Линия «Зла» в произведениях русской литературы
90-х годов ХХ века .
( на основе критических статей, опубликованных в литературных журналах )
В настоящей работе мне бы хотелось затронуть одну из самый ярких черт, на мой взгляд, русской литературы конца ХХ века, я бы назвала ее «линией зла» или жестокости. Написание этой работы было вдохновлено статьей Алексея Варламова «Убийство» («Дружба Народов» 2000, №11 ) и рядом критических статей из журналов «Знамя», «Вопросы литературы» и «Новый мир».
Российская действительность последнего десятилетия такова, что невозможно хотя бы раз не упомянуть о пролитии крови, о посягательствах на жизнь людей. В данной работе рассматривается вопрос о том, как отразилась «жестокая» российская действительность на творчество современных писателей? Оправдывается или осуждается ими убийство? Как они решают проблемы жизни и смерти? И наконец, какие открытия были сделаны современными писателями? Посмотрим на некоторые произведения последнего десятилетия ХХ века.
«Великая русская литература, чистая русская литература» можно услышать от иностранцев, читавших Толстого и Достоевского. А знают ли они какой путь прошла русская литература из XIX в XXI век? Задумывались ли они в каких условиях приходится писать нынешним авторам? К сожалению, а может быть это так и должно было быть, период «чистой» русской литературы оборвался Революцией 1917 года и последовавшим за ней «красным террором». Началась новая история, новая литература. В последних строках своей гениальной поэмы «Двенадцать» Александр Блок написал :
Впереди – с кровавым флагом
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной ,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз –
Впереди – Исус Христос .
Блок видел будущее советской России, видел под каким знаменем она будет шагать, отказавшись от Святого. В послереволюционной литературе можно увидеть два больших лагеря: в первом — авторы, осуждающие насилие, как средство восстановления нового режима ( например, Иван Бунин ), во втором – те, кто провозглашает террор, как единственно правильный путь к светлому будущему ( Исаак Бабель «Красная гвардия» ). «У России и нет иного пути цивилизованного развития, как искоренение варварства варварскими средствами. «Красный угол истории» оправдывал любые средства на пути к историческому прогрессу, любые жестокости, любой произвол: гибель той или иной личности, того или иного числа людей – все это мелочи в контексте исторического целого и преследуемых целей !» 4)
В особый лагерь следует отнести Николая Островского и Алексея Толстого. Кажется, что Толстой в романе «Петр Первый» оправдывает своих коронованных героев, поет осанну русскому самодержавию, его созидательному потенциалу, чем писатель эстетизирует Зло в русской истории как конечное проявление исторического Добра и поклоняется страданию русского народа как предпосылке его грядущего, не осознанного им самим величия. Николай Островский в романе «Как закалялась сталь» обосновал «новое православие», если угодно, по-другому коммунистическую идейность. С помощью этих изысков и новаций писатели, по мере своего таланта и творческих сил, возвышались над советской эпохой или убегали от нее. И часто получалось, что, убегая от своего времени – в будущее или прошлое, — они как раз и возвышались над своей эпохой, обретая более или менее долгую жизнь в искусстве, если уж не бессмертие. Но феномен Островского и Толстого в том, что их идеи соответственно коммунистического православия и советского самодержавия, сильно смахивают на те, революционные, «уваровские»… 4)
В русской литературе 1-й половины XX века убийство освящалось революционной необходимостью, объяснялось классовой борьбой. Литература оправдывала человека, совершавшего убийства, потому что он плыл в «железном потоке», плыл к единой для всего народа светлой цели. Но чем же можно объяснить такое обилие «жестоких» произведений в русской литературе конца XX века ?
После затишья в литературе 60-70-х гг. в произведениях 80-х годов, сначала скромно, начинают появляться персонажи, проливающие кровь, а в 90-х гг. почти в каждом произведении речь идет о жестокостях и смерти. Эпоха «исторических сдвигов» окончилась, построено то общество, которое было когда-то так желанно. Жизнь вошла в свое обычное русло, и теперь преступников нельзя оправдать ходом истории. Следует смотреть в их души, умы.
Преступники Достоевского, Лескова еще ходят под Богом, преступники конца XX века остались без Него. 2) Тема убийства
для нас не нова. Первое, что приходит на ум, — «Преступление и наказание» Федора Достоевского, затем рассказ Ивана Бунина «Петлистые уши», где главный его герой, необыкновенно высо -кий «ужасный господин», патологический убийца по фамилии
Соколович, рассуждает следующим образом :
«Страсть к убийству и вообще ко всякой жестокости си-дит, как известно, в каждом. А есть и такие, что испытывают со-вершенно непобедимую жажду убийства, — по причинам весьма
разнообразным, например в силу атавизма или тайно накопив –
шейся ненависти к человеку, — убивают, ничуть не горячась, а
убив, не только не мучаются, как принято это говорить, а, на-против, приходят в норму, чувствуют облегчение, — пусть даже их гнев, ненависть, тайная жажда крови вылились в форму мерз-кую и жалкую. И вообще пора бросить эту сказку о муках, о совес-ти, об ужасах, будто бы преследующих убийц. Довольно людям лгать, будто они так уж содрогаются от крови. Довольно сочинять романы о преступлениях с наказаниями, пора написать о преступ-лении безо всякого наказания» .
Это было написано в 1916 году, то есть как раз накануне страшного периода братоубийственных войн, и представляло со -бой очевидную полемику с «бульварными романами» Достоевско –го. Но именно этими двумя полюсами при всей разновеликости образов Раскольникова и Соколовича и обозначается названная те- ма в новой русской литературе. Достоевским была задана мило-сердная традиция — Бунин устами и поступком своего персонажа против нее восстал. Третья линия, даже не срединная, а стоящая особняком, принадлежит Лескову. Его наделенный неизбывными жизненными силами Иван Северьяныч Флягин совершает убийст-во безвестного монашка бездумно, а если пристальнее вглядеться в авторский замысел, то по Божьему попущению. Убийство было необходимо, чтобы с героем случилось то, что с ним случилось, послужило своеобразной з а в я з к о й его жизненных странст- вий и, в конечном итоге, — спасению души, но никак не финалом. Точно так же убийство старухи-процентщицы служит завязкой и у Достоевского, и хотя странствия героев двух писателей оказы- ваются очень разными, оба они ходят под Богом и к Богу прихо-дят 2) .
Главный герой романа Вл. Маканина «Андеграунд, или Герой нашего времени», одного из больших романов, которым завершался XX век, утверждает: «если есть бессмертие, все позво-лено». XIX век завершался романом «Братья Карамазовы» ( «Воскре-сение» все же больше принадлежит уже к следующему столетию), грозным предупреждением нараставшему разгулу богоборческой
эйфории: «Если Бога нет, то все позволено». Здесь, конечно, не случайная перекличка: в контрапункте этих высказываний вся суть изменившихся за сто с лишним лет основ миропонимания 7) .
Петрович не материалист, он признает существование Бо-га. Но Бог для него где-то там, за закрытыми Небесами, непонят-ная, загадочная и страшная сила (в буквальном смысле — то есть обладающая возможностью наказать ) — так всегда бывает, если отсутствует единственно возможная двусторонняя связь — любовь. Наказание подразумевается лишь внешнее, ибо с совестью герой нашего времени научился управляться уже давно — с помощью
ума. Логику Бога понять невозможно: Он может наказать за убий-ство, а может и не наказать… Связи человека с Богом и другими людьми нет: жажда покаяния — лишь признак слабости 7) .
Первым после затишья 60-70-х годов оказался Виктор Ас –тафьев, опубликовавший в 1987 году едва ли не лучший из своих рассказов — пронзительную, горестную «Людочку». Там не бы-ло еще выстрела, не было, как сказал бы маканинский Петрович, удара, но убийство состоялось. Вернее, не убийство, но праведная расправа, святая месть сильного и волевого человека подонку за поруганную человеческую жизнь. Болевой шок, обрушенный в этом рассказе на читателя, был столь велик, что невольно забы -валась одна вещь: в противовес русской традиции всегда и во
всем входить в обстоятельства каждой человеческой жизни, да-же самой мерзкой (например, Ставрогина, особенно если считать ставрогинский грех в романе «Бесы» бывшим, Федьки-каторжника или того же бунинского Соколовича), Астафьев в образе «пороч — ного, с раннего детства задроченного» насильника Стрекача вывел нелюдя, который в буквальном смысле не имеет права на сущес-твование. А точнее, даже не создал, не придумал, не обобщил, но увидел и обозначил хорошо узнаваемый тип, достойный именно той страшной смерти в кипящей адской воде, которая и была ему автором уготована .
Выстрел появился позднее — у Леонида Бородина в «Бо — жеполье». Он прозвучал даже не как месть оскорбленной женщи-ны за ею обманутого, но не ею преданного мужа, а как своеобраз- ное покаяние перед ним. Важно то, что в обоих случаях писатели не то чтобы морально оправдывают убийство (вопрос об оправда-нии ими не ставится), а то, что для их персонажей это единст- венное возможное действие, неподсудный поступок настоящих людей. Астафьев и Бородин ставят выстрелом или справедли — вой расправой т о ч к у в своих произведениях, вынося все мета-физические вопросы за скобки, утверждая таким образом победу добра над злом, справедливости над несправедливостью и даже не проверяя свою идею на прочность, ибо она для них аксиома, доказывать которую нет нужды 2) .
Достоевский сквозь дым и разрывы адских машин первых террористов прошлого века, но все же еще издалека, видел впере-ди России пропасть, загадывал, что будет в мире, где нет Бога и все дозволено, Лесков противопоставлял революционному ниги –
лизму своих праведников, Бунин приблизился к провалу вплотную и оставил «Окаянные дни»; «Петлистые уши» были прологом и предчувствием. Герои Астафьева и Бородина в бездне и в этом
мире живут. Они обитают в бесчеловечном измерении — иную, человеческую, реальность утратив или вовсе ее не зная 2) .
Особенно это ощущение бездны, антимира чувствуется в астафьевском романе «Прокляты и убиты», где количество смер -тей повергает автора в отчаяние и ужас, из которого он не видит выхода и лишь некоторое утешение находит в сцене справедли — вой казни. И хотя ни у Бородина, ни у Астафьева убийство не является главным событием и проистекает оно скорее от отчаян- ной решимости, а герои их, в сущности, никакие не убийцы, за всем этим, повторюсь, стоит нечто новое, появляющееся на наших глазах, чего в литературе прошлого века не было и не могло
быть. Причем речь идет о писателях, которых я отношу к наибо-лее значительным и неслучайным сегодняшним прозаикам — че-рез которых говорит сама наша жизнь. Так что же это — измена милосердным заповедям русской литературы, усталость, безыс- ходность, отчаяние, отсутствие иного выхода или же подлинная литература в совершенно новых обстоятельствах? 2)
Подобный сдвиг доказывает не косвенно, но прямо, что мы действительно уже давно находимся в состоянии войны. Не-ясно только, гражданской или какой-то еще, потому что гражда- нами героев нынешней русской литературы, равно как и жите- лей страны, назвать трудно. Они живут в обезбоженном мире, где нет ни закона, ни милосердия, ни пригляда свыше и вся на- дежда на справедливость, на защиту человеческого достоинства ложится на человеческие плечи. Если зло не накажу я, его не
накажет никто. И в этом смысле мы стали еще дальше от хрис-тианства, чем были в советские времена. «Матренин двор» Солже-ницына и распутинский «Последний срок», «Привычное дело» Бе-лова и «Последний поклон» Астафьева, «Калина красная» Шукши-на и «Обелиск» Василя Быкова, «Друг мой Момич» К. Воробьева и «Хранитель древностей» Ю. Домбровского, произведения Е. Носо- ва, В. Курочкина, Ф. Абрамова, И. Акулова — все эти лучшие
книги мирного, «странного», как называл его Леонид Бородин, вре-мени ( и список этих книг, конечно же, может быть продолжен ) были пронизаны христианским светом, который не могла заглуш-ить никакая цензура. Сегодня этот свет почти померк… 2)
Ощущение богооставленности 1) (максимум религиозности, — и это очень честно! — на которую способен персонаж «Людочки», — содрать с насильника Стрекача крест и сказать: «Это не тро –
гай !», и не случайно эпиграфом к другой своей повести, «Весе-лому солдату», выбирает Астафьев слова Гоголя: «Боже правый! Пусто и страшно становится в Твоем миру»), горькое, бесприютное и искреннее чувство, которое дано ощутить лишь тем, кто Бога ведал, потерял и алчет, и составляет нашу русскую беду и содер-жание лучшей части нашей сегодняшней литературы .
Все отчетливее проступают в нашей словесности жесто- кость и мстительность. Рискну предположить, что именно с этим трагическим мироощущением, с сиротливостью и бездомностью со-временного человека и связано напрямую убийство как централь-ная тема русской литературы нового рубежа столетий 2) .
Все вышесказанное вовсе не означает, что нынешняя про-за стала безнравственнее или хуже, чем два десятка лет назад, что сделались злодеями или аморальными людьми писатели, их герои и читатели, — нет, мы все те же, хоть и денежный вопрос нас порядком подпортил, но многие подошли к какому-то пределу, бездумно исчерпали прежние запасы духовности, оставленные нам нашими предками, и, по-видимому, иначе как через тьму и отчая-ние, через страдание не сможем подлинную духовность снова об-рести. Эта страница неизбежна и должна быть прожита, сегодня она пишется, и вопрос лишь в том: не грозит ли русской литера-туре себя потерять на ее пути за героями, идущими по такому
хрупкому и коварному весеннему льду над стылой водой 3) .
Именно по такому пути идет Владимир Маканин, писа -тель, очень к рефлексии и утонченному психологизму склонный. В романе «Андеграунд, или Герой нашего времени» он пишет
убийцу изнутри, детально прорабатывает его психологический портрет, его душевное состояние, мотивы, ощущения. Мир героя очень зыбок, вообще зыбкость, непрочность — вот черты маканин-ской прозы, и только в этих условиях его персонаж чувствует се-бя хорошо. Петрович при всей своей внешней неустроенности и никчемности, не оставивший после себя ничего, кроме двух мерт-вых тел, — ни рукописи, ни детей, ни имущества ,— по-своему счастлив. Убийство маканинский герой совершает с целью ут-верждения собственного достоинства. то, что герой Маканина по-винен в двух смертях, не совершив которые (пусть даже и мыс — ленно) не смог бы утвердить себя как личность, — тоже примета времени 2) .
И все же своеобразный «пацифизм», определенная нере- шительность и неуверенность обыкновенного человека в своем
праве на убийство и месть, если только не случилось с ним со- бытия чрезвычайного, а даже если и случилось, сожаление и пе- чаль гаснут и растворяются в произведениях более «решительно» настроенных прозаиков, своего рода новых радикалов .
Все последние романы Анатолия Афанасьева, написанные на стыке жанров патриотического боевика и политического памф-лета ( сознательно несущие на себе определенные признаки ком- мерческой литературы и все же очевидно выходящие за ее рам- ки ), тянут за собой целый шлейф праведных и неправедных
убийств. В своеобразном бестселлере «Зона номер три» создается целый кошмарный мир, в котором убийство становится нормой, развлечением для богатых подонков, новых хозяев жизни, и, что-бы этот мир одолеть, надобно тоже без устали убивать, и только человек, способный в ответ убивать, может быть сегодня героем. В этом же ряду стоят роман Юрия Козлова «Колодец пророков»,
его же повесть «Геополитический романс» и повесть А.Бородыни «Цепной щенок» .
Идея злосчастной зоны, возникающей на теле России, очевидно витает в пропитанном жутью воздухе и не разбирает,
где право, где лево .
Чингиз Айтматов в романе «Тавро Кассандры» фактичес-ки допускает или даже освящает убийство младенцев во чреве
матери, если из них могут вырасти потенциальные злодеи. В
его произведении, хотел автор того или нет, космический монах Филофей претендует на то, чтобы стать своеобразным праведным Иродом — идея изначально столь же порочная, сколь и нелепая, но ведь не от хорошей жизни пришла она писателю в голову 2) .
Можно привести еще множество примеров, и все они так или иначе говорят об одном. Концентрация зла в современной
литературе превысила все мыслимые пороги, зашкаливает за
крайнюю черту и становится объектом для пародий и экспери — ментов, убийство сделалось такой же неотъемлемой частью ро-манного сюжета, какой в литературе прежних лет была история любви .
Подлость нашего «свободного» времени в том и прояви-лась, что оно оказалось безОбразным и безобрАзным, но зато
слишком зрелищным и телевизионным, и литература начала вы- нужденно к этому приспосабливаться. В отличие от прежних лет в лучших своих проявлениях привыкшее не только противостоять насилию, но и быть в разладе с действительностью, противоре- чить газетам и телевидению, различать добро и зло и уберегать человеческую душу, сегодня практически не доходящее до общес-тва слово писателя оказалось в положении весьма странном. Оно не только нарушает многие традиционные запреты, говорит о том, о чем говорить прежде не было принято, но все больше и больше всеобщему безумию уподобляется, гоняясь за читателем и превра-щая его в заложника занимательности, притупляя болевой порог и, если так можно выразиться, «беллетризируя», а еще точнее, «телевизируя» и приручая убийство. Вот здесь-то, в этой точке со- отношения д е й с т в и т е л ь н о й или в и р т у а л ь -
н о й картины бытия, и происходит водораздел между истиной и ложью, на этом поле и случается измена традиции слова, а зна-чит, правде 2) .
Бытие литературы не подсудно никаким законам и аб -страктным рассуждениям, и если эти романы, повести и рассказы были написаны, значит, они должны были быть написаны. Ви- нить писателя в том, что он пишет так, а не иначе, бессмыслен-но, и не об этом речь, да и потом разве возможно рождение без смерти, а жизнь без убийства, куда и зачем прятаться, чему брез-гливо противиться, когда пролитая кровь обступает все больше и больше и наше сознание, и наше бытие? 2)
Русские мыслители минувших веков, предвидя надвига-ющийся кризис религиозного сознания, пытались предсказать, как будут жить люди, утратившие Бога. Вынужденные компенсиро-вать потерю питающей жизнь божественной любви, люди снача-ла начнут сильнее любить друг друга (но только ближних, даль-ние, за пределами «освещенного круга», вообще перестают воспри-ниматься как реальные, способные испытывать боль живые су — щества ). Но эта любовь станет не дарующей, а забирающей
(для себя), в большой степени пожирающей, восполняющей соб- ственную энергию — и главным образом направленной не на ду-шу, а на плоть ближнего. ( В романе Маканина это проявляется наглядно: при описании многочисленных «любовей» Петровича ). Следование небесным идеалам и образцам в выстраивании своей жизни заменяется ориентацией на “галерею” политических, воен-ных, литературных, артистических, спортивных и т.п. культовых фигур. Вера в сверхъестественные силы и в чудеса сохраняется, но понять их действие становится невозможно; в то же время хо-чется разгадать их «механизм» и овладеть ими (для утверждения своей власти). И, наконец, люди перестают понимать друг друга, ибо каждый начинает вкладывать в слова свою правду, и насту-пает непонимание, раздоры, а затем и война всех против всех. Все это, повторяю, происходит под закрывшимися Небесами, в
усиливающемся мраке, в подполье 7) .
Такие писатели-«могикане», как Ч.Айтматов, В.Быков, первые преодолевшие эстетику соцреализма, и заслужившие этим признание читателя, в своих последних произведениях говорят о Зле как о неискоренимом и непобедимом. Взгляд Чингиза Айтматова на человечество вполне безнадежен. В своем скудо –
умном упрямстве оно так далеко зашло стезею зла, что начинают бунтовать уже его физические гены, клеточная материя. Образы романа Ч. Айтматова «Тавро Кассандры» чрезвычайны и поражают воображение: космические невозвращенцы, бунт эмбрионов, икс — роды, зечки-инкубы, киты-самоубийцы — из всего этого выстроена оригинальная художественно-философская конструкция, призванная разбудить в читателе эсхатологическое видение действительнос-ти 6) .
В последней повести В. Быкова «Стужа» пожилая белорусс-кая крестьянка и изощренный французский интеллектуал бьются над одним и тем же вопросом: следует ли бороться со злом в об-
стоятельствах, когда оно непобедимо? Итог борьбы предрешен; средств нападения нет; средств защиты тоже; о том, что произош-ло, никто никогда не узнает. Если учить по Быкову, то фашизм, нацизм, большевизм и множество иных скверн подобного рода из-вечно дремлют в межклеточных мембранах людской природы.
Когда эта иммунная мембрана истощается, человек, народ, челове-чество само призывает своими поводырями и праведниками Гитле-ра, Сталина, Пол Пота или какого-нибудь другого беса из ордена сатаны 6) .
В конце 80-х—начале 90-х годов по ошеломленной и
весьма пестрой русской словесности от грандиозной леоновской «Пирамиды» до вездесущего Вик. Ерофеева через книги В. Макани-на, Л. Петрушевской, А. Кима, О. Ермакова, В. Шарова, В. Белова, Ф. Горенштейна, В. Распутина, П. Алешковского, А. Проханова, С. Залыгина, А. Слаповского — ну, казалось бы, что между этими авторами общего? — прокатилась волна апокалиптической, при-чем не в религиозном, а светски-катастрофическом понимании это-го слова, литературы .
Писатели самых разных направлений, от реалистов до постмодернистов, представители разных политических взглядов, от ультрапатриотов до ультрадемократов, в метрополии и в эмиг-рации, авторы разных возрастов, маститые и совершенно никому не известные, избирали тему конца света в качестве основного
мотива для построения своих сюжетов. Не было б большой натяж-кой сказать, что в русской литературе 90-х годов труднее найти писателя, так или иначе не коснувшегося темы Апокалипсиса 2) .
Ничего случайного в том не было. В основе «апокалип-тического всплеска» нынешнего fin de siecle лежал глубочайший
кризис позитивистской мысли, вызванный исчерпанностью всех прогрессистских и утопических теорий и идей, идущих от эпохи Просвещения и поставивших мир на порог аннигиляции. И если Россия в силу целого ряда объективных и субъективных причин
стала той страной, где общечеловеческий кризис достиг наи –
большей глубины ( и в этом мы опять оказались впереди плане-ты всей, а потому наш опыт бесценен ), то русская литература стала тем органом, который наиболее болезненно на него отреа- гировал 2) .
В году 2000-м исторический опыт уже не оставляет нам права гадать, какое символическое содержание может знаменовать собой фигура, шествующая в финале «Двенадцати» «с кровавым флагом» (именно кровавым — тайновидческая интуиция Блока не подвела) 5) .
Десять лет назад выброшенные из социализма в никуда, мы готовились всем скопом погибнуть и пропели себе отходную. Но остались жить и первым делом схватились поодиночке за ору-жие и стали убивать. Национальная идея, новая архитема русс- кой прозы, кажется, обозначилась со всей очевидностью — нанес-ти удар и найти ему соответствующее оправдание. У кого-то по-лучается тоньше, у кого-то грубее, кто-то искренен, а кто и ловит рыбу в мутной воде, писатель пугает, его малочисленному чита-телю страшно, и ни тот ни другой не ведают, есть ли и каков выход из этого замкнутого круга? Впрочем, если следовать Данте, выход есть: Чистилище 2).
Надо надеятся, что русская литература переживет это жестокое время. Она будет исцелена вместе с исцеленной Россией. Нам следует расскаятся и за себя и за предков. Возвать к Богу, после чего выключить у наших детей телевизор и дать им вместо этого сборник удивительных по своей доброте рассказов Леонида Нечаева «Старший брат». Есть еще в России любящие ее праведники, которые молятся за нее.
«Переживание богооставленности, — писал Бердяев, — не означает отрицание существования Бога, оно даже предполагает существование Бога. Это есть момент экзистенциальной диалектики богообщения, но момент мучительный. Богооставленность переживают не только отдельные люди, но и целые народы и все человечество и все творение. И это таинственное явление совсем не объяснимо греховностью, которая ведь составляет общий фон человеческой жизни. Переживающий богооставленность совсем может быть не хуже тех, которые богооставленности не переживают и не понимают» .
Варламов А., Убийство. // Дружба Народов, 2000. — №11 .
Екимов Б. «Возле стылой воды» .
Кондаков И., Наше советское «всё». // Вопросы литературы, 2001. — №4 .
Лавров А., Финал «Двенадцати» — взгляд из 2000года. // Знамя, 2000. — №11.
Сердюченко В., Могикане. // Новый мир, 1996 .- №3 .
Степанян К., Кризис слова на пороге свободы. // Знамя 1999. — №8 .