представляли собой в социальном, экономическом и культурном отношениях единое пространство… Между городом и деревней не было четкой правовой, культурной, социальной, административной и экономической границы… различия в экономическом, общественном и домашнем быту горожан и сельских жителей были несущественными… массовое сознание и менталитет всех социальных групп являлись достаточно едиными» (т. 1, с. 345). Окончательное размежевание города и деревни произошло лишь в 1775-1785 годах. До последней трети ХIХ века «можно говорить скорее о влиянии города на деревню, чем деревни на город» (т. 1, с. 348). Это спровоцировало Миронова даже резюмировать, что в России не было противоположности между городом и деревней (т. 1, с. 349).
Миронов обращает также внимание на активизацию деревни, на влияние деревенской культуры на город вплоть до окрестьянивания горожан, то есть на «реанимацию в среде городского населения стандартов и стереотипов крестьянского сознания» (т. 1, с. 349). Перед нами, по сути дела, процесс архаизации. Очаги развития, интеллектуализации, всех форм прогресса оказались недостаточно мощными, чтобы поднять уровень интеллектуализации в масштабах всего общества, более того, они сами становились жертвой аграризации.
Это обстоятельство поднимает проблему не менее сложную, чем та, которую поставил Бердяев. Как возможно в России развитие гражданского общества, правового государства и т. п., если в ней мала степень интеллектуализации, крайне неразвита способность формировать и наращивать знания об обществе на основе абстракций, слабы очаги развития и, напротив, сильны традиционные институты? Все, что автор пишет об урбанизации, не может нас убедить в том, будто этот процесс привел в России к решающему результату — массовому господству в обществе городской, в конечном итоге либерально-модернистской, культуры. Динамика урбанизации, развития городов у нас неоднозначна, двусмысленна.
Социальная история России невозможна без анализа того, что называют крепостным правом. Автор начинает свое исследование с констатации известного факта: крепостничество на Западе существовало в ХI-ХV веках и было лишено наиболее стеснительных и грубых аспектов — запретов на приобретение недвижимости, на участие в гражданских сделках и пр. Оно сводилось к той или иной форме личной и поземельной зависимости. Крепостничество в России, напротив, означало полную личную зависимость от господина, прикрепление к месту жительства и сословию, социальную незащищенность (т. 1, с. 361). Тем самым налицо глубокое, качественное различие России и Запада. В связи с исключительной важностью феномена крепостничества для понимания специфики российского общества уже само существование различия ставит под сомнение правомерность исходного методологического принципа автора. Это различие носит качественный характер и требует объяснения. Можно предположить, что оно связано с разницей в степени натурализации хозяйства. Специфика крепостничества в России связана, по всей видимости, со стремлением общества оградить натуральное хозяйство от товарно-денежных отношений, сделать его единственной формой хозяйства. Сила закрепощения на определенной стадии развития большого общества зависела от масштабов и степени натурализации общества, от меры превращения человека в винтик нацеленного на собственную неподвижность натурального механизма.
Автор справедливо считает, что крепостничество в России выступало в государственной, корпоративной и частной формах (т. 1, с. 361). Все общество, все сословия были закрепощены, люди становились собственностью государства, общины, помещика.
Так, в начале ХVIII века дворяне в своих отношениях с государством обнаруживали все признаки крепостных. По указу 1720 года за уклонение от службы дворянину грозили кнут, вечная каторга, вырывание ноздрей (т. 1, с. 362-363). Положение духовенства было еще тяжелее (т. 1, с. 363). Податные жители городов (посадские) были прикреплены к городу, к посадской общине. Самовольное переселение и переход в другие состояния считались преступлением (т. 1, с. 365). Крестьянство всех разрядов было прикреплено к землевладельцам — помещикам, церкви, казне, царю. Зависимость казенных крестьян от казны также была формой крепостничества (т. 1, с. 366-367).
Заслуга автора в том, что он, вопреки большевистско-манихейским бредням о крепостничестве как следствии определенной расстановки классовых сил, вернулся к старой точке зрения, согласно которой это было всеобщее состояние российского общества на конкретном историческом этапе. Социокультурная клеточка, из которой выросло крепостничество, охватившее всех поголовно, — локальное сообщество, патриархальная семья, базировавшиеся на натуральном хозяйстве, та самая семья, модель которой лежала в основе формирования государства и общества в России.
Каким же видит автор путь из этих дебрей крепостничества к гражданскому обществу и правовому государству? Отход от представления, будто насилие служит необходимым инструментом поддержания общественного порядка, Миронов связывает с Екатериной II, когда просвещенная часть общества мало-помалу стала относиться к насилию отрицательно. В начале ХIХ века получила признание индивидуальная вина при совершении коллективного преступления, например в суде над декабристами (т. 2, с. 18). В книге довольно подробно прослежено совершенствование законодательства, свидетельствовавшее о сдвигах в сторону правового государства.
Обращает на себя внимание напряженный поиск автором причин исторически длительного сохранения крепостничества. Вывод, к которому он приходит, отнюдь не тривиален: причина в том, что крепостничество не изжило себя экономически . «Всестороннее закрепощение производителя — это оборотная сторона и следствие потребительского менталитета крестьянства… Крестьяне работали ровно столько, чтобы удовлетворить свои минимальные потребности» (т. 1, с. 401). По-видимому, автор имеет в виду описанное Александром Чаяновым натуральное крестьянское хозяйство, ориентированное не на развитие и достижительность, а на то, чтобы обеспечить выживание на основе натурального производства.
Автор высказал криминальную для советской исторической науки мысль, что «освобождение крестьянства, начавшееся с конца ХVIII века, проходило такими темпами, которые соответствовали, с одной стороны, потребностям общества и государства, с другой стороны, стремлениям и возможностям самого крестьянства, может быть даже обгоняя их» (т. 1, с. 402). Эта идея в свете дальнейших событий, прежде всего согласия советского народа на свое новое закрепощение, выглядит весьма убедительной. Не менее интересны идущие в том же методологическом русле соображения Миронова о том, почему было отменено крепостничество. Он полагает, что «крепостная система хозяйства заходила в тупик не из-за ее малой доходности, а по причине невозможности сохранения прежнего уровня насилия, тем более его усиления, без чего система переставала быть эффективной» (т. 1, с. 407).
Таким образом, на первый план выходят перемены в культуре. Крайне важно, что автор ищет причины возникновения крепостничества, как и его отмены в 1861 году, в культуре, в массовых сдвигах в ней. Именно они, а не экономические факторы привели к реформе. Последовательное развитие этой точки зрения требует пересмотра всей истории хозяйства России, что, возможно, пролило бы свет и на загадочный упадок нашего современного сельского производства, а с ним и всего народного хозяйства.
Предпринятый в книге анализ крепостничества показывает, что его господство было крайне неблагоприятно для движения России в сторону гражданского общества. Но вместе с тем автор показал, что твердыню крепостничества сокрушили именно культурные процессы, сдвиги в сфере нравственности: "…частное крепостное право было отменено благодаря отрицательному отношению к нему со стороны верховной власти, церкви и прогрессивной части общества, смягчению нравов, повышению образовательного и культурного уровня населения, пробуждению самосознания у крестьянства и его настойчивой борьбе за свое освобождение, коммерциализации экономики" (т. 1, с. 408). Это говорит о мощном потенциале прогрессивного развития в форме сдвигов в культуре, что должно стать предметом самого тщательного изучения.
Из исследования прямо напрашивается вывод, которого, правда, автор не делает: история России не сводится ни к истории крепостничества, ни к истории его преодоления — ее фокус следует искать между этими процессами. Перед нами расколотый процесс, постоянное метание от одной крайности к другой.
В центре интересов автора находится теория модернизации. Суть социальной модернизации, по Миронову, состоит в том, что происходит «генезис личности, малой демократической семьи, гражданского общества и правового государства», в результате чего «люди превращаются из верноподданных его величества в граждан» (т. 2, с. 289). Очевидно, что автор придерживается чисто прогрессистской концепции: «Россия в принципе изменялась в тех же направлениях, что и другие европейские страны» (т. 2, с. 291). Однако эти выводы заслоняют ту глубинную реальность страны, которой наполнена вся книга. Читая ее, постоянно ощущаешь двойственность происходящих процессов,
У автора есть еще один пласт выводов, требующий особого внимания. «Формула советской модернизации, — пишет он, — сводилась к технологическому и материальному прогрессу на основе традиционных социальных институтов… Вся страна превратилась в большую общину и действовала на ее принципах. Если мы сравним основополагающие принципы, на которых строилась жизнь общинной русской деревни до 1917 года и советского общества в сталинское время, то обнаружим между ними большое сходство» (т. 2, с. 333-334). Затем автор подробно обосновывает свой вывод.
Что скрывается за неясным словом «сходство»? Здесь читатель улавливает причину двойственной оценки автором модернизации, а по сути, и двойственности всей книги. Определение советской модернизации, предложенное Мироновым, несет в себе самоотрицание. Модернизация есть исторически конкретный процесс интенсификации массовых способностей людей обеспечивать в конечном итоге выживаемость на основе собственных и мировых достижений. Это предполагает изменение целей общества, целей саморазвития, а также средств, прежде всего формирование институтов с более эффективными возможностями, создание стимулирующих условий для этого. Определив, что советская модернизация основана на сочетании целей прогресса (хочется добавить — либерально-модернистских, но сильно усеченных) и традиционных средств-институтов, автор под давлением материала своего исследования рисует советскую модернизацию как некоего кентавра (хотя сам он и отрицает применимость этого образа к России), для которого характерно взаиморазрушение средств и целей, традиционной и модернистской культур. В этом и состоит подлинная суть советской модернизации во всех ее формах.
Отсюда неизбежен методологический вывод. Из картины социальной истории, как она нарисована Мироновым, вытекает не только процесс развития элементов гражданского общества и государства (автор пытается нас убедить, что в этом и есть суть социальной истории России), но одновременно и прямо противоположный процесс — постоянное возвращение к архаичной, по сути мифологической, реальности, — который по своей мощи превосходит движение к гражданскому обществу. Но как эти процессы сосуществуют в одном обществе? Автор пишет о дуализме и компромиссе между различными институтами власти, о дуалистической правовой монархии (т. 2, с. 154), о функциональном и структурном дуализме общинного и общественного (т. 1, с. 473).
Однако указание на двойственность, дуализм, тем более на сходство — это только намек на ответ. В свете современной культурологии вся реальность выступает в виде множества дуальных оппозиций: «мужчина — женщина», «земля — небо», «правда — кривда» и так далее до бесконечности. Признание двойственности мира — это только начало, только приглашение к формулированию и решению проблемы. Двойственность всегда не столько ответ, сколько вопрос. Суть же проблемы в следующем: как жить в дуальности? как из нее выйти? как субъекту, обществу избежать гибели от возможной угрозы разорванности, раскола между полюсами дуальности? как пройти между ними, не погибнув в ситуации постоянного возвращения к старым решениям, угрожающим застоем и дезорганизацией? наконец, как преодолеть эту двойственность? Нужно не только понять механизм устойчивости, выживаемости в пространстве между полюсами, но и осмыслить такие отношения в понятиях взаимопроникновения и взаиморазрушения, выявить механизм динамики этих отношений, найти способы ухода от опасности раскола, взаиморазрушения полюсов. Осмысление автором обширнейшего материала, собранного и введенного им в оборот, не достигло того уровня, на котором стало бы возможно обобщение, способное ответить на поставленные выше вопросы. Это не упрек, так как у каждой работы есть своя ограниченная задача. Тем не менее очевидна необходимость решать эти задачи, жизненно важные не только для осмысления прошлого, но и для воспроизводства способности выживать в наших нынешних условиях.
Ключевое понятие для решения данной проблемы — «раскол».
Раскол — это фундаментальная категория, и историю российского общества невозможно объяснить только дуализмом, свести ее к развитию гражданского общества, понятого как магистральный монистический процесс, лишь осложненный теми или иными огрехами. Автор своим материалом вынуждает прийти к выводу, что анализ механизма раскола и должен стать фокусом концептуального исследования динамики российского общества.
Вся книга — вопреки декларациям автора — требует отказа от методологии, выдвигающей в центр «нормативный» линейный прогресс. В фокусе исследования неизбежно должен оказаться раскол между полюсами противоположных процессов. Именно там происходят решающие события: компромисс между полюсами в России всегда был динамичным, циклически смещался к полюсам своих возможностей — либо к распаду, конфликту, взаиморазрушению, либо к активизации сил, пытающихся вернуть общество к синкретизму. История России постоянно движется между попыткой подавления этого компромисса силами авторитарной бюрократии (абсолютный максимум был достигнут в результате коллективизации в советский период, превращения общины в колхозы) или силами активизирующегося локализма, разрушающего государство (например, крестьянские войны и смуты уничтожали государственную власть, заменяя ее общиной, казацким кругом, локальными функциями догосударственного управления; сегодня традиционный локализм смещает или пытается сместить центры власти к регионам и на еще более низкие уровни).[5]
продолжение
--PAGE_BREAK--Опыт России свидетельствует, что «сфера между » весьма проблематична для устойчивого компромисса (для Миронова же двойственность — это область компромисса), тем более в условиях большого общества. Автор не замечает, что именно в этом пункте решается судьба его концепции, которую можно считать концепцией дуальности социальной истории вопреки его попытке подать ее как монистическую концепцию прогресса к гражданскому обществу. Из книги неясно, в какой мере утверждение права, гуманизация и т. д. в состоянии размыть толщу традиционализма, преодолеть его; непонятно, достаточны ли для этого сами масштабы и темпы роста гражданского общества и действительно ли в условиях реальной угрозы архаизации потенциал этого процесса достаточен, чтобы оттеснить традиционализм.
Работа Миронова ценна еще и тем, что в ней, по существу, развенчиваются некоторые мифы, как приукрашивающие историю России, так и демонизирующие ее. Среди них широко распространенное убеждение, будто в России всегда во всем виновата власть, в которой собрались исключительно мерзавцы, злодеи, преступники и воры, или, например, представление, что в основе всех общественных процессов лежит экономика, сводимая к корыстному интересу. И главное, Миронов последовательно и доказательно опроверг глубоко укорененное заблуждение, будто народ (крестьянство и городские низы) и есть носитель высшей мудрости, будто он способен самостоятельно, без диалога с властью и духовной элитой наиболее эффективно решать свои проблемы.
В размышлениях над исследованием Миронова я затронул далеко не все проблемы, поднятые автором. Например, я не касался темы России как империи и национального государства, которую автор подробно освещает. Ограничусь здесь только одним соображением относительно того, была ли Россия колониальной державой. Однозначно ответить на этот вопрос невозможно: своеобразие российского исторического процесса дает основания считать, что на конкретном историческом этапе Россия относилась к самой себе, как к колонии. Отсюда — хищнический подход к своим человеческим ресурсам, доведенный до крайней точки в советский период.
Фундаментальный труд Бориса Миронова свидетельствует о существенном продвижении к полному и глубокому освещению социальной истории нашей страны, о стремлении найти новые ракурсы для ее объяснения, а также о возвращении к некоторым старым, идеологически дискредитированным в советское время представлениям, которые сегодня выглядят вполне здравыми. Но нельзя не отметить и концептуальную противоречивость исследования. Эта его особенность, несомненно, есть результат серьезного отставания сложившейся в общественной науке методологии, которая не поспевает за усложнением человеческой реальности и связанных с этим проблем. Как бы то ни было, рецензируемая книга еще раз напоминает нам, что умножение знаний настоятельно требует углублять методологию их получения и обобщения на всех уровнях анализа.
В конце 1980-х – начале 1990-х годов историков-профессионалов особенно часто упрекали в том, что они отстают от потребностей жизни, запросов дня. В ответ порой слышалось как рефрен, что писание истории — дело не скорое, по самой своей природе консервативное. Новую книгу петербургского историка Бориса Миронова, безусловно, можно считать одним из действительно неспешных и весомых ответов на тот вызов, который был брошен профессиональной историографии не только перестроечной публицистикой, но и всей жизнью, ее радикально изменившимися условиями, тем более что и сам автор датирует возникновение замысла книги тем памятным временем. Обращаясь к фундаментальным проблемам социального бытия России в поисках широкого научного синтеза, автор не столько уходит от современности, сколько постоянно возвращается к ней. Это позволяет говорить о воспроизведении в современных условиях давней традиции отечественной историографии, еще в середине XIX века самоопределявшейся в качестве историко-научного знания, дающего свой прогноз социального развития России. Редакцией журнала «Отечественная история» проведен обмен мнениями об этой книге. В нем приняли участие: Владимир Булдаков, Джон Бушнелл (Нортвестернский университет, США), Питер Гейтрелл (Манчестерский университет, Великобритания), Наталья Дроздова (Санкт-Петербургский университет), Павел Зырянов (Институт российской истории РАН), Александр Камкин (Вологодский педагогический университет), Михаил Долбилов, Михаил Карпачев (Воронежский университет), Наталья Куксанова, Татьяна Леонтьева (Тверской университет), Александр Куприянов, Андрей Медушевский (Институт российской истории РАН), Дэвид Мэйси (Миддлбери Колледж, США), Николай Романовский (журнал «Социологические исследования»), Сергей Секиринский (Институт российской истории РАН), Михаил Шиловский (Новосибирский университет), Даниэл Филд (Сиракузский университет, США), Грегори Фриз (Брандайский университет, США), Манфред Хильдермайер (Геттингенский университет, Германия), Александр Шевырев (МГУ имени М.В. Ломоносова) и др.
А.Камкин считает, что «Показательно, что к рубежу веков одна за другой стали выходить не привычные коллективные обобщающие труды, а крупные авторские работы с оригинальными концепциями отечественной истории, опирающиеся на новые методологии. Достаточно напомнить о работе Леонида Милова «Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса» (М.: РОССПЭН, 1998). И вот буквально вслед за нею в свет выходит двухтомник Миронова».[6]
П.Гейтрелл: «Трудно предположить, что кто-нибудь другой, кроме него, мог бы взяться за решение этой задачи. Мне не известно ни одного равноценного исследования, например, в британской историографии. Только недавняя «Social History of Modern Britain» («Социальная история Британии нового времени») наибольшим образом приближается к книге Миронова по своему масштабу, но это — коллективный труд».
Д.Филд: «Миронов не только работал единолично, но и дал простор своей личности (ему не страшно авторское «я») и своим иногда своеобразным взглядам, как и следует, может быть, автору, который рисует и прославляет развитие индивидуализма в России».
П.Зырянов: «Но вот что действительно ему не свойственно, так это, на мой взгляд, любовь к фактам как таковым, к их прихотливой игре, к несистематизированному течению событий. Нет, у него все заорганизовано, на все надета схема, всюду дисциплина. Я не помню, чтобы на протяжении всего двухтомного произведения встретилась яркая психологическая характеристика какого-нибудь исторического деятеля. Лица только на форзацах, в тексте — социологизированные человеческие массы. Пожалуй, только для себя автор оставляет право на яркость и индивидуальность».
М.Долбилов: «Число присутствующих в исследовании конкретных исторических персонажей сравнительно с общим его объемом не так уж велико, причем цари, министры и чиновники традиционно занимают среди них заметное место. И тем не менее на развертывающемся перед читателем полотне Россия прорисовывается в своей подлинно человеческой ипостаси, в измерении людских страстей, надежд, радостей и бедствий, людского трудолюбия и праздности, душевности и равнодушия, доброты и жестокости. Даже пресловутый взяточник (о нем ли, казалось бы, рассуждать?) благодаря авторскому вниманию к социальному миру человека выступает в новом и неожиданном качестве регулятора общественных противоречий».
С.Секиринский: «Двухтомник Миронова возвращает нас и к обсуждению предмета социальной истории в свете перспективы широкой интеграции современного историко-гуманитарного знания, в центре которого должен стоять человек, а не заслоняющие его общественные структуры или умозрительные конструкции. Именно такое авторское намерение ярко выражено эпиграфом, составленным из взаимоисключающих, но почти синхронных высказываний Пушкина: «Черт догадал меня родиться в России с душою и талантом!» и «Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал». Заявленный этим двуединым эпиграфом перспективный аналитический ракурс, к сожалению, не всегда раскрывается по ходу исследования, хотя изначальной чертой настроений не одного поколения образованных русских в XIX веке была именно амбивалентность, двойственность восприятия окружающей действительности и существующей власти. В этом отношении особенно выразительна позиция известного либерала Константина Кавелина. Доведенный до восторженного исступления известием о смерти «калмыцкого полубога», «исчадия мундирного просвещения» и «нового Навуходоносора» Николая I, Кавелин все же не находил в России другой политической силы, способной к осуществлению формирующихся либеральных требований, кроме самодержавия».
Т.Леонтьева: «Книга, в основе которой лежат системные представления о развитии российского общества, активизирует полемику о факторах его стабилизации и дестабилизации как в прошлом, так и настоящем — она актуальна в хорошем смысле слова. Автор предлагает взглянуть на опыт эволюционного развития России, что все еще непривычно для отечественных авторов, до сих пор сознательно или бессознательно нацеленных на поиски революционаризма».
Д.Бушнелл: «Картина поступательного движения общественных и правительственных институтов старой России от крепостничества и бесправия к личным и политическим правам и самоуправлению составляет основу тезиса Миронова о нормальности русской истории. Его доводы вполне состоятельны. Однако в них слышится голос гегельянца-государственника. Он полагает, что в целом путь общественного и политического развития, которым Россия следовала с XVIII по XX век, был для нее и наилучшим, и единственным: что существует, то и должно быть. Государственник Миронов задним числом выражает последовательное одобрение политическим мерам, направленным на поддержание твердого контроля со стороны центра, таким, как контрреформы Александра III и сильная исполнительная власть думской монархии. Однако если, с одной стороны, народ был не готов к парламентской демократии, то, с другой стороны, образованная общественность была более не готова терпеть антилиберальный авторитарный режим. Но ставка на авторитаризм в конце концов провалилась. Разве не было бы разумней, если бы в 1906 году царь уступил Думе и назначил ответственных министров?»
Д.Мэйси: «Миронов создает новую парадигму российской истории, которая лишь на первый, поверхностный взгляд напоминает либерально-виговскую версию. В действительности он совершил для понимания Старого режима России нечто аналогичное тому, что Коббан (Соbban) и его преемники, так называемые историки-ревизионисты, для нашего понимания происхождения Французской революции, и, без сомнения, наследство Миронова будет также спорным по крайней мере некоторое время».
Н.Дроздова: «Социальная история России действительно демонстрирует множество сходных тенденций с Западом. Но в России имел место ряд явлений, определявших основы ее социального строя, которые отсутствовали на Западе. Миронов же считает, что поскольку Россия в ходе своей эволюции повторяла путь Запада, то в ее социальной ткани не возникало принципиально отличных институтов. Доминирующей тенденцией было сходство, а все то, что в императорский период считалось национальной спецификой русских (крепостное право, община и др.), несколькими поколениями ранее встречалось в других европейских странах. Но сходство само по себе еще ничего не доказывает. Явления могут быть похожи, но не иметь ничего общего. Историческая компаративистика пока находится в стадии становления, и, чтобы реализовать принцип сопоставимости, нужны точные инструменты и средства. В свою очередь, на Западе существовали институты, которых не было в России. Одним из важнейших являлся комплекс институтов феодализма и феодального права, имевший принципиальное значение в процессе трансформации Запада от традиционного общества к современному».
П.Гейтрелл: «Как заметил один западный историк, «чем большее число российских правителей пытались модернизировать государство, тем более отсталой империя становилась». В качестве одного из способов представления прошлого модернизационная модель не оставляет места для тех форм социального поведения и организации людей, которые не пересекаются с данной схемой и являются уже по определению отсталыми. Миронов — слишком внимательный ученый, чтобы пропустить своеобразие социальной организации и культурной практики в дореволюционной России, но его книга тем не менее имеет тенденцию минимизировать его в поиске «прогрессивных» сил. Так, он уделяет мало внимания маргинальным социальным группам. Было бы также интересно знать, как будет выглядеть российская модернизация, если ее изучать с точки зрения нерусских меньшинств — от периферии, а не от Центра. Наконец, стоит отметить, что Миронов придает большое значение тому, как модернизация обеспечивала возможности для индивидуальной деятельности и самоопределения. Однако этот подход не принимает в расчет вызова, сделанного прежде всего Мишелем Фуко понятиям Просвещения об автономном «я». Согласно Фуко, «современное я» производится и ограничивается изменяющимися режимами знания и технологии власти, которые работают вместе на различных уровнях. Хотя я знаю, что простое упоминание имени Фуко может вызвать дрожь в позвоночнике некоторых историков».
В.Булдаков: «Если Миронов изначально (это видно из заглавия) настроен убедить читателя, что на протяжении двух с половиной веков Россия уверенно двигалась к активной форме индивидуализма, демократической семье, гражданскому обществу и правовому государству, то реальная, поставленная всеми последующими событиями проблема, точнее — ее часть, состоит в другом: насколько органичным — по отношению к внутреннему и внешнему миру — было это движение России по времени, какие специфические трудности подстерегали ее — несколько громоздкую для кабинетных экспериментов евразийскую империю — на этом пути? Далее: историк обязан видеть в чисто эволюционном процессе факторы непредсказуемости. Автор громадное место уделяет статистике смертности и рождаемости. Но не стоило ли в связи с этим более основательно задуматься о том, какое место в российской, как и в мировой истории занимали процессы природной саморегуляции, чем оказалось обусловлено то, что люди посягнули на естественное развитие, начав эксперименты с «ускорением» общественного развития, в какой мере катастрофичность российской истории связана со всем этим. В истории все определяется не так называемыми объективными факторами, а людскими представлениями — часто идущими вразрез с ними. Кстати, небрежение этим фактором — опасный стереотип «просвещенного» сознания. Скажем, автор указывает на «оптимистичную» оценку специалистами фактора роста деревенского хулиганства в 1914 году. Но при известных условиях этот фактор стал психоосновой российской революционности. Сама природа всякой социальной тенденции является ситуационно двоякой — она может сработать и во благо, и во вред обществу. В том-то и дело (или беда), что для такой сверхсложноорганизованной системы, как Россия, опаснее всего была потеря равновесия, всегда чреватая «стабилизирующим» откатом назад, — ситуация, в которой, кстати сказать, мы пребываем в настоящее время».
Д.Филд: «В последние десятилетия в центре внимания западных социальных историков находились такие категории населения, как женщины, молодежь, старики, а также «униженные и оскорбленные» всех видов: преступники, проститутки, инакомыслящие из простого народа. Западные исследователи занимаются повседневным, бытовым, неформальным, перенося акцент на повествование, известное под именем «микроистории», или «нарратива». Миронов идет против всех этих течений. Для него предмет социальной истории образуют большие социальные группы — сословия и классы — и главные тенденции социальной жизни, например, распад общинного менталитета и возникновение и распространение индивидуализма...».
А.Медушевский: «Но смысл российской истории не может быть понят без реконструкции той целостности, которая существует в реальной жизни и часто теряется в исследованиях историков. Именно в этом широком значении Миронов и употребляет понятие социальной истории, интерпретируя ее как развитие инфраструктуры гражданского общества. Ведь процесс обновления не всегда имеет линейный характер, и лишь в длительной исторической перспективе содержание российской истории раскрывается как трудный путь к гражданскому обществу и правовому государству...».
продолжение
--PAGE_BREAK--