Политическое учение Никколо Макиавелли

--PAGE_BREAK--1.2. Основные направления трудов Н.Макиавелли


Политическая тематика была главной для Макиивелли-теоретика, известного прежде всего такими трудами, как «Государь», «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия», «О военном искусстве», «История Флоренции». В политических трактатах Макиавелли теоретическое рассмотрение политики освобождено от мораль­ных и религиозных критериев. «Государство» признается высшим Проявлением человеческого духа, а служение последнему — целью человеческой жизни.

Макиавелли, имея в своем распоряжении множество традицион­ных терминов («царство», «империя», «республика», «монархия», «полис», «цивитас» ит. д.), тем не менее вводит специальный термин «stato» для обозначения повой политической реально­сти — больших централизованных государств, «утверждавшихся на «стояние» (stare) на «постоянном месте» (statio
) — националь­ной территории»[2]. Новое политическое образование, по мнению флорентийского мыслителя, должен возглавлять принцепс, что и определило название его основного труда, который первона­чально имел название «De

principatibus
» — «О принципатах» и лишь позднее получил название «IlPrincipe» — «Государь» или «Князь».

Саму же необходимость государства Макиавелли почти на пол­тора века раньше Гоббса обосновывал эгоистической природой че­ловека и потребностью ее насильственного обуздания.

Политический идеал Макиавелли — Древний Рим, в котором он видел воплощение идеи сильного государства, умеющего сохра­нить внутренний порядок и распространять влияние на другие на­роды. Республиканский Рим — образец политического устройства, так как в нем за каждым из компонентов его составляющих (пер­вым человеком, или принцепсом, оптиматами и народом) преду­смотрительно закреплялась необходимая и справедливая доля власти. В «Рассуждении...» Макиавелли описывает строй древнеримского государства, полагая, что республика — лучшая форма правления, так как она каждого делает ответственным за судьбу государства. Но республиканскаяформа правления не всегда возможна; нельзя сохранить свободные политические учреждения, если в народе не развиты гражданские добродетели. Римская республика достигла могущества потому, что сумела воспитать высокий гражданский дух в римском народе.

Макиавелли противопоставляет величие Древнего Рима упадку современной ему Италии. В самом известном трактате Макиавел­ли «Государь», созданном в период с июля по декабрь 1513 г.  и изданном лишь посмертно, в 1532 г., описываются способы соз­дания сильного национального государства в условиях, когда в на­роде не развиты гражданские добродетели. Главная проблема это­го произведения — проблема эффективности единовластного ав­торитарного правления.

Макиавелли — современник Лютера. Его позиция в определенном отношении схожа с лютеровской: он такой же решительный сторонник секуляризации власти, как и Лютер[3]. Однако данная точка зрения является у него не следствием вероисповедальных предпосылок, а вытекает из совсем особого взгляда на политику, в дальнейшем утверждающегося в европейской мысли[4].

Макиавелли считается предтечей современной политической науки, его влияние прослеживается в концепциях В. Парето, Г. Моски, Р. Михельса. К творческому наследию великого флорентийца обращались Ф. Ницше, М. Вебер, Ж. Пиаже, Д. Рисмеи и Э. Фромм. Вместе с тем нельзя безоглядно модернизировать политическую теорию Макиавелли, который, по словам Л. М. Баткина, пользовал­ся содержательной логикой ренессанского типа культуры.
1.3. Стилистика написания


По мнению Баткина, к Макиавелли применяют современные идеологические стереотипы, когда нападают на него или защища­ют, говоря, например, что он был реалистом и политике, ссылаясь на его «трезвость», «научность» и т.д. Когда же односторонне превращают его в приверженца абсолютной монархии или респуб­ликанца, «наставника тиранов» или «провозвестника Рисорджименто», из его системы мышления произвольно изымается какой-нибудь один элемент, который «получает адекватный смысл» лишь в ее рамках. На самом же деле ««Государь» — руко­водство в ремесле политики, построенное вокруг типовых «приме­ров» и выводящее из них «разумные основания» [ragioni], т.е. не­что очень близкое по жанру к трактатам о живописи Леона Батисты Альбети или Леонардо»; это — «эмпиризм, насыщенный гуманистической топикой [«Топика» — логико-риторическое сочи­нение Аристотеля, служащее руководством для участников спора, разбитое на«топы», в которых разбираются определенные приме­ры] и рационалистический»[5]. В тексте «Государя» легко различить «два сплетающихся и спорящих голоса — недоверия к истории и потребности безотлагательно приступить к делу… отчаяния и надежды». Но всякий политик, как и вообще человек, «не может строить расчеты на желаемом, а не на действительном, и не может остаться [только] при действительном», а всякая попытка совмес­тить эти вещи — «как свернувшийся еж: иглы парадоксов торчат во все стороны». Один из источников макиавеллиевских парадок­сов — «ренессансное противоречие неизменной природы и инди­видуального вызова, идеальной нормы и опыта» — и, в частности, столкновение того, «как должны были бы жить люди», и того, «как они живут наделе» (отказ от рассуждений об идеальных рес­публиках в пользу реального политического опыта продиктован именно этой антиномией). Само появление такой антитезы — «предвестие новоевропейского научного метода мышления». Од­нако если говорить не об идеях, а разобрать текст «Государя» «на уровне стилистики — синтаксиса, лексики, ритмики, всех спосо­бов языкового выражения и их семантики» (как сообщает автор, он использует в данном случае результаты исследования итальян­ского литературоведа Д. Барбери — Скуаротти: Barberi-SquarottiG. Laformatragicdel“Principe”. Firenze, 1966), то окажется, что «Макиавелли всегда исходит из идеальных моделей, а не просто описывает факты. Его язык или энергично возвышает или не ме­нее резко снижает реальность, контрастно окрашивая оба ее пла­ста. Один пласт — воля и доблесть героя, действующего в истории и стремящегося осуществить в ней предусмотрительный и смелый замысел (ilconcetto). Другой пласт — жизненная эмпирия, в кото­рой хозяйничает фортуна. У Макиавелли, таким образом, «отно­шение к вещам проблематизируется» и превращается в постоян­ное борение разума со стихийным и косным человеческим мате­риалом истории». По замечанию автора, можно было бы развить эту мысль, сопоставив «эстетику трудного» у Микеланджело с «героической» политикой у Макиавелли: скульптор прозревает в материи идею, «кончетто», и пробивается к ней сквозь камень, обращаясь с последним так же как политик   — с историей[6].


    продолжение
--PAGE_BREAK--Глава 2. Понимание политики Н. Макиавелли


Макиавелли понимает политику как область властных отношений (отношений господства и подчинения, связанных с применением насилия), решений и действии, имеющих свою особую логику, отличную от логики человеческих действии к других областях общественной жизни и не определяемую понятием морального блага. Именно такая позиция и позволяет выделить властное целедостижение как таковое в качестве самостоятельного предмета исследования. В средневековой же (как и в античной) теории политическая цель мыслится именно в качестве морального «блага» имеющего онтологический статуе.

Властные решения и действия предстают в рамках такого ана­лиза как то, что является функцией от ситуативного изменения мнений и настроений граждан (подданных), интересов и целей других государств; тогда как единственная константа — властный интерес как таковой.

Если определить основоположения макиавеллевского понима­ния политики, то получится следующее[7].

1. Макиавелли исходит из ранее небывалого представления об обществе; социально-политическая жизнь для него — это перспек­тивное пространство взаимодействия свободовольных индивидов, ориентирующихся по вектору (частного — индивидуальною или группового) интереса, изменяющегося по времени. Новация в дан­ном случае состоит в том, что речь не идет больше о традицион­ных, естественных общностях, связанных единством языка, разума, интересов безопасности и блага (представление, перекочевав­шее из античности в средние века); понятие постоянно изменяю­щегося во времени частного интереса заменяет традиционное представление изначального, «естественного» общего блага.

2. Политика в таком случае предстает как особого рода искус­ство, основанное на способности держателя властных функций опережающим образом отслеживать изменения во времени значи­мых интересов и учитывать эти изменения при принятии реше­ний.

Л. М. Баткин показывает, что макиавеллиевский историзм, логи­ка ренессансного «подражания» античным образцам-ориентирам, не содержит императива буквального следования норме, но пред­полагает приспособление к конкретным обстоятельствам («каче­ствам времени»): «… неизменная суть предстает как «разнообразие случаев». Макьявелли любое конкретное событие… возводит к некоему об­щему правилу человеческой природы и истории, но это правило бытийствует не как собственно всеобщая сила, не над историей или до истории, а как сама эта пестрая история, как ее «разнообразие »… как пример, казус. «Разнообразие» приводит к тому, что норма всякий раз словно бы рождается заново, и у каждой совре­менности «собственная встреча» с античностью. Поэтому распо­знать норму в казусе нелегко. Но в этом-то и состоит ремесло по­литика… Поскольку главная соль макьявеллисвского теоретизи­рования — в обдумывании индивидуального, оно художественно»[8].

3. Политика понимается как область таких отношений, для ко­торой характерно сложное взаимодействие интересов (часто непримиримо-враждебных); основной же интерес — приобретение, сохранение власти и приращение се ресурсов, а главное средство достижения властных целей — насилие.

4. Все остальные интересы (а, следовательно, также действия, союзы и отношения) — функция от этой главной цели. Политика, согласно Макиавелли, является областью функциональных зави­симостей поведения носителя власти от изменений этих интере­сов во времени.

Разумеется, сам Макиавелли вообще не употребляет термин «функция», пет у него и понимания «разнообразия случаев», бук­вально приближающегося к свойственному «социальной науке» смыслу, вкладываемому последней в данный концепт, заимствуе­мый из биологии и (или) математики: ни в качестве определения способности какой-либо части целого совершать действии, обес­печивающие единство этого целого, его адаптацию к изменениям внутренней и внешней среды существования, а тем самым — его воспроизводство и развитие, — функция как процесс и действие; ни в качестве у = f(х), — функция как взаимозависимость[9]. И, тем не менее, мировоззренческая тенденция флорентийца позволяет с известными оговорками допускать употребленную интерпрета­цию.

В рамках антропологического обоснования политического функционализма Макиавелли сосредоточил внимание на дейст­вительных человеческих мотивах, понимая их в указанных выше случаях как подвижные, динамично изменяющиеся ориентации воли (а не как статичные «начала души» — склонности, страсти), зависимые от «приливов» и «отливов» исторического времени (то открывающего возможности свободы политических действий, то перекрывающего такие возможности) и от проективной направленности властного импульса на выполнение глобальной национально-государственной задачи; последняя зависимость связана с ограничением свободы властного действия (в противном случае представлявшего бы собой произвол и бессмысленную кровавую интригу) — с особого рода рациональной ответственностью перед будущим.

Макиавелли в данном отношении созвучен Лютеру (а в пре­дельном смысле — и всей христианской традиции, давшей концепцию  «двух градов»), говорившему: «И если бы весь мир со­стоял из подлинных христиан, т, е. из истинно верующих, то не было бы необходимости или пользы ни в князьях, пи в королях, ни в господах, ни в мече, пи в законе. И для чего все это им? Ведь у них пребывал бы в сердце Святой Дух, который учил и наставлял бы их никому не причинять несправедливости, лю­бить всякого, с готовностью претерпевать от всякого беззаконие и саму смерть. Там, где проигрывает несправедливость и где поступают по справедливости, не нужно ссор, вражды, суда, судей, наказания, права или меча»[10].

У М. Бебера мы найдем своего рода подытоживание этой смы­словой линии, лежащее в русле постановки вопроса о предель­ном, этическом смысле и оправданности политики. Он, обсуждая отношение между этикой и политикой (как делом, совершаемым головой, «а не какими-нибудь другими частями тела или души»), в частности «проблему этоса политики как «дела»», возможности исполнения долга правдивости, а также этической значимости на­пряжения между целью и средством в политике (где главное средство — легитимное насилие), говорит: «… глубочайшая про­тивоположность существует между тем, действуют ли по максиме этики убеждения — на языке религии: «Христианин поступает, как должно, а в отношении результата уповает на Бога», или же действуют по максиме этики ответственности (выделено мною. — А. Ч.): надо расплачиваться за (предвидимые) последствия своих действий… Если последствия действия, вытекающего из чистого убеждения, окажутся скверными, то действующий считает ответ­ственных за них не себя, а мир, глупость других людей или волю Бога, который создал их такими. Напротив, тот, кто исповедует этику ответственности, считается именно с этими заурядными че­ловеческими недостатками, — он… не в состоянии сваливать из других последствия своих поступков, коль скоро мог их предвидеть. Такой человек скажет: эти следствия вменяются моей дея­тельности»; «Первородная испорченность мира грехом позволяла относительно легко включить в этику насилие как средство дисциплинирования против греха… Но ориентированные только на этику убеждения… требования Нагорной проповеди и покоящее­ся на этом религиозное естественное право как абсолютное тре­бование сохраняли свою революционизирующую силу и почти во все эпохи социальных потрясений выходили со своей стихийной яростью на передний план. В частности, они вели к созданию радикально-пацифистских   сект,   одна   из   которых   проделала в Пенсильвании эксперимент по образованию ненасильственного во внешних отношениях государственного устройства — экспери­мент трагический, поскольку квакеры, когда разразилась война за независимость, не смогли выступить с оружием в руках за свои идеалы. Напротив, нормальный протестантизм… легитимировал государство, то есть средство насилия, как божественное учреж­дение, а в особенности авторитарно-монархическое государство (Obrigreitssaat). Лютер освободил отдельного человека от этиче­ской ответственности за войну и переложил ее на авторитеты (Obrigreit), повиновение которым, кроме как в делах веры, нико­гда не могло считаться грехом. Опять-таки кальвинизму в прин­ципе было известно насилие как средство защиты веры, то есть война за веру, которая в исламе с самого начала являлась элемен­том жизни… Все религии бились над этой проблемой...»; «Гений иди демон политики живет во внутреннем напряжении с богом любви… напряжении, которое в любой момент может разразить­ся непримиримым конфликтом. Люди знали это уже во времена господства   церкви...   граждане   сражались   против   государства церкви. И в связи с такими ситуациями Макиавелли… заставля­ет одного из своих героев воздавать хвалу тем гражданам, для ко­торых величие города важнее, чем спасение души»[11]. Правда, согласно Веберу, этика ответственности свойственна также и восточной культуре. Он де­монстрирует это на примере индуистской традиции, которая оп­ределяла «дхарму» (этос) для каждой из каст и встраивала войну в структуру жизни, полагая, что действия воинов должны быть необходимым «трудом», соответствующим целям войны и не на­носящим ущерба делу религиозного спасения. «Архашастра», по его словам, — гораздо более  изощренное в макиавеллиевском смысле произведение, чем «Государь»[12].


    продолжение
--PAGE_BREAK--2.1. Анализ «Государя»
Перейдем теперь к подробному анализу главного сочинения Макиавелли «Государь», в котором им и были сформулированы вышеозначенные теоретические подходы.

Макиавелли начинает с традиционной задачи классификации Различных форм государственной власти (продолжая эту классификационную линию до ХII-й гл. своего трактата), суживая затем задачи своего исследования. Он различает две основные формы правления — две формы государств, утверждая, что все государства… которые господствовали и господствуют над людьми были и суть или республики, или княжества, т. с. государства, управляемые единовластно. Собственно этим и определяется предмет исследования, если оговорить исключение республиканской формы правления,  не буду рассматривать республики, говорит Макиавелли, я сосре­доточусь только на княжествах и рассмотрю вопрос о том, как можно этими княжествами управлять и как их удерживать (II)[13]. Именно такая позиция позволяет выделить самое власть как специфическую область, требующую от государя определенного ис­кусства поведения, т. с. соблюдения определенных правил (см.: XIV)[14]. Выделению понятию власти как предмета специального анализа способствует также постулирование свободы воли: Макиавел­ли резко возражает против мнения, согласно которому политическая судьба зависит лишь от «случая», фортуны, но не от концентрации собственных воли и разума политического деятеля. Он обращается к этому постулату дважды, в VI-й гл., утверждая, что если частного человека приводит к власти либо доблесть, либо сча­стье (милость судьбы), то может показаться, будто они же в равной мере помогут ему преодолеть многие трудности впоследствии, то­гда как это совсем не так, ибо крепче держался тот, кто меньше полагался на счастье[15], а также в ХХV-й гл., озаглавленной следую­щим образом: «Что значит в человеческих делах судьба и как можно ей противостоять»; в последнем случае он употребляет понятие «свобода воли», увязывая его с (проективной) политической ответ­ственностью перед будущим, придавая тем самым политики перспективно-исторический характер, как бы полагая, что занятие политикой является процессом творчества истории.

В этом проявляется установка возрожденческой культуры в це­лом, стоящая в одном ряду с аналогичными явлениями перспективного видения мира, например с характерным (а для средневе­кового человека немыслимым) желанием одного из первых про­возвестников данной культуры, Петрарки (1304-1374 гг.), кото­рый был, как известно, выдающимся картографом, составившим, вероятно, первую каргу Италии, обозреть даль, взобравшись на вершину горы Вента, близ Авиньона[16].

Приведем также мнение Э. Жильсона, согласно которому субъ­ективизм проторенессансного искусства «в визуальной сфере со­ответствует тому, что можно наблюдать в интеллектуальной жиз­ни (здесь, по словам того же автора, номиналистская школа XIV в. предвосхитила гелиоцентризм Коперника, геометрический анализ Декарта и механику Галилея и Ньютона. — А. Ч.). Наи­более характерным выражением этого субъективизма является явление перспективной трактовки пространства, которая, приме­ненная уже Джотто и Дуччо, постепенно, начиная с 1330-1310 гг., становится общепризнанной. Если понимать материальную по­верхность живописного произведения… как нематериальную про­екционную плоскость, перспектива… передает не только то, что непосредственно видно глазу, но также и то, как это может на­блюдаться при определенных условиях (т. е. эмпирически). Перспектива фиксирует… прямой intuitusот субъекта к объекту, подготавливая тем самым путь к современному «нату­рализму» и давая визуальное выражение концепции бесконечно­го, ибо точка пересечения линий в линейной перспективе может быть определена лишь как «проекция точки, в которой парал­лельные линии пересекаются»»[17]

Проективность интересов (ожидания изменений в лучшую для себя сторону), их борьба и смена векторов политической воли, за­висящих от ситуации, превращают политику в искусство полити­ческого поведения, руководствующееся знанием свода правил-законов. Вывести эти правила из опыта античной, прежде всего римской истории и современных событий политической жизни Европы и Италии и описать их — дело политической пауки.

Методологический подход Макиавелли в «Государе» состо­ит в том, что он рассматривает опыт, или, как он это называет, случаи, всесторонне взвешивает на весах целесообразность, эф­фективность тех или иных действий и выводит некое поучение (правило). Благодаря этому подходу политические отношения становились «самостоятельным объектом исследования, выделенным из религиозно-схоластических, нравственных, социально, экономических и иных сфер жизни»[18].

Политика как подкрепленное изучением опыта искусство ориентирована на приобретение, расширение, сохранение и упрочение власти с целью выполнения исторической сверхзадачи — объеди­нения Италии. В такого рода позиции есть два смысловых слоя: с одной стороны, задается чисто функциональная «степень» свобо­ды действий в рамках политического целедостижения; с другой, определяется предельный горизонт этой свободы (горизонт от­ветственности) относительно высшей цели.

Сосредоточив свое внимание на этой центральной для мысли­теля проблеме, рассмотрим оба данных смысловых слоя.

Если говорить о первом, то концентрированным его выражени­ем была бы формула «цель оправдывает средства». Но дело в том, что в точном смысле слова у Макиавелли такой формулы нет. Есть внешне на нес похожая, встречающаяся в следующем контек­сте. Макиавелли констатирует, что о делах всех людей, и больше всего князей, над которыми нельзя потребовать суда, судят по ус­пеху; поэтому, говорит он, князь пусть заботится лишь о победе и сохранении государства, средства всегда будут считаться дос­тойными и каждым будут одобрены, поскольку толпа идет за ви­димостью и успехом дела (XVIII)[19].

Как мы видим, речь идет об основаниях авторитета (и легитим­ности) власти государя; он может применять любые средства ради сохранения власти и победы над политическими врагами, если эти средства результативны с точки зрения указанных целей. Речь идет также о мере свободы политического действия, которая зада­ется их результатом: свобода и результат функционально связаны между собой; чем более неоспоримым и убедительным является результат, тем большей будет свобода. Утверждение о том, что средства «будут» одобрены, двойственно. Очевидно, что речь может идти как о возрастании авторитета власти вследствие ее результативных действий и, следовательно, о возможности для нее все большей свободы в выборе средств; точно так же — о мере решимости (определяющей возможность прибегнуть к крайним средствам в случае нужды), преодолевающей внутренние барьеры, если таковые имеются, которая должна быть вооружена и поддержана знанием-уверенностью в том, что «общественное мнение» — это мнение черни, которая не употребляет нравственных критери­ев в оценке властных действий. Мы имеем дело, таким образом, с формулировкой своего рода условного императива, т. с. техни­ческого правила действия, ориентированного на целедостижение и выстроенного сообразно схеме: «если мы желаем добиться такого-то результата, то мы должны так-то и так-то использовать такие-то и такие-то средства». Собственно, все макиавеллиевские политические максимы (краткие формулировки правил действия) представляют собой условные (технические) императивы.

Отсюда для нас вытекают два вопроса. 1. На каком основании Макиавелли придает политическому действию чисто функцио­нальный модус? 2. Есть ли в таком случае какие-либо сдерживаю­щие политический произвол и ограничивающие насилие власти противовесы?

Начнем с ответа на последний вопрос. Разумеется, такие про­тивовесы легко обнаружить в наложении совокупного масштаба действующих в политике максим, которые к тому же ситуативны, хотя и привязаны, как уже говорилось, к двум основным целям -сохранению власти и достижению победы над политическими вра­гами. Макиавелли вообще далек от того, чтобы признавать за на­силием значение универсального и единственного политическое средства (как, впрочем, и от идеи «правового» в новоевропейском смысле слова ограничения властного произвола). Нет, и к наси­лию он подходит функционально.

Можно сказать, что мыслитель в целом следует свойствен­ной западной культуре общей установке на умеренность (clementia): носитель власти, употребляя насилие, ограничивает последнее пределами абсолютно необходимого (пределами, точно исчисляемыми с помощью определенной меры), щадя каждого, кого он может пощадить без урона своей власти[20]. 

Сложнее с произволом (ответ на эту часть второго вопроса, как увидим, идентичен рассмотрению другого смыслового пласта макиавеллиевской теории). Хотя одновременно он считает насилие, и в ча­стности превентивную репрессию, наиболее эффективным средством.

По словам самого Макиавелли, князь не должен бояться, что его ославят безжалостным, если ему надо удержать своих подданных в единстве и верности: показав несколько устрашающих примеров, он будет милосердное тех, кто но своей чрезмерной снисходительности допускает развиться беспорядкам; это обычно потрясает целую общину, а кары, налагаемые князем, падают на отдельного человека (XVII)[21]. В целом же Макиавелли считает, что: с врагом можно бороться двумя способами: во-первых, законами, во-вторых силой. Первый способ присущ человеку, второй — зверю; но так как первое часто недостаточно, то приходится прибегать и ко второму. Отсюда следует, что государь должен усвоить то, что заключено в природе и человека, и зверя; о последнем случае он должен взять примером лисицу и льва; надо быть лисицей, чтобы распо­знавать западню, и львом, чтобы устрашать волков (XVIII)[22].

Отметим эту «зверочеловечность» государя как необходимое, с точки зрения мыслителя, качество политика. Это означает, что государь кроме обыкновенного человеческого горизонта своего сознания и действия обладает способностью к преодолению задан­ных человечностью (т.е. добронравием или безнравственностью) границ. Но тогда ради чего, ради какой видимой ему одному цели или ведомой ему одному ценности? Или власть в представлении флорентийца является самоценной?

Удачное определение имморализма макиавеллевского понимания власти принадлежит Шопенгауэру: «… Проблема Макиавелли заключалась в вопросе, каким образом государь может во что бы то ни стало удержаться   на троне, противодействуя внутренним и внешним врагам? Таким образом, его проблема была вовсе не этической: должен ли государь, как человек, желать этого или пет? — а чисто политической: как он должен поступать, если он этого желает? И вот относительно этого-то Макиавелли и дает руководство, подобно тому как пишут руководства для шахматной игры, от которых, конечно, было бы нелепо требовать ответа на вопрос, морально ли вообще играть в шахматы. Осуждать Макиавелли за безнравственность его сочинения — то же самое, что обвинять учителя фехто­вания за то, что он не открывает своего курса моральной лекцией против убийства и смертельных ударов».

Рассмотрим сначала то, что мыслитель считает добродетелью и ее противоположностью применительно к государю, а затем то, что он полагает необходимым сказать о целях последнего.

Мы уже видели, что Макиавелли предупреждает от злоупотребления милосердием, как, впрочем, и жестокостью; поэтому пассаж, содержащий предупреждение о недопустимости руководство­ваться милосердием, продолжается следующей рекомендацией: князь должен быть осмотрителен в своей доверчивости и поступ­ках, не пугаться себя самого и действовать не торопясь, с мудро­стью и человеколюбием, чтобы излишняя доверчивость не привела к неосторожности, а слишком большая подозрительность не сдела­ла его невыносимым[23]. Данное утверждение можно попять таким образом, что рекомендация государю состоит в том, чтобы тот не позволял себе быть непосредственным и безусловно последова­тельным ни в одном из своих «естественно-человеческих» побуж­дений; государь обязан быть искренним только в неуклонном стремлении к достижению своих целей — сохранения власти и по­беды над противниками; все остальное — функция от них. Это так, потому что, как мы видели, слишком высоки ставки платежей по счетам государевой непосредственности и добрых побуждений или приступов жестокости в случае нанесения ущерба власти вы­званными этими мотивами необдуманными действиями государя, ибо твердая власть и устойчивость государства есть условие пови­новения и единства народа и тем самым благополучия общины (общества). Это так еще и потому, что неизменной остается при­рода человека. Вот и получен ответ на вопрос, который мы стави­ли выше, — о причине неподпадения политического действия под моральную санкцию: мыслитель ссылается на антропологическое основание; это — традиционный элемент макиавеллистской тео­рии; другая причина — различный масштаб политического дейст­вия и нравственной оценки; это — элемент нетрадиционный.

Флорентиец следующим образом выстраивает свое описание политических правил в рамках значимой для нас проблематики соотношения цели и средств. Он вроде бы достаточно традицион­но рассуждает о положительных и отрицательных нравственно-психологических качествах государя, его добродетелях и пороках в ряде глав своего трактата с характерными названиями: «О свой­ствах, за которые хвалят или порицают людей, и больше всего князей» (XV), «О щедрости и бережливости» (XVI), «О жестокости и милосердии и о том, что лучше: быть любимым или внушать страх» (XVII), «Как князья должны держать свое слово» (XVIII), «Каким образом избежать презрения и ненависти» (XIX), «Как поступать князю, чтобы его почитали» (XXI). Но даже в результате ознакомления с одним только списком заглавий нельзя не заметить, что речь идет не о том, чтобы сформулировать простое «зерцало» (свод безусловных правил поведения, или своеобразного государева этикета), а об альтернативно-функциональ­ной модели поведения, рефлексивно и гибко ориентирующейся на изменчивые обстоятельства. Об этом свидетельствуют и сами на­звания ряда глав; об этом же свидетельствует отсутствие общей рубрикации, название которой точно определяло бы предмет — государеву добродетель как совокупность черт нравственно-роле­вого характера однозначно закрепляемых за самой функцией пра­вителя: XV глава, открывающая рубрикационный ряд, трактует о свойствах в оценке людей, не предполагающей ориентации на ролевые константы. Речь идет, если даже судить по названиям, о функционально-игровом подходе: надо сыграть требуемые свой­ства. Наконец, об этом свидетельствует и то, что эти рубрика­ции перебиваются чисто техническим вопросом. Глава XX трак­тует о пользе крепостей, хотя и она рассматривает прежде всего; ситуативное политическое поведение государя, так как и здесь главным для Макиавелли является демонстрация универсально­го, значения максимы: все меняется в зависимости от обстоя­тельств (XX)[24]. Остальное — лишь иллюстрация справедливости данной максимы; например, такая: князь, который больше боится парода, чем чужеземцев, должен строить крепости, а правитель, который больше боится чужеземцев, должен этим пренебречь (XX)[25].

И все-таки в макиавеллиевском мире относительности есть оп­ределенные константы. Первая, как мы указывали, — общечело­веческая природа, которую государю необходимо изменить (до­строить или надстроить) звероподобной сущностью, чтобы быть политически дееспособным. Вторая — рефлексивная, мужествен­ная честность. Макиавелли следующим образом увязывает эти две константы.

Цитата:

«Так как я знаю, что об этом писали многие, то боюсь прослыть самонадеянным, если буду писать о том же, потому что при обсу­ждении этого предмета я больше всего отойду от взглядов дру­гих. Однако намерение мое — написать нечто полезное для того, кто это поймет, почему мне и казалось более верным искать на­стоящей, а не воображаемой правды вещей. Многие измыслили республики и княжества, никогда не виданные и о которых на деле ничего не было известно. Но так велико расстояние от того, как протекает жизнь в действительности, до того, как должно жить, что человек, забывающий, что делается ради того, что должно делать, скорее готовит свою гибель, чем спасенье. Ведь тот, кто хотел бы всегда исповедовать веру в добро, неминуемо погибает среди столь многих людей, чуждых добра. Поэтому князю, желающему удержаться, необходимо научиться умению быть недобродетельным и пользоваться или не пользоваться этим, смотря по необходимости.

Итак, оставляя в стороне все вымыслы о князе и рассуждая о вещах, бывающих на деле, я скажу, что всем людям, о которых принято говорить, и особенно князьям, как поставленным выше других, приписываются какие-нибудь из качеств, приносящих им осуждение или похвалу; так, один считается щедрым, другой — скаредным… один слывет благотворителем, другой — хищником; один жестоким, 'другой — милостивым… и тому подобное.

Всякий, я знаю, согласится, что было бы делом, достойным ве­личайшей хвалы, если бы нашелся князь, который из всех, на­званных свойств имел бы только те, что считаются хорошими. Но так как нельзя пи обладать ими всеми, ни вполне проявлять их, потому что этого не допускают условия человеческой жизни, то князь должен быть настолько мудр, чтобы уметь избегать бессла­вия таких пороков, которые лишили бы его государства, других же пороков, не угрожающих его господству, он должен беречься, если это возможно… Наконец, пусть оп не страшится дурной славы тех пороков, без которых ему трудно спасти государство; ведь если вникнуть как следует во все, то найдется нечто, что ка­жется добродетелью, по верность ей была бы гибелью князя; найдется другое, что кажется пороком, но, следуя ему, князь обеспечивает себе безопасность и благополучие»[26].

Добродетели государя, таким образом, прекращаются у Макиавелли из канонических его доблестей (или действительные свойств его характера) в функционально определяемый (политической потребностью) образ в глазах подданных, в проекция рационально-ситуативных правил его поведения, условных императоров; при этом мыслитель разводит и противопоставляем нормативно-оценочный аспект (то, как должно жить) и аспект инструментальный (то, что должно делать).

В широком смысле речь идет о системе отношений между государем и основными политически значимыми группами — применительно к «гражданскому княжеству» прежде всего (см.: IX), — т. е. в том случае, когда «видный гражданин становится князем не злодейством… а благодаря расположения к нему… его сограждан». В каждом городе всегда есть парод и знать, говорит Макиавелли, и их чувства весьма различны: «народ не хочет, чтобы знатные им распоряжались и угнетали его, а знатные хотят распоряжаться и угнетать парод; эти два различных стремления приводят в городе к одному из трех последствий: к единовластию, свободе или произволу одной какой-нибудь партии». По мнению Макиавелли, народ — более прочная опора для князя, нежели знать. Он указывает на следующие причины такого положения вещей: властитель, окруженный знатью, зависит от многих, равных ему, что не позволяет ему властвовать так, как он хочет; не­возможно удовлетворить знать,  не ущемляя  интересы  многих других, тогда как цели народа «более правые», он всего лишь не хочет, чтобы его угнетали; даже и в том случае, если власть приобретена благодаря поддержке знати и вопреки пароду,  князь «должен прежде всего постараться привлечь народ на свою сторону», взяв его под свою защиту; «князю необходимо жить с па­родом в дружбе, иначе у пего в несчастии нет спасения». В целом же Макиавелли полагает, что доверие парода — наиважнейший ресурс  власти:  «… теперь… для  всех  князей,  кроме турецкого, и египетского, важнее удовлетворить парод, чем солдат, потому что народ сильнее солдат» (IX; XIX. — Там же, с. 63-65; 92).  

Стержневая детерминанта того, что должно делать — «условия человеческой жизни» (главным из которых является сама природа человека). Вот как продолжает эту тему Макиавелли в гл. XVII (обсуждая вопрос о том, что лучше: чтобы государя любили или его боялись) и в гл. XVIII.

Цитата:

«Отвечают, что желательно было бы и то и другое. Но так как со­вместить это трудно, то гораздо вернее внушить страх, чем быть любимым… Ведь о людях можно вообще сказать, что они небла­годарны, изменчивы, лицемерны, трусливы перед опасностью, жадны до наживы. Пока ты им делаешь добро, они все твои… до тех нор, пока нужда далека… но как только она приближается, люди начинают бунтовать… люди меньше боятся обидеть челове­ка, который внушал любовь, чем того, кто действовал страхом. Ведь любовь держится узами благодарности, но так как люди дурны, то эти узы рвутся при всяком выгодном для них случае. Страх же основан на боязни, которая не покидает тебя никогда» (XVII)[27]. О том же в следующей главе говорится: «… разумный правитель не может и не должен быть верным данному слову, когда такая честность обращается против пего и не существует больше причин, побудивших его дать обещание. Если бы люди были все хороши, такое правило было бы дурно, но так как она злы и не станут держать слово, данное тебе, то и тебе нечего блюсти слово, данное им… необходимо… быть великим притворщиком и лицемером: ведь люди так просты и так подчиняются необ­ходимости данной минуты, что кто обманывает, всегда найдет та­кого, который даст себя обойти» (XVIII)[28].

«Итак, пет необходимости князю обладать… добродетелями, по непременно должно казаться, что он ими наделен. Больше того, я осмелюсь сказать, что если он их имеет и всегда согласно с ними поступает, то они вредны, а при видимости обладания ими они полезны; так, должно казаться милосердным, верным, человечным, искренним, набожным; должно и быть таким, и надо так утвердить свой дух, чтобы при необходимости стать иным ты мог бы и умел превратиться в противоположное. Тебя надо попять, что князь… не может соблюдать все, что дает людям добрую славу, так как он вынужден ради сохранения государства поступать против верности, против любви к ближнему, против человечности, против религии. Наконец, он всегда доджем быта готов обернуться в любую сторону… и… не отклоняться от доб­ра, если это возможно, но уметь вступить на путь зла, если это необходимо» (XVIII)[29] .

Макиавелли. Государь. XVII-XVIII.

    продолжение
--PAGE_BREAK--2.2. Проблема ограничения функциональной свободы государя


Наконец, последняя тема — проблема ограничения функцио­нальной свободы государя, ориентация его на перспективную историческую цель. Первое, что важно отметить, это утверждения Макиавелли (в противовес традиционным античной фаталистической и христианской теистической точке зрения) проективной свободы и ответственности. Известно, говорит он, что многие держались и держатся мнения, будто дела мира так направляются судьбой и Богом, что люди с их умом ничего изменить в этом не могут, наоборот, совершенно беспомощны. В таком случае можно было бы сказать, что не стоит прилагать никаких самостоятельных уси­лий, а надо всецело отдаться в руки судьбы. Это мнение еще больше утвердилось в наши времена благодаря великим переворотам, совершившимся и совершающимся каждый день у нас на глазах на­перекор всякой человеческой предусмотрительности. Однако, дабы не была утрачена наша свободная воля, можно предположить, что судьба распоряжается — половиной наших поступков, но управлять другой половиной… она предоставляет нам самим» (XXV)[30].

Макиавелли уподобляет судьбу напору бурной реки, затопляю­щей берега и крушащей все на своем пути. Но, как и в случае с рекой, ничто не мешает предусмотрительно принять меры защи­ты в отношении слепого произвола судьбы, которая проявляет свое могущество там, где пет силы, которая была бы заранее под­готовлена, чтобы ей сопротивляться (там же).

Иными словами, в этом пункте доминантным становится такое определение политики, которое вводит временное измерение под аспектом цели, а именно — ответственно проектируемое буду­щее. Данная установка усиливается признанием изменчивости ха­рактера времени, его содержания: счастлив тот, кто сообразует спой образ действий со свойствами времени, и столь же несчаст­лив тот, чьи действия с временем в разладе (там же).

Цитата:

«Ведь мы видим, что люди при обстоятельствах, ведущих к цели, стоящей перед каждым, т. с. к славе и богатству, поступают по-разному: одни идет с оглядкой, другой стремится вперед, одни бе­рет сплои, другой хитростью… Видим еще, как из двух осторож­ных людей один осуществляет свой замысел, другой пет, и точно так же, как двое преуспевают одинаково, идя различными путями… Бывает это не иначе как от свойств времени, к которым люди применяются или не применяются в поведении своем (XXV)[31].

Макиавелли. Государь, XV.

Отсюда неявно следует правило: изменившееся время требует новых политических средств или смены политического лидера, если властвующий недостаточно гибок и предусмотрителен.

И вот здесь-то выясняется главный ориентир политической ответственности, ограничивающий функциональную свободу государя, — перспективная национально-государственная задача — освобождение Италии от «варваров» и ее политическое объединение под эгидой единого главы, Именно эта задача является мерилом подлинного величия государя, подчиняя себе благочестивую жестокость (XXI)[32], как и остальные функциональные, казовые «добродетели» политика, превосходящие обычную меру человеческого и поражающие воображение.

Мы видим, таким образом, что макиавеллевская оппозиция по отношению к теистической и фаталистической точкам зрения на самом деле имеет еще один источник, связана не только с осоз­нанием новизны своих взглядов, не укладывающихся в догмати­чески-каноническое русло. Эта оппозиция вызвана также протес­том против оправдания апатичного бездействия и национального оцепенения, примиряющего с унижением Италии. На выход из этого состояния ориентирует общезначимая национально-государственная идея, имеющая мобилизационно-консолидирующее зна­чение; она, по мысли Макиавелли, должна найти своего конкрет­ного носителя и исполнителя — принцепса, который бы стал жи­вым, личностным се воплощением (он «заряжен» на активное действие,   отдает   предпочтение   осмотрительному   натиску,   а   не осторожности). Здесь, однако, намечается тема глубокой внутрен­ней противоречивости политики. Общезначимость национально-политической цели противоречит и функциональной, и элитарной установкам.   И  если  ограниченность,  приземленность  функцио­нального аспекта (с какой стати «парод», моральные качества которого Макиавелли отнюдь не был склонен идеализировать, объе­динится вокруг принцепса и станет способным к жертвам?) сни­мается подчинением властного действия возвышенной задаче исторического творчества как «преодоления судьбы» (идеальная цель оправдывает жестокость дела: на службе у дела — благочестивая жестокость), то проблема изолированности элитарного сознания остается.  

Макиавеллиевское   понимание   политики   необходимо имеет специфику, связанную с констатацией безотрадного одино­чества се элитарного творца («в мире нет ничего, кроме толпы»), вынужденного следовать по пути, известному ему одному и обладающего  видением  недоступной (по  полноте  осмысления) для других исторической цели; ведь и воодушевление этой разделяе­мой окружением государя и пародом (но до конца не понимаемой) целью зависит от «величия» принцепса, его пугающе-непонятной «сверхчеловечности».



Заключение


Эпоха Возрождения — знаменательный этап позднесредневековой истории Запада, который отмечен зарождением новых протобуржуазных форм социальных отношений, усилением общественных позиций новых социальных групп, тяготивших­ся рамками феодальной системы. Кроме того, это время серь­езного кризиса римско-католической церкви, расцвета рели­гиозного сектантства и демономании. Творцы культуры Воз­рождения в своей деятельности исходили из резкой критики схоластической учености, противопоставив ей гуманистичес­кие установки и ценности, в основе которых была новая кон­цепция человеческой личности, ориентированная на античное наследие. Вместе с тем возрожденческий гуманизм ХУ-ХУ1 вв. носил во многом сугубо элитарный характер, был достоянием небольшой прослойки высокоодаренных интеллектуалов, чем принципиально отличался от Реформации.

Никколо Макиавелли (1469-1527) был выдающимся пред­ставителем итальянского Возрождения, который внес фунда­ментальный вклад в формирование светского и рационально­го понимания социально-политических и правовых институ­тов общества, его идеи продолжают оказывать свое влияние на многих философов и ученых и по сей день. Макиавелли 14 лет был Секретарем Совета десяти — представительного органа Флорентийской республики, а также послом при различных европейских дворах, поэтому знал политику не понаслышке и имел богатый практический опыт, который позволил ему со­вместить глубокие теоретические размышления над природой и сущностью политического господства с практическим эмпи­рическим подходом. Основными политическими трактатами ученого являются: «Государь», «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» и «История Флоренции».

В основу своей теории Макиавелли кладет тезис об авто­номности политики, который означает, что возникновение и развитие государства и права должно рассматриваться без при­влечения религиозных аргументов, поскольку политическая действительность функционирует по своим собственным за­конам. Вместо теологической идеи божественного предопре­деления он выдвигает идею объективной исторической необ­ходимости, которую именует судьбой. Причем судьбу он рассматривает далеко не как тотальный закон, детермини­рующий каждое изменение в мире. «Чтобы не была потеряна свободная воля, — пишет он, — можно полагать правдой, что судьба предопределяет половину наших действий, а другой половиной или около того она предоставляет управлять нам». Поэтому человек, действующий в политическом мире, обла­дает большой степенью самостоятельности и должен пытаться рационализировать свои поступки. Эту самостоятельную силу — своего рода доблесть, наряду с судьбой, Макиа­велли считает второй основной движущей основой политиче­ского действия.

Отделение политики от религии сопровождалось у Макиа­велли доминированием утилитарно-прагматического понима­ния ее основных общественных функций, т.е. основного идео­логического средства, формирующего легитимное представле­ние о социальном мире: по его мнению, религия изобретена мудрецами для того, чтобы убедить простецов в полезности су­ществующего общественного строя. Тот же подход он распрост­раняет и на мораль; политик не может руководствоваться нрав­ственными абсолютами не потому, что он аморальное существо, но потому, что политика автономна и предполагает расчет и вы­году, это своего рода игра по определенным правилам, и если начать жалеть своего противника и уступать ему, то непременно проиграешь. Говоря современным языком, реализация высших моральных и религиозных принципов средствами политической власти представляет собой утопию, которая, как считают неко­торые из его современных последователей, далеко не безопасна для общества, так как способна уничтожить свободу совести пу­тем навязывания властью определенных, выгодных только ей социальных норм и установок.

Другой важнейшей инновацией Макиавелли стало введение им в политический язык важнейшего понятия — стату­са-состояния, которое с этого времени будет концептуализировать сущность современного европейского государства. Го­сударство как статус-состояние рассматривается как специфи­ческое качество, состояние социального целого, т.е. как прост­ранство политических отношений как таковых, предполагаю­щих соответствующую институциональную инфраструктуру — организацию политической власти, полномочия и иерархию должностных лиц, их соотношение между собой и т.д. Эта ин­ституциональная среда нормируется правом. Таким образом, Макиавелли рассматривает государство как политически орга­низованное общество, в основе которого лежат игровые по сво­ей природе отношения — борьба аристократии и народа, кото­рая в итоге отливается в определенную форму. Главным ком­понентом такого государства является политическая власть как способность правящих групп принуждать подчиненных к по­виновению.

В теории Макиавелли политический конфликт элиты и на­рода рассматривается как основной источник динамики поли­тического развития, который определяет смену его различных форм. Динамику политического развития ученый понимал циклически. Воспроизводя схему Аристотеля, Макиавелли выделяет три правильные (монархия, аристократия, демокра­тия) и три неправильные (тирания, олигархия и распущенность) формы государства. Поскольку мир политики далек от реали­зации истин добра и зла, то в реальной жизни добро и зло от­носительны и легко перетекают друг в друга. Поэтому полити­ческие формы также относительны и легко взаимообращаются. Иными словами, циклическое развитие политических форм напоминает идею кругооборота и взаимообращения добра и зла. Это, в частности, означает, что в политике противоположные состояния относительны: вчерашние враги завтра становятся друзьями, демократия перерождается в произвол толпы и т.д. Следовательно, политика — это своего рода искусство, где сред­ства, выдвигаемые цели и складывающиеся ситуации всегда динамичны и временны. Поэтому государь должен быть адек­ватным этой «вечной нестабильности».

Искусство быть адекватным изменчивому миру политики и есть знаменитая технология господства, разработанная италь­янским мыслителем, благодаря которой он заслужил впослед­ствии скандальную репутацию циника и аморалиста. Макиавелли дает исключительно прагматичные советы власть имущим о том, как им надлежит действовать в зависимости от измен­чивых характеристик складывающейся ситуации, определен­ной формы государства, психологических характеристик по­литических игроков, нравственного состояния общества.

Основой прочности государственного целого итальянский мыслитель считал незыблемость частной собственности и бе­зопасность личности. Поэтому он неоднократно повторяет одну и ту же мысль: человек может смириться с утратой власти, чес­ти или политической свободы, но никогда не смирится с утра­той собственности и обязательно восстанет. Государь, осмелив­шийся пойти на ущемление собственности, сам подтачивает стабильность собственного господства.

Действующий политик должен учитывать два основных фак­тора: объективную судьбу, диктующую определенный набор не­обходимых действий, и психологические качества граждан. Важ­нейшими для мира политики психологическими установками человека Макиавелли считает честолюбие, жажду власти, стрем­ление к свободе и, самое главное, страх и любовь. Все люди под­вержены страстям и в большинстве своем лживы, алчны и зави­стливы. Потому политик должен уметь манипулировать этими страстями, играя на них, как музыкант. Исходная прагматиче­ская установка политического игрока — убежденность в том, что все люди злы и несовершенны. Если действительность опровер­гает этот подход, то тем лучше для политика. Достигнуть поли­тической цели можно двумя основными способами — путем за­кона и путем насилия. Первый характерен только для людей, второй — для диких животных (а именно — львов и лис). Поли­тик не должен выбирать один из вариантов — он просто обязан уметь пользоваться как тем, так и другим способом, в зависимо­сти от обстоятельств. Причем зло надо творить сразу и в полном объеме, тогда как добро — постепенно, так как надежнее вну­шить страх, чем быть любимым.

Однако Макиавелли не был сторонником беспринципного единовластия. Его принцип: характер политической системы общества должен быть адекватным его социальной базе. Исто­рически прогрессивной моделью политической системы, спо­собной преодолеть феодально-корпоративную раздроблен­ность и объединить его родную Италию, Макиавелли считал

абсолютную монархию. Такая модель, по его логике, адекватна как социальной ситуации, так и психологии общества. Только сильная единоличная власть может сломить сословные приви­легии дворянства, пойдя при этом на жестокие и диктаторские меры. Однако в целом симпатии Макиавелли были на стороне «смешанной» формы государства, сочетающей в себе демокра­тический, аристократический и монархический элементы.

Кроме того, стоит также отметить, что в теории Макиавел­ли присутствовал и сравнительно-компаративный элемент. Дело в том, что в эпоху Возрождения западные ученые и путе­шественники получили обширные сведения о социально-по­литическом устройстве восточных обществ. По результатам анализа этих новых данных они разработали концепцию вос­точно-деспотического государства, которая оказала свое вли­яние на последующие этапы развития западной социально-политической мысли. Макиавелли, следуя противопоставле­нию западной и восточной государственности, специально отмечал, что «все княжества управляются двояко: или одним князем, и тогда все остальные — только рабы, которые помо­гают ему управлять государством как слуги, единственно по его милости и поручению, или князем и баронами, получающими это достоинство не по милости господина, а по древности рода». Примером первого образца правления он считал царство ту­рецкого султана и древнюю державу Дария, примером второ­го — французское королевство. Подданные султана — рабы, подданные короля Франции — свободные.

Итак, социально-политическая доктрина Макиавелли впер­вые в европейской политической традиции создает чисто свет­скую модель политической системы исходя из принципа авто­номности политики. Тем самым творчество Макиавелли стало соединяющим звеном между античной и новоевропейской по­литико-правовой наукой.


    продолжение
--PAGE_BREAK--