1. Введение
В настоящей статье рассматриваются некоторые синтаксические различия между двумя микронезийскими языками: трукским и понапе, социальные и культурные факторы, благодаря которым произошли известные, заслуживающие внимания синтаксические преобразования. Языки и культуры трукцев и понапеанцев генетически связаны, но они обнаруживают различия, которые, по-видимому, возникли в условиях географической изоляции в течение двух или более тысячелетий. (В обоих языках совпадает около 40% слов из списка Сводеша в 100 слов. Применяя ранее установленную норму сохранения в соответствии с этим списком, равную 0,86 на тысячелетие, получаем 1100 г. до н.э. в качестве даты расхождения этих двух языков).
Данные по этим языкам и культурам были собраны во время полевых наблюдений в период 1949-1953 гг., когда я работал по заданию правительства Восточных Каролинских островов, подопечной территории США. Эти полевые наблюдения были дополнены опубликованными и неопубликованными работами других исследователей, которыми я имел возможность пользоваться. Конечно, нельзя предположить, что эти исследователи обязательно одобрят формулировки, содержащиеся в данной статье. У меня есть основания думать, что в некоторых случаях они их не одобрят. Что касается этих языков, то особого упоминания заслуживают Словарь трукского языка Элберта (1947 г.), неопубликованные грамматические очерки Дайена (по трукскому языку) (1948 г.) и Гарвина (по понапеанскому) (1949 г.). Что касается социальной структуры и связанных с нею тем, то особенно полезными оказались монографии Глэдвина (1953) и Гуденафа (1951) по трукскому и неопубликованные доклады Бэскома (1946) и Ризенберга (1949) по понапеанскому. Я приобрел умение изъясняться на обоих языках, транскрибируя бесчисленные тексты и упражняясь в речи на каждом из них в течение трех-четырех лет.
Термин «социолингвистика» чаще всего применяется к изучению языкового варьирования в рамках одного общества и одной культуры, которое зависит от конкретных речевых ситуаций, отношений между говорящим и слушающим, от классовых различий и т.д. Исследование различий между двумя языками принято считать «изучением языка и культуры». Однако настоящую статью можно было бы отнести как к той, так и к другой категории — как к социолингвистике, так и к области изучения языка и культуры, — поскольку в ней предполагается, что различия, возникшие между этими двумя родственными языками, обусловлены некоторыми давними различиями в основных чертах общественной структуры этих двух речевых общностей.
Между прочим, эти различия общественной структуры в свою очередь могут быть соотнесены с различиями в географических условиях существования этих двух обществ. Здесь мы не будем касаться возможного влияния географических факторов, а лишь отметим, что Понапе представляет собой единый цельный массив, общей площадью больший, чем Трук, и более удаленный от других обитаемых островов, в то время как Трук — это сложный атолл (ряд небольших высоких островов внутри обширной лагуны), находящийся на небольшом расстоянии от двух цепей заселенных низких островов. При наличии неолитической техники, примерно в равной степени эффективной в обоих этих местах, с точки зрения географических условий более обширное общество легче могло бы сформироваться на острове Понапе, чем на островах Трук, и есть свидетельства того, что именно так оно и было на самом деле.
Общества, языки и культуры трукцев и понапеанцев имеют много общих черт, но они слишком многочисленны, чтобы описывать их здесь. Напротив, в настоящей статье внимание сосредоточено на некоторых различиях между этими двумя культурами, во-первых, в плане синтаксиса, а во-вторых, в плане социальной структуры, которая рассматривается здесь как фактор, определивший расхождения в синтаксисе. Тем не менее следует иметь в виду, что в языковой и социальной структуре черты сходства являются основными и общераспространенными.
Поскольку язык оказывается особенно консервативной частью культуры, уходя своими корнями в глубокое прошлое, то при изучении языковой и социальной структуры мы неизбежно сталкиваемся с проблемой отставания культуры. Если мы изучаем отношение языковой формы к обществу или культуре, рассматривая каждый раз какую-нибудь одну бесписьменную культуру, мы все время будем сталкиваться с трудностями при попытках привязать существующие языковые формы разных возрастов к различным стадиям развития общества и культуры, на которых они возникли, пока не сделаем удобного, хотя, возможно, и наивного допущения о том, что приспособление структуры языка к изменениям в обществе и культуре происходило практически одновременно. Сравнение двух неродственных культур и языков, например нашей собственной с какой-нибудь экзотической культурой, внесет не намного больше ясности, чем исследование в области одной культуры, потому что, даже если удастся показать, что два общества недавно сблизились в области культуры, следует ожидать, что языки будут различны, поскольку различны их, так сказать, отправные пункты. Правильным методологическим решением будет сравнение двух родственных языков, восходящих к общему предку. Только тогда все обнаруженные различия будут различиями, возникшими после разделения этих двух языковых общностей. И если факты влияния общественной структуры на язык действительно имеют место, они должны проявиться в сфере этих довольно ограниченных лингвистических различий. Проблема тем самым в значительной степени упрощается и, по крайней мере в теории, делается разрешимой. Сразу же видно, как избыточность или недостаточность того или иного участка словаря соотносится с развитостью той или иной области культуры, а также с внутренней структурой общества, поскольку в нем имеются отдельные группы, обладающие специфической лексикой. Однако эта связь между относительной дифференцированностью областей лексики и социокультурным подъемом каких-то областей деятельности несколько проигрывает в своей привлекательности именно в силу своей очевидности, хотя здесь можно было бы сделать много полезного с помощью быстродействующих вычислительных машин.
Исследования в области отношения синтаксиса к социальной структуре и культуре не так много, и они не столь успешны. В некоторых из своих работ Уорф (Кэрролл 1956) выходит за рамки рассмотрения лексических различий, но и при этом он подчеркивает значимость грамматически необходимых категорий, сигнализируемых особыми морфемами — аффиксами или полунезависимыми частицами. Мнимая произвольность синтаксиса по меньшей мере предполагает, что влияние социальной структуры, если оно существует, не носит всеобъемлющего характера и сказывается, по-видимому, довольно медленно. В то же время, если мы собираемся создать теорию эволюции синтаксиса, будет, вероятно, весьма полезно начать с исследования пар родственных языков, обнаруживающих сравнительно незначительные и удобные для анализа различия, и попытаться найти объяснение различиям такого масштаба.
Следующий раздел содержит описание различий в синтаксисе двух вышеупомянутых языков — в основном различия в именных сочетаниях. Затем идет описание некоторых основных различий в общественной структуре, которые, возможно, как-то связаны с синтаксическими различиями. Наконец, предлагается возможное объяснение языковых различий с точки зрения влияния социальной структуры на различия в культурной психологии. 2. Синтаксические различия: именные сочетания
Грамматические различия между двумя этими языками немногочисленны. Имеются некоторые различия в морфологии, самое заметное из которых состоит в том, что язык о. Понапе имеет более сложную глагольную суффиксацию. В синтаксисе наиболее разительными являются различия, связанные с образованием именных сочетаний и существительных, и именно о них пойдет речь в дальнейшем.
В обоих языках именные сочетания могут быть образованы комбинацией существительных с существительными или с членами других формальных классов, которые определяют существительные. К этим другим формальным классам и в трукском языке, и в языке Понапе относятся прилагательные, указательные местоимения, обычные определения, вопросительные определения, классификаторы числа и классификаторы принадлежности.
Существительное в именном сочетании встречается в двух формах: суффигированной и несуффигированной. В обоих языках имеется два типа суффиксов существительных: суффиксы принадлежности (соответствующие личным местоимениям) и конструктивные (construct) суффиксы, -n или -Vn, которые можно перевести на английский язык предлогом of без изменения порядка слов (например трукское fönü «land» («земля»); fönü-en… «land of...» («земля кого-л., чего-л.»). Суффиксы принадлежности присоединяются только к некоторым существительным, главным образом обозначающих близких родственников, части тела и личное имущество. Признак принадлежности у других существительных выражается отдельным словом. Конструктивный суффикс присоединяется к любому существительному, и за получающимся сочетанием всегда следует слово или словосочетание, управляемое этим суффиксом. В приводимой ниже таблице именные сочетания, главным членом которых является существительное с конструктивным суффиксом, не приводятся отдельно, поскольку их можно рассматривать наравне с несуффигированными существительными, в то время как существительные с суффиксом принадлежности приходится рассматривать в каждом случае отдельно.
Положение определения существительных в именных сочетаниях в обоих языках несколько различно. В каждом из языков существуют различия в положении некоторых формальных классов определителей существительного, точно так же, как существует различие между двумя языками в отношении некоторых формальных классов. Однако позиция после существительного является наиболее распространенной для именных определителей в обооих языках. Эта позиция является неизменной для слов и сочетаний, управляемых конструктивным суффиксом, для прилагательных и относительных придаточных. Поскольку позиция следования всегда используется для определения сочетаний любой длины, ее в определенном смысле можно рассматривать как «нормальную» в обоих языках для определений главного существительного в сложном именном сочетании. В то же время для других типов определения существительных, выраженных одним словом, о которых говорилось выше, существует, по крайней мере в одном из трех языков, возможность, если не необходимость, употребления определителя в известных условиях перед существительным. Эти возможности суммируются в табл. 1.
Таблица 1.
Дифференциация однословных определений имени сушествительного по позиции Тип слова Позиция 1 2 3 4 5 Указательное определение с суффигированным существительным - - - - ТП Указательное определение с несуффигированным сушествительным Т - - - П Вопросительное количественное определение - - Т - П Обычное количественное определение - - Т П - Числовое определение - Т - П - Притяжательное определение ТП - - - -
Примечание: Т — Трук; П — Понапе. Позиция 1 — определение всегда предшествует; 2 — обычно предшествует; 3 — может как предшествовать, так и следовать; 4 — обычно следует; 5 — всегда следует.
Следует отметить, что позиции 2, 3 и 4 содержат возможность варьирования в данном языке. Это варьирование зависит от смыслового акцента и стилистического предпочтения говорящего в конкретной ситуации. Когда возможен выбор, позиция предшествования является более эмфатической. Из таблицы также можно видеть, что в тех четырех случаях, где два языка различаются в отношении допустимых или предпочтительных позиций, именно в трукском отдается предпочтение позиции предшествования.
В обоих языках существуют самостоятельные именные формы, которые соответствуют всем типам определений имени существительного, включенных в таблицу, и которые могут употребляться вместо них, если из контекста ясно, к чему они относятся. Некоторые из этих субстантивных форм отличаются от форм, определяющих существительные, или адъективных форм, своей большей длиной. В этих случаях адъективные формы удобно рассматривать как сокращенные или стяженные формы именных. Так, например, в языке Понапе количественное определение, которому в английском языке может соответствовать some «несколько», в том случае, когда оно употребляется как независимое существительное, имеет форму ekei и форму kei — когда оно употребляется как определение существительного в конечной позиции. Иначе говоря, в подобных случаях имеет место выраженная фонематическая дифференциация между адъективным и субстантивным употреблением морфемы в дополнение к дифференциации, обусловленной структурой предложения и контекстом высказывания. Как видно из табл. 2, в языке Понапе таких выраженных различий больше, чем в трукском.
Таблица 2.
Фонематическая дифференциация адъективных и субстантивных форм однословных определений имени существительного Тип слова Те же самые формы
Самостоятельные
формы Указательное определение с суффигированным существительным - ТП Указательное определение с несуффигированным сушествительным Т П Притяжательное определение Т П (частично) Числовое определение Т П (частично) Обычное количественное определение Т П (частично) Вопросительное количественное определение ТП -
В обоих языках может быть выделен формальный класс прилагательных. Одним из способов субстантивации прилагательных является их сочетание с препозитивной номинализирующей частицей (в трукском mei, в понапе — me). Существительное, определяемое прилагательным, составляет один тип именного сочетания в обоих языках. Однако между этими языками существует небольшое различие, которое состоит в том, что в трукском языке именно сочетание, содержащее прилагательное в качестве определения, чаще всего включает существительное плюс номинализирующая частица плюс прилагательное (например cuuk «гора», tekia «высокий», cuuk mei tekia «высокие горы»), в то время как в понапе номинализирующая частица обычно не внедряется между существительным и последующим прилагательным (например: nahna «гора», ileile «высокий», nahna ileile «высокие горы»). Однако в понапе номинализирующая частица вводится тогда, когда само прилагательное имеет при себе усилительную частицу (например: inenin «очень», nahna me inenin ileile «очень высокие горы»).
В обоих языках существуют именные сочетания, которые состоят из существительного, определяемого последующим относительным придаточным, содержащим глагол. В трукском языке относительное предложение всегда можно превратить в главное, если извлечь его из контекста и придать ему соответствующую интонацию; как относительные придаточные, так и главные предложения, содержащие глаголы, всегда содержат здесь глагольный субъект, выраженный местоимением. В языке же Понапе — относительные придаточные всегда начинаются с номинализирующей частицы me, выполняющей в данном случае роль относительного местоимения, которое может представлять любой член предложения: подлежащее, дополнение и т.д.; если подлежащим придаточного относительного предложения является номинализирующая частица me, то при глаголе нет никакого местоимения-подлежащего или последующего существительного-подлежащего. Благодаря такому употреблению частицы me в качестве относительного местоимения в языке Понапе относительное предложение, извлеченное из контекста, не может само по себе быть самостоятельным предложением: оно представляет собой просто субстантивное словосочетание, которое можно использовать для замены существительного.
Подводя итог, коротко можно сказать так. Различия между именными словосочетаниями в этих двух языках сводятся к тому, что понапеанские именные сочетания имеют более тесную конструкцию, чем трукские, там, где между ними есть расхождения. В трукском языке часто можно сомневаться, действительно ли определяющий сегмент именного сочетания является определением к главному слову или это просто другое существительное в позиции приложения. Правда, в тех случаях, когда имя существительное определяется относительным предложением, это последнее и в понапеанском можно понять как субстантивное сочетание в позиции приложения, но в трукском это относительное предложение является еще более отделимым и самостоятельным, поскольку его можно трактовать как независимое главное предложение.
В контексте эти неясности обычно разрешаются; однако, как я полагаю, в трукском языке они все же в большей степени, чем в понапеанском, дают возможность слушателю заключить, что говорящий подошел к тому месту, где его можно прервать, в то время как в действительности он еще намерен продолжать говорить. Вот простой пример: если говорящий по-трукски намеревался произнести словосочетание ewe iimw «тот дом» и запнулся после ewe «тот» — а такая запинка случается нередко, — то слушающий мог бы с известным основанием предположить, что говорящий фактически уже закончил намеченное высказывание, в том случае если он уже понял отношение ewe к iimw «дом» из контекста. Слушающий мог бы прервать говорящего и начать говорить сам. В языке Понапе в соответствующей фразе ihmw o слово o «дом», следующее за существительным, обычно интонационно тесно связано с ним и только в редких случаях отделяется в результате запинки в речи. Кроме того, даже в случае такой редкой паузы слушающий, ориентируясь на контекст, неизбежно ожидает последующего указательного слова. Он будет, так сказать, «вынужден» ждать последующего определения. 3. Социальная структура
Во многих отношениях социальная структура Понапе представляется более дифференцированной, чем трукская, а именно: на Понапе существует большее разнообразие значимо различных социальных ролей. Может быть, благодаря аккультурации это не так заметно в области ролей, связанных со сферой производства, но это совершенно очевидно в области ролей в системе родства и еще более — в политической сфере. Политические роли на Понапе не только многочисленны и разнообразны, но и подвержены существенным изменениям благодаря личной инициативе, так что социальная структура Понапе представляется также и более подвижной.
Один из аспектов, определивших более тонкую дифференциацию отношений родства на Понапе, является генеалогическая дистанция внутри клана, где отношения определяются по материнской линии. В обоих обществах существуют материнские кланы, которые на практике подразделяются на компоненты различных уровней или степеней включения. С целью анализа Гуденаф выделил пять уровней трукских материнских групп: нисходящая линия, прямая линия, боковая линия, подклан и клан (Гуденаф 1951, 65-91). Однако сами трукцы в своей терминологии различают только два уровня: нижний уровень, называемый ими coo, eterenges или faameni (в настоящее время более принятое название, от английского family «семья»), и высший уровень под названием einang. Первые три названия не употребляются в качестве различительных для разных уровней организации. Все эти термины могут относиться к нескольким уровням, выделенным Гуденафом; но когда они употребляются одновременно, einang всегда употребляется по отношению к группам с более широким включением, а другие наименования — к более узким группам. У трукцев только кланы (сибы) имеют собственные имена; группы, входящие в них, собственных названий не имеют.
В отличие от трукцев понапеанцы выделяют в своей терминологии еще один уровень в организации материнской линии. В их языке для клана низшего уровня существует слово peneinei, для подклана kaimw (буквально «угол») и для клана — sou. На Понапе кланы и подкланы имеют собственные названия. Таким образом, понапеанцам легче более тонко различать родственников по материнской линии по степени генеалогической близости. Иными словами, понапеанцы могут легче выделить промежуточную степень родственных отношений по материнской линии, подклан, который в терминологическом отношении имеет отличие как от более крупного клана, так и от более мелкого линейного родства.
В обоих обществах члены семьи распределяются по старшинству. Однако у трукцев члены существующего в данное время линейного ряда располагаются в простом возрастном порядке, так что более старший по возрасту автоматически считается более главным. Возрастной принцип в какой-то степени соблюдается и у понапеанцев; но наряду с ним действует принцип старшинства по порядку рождения в плане материнской нисходящей, независимо от возраста. Таким образом, сын женщины, который является первенцем в ее группе родственников, будет иметь более высокий ранг в смысле наследования фамильных прав и собственности, чем младший брат его матери, хотя последний обычно старше по возрасту. В результате действия принципа простого возрастного старшинства в условиях единства материнской группы у трукцев все родственники по материнской линии примерно одинакового возраста оказываются равными. У понапеанцев вследствие действия принципа старшинства по порядку рождения имеет место дифференциация по рангам даже среди ровесников, а также особая титулатура в отношении каждого члена клана.
Дополнительную сложность в области дифференциации родственников у понапеанцев составляют отношения по линии детей и родителей, что не так выражено у трукцев. В частности, понапеанцы считают, что родители склонны отдавать предпочтение отдельным детям независимо от рангов. К этим детям, к зависти их сородичей, относятся как к seri soaisoai «любимчикам». Я думаю, что этими любимчиками являются дети, которые, как надеются родители, обладают особыми талантами для продвижения по политической должностной лестнице, о которой говорится ниже. Может быть, у трукцев тоже есть специальное название для любимцев, но мне не удалось услышать его, разговаривая на их языке в течение четырех лет.
Туземная политическая система трукцев была довольно проста. Имелись местные вожди, пост которых наследовался по материнской линии. При вождях состояли один или несколько помощников, называвшихся itang, которые прошли специальную подготовку и выполняли роль ораторов и консультантов при вождях по вопросам мифологии, войны и внешних сношений. Предполагается, что itang'и были либо членами клана, к которому принадлежал вождь, либо, согласно некоторым информантам, его сыновьями. По крайней мере, в некоторых областях Трукской лагуны существовали вожди более высокого ранга, которые обладали известной властью над несколькими соседними местными вождями.
Туземная политическая система на Понапе, по крайней мере теоретически, была чрезвычайно сложна. Имелось довольно большое количество «линий» или «рядов» (по-понапеански ahl «тропа»), расположенных по рангам политических званий, при этом каждое звание было единственным в своей роде и каждая линия содержала до дюжины разных титулов. Эти линии образовывали сложно переплетенную иерархию, так что теоретически весь этот всеохватывающий список титулов малого государства мог быть составлен лицом, достаточно разбиравшимся в титулатуре. Титулы относились к двум уровням политической организации. Вождь местной общины или «секции» был наделен властью жаловать традиционными местными титулами по своему усмотрению, в то время как два верховных вождя малого государства, состоящего из нескольких местных общин, могли по своему усмотрению награждать традиционными государственными титулами, пользуясь свободой действий, в пределах определенных общепринятых принципов награждения титулами. Принципы награждения были следующие: 1) те, кто является близкими родственниками верховного вождя по материнской линии, являются наиболее подходящими кандидатами для титулов высшей номенклатуры; они получают титулы в юном возрасте и быстро продвигаются вверх в общей системе; 2) те, кто имеет заслуги перед общиной, а также высшие вожди заслуживают особого внимания; 3) те, чьи предки по материнской линии достигли определенного звания, особенно подходят для получения того же самого звания; 5) когда высший титул линии освобождается, все находящиеся ниже него продвигаются на один ранг вверх; 5) наконец, лучшие титулы должны в некоторой пропорции распределяться между разными частями и кланами общины.
Это, возможно, не единственные принципы, но они включают в себя наиболее часто встречающиеся. Можно себе представить, что каждое конкретное решение о титуле связано обычно со столкновением принципов и для разрешения вопроса нет иного пути, кроме более или менее произвольного решения верховного вождя. В результате действия этой системы не только каждый взрослый человек в определенное время занимает особое, имеющее свое наименование политическое положение, но и само общество становится обществом конкурирующих между собой чинодралов, каждый из которых старается превзойти своего соседа и даже своего брата и попасть в милость к высшим властям, чтобы добиться скорейшего и большего повышения.
В настоящее время специфические функции носителей большинства из этих званий фактически незначительны или не существуют вовсе. Может быть, в прошлом некоторые из этих титулов были связаны с выполнением каких-то должностных функций при дворах вождей, в то время как другие могли носить ритуальный характер, например: Хозяин моря, Хозяин банановых плантаций и т.д. Но может быть, многие титулы были более или менее «синекурами».
Тем не менее титулы имеют значение даже сегодня, так как ими руководствуются при распределении пищи на пирах и они определяют степень общественного уважения к данному лицу. У народа Понапе был целый ряд регулярных и особых праздников, и некоторые из них отмечаются до сих пор. На празднестве большинство присутствующих подносят угощение вождю. Затем это угощение перераспределяется между присутствующими, но уже в соответствии с их рангом, а не с размером первоначального приношения. После того как высший из присутствующих вождь выберет для себя то, что хочет, он приказывает опытному подчиненному разделить большую часть оставшегося среди присутствующих. Высокие титулованные особы вызываются поочередно, и пища распределяется между ними в соответствии с их рангом, с учетом как линии титулов, к которой они принадлежат, так и их места в этой линии. В общем те, кто стоят выше, получают большую порцию угощения.
Тот, кто делает больший вклад, не обязательно будет вознагражден на этом же празднестве, но его вклад будет отмечен и он получит больше шансов на повышение, чем тот, кто внес меньше. По своему действию эта система работает наподобие системы социального обеспечения в старости, так как старый человек, который в молодости много работал, в конечном счете получает высокий титул и может теперь наслаждаться жизнью, ничего не делая.
Общим результатом действия политической системы и системы родства в этих двух культурах явились два противостоящих общества: одно общество (Понапе), где индивидуальная подвижность, особое положение каждого в отношении общественного статуса и его сравнительное положение в ряду других явно признаны и подчеркнуты; и другое общество (Трук), где на изменение общественного положения мало влияют личные усилия, где мало заботятся об особом статусе индивидуума и где соотношение рангов среди лиц одного возраста сведено к минимуму. 4. Язык, психология и социальная структура
Мост между языком и социальной структурой может быть найден в психологии. С одной стороны, конкретная социальная структура требует и обеспечивает определенные общие навыки мышления. С другой стороны, эти преобладающие навыки мышления оказываются отраженными в языке, прежде всего в лексике, а в конечном итоге до некоторой степени и в морфологии, а также в синтаксисе, поскольку язык постепенно приспосабливается к наиболее эффективному выражению того, что прежде всего необходимо или желательно выразить большинству говорящих на нем.
Различие в привычных мыслительных моделях между трукцами и понапеанцами может быть выражено в виде противопоставления нескольких полярных противоположностей, соответственно абстрактному конкретному, нелинейного линейному, стимулированного целенаправленному. Мне представляется, что противопоставление, сделанное Доротеей Ли между тробрианской культурой и поведением как «нелинейными» и евроамериканской культурой как «линейной», подходит к данному случаю, причем трукцы более похожи на тробрианцев, а понапеанцы — на американцев (Ли 1959, 105-120).
Конечно, следует помнить, что это полярные противоположности идеальных типов. Не существует, например, культур, представители которых мыслят только абстрактно или только конкретно; здесь всегда дело только в степени. Кроме того, в условиях любой культуры человек то и дело переключается с относительно абстрактного на относительно конкретное мышление, в зависимости от ситуации. Но предположить, что средний уровень абстрактности мышления в одних культурах ниже, чем в других, так же как это имеет место в отношении отдельных индивидуумов в рамках одного общества, по меньшей мере разумно.
Опять же, в основе любого сознательного поведения лежит комплекс стимулов и одна или более целей или задач. Однако в некоторых ситуациях тот или иной привычный внешний стимул может породить соответствующую цепочку действий почти без предварительных размышлений или колебаний и со значительной уверенностью в отношении результата; если же ожидаемый результат не наступает, действующий субъект может просто отступить и направить свое внимание на другое. Напротив, в других ситуациях человек может осознавать цель, которой он хочет достичь, и может потратить значительное время и усилия на изучение возможных планов действия, свободно переключаясь с одного плана на другой при столкновении с препятствиями, до тех пор пока не достигнет цели. Первый вид поведения является в значительной степени стимулированным, в то время как второй вид более определяется целью. Оба вида всегда в какой-то степени наблюдаются у любого индивидуума, однако, по-видимому, может быть больший крен в сторону одного или другого вида у конкретных индивидуумов и в конкретных обществах.
Конкретное, нелинейное (или фокальное) мышление и поведение, обусловленное стимулом, особенно типичны для небольших, простых, однородных обществ с небольшой социальной подвижностью и стабильной культурой. Прежде всего, небольшие бесписьменные общества ограничены в смысле количества культурной информации, которое его члены могут накопить в своих умах. Здесь нецелесообразно развивать широкую специализацию, и не только потому, что техника натурального хозяйства не может обеспечить достаточного количества избыточных продуктов питания, но также и потому, что такое небольшое общество не может быть разделено на специализированные группы достаточно большого размера, чтобы сохранять и передавать действительно четко выраженные и важные микрокультурные традиции. Каждый член общества, следовательно, должен держать в уме (или в уме кого-либо из своих домочадцев) наиболее полезные и испытанные временем ответы на все наиболее часто встречающиеся вопросы повседневной жизни. С точки зрения экономии мышления он не может позволить себе лично накапливать много альтернативных ответов на все эти вопросы, и у него также нет возможности обращаться к помощи различных специалистов или книг, — возможности, которая открыта для членов больших и сложных обществ, имеющих письменность. В этом смысле, в смысле недостатка возможностей выбора, поведение человека из малого общества определяется стимулами в большей степени, чем поведение более цивилизованного человека, хотя, может быть, и верно, что первый принимает все же множество мелких решений, которые значительно более хитриумны и более тонко подобраны, чем решения его цивилизованного антипода, который чаще сталкивается с выбором, имеющим важные последствия, таким, как решение, в каком городе жить, какую выбрать профессию, где работать и т.д.
Следует помнить, что из двух культур, о которых главным образом ведется речь в этой статье, именно трукская более всего приближается к образцу типичного примитивного общества. Намеренное, направленное к определенной цели поведение более характерно для понапеанцев, особенно потому, что их политическая система дает значительный простор для выбора главных целей, а затем и для выбора часто весьма разнообразных путей достижения этих целей. Эта возможность выбора важна для понапеанца, поскольку он может оказать большое влияние на его карьеру, процветание и обеспеченность. Кроме того, хотя это и трудно утверждать наверняка на основании нынешних этнографических наблюдений, я считаю, что у понапеанцев до соприкосновения с европейцами была большая профессиональная дифференциация, чем у трукцев, не говоря уже об их почетных политических титулах. Как уже говорилось, местные политические объединения на Понапе были значительно крупней, чем на Труке, что делало возможным существование большого разнообразия специальностей с достаточном штатом для того, чтобы поддерживать жизнеспособную профессиональную традицию.
В типичном примитивном обществе сохраняются индивидуальные различия людей, основанные на особенностях склада характера и биографии, и, возможно, они даже более чутко оцениваются, чем у нас, но в основном они ограничиваются сферой экспрессивного поведения. Кроме того, различия в практических ролях и в практическом культурном поведении там гораздо более значительны, чем в нашем обществе. В повседневной жизни, таким образом, для члена такого общества становится возможным обладать всеми сведениями, известными его соплеменникам (что, кстати сказать, позволяет исследователю опрашивать ограниченное число информантов). В этих условиях сокращенный способ выражения мысли оказывается предпочтительней в тех случаях, когда речь идет о частых и общеизвестных событиях, а что является частым для одного члена общества, то фактически является таковым и для других. Там, где для объяснения постороннему потребовалось бы несколько слов, для своего достаточно, может быть, одного слова. Повседневный лексикон, таким образом, оказывается насыщен значением. Слова и выражения становятся конкретными в том смысле, что они выражают и сообщают максимально подробную информацию при соблюдении формальной экономии. Примером этого может служить рассмотренная Ли тробрианская терминология, касающаяся бататов, хотя ни она, ни я не склонны ограничивать это явление словарем.
Наличие общих знаний в примитивном обществе допускает более широкое «дофразовое» использование слов. Принято считать, что только местоимения используются вместо прочих более длинных слов и выражений, однако на самом деле многие слова после первоначального высказывания в ходе дальнейшего разговора, подобно местоимениям, приобретают дополнительное контекстуальное значение, будучи соотнесены с предыдущими словами и фразами. Вот что я понимаю под «дофразовым» употреблением слов: это временное придание слову дополнительного значения, превращение данного значения в более конкретное, более детализованное. Более того, чем конкретнее общий уровень словаря в начинающемся разговоре и чем более говорящий может допустить, что слушающие так же знакомы с предметом, как и он, тем больше слов стремится к большей конкретности реализованного значения посредством дофразового использования. Это обстоятельство, как видно, приобретает особую силу в примитивном, однородном обществе.
По мере того, как общество становится более сложным, а дифференциация социальных ролей более глубокой, реализованное значение слов в конкретном контексте становится менее существенным, чем общее или основное значение. Говорящий вынужден допустить, что между ним и слушающими имеется большой разрыв в познавательной способности. В то же время основное значение словарных единиц стремится к большей абстрактности и неопределенности, поскольку у говорящего меньше нужды в словах, могущих донести в компактной форме больше значения до того слушателя, в котором говорящий может предполагать много сходства с собой. Вместо этого у него появляется необходимость в словах, которые могут быть использованы во многих различных контекстах при разговоре с разными слушателями, которые, предположительно, отличаются и от говорящего, и друг от друга. Конечно, постоянно остается необходимость говорить именно о конкретных вещах, но эта конкретность может быть достигнута посредством сочетания нескольких слов, которые сами по себе являются сравнительно абстрактными. Если взять пример у Ли, заимствованный ею у Малиновского, то там, где мы должны были бы сказать «батат, прекрасный по форме, но маленький», тробрианец скажет просто yogogu (Ли 1959, 90). Некоторые совершенно обычные предложения в развитом обществе становятся более пространными, их выражение — формально более сложным, но в то же время появляется и уравновешивающий момент: гибкость и эксплицитность. Большая социальная дифференциация на Понапе до некоторой степени наметила эту тенденцию, которая особенно заметна при сравнении с трукским языком, хотя по сравнению с современным английским язык понапе остается относительно конкретным языком.
Как, в частности, различия между трукским и понапеанским языками отражают противоположность между конкретным и абстрактным мышлением, между поведением, обусловленным стимулом, и поведением целенаправленным? Как уже говорилось, в трукском языке именные сочетания более свободны в том смысле, что определения существительного легко отделимы от главного существительного, вследствие чего они могут быть неправильно восприняты, либо как грамматически согласованные, либо как независимые. В некотором отношении это может быть истолковано так, что говорящий не возражает, чтобы его прервали. Иначе говоря, это признак отсутствия заботы о том, чтобы во что бы то ни стало закончить высказывание. Поскольку «обобщенный другой» воспринимается говорящим скорее всего как подобный ему самому, у него, вероятно, возникает ощущение того, что слушающий как-то может угадать конец фразы, если уже сказана значительная ее часть. Такую установку я склонен рассматривать скорее как относительно стимулированную, при которой речь воспринимается как реакция на предыдущее высказывание или на нечто, находящееся вне лингвистической ситуации, чем на целенаправленную попытку говорящего воздействовать на слушателя в соответствии с заранее осознанной целью.
Более компактные конструкции в языке Понапе меньше располагают к прерыванию говорящего. Они предполагают, что у говорящего есть определенная идея, которая должна быть сообщена слушателям полностью, как целостная единица. Далее, они предполагают, что говорящий, по-видимому, считает слушателя совершенно непохожим на себя человеком, который способен неправильно истолковать отдельные части полного высказывания. Речь такого рода я рассматривал бы как относительно целенаправленную.
Различия между конкретным и абстрактным отражены также в правилах образования именных сочетаний. Большая отделимость определений имени существительного от стержневого слова в трукском языке в значительной степени является результатом того, что предшествующее определение существительного может быть неправильно истолковано как существительное. Таким образом, например, если в трукском сочетание ruefoc waa «два каноэ» разделить произвольной паузой, слушающий может понять, что слово ruefoc «два длинных предмета» употреблено как существительное, и заключить, что в данном контексте оно относится к «каноэ». Это было бы правильным «дофразовым» истолкованием слова ruefoc, в результате чего это слово получило бы значительное дополнительное значение, и таким образом его значение сделалось бы более конкретным в данном контексте. Сходное понапеанское сочетание wahr riapwoat не столько подвержено такому неправильному пониманию. Потому что, хотя слово riapwoat «два длинных предмета» и может (подобно трукскому ruefoc) быть употреблено независимо как существительное, но в этом сочетании оно может быть только определением к wahr «каноэ». Слушающий, таким образом, не имеет оснований придавать ему никакого другого значения, кроме как «два длинных предмета». Еще меньше возможно неверное истолкование в языке понапе, когда определение и относящаяся к нему субстантивная форма различаются фонематически, что бывает гораздо чаще в языке понапе, чем в трукском. Короче говоря, там, где в этих двух языках имеются сходные определения с близким значением (без учета возможных культурных различий в степени абстрактности основного значения существительных и их определений), трукский язык стремится придавать более конкретное значение этим определениям в данном контексте, чем понапе. Дело в том, что конкретное, «дофразовое» значение придается этим определениям благодаря более расплывчатому и свободному характеру построения трукского именного сочетания. 5. Выводы
Эти синтаксические различия между трукским и понапеанским языками невелики, но я думаю, что они согласно и недвусмысленно указывают в одном направлении. Более того, они хорошо согласуются с другими, довольно тонкими различиями в синтаксисе, морфологии и фонологии, не представленными в настоящей работе. Я не вижу, как эти частные расхождения в развитии языка можно объяснить, применяя только теорию психомоторной экономии речи, хотя и думаю, что такое объяснение было бы оправданным, если одновременно принять во внимание весь социальный и культурный контекст.
Объяснение синтаксических различий двух родственных языков сделано здесь с точки зрения социальных различий, которые благоприятствуют различных соотношениям между двумя типами мыслительных навыков, которые принято определять по-разному: как «конкретный» и «абстрактный», «стимулированный» и «целенаправленный», «линейный» и «нелинейный», или «фокальный». Эти пары различий, по-видимому, тесно связаны между собой и, возможно, являются просто названиями разных аспектов одного и того же явления. Однако в общих мыслительных моделях вполне возможны и другие переменные, не относящиеся к комплексу переменных, рассмотренному выше. Если так, то разгадка их природы может быть найдена в результате тщательного изучения небольших групп родственных языков в их связи с социальной структурой языковых общностей.
Приложение
В докладе Хаймса, посвященном роли языка в обществе, был затронут, по крайней мере отчасти, вопрос, которого касался и я, — вопрос о выражении в речи мыслительных стереотипов, преобладающих в данном обществе. Однако Хаймс подчеркивает решающее звено в цепи причин и следствий, рассматривая больше установки по отношению к речевым ситуациям, нежели совокупность преобладающих взглядов на общество и окружающий мир. Для того чтобы облегчить сравнение его работы — очобенно в части, где говорится о кроу и хидатса, — с моей, я ниже проведу сопоставление взглядов трукцев и понапеанцев на речь и функции языка.
1. Традиционные повествования. На Понапе получили большое развитие священные мифы и песнопения, котторые ценятся там очень высоко; на Труке больше распространены сказания и песни, которые считаются там явлением обычным и имеют только развлекательное значение, светского содержания.
2. Этнография. У понапеанцев больше обычаев, установленных сверхъестественными силами, и больше чудесных толкований. У трукцев больше здравого смысла в отношении к обычаям и природным явлениям, и они меньше озабочены их истолкованием и объяснением.
3. Беглость и точность речи. Понапеанцы ценят сжатую, хорошо отработанную речь. Трукцы ценят разговорчивость и беглость речи и мало заботятся о тщательном подборе слов. Заикание в большей степени является проблемой на Труке, чем на Понапе. И хотя на Понапе придается, в общем, больше значения личным заслугам, на Труке красноречие ценится выше.
4. Произнесение магических формул. На Понапе придается особое значение точному воспроизведению; на Труке особое значение придают произнесению с большой интонационной выразительностью, не обращая внимания на частности.
5. Открытое выражение эмоций. У понапеанцев особое значение придается контролю за эмоциями в присутствии посторонних, в то время как у трукцев допускается относительно свободное выражение, по крайней мере некоторых чувств.
6. Шутка, обман. У понапеанцев шутка мягче и сдержанней, тогда как у трукцев шутка агрессивней, вольней. Например, нередко можно слышать, как один трукец говорит другому, что тот лжет, и обычно это является шуткой. Понапеанцы же предъявляют такое обвинение гораздо реже, но когда это все же случается, то это воспринимается как серьезное оскорбление, что, как правило, соответствует действительному намерению говорящего.
7. Этикет. На Понапе сильно развит формальный этикет. Сюда относится использование двух и более уровней лексики, выражающей почтение в отношении вождей и других вышестоящих членов общества (ср. Гарвин и Ризенберг 1952). На Труке такая лексика развита слабо. Знаки почтения, оказываемые родственникам другого пола по материнской линии, равны, если не превосходят знаки почтения по отношению к верховным вождям. Другими словами, поведение, свидетельствующее об уважении, на Труке не связано глубоко с социальной стратификацией в обычном понимании этого термина.
8. Манера обращения к взрослым мужчинам. На Понапе почти все при обращению к взрослому мужчине употребляют его политический титул. Исключение составляют его близкие, старшие по возрасту, и друзья-ровесники того же пола, которые могут обращаться к нему по имени или прозвищу. Жена называет мужа по титулу. На Труке почти все называют друг друга по имени, часто фамильярно сокращая его. Дети, по-видимому, называют своих родителей и даже вождя по именам или по прозвищам.
Следует иметь в виду, что вышеприведенные суждения основаны на сравнении этих двух обществ и, конечно, не претендуют на абсолютность. Так, если взять пункт первый, то в обоих обществах имеется и священные мифы, и светские повествования, а также положения, когда каждый из этих типов повествования является уместным. В обоих обществах имеется простор для индивидуального варьирования, которое наблюдается в большинстве вышеприведенных пунктов. Можно, например, обнаружить, что некоторые трукцы более обязательны в отношении точного произнесения магических формул, чем некоторые понапеанцы, хотя обычно бывает наоборот. Однако, сравнивая в целом, можно сказать, что понапеанцы склонны рассматривать речь как нечто драгоценное, что следует расходовать экономно, тогда как трукцы, по-видимому, ценят сам факт общения со своими собратьями гораздо больше, чем его содержание. Понапеанцы считают, что небрежная речь может нанести гораздо больший вред, чем молчание; трукцы же полагают, что важно поддерживать контакт с другими посредством разговора независимо от того, что говорится.
Эти взгляды на речь соответствуют как различиям в социальной структуре, так и взглядам на все остальное, о чем уже говорилось выше. Поскольку понапеанское общество является более дифференцированным, то фактически имеется большая опасность того, что небрежная речь станет причиной неправильного понимания. а поскольку трукское общество более однорожно, то вероятнее, что говорящий там будет понят, даже допуская небрежность в речи. Поскольку понапеанское общество является более дифференцированным, то имеется больше шансов на то, что члены той или иной заинтересованной группы поставят под сомнение некоторые верования и обычаи. Поэтому возникает большая нужда в том, чтобы подкрепить социально важные верования и обычаи соответствующими рассуждениями и санкциями, выделить среди несущественных деталей существенные моменты верований и поведения, по которым необходимо достичь соглашения.
Влияние взгляда на мир («картины мира») на языковые изменения, по-видимому, осуществлялось посредством воздействия на установки по отношению к речи и языку. Установки носителей языка по отношению к речи и языковым функциям, которым в обществе придается особое значение, оказывают воздействие на преобладающие стилистические употребления в речи членов этого общества. Если на протяжении какого-то времени существует достаточно последовательная система таких установок, языковые варианты, выражающие предпочтительные установки в какой-то период, со временем будут учащаться и превратятся в обязательные, как это было показано в случае различных тпов именных конструкций в трукском и понапеанском языках. Конечно, в то же время будут развиваться новые стилистические варианты для выражения тех же самых отношений. Здесь, следовательно, мы имеет механизм, действующий от социальной структуры через мировоззрение на речевые установки и стиль, придающий социально-культурный смысл направлению языковых изменений в отдельных обществах. В общем, это несколько упрощенный, но более эксплицитный вариант гипотезы Сэпира-Уорфа.
В своей работе Хаймс не рассматривает ни синтаксических, ни каких-либо других языковых различий между хидатса и кроу. Хотя это, очевидно, делается намеренно, из желания заострить наше внимание на важности изучения культурных различий при использовании языка, мы все же можем сделать вывод, что лингвистические различия хидатса и кроу незначительны, поскольку эти два общества разделились всего несколько столетий назад. Вероятно, в большинстве случаев этого времени недостаточно для того, чтобы в языке произошли значительные изменения в ответ на новые различия в употреблении языка.
Для того, чтобы привести еще данные о Микронезии, относящиеся к этому вопросу, я сравнил именные конструкции в языках мокил и понапе. Мокил — небольшой атолл, расположенный примерно в 60 милях к востоку от Понапе. Его язык считается диалектом языка понапе, хотя говорящие на этих языках не сразу понимают друг друга. Большинство взрослых жителей Мокила являются до некоторой степени двуязычными, владея языком понапе, причем это больше относится к мужчинам, чем к женщинам.
С точки зрения политической структуры и поведенческих аспектов системы родства Мокил в настоящее время, по-видимому, больше отличается от Понапе, чем Трук, однако язык этого острова явно ближе к языку Понапе, чем трукский, предположительно благодаря тому, что между Понапе и Мокилом было больше исторических контактов. Трук удален примерно на 400 миль к западу от Понапе, и между ними нет населенных островов. В синтаксических моментах, рассмотренных выше в отношении трукского и понапеанского языков, я не могу найти четких различий между мокильским и понапеанским языками, хотя некоторые другие синтаксические и фонологические различия могут быть обнаружены.
Мокил — маленький остров, который периодически страдает от тайфунов. В такие периоды уцелевшие жители обычно спасаются на Понапе, пережидая, пока их родной остров станет пригодным для жизни. Последний крупный шторм произошел в конце XVIII века, согласно этноисторическим исследованиям Джозефа Веклера (Веклер 1949). После этого шторма понапеанцы, вероятно наиболее зажиточные, помогли вновь заселить остров. По крайней мере некоторые из существовавших ранее диалектных различий должны были исчезнуть во время этих кризисов, связанных с массовой гибелью людей и миграцией.
Сравнение Мокила и Понапе так же, как и, вероятно, хидатса и кроу, говорит о том, что несколько столетий — недостаточно большой срок, чтобы в языке появились значительные и широко распространенные инновации. Для изучения влияния социальной структуры и взгляда на мир на языковые изменения лучше всего брать группы, которые живут порознь, в примерно стабильных условиях, около тысячелетия. Список литературы
Бэском 1946: W. Bascom. Ponape: a Pacific economy in transition. Honolulu, U.S. Commercial Co., 1946 (Mimeographed).
Веклер 1949: J.E. Weckler. Land and Livelihood on Mokil. Part I. Washington, D.C., Pacific Science Board, 1949 (Dittoed).
Гарвин 1949: P. Garvin. Linguistic Study of Ponape. Washington, D.C., Pacific Science Board, Coordinated Investigation of Micronesian Anthropology, 1949 (Typed).
Гарвин и Ризенберг 1952: P.L. Garvin and S.H. Riesenberg. Respect Behavior on Ponape. AA, 1952, 54, 201-220.
Глэдвин и Сарасон 1953: T. Gladwin and S.B. Sarason. Truk: Man in Paradise. «Viking Fund Publications in Anthropology», 20, New York, 1953.
Гуденаф 1951: Goodenough. Ward, Property, Kin and Community on Truk. «Yale Publications in Anthropology», 46, New Haven, 1951.
Дайен 1948: I. Dyen. Sketch of Trukese Grammar. Washington, D.C., Pacific Science Board, Coordinated Investigation of Micronesian Anthropology, 1948 (Typed).
Кэрролл 1956: J. Carroll (ed.). Language, Thought, and Reality: Selected Writings of Benjamin Lee Whorf. New York, Wiley, 1956.
Ли 1959: D. Lee. Being and value in a primitive culture. In: «Freedom amd Culture», Englewood Cliffs, N.J. Prentice-Hall, 1959, 89-104 (a).
Ли 1959: D. Lee. Codifications of reality: lineal and nonlineal. In: «Freedom and Culture», 1959, 105-120 (b).
Ризенберг 1949: S. Riesenberg. Ponapean Political and Social Organization. Washington, D.C., Pacific Science Board? Coordinated Investigation of Micronesian Anthropology, 1949 (Typed).
Фишер 1958: J.L. Fisher. Social influences on the choice of a linguistic variant. «Word», 1959, 14, 47-56.
Элберт 1947: S. Elbert. Trukese-English and English-Trukese dictionary. Eashington, D.C., U.S. Naval Military Government, 1947.
Дж. Фишер. СИНТАКСИС И СОЦИАЛЬНАЯ СТРУКТУРА: ТРУК И ПОНАПЕ.