Историзм писательского мышления в повествовательной структуре романов

"Историзм писательского мышления в повествовательной структуре романов Д. Балашова "Государи Московские" Рахманова А.Х. ст. преп. кафедры русского языка и литературы НГПИ Исторический роман, возникая на стыке научного и эстетического мышления, требует сочетания в авторском лице художественного дарования и пытливости ученого погружается в архивную пыль, производит анализ и

отбор документальных свидетельств, создает свою научно-эстетическую концепцию эпохи и героев, учитывая существующие в науке точки зрения, а порой критически их переосмысляя. Вся масса отобранного, изученного и переработанного материала воплощается в художественную ткань романа, полностью трансформируясь по законам образа творчества. Закрепляя в тексте созданную модель прошлого, автор обычно скрывается за объективным образным слоем

повествования, не пытаясь обнаружить свое присутствие. Такая форма рассказа, была доминирующей вплоть до 60-х годов. В дальнейшем "единовластие объективного стиля расшатывается в силу широкого распространения произведений, синтезирующих объективно-образную и субъективно-публицистическую формы изложения" Это привело к усложнению хронотопа, к совмещению в рамках единого временного – авторского голоса.

Среди разнообразных форм вхождений автора в основной текст заметное место приобрел голос ученого-историка, который, не скрывая высоты своей точки обзора, дает справки и комментарии по поводу изображаемого, размышляет вслух, вводит читателя в творческую лабораторию. Такова повествовательная манера Ю. Трифонова ("Нетерпение", 1973), В. Чивилихина ("Память",

1982), Ю. Давыдова ("Две связки писем", 1983) и др. По-своему ярко выражает закономерности подобного плана и творчество Д. Балашова. Причины этих модификаций исследователи видят в изменении нравственно-философской атмосферы эпохи, в углублении исторического сознания современного человека, в усилении личностного восприятия далекого прошлого. Соглашаясь с этим, необходимо сделать некоторые дополнения общего и, применительно

к творчеству Балашова, частного характера. Активное включение голоса ученого в общий контекст романов о прошлом, на наш взгляд, свидетельствует об их возросшей научно-познавательной функции. С одной стороны здесь необходимо видеть результат преимущественного интереса современного читателя ко всему достоверному, документально засвидетельствованному, а с другой, учитывая некоторое отставание науки от потребностей читателя своего рода следствие компенсирующей функции художественно-исторической

литературы. Наличие историко-публицистического материала в романах серии "Государи московские", использование авторского плана в романном контексте объясняется также сложностью и недостаточной изученностью эпохи объединения русских земель вокруг Московского княжества. Обзор творчества Д. Балашова позволяет выявить определенную эволюцию его повествовательного почерка. Произведения новгородского цикла выдержаны в традиционном стиле, без каких-либо заметных модификаций

структуры повествования. В них преобладает изображение. Интерес к новому стилевому принципу возник у художника в связи с обращением к теме возвышения Московского княжества. В "Младшем сыне" - начальном романе цикла "Государи московские" - уже имеются фрагменты, в которых собственно художественное изображение прерывается авторскими декларациями. В повествовании о русском средневековье появляется голос ученого-мыслителя

в виде комментариев и историко-философских сентенций. Но количество таких эпизодов невелико, значимость их в раскрытии идейно-художественного содержания романа не столь ощутима. По всему видно, что писатель делает первые пробы в создании формы романа с открытым авторским присутствием. По-настоящему широко и органично голос историка включается в объективированный контекст "Великого стола", а затем и следующих романов – "

Бремя власти" и "Симеон Гордый", "Ветер времени, "Отречение", "Святая Русь". Внимательное их прочтение позволяет обнаружить авторские вкрапления по всему тексту произведений. Они разнообразны по объему, полифункциональны по сущности. Проследим основные формы проявления в них голоса историка.

Одна из распространенных форм авторского присутствия в романах цикла "Государи Московские" связана с отношением Балашова к проблеме исторического факта и вымысла. Мы уже говорили о том, что Балашов неоднократно заявлял: читатель знает прошлое преимущественно по художественной литературе, а это в свою очередь требует от "авторов исторических романов бережного отношения к документальным источникам" Этому принципиальному положению

Балашов неукоснительно следует в своей художественной практике. Не случайно специалисты-историки в один голос отмечают фактологическую безукоризненность его романов (В. Янин, Д. Лихачев, В. Евсюков, С. Комиссаров). Такой приоритет летописного факта наблюдается даже в их повествовательной структуре. Имеется в виду активно используемый прием ссылок на свидетельства древних хроник. Например, в "Великом столе", объясняя причины похода тверских войск на

Москву, автор добавляет: "Даже и владимирский летописец отмечал позднее, что поход на Юрия был затеян Михаилом" Использование подобного способа аргументации, характерного более для научных произведений, вызывает у читателя чувство доверия к изображаемому, придает содержанию романа дополнительную правдивость. Поисковый стиль вызван проблемными ситуациями, когда в силу невозможности однозначного объяснения некоторых звеньев исторического сюжета писатель выносит на суд читателя свои

сомнения и предположения. Уважением к читателю, чувством меры в использовании творческой фантазии и неприятием авантюрных элементов фабулы продиктован такой фрагмент в "Бремя власти": " Я не знаю доподлинно, что происходило в тверском княжеском дому в 1338 году, и не могу, и не хочу изобретать романтического сюжета, ночных сцен, подкупленных слуг, тайных похищений и прочего" . Речь идет о тайной грамоте тверских князей, попавшей через множество рук к ордынскому

хану. Автор уверен в том, что роковая роль в судьбе князя Александра принадлежит именно пропаже договорных бумаг и, что к этому имеют отношение люди из княжеского окружения. Он даже считает нужным указать на основные источники своей гипотезы. Появляется ссылка на Татищева и летописную строку: "Своя домочадая начаша водити на Александра" При этом вопрос "кто виноват конкретно? "

остается открытым, а объяснение причины невозможности уточнения имен доносчиков проливает свет на творческую установку романиста: "Даже и днесь, через шесть веков трудно заглазно обвинить кого-то… А вдруг он не виновен, и клеймо предателя запечатлит и предаст на поругание праведника". В этих словах четко выражен нравственный максимализм балашовского отношения к истории: уважение к людям независимо от масштаба их деятельности, боязнь оскорбить их память напрасным обвинением, стремление

воздать каждому из них по заслугам. Отличительным свойством "Государей московских" является подвижность авторской точки обзора. Мысль писателя не просто локализована в пределах изображаемых событий, но свободно перемещается в пространстве, придавая романному хронотопу удивительную многомерность. Включая историю родного народа в контекст мировой истории, автор нередко прибегает к аналогиям, проводит

параллели между явлениями, расположенными в различных географических и хронологических плоскостях, что позволяет ему в единичном увидеть всеобщее, в кажущемся случайным – закономерное. Например, обращая внимание на расхождение интересов боярской верхушки и "черного люда" новгородской республики как причину ее ослабления, Балашов проводит параллель с историей средиземноморских городов: "Римляне, дав право плебеям, а не только патрициям, сумели создать империю.

Афиняне, пока опирались на демократические низы, создали союз городов. Но Венеция, подчинив себя олигархическому правлению меньшинства, замкнулась в себе и пала жертвою сильной монархической власти. То же, меньше, чем через полтора столетия, произошло с Новгородом" . Попытка рассмотреть исторический факт в синхроническом и диахроническом аспектах привели к тому, что писатель порой забегает вперед, сообщает из времен значительно более поздних.

В "Бремени власти" после описания истории женитьбы московского боярина Родиона на тверской княжне Клавдии следует дополнение: "…после родится у нее сын Иван Родионович Квашня, прославит он имя свое, во главе Коломенского полка, на поле Куликовом" . Такая историко-биографическая справка о еще не родившемся человеке, появляется не как авторская прихоть или оговорка.

Она останавливает мгновение, привлекает читательское внимание к предыстории рождения одного из героев битвы при Непрядве. Упоминание о грядущей победе вносит в описание эпохи с драматическим разворотом событий иное эмоциональное звучание, придает роману перспективу будущего. Прием оправдан еще потому, что автор работает с установкой на "роман-поток", серию, при которой жизнь отдельных героев проходит через несколько произведений, истоки и последствия многих событий находятся

вне хронологических рамок одного романа. Если в процитированном эпизоде голос историка звучит в отношении к сюжетному настоящему как бы из будущего, обнаруживая осведомленность пишущего о событиях последующих десятилетий, то нередко создается и обратный эффект. Для объяснения причин возникновения уже сложившихся в изображаемой эпохе жизненных реалий, авторская мысль погружается в толщу еще более древней истории.

Такой тип дополнения собственно художественного изображения научным анализом появляется в связи со сложными, не всегда понятными современному читателю явлениями. Примером может служить оригинальная и достаточно убедительная гипотеза о причинах не утихающей "кончанской" борьбы в средневековом Новгороде. ("Симеон Гордый", с.416-417). Для ее объяснения совершается небольшой экскурс в историю расселения

восточных славян, которые, по мнению автора, вплоть до ХVI в. влияли на внутреннюю и внешнюю политику древнего Новгорода. Данный фрагмент демонстрирует обостренный историзм писательского мышления: способность реконструировать мысли, чувства и мотивы поведения людей прошлого, выявлять невидимые для многих исторические и социальные корни того или иного общественного феномена. Признанный мастер исторического романа

А.Н. Толстой, говоря о специфике работы над жанром, считал обязательным условием "вхождение в историю через современность", то есть, выявление в прошлом проблем и ситуаций, злободневных в свете текущей жизни. Причем, автор "Петра Первого" понимал этот ставший хрестоматийным тезис, в духе господствовавшего тогда объективного стиля, в котором была возможна только "потаенная" перекличка времен. Суть толстовского призыва не утратила значения и в наши дни.

Однако в связи со значительными изменениями в исторической романистике, современные художники помимо традиционных применяют и новые, необычные формы актуализации истории. В этом направлении работает и автор "Государей Московских", который в рамках типологической разновидности исторического повествования с открытым авторским присутствием, прямо и непосредственно воссоздает связь времен, сталкивая на глазах читателя

исторические реалии с современными. При этом заслуживает внимания не сам факт сопоставления исторического времени с хронологически более поздним, а цель подобного сравнения. Так, вопреки популярному способу оттенять достижения последующих эпох по контрасту со стародавними временами, Балашов обнаруживает именно в древнем времени непреходящие ценности, продолжавшие оставаться мерилом социально значимого поведения. Мудрость предков, бережное отношение к земле звучат в "

Симеоне Гордом" упреком, в адрес менее рациональных потомков: "Соха не перевертывает, а раздвигает землю, губя сорную траву, но не нарушая пахотного слоя. Еще целые века пройдут, пока по этой земле пройдет сверкающий сталью отвальной плуг, переворачивая наизнанку слежавшийся пласт" Такое сравнение заставляет задуматься о сложности и неоднозначности исторического развития, когда при общем поступательном движении к более высоким формам жизни возможны

и победы на отдельных участках от достигнутых рубежей. Это особенно касается нравственно-гуманистического опыта людей прошлого, который не случайно становится для потомков школой воспитания, объектом восхищения и поэтизации. В жанрово-структурной форме "Государей Московских" основную смысловую нагрузку несут отступления историко-философского характера. Их относительно немного, но именно они дают ключ к авторским представлениям

о времени и людях, о законах общественного процесса. Содержание этих сентенций тесно связано с сюжетным действием, с узловыми эпизодами событийной канвы. В то же время значение их - выяснение сущности данной ситуации, и оно гораздо шире объяснения. Реально материал романа становится для писателя толчком для больших историко-философских обобщений, в которых аккумулированы авторские наблюдения, знания, опыт.

Стержневым для понимания романов оказывается двухстраничное отступление в первых главах романа "Великий стол". Начинается этот отрывок со слов: "Что было бы, не начни Юрий Московский борьбу против Твери? Как повернулась бы судьба страны? " Автор размышляет о роли субъективной воли и объективных условий в историческом процессе, о возможности централизации русских земель вокруг

Тверского княжества и допустимости христианизации Орды. И снова мысль повествователя с конкретных исторических событий переключается в другой временный план, переходит к настоящему. Появляется обращение к современнику: "История – это наша жизнь, и делаем ее мы. Всем скопом, соборно. Всем народом творим, и каждый в особину…" . Мысль о существовании альтернативных путей в развитии

общества, о факторах, влияющих на реализацию той или иной исторической возможности, определяет тон всего произведения, проходя через него красной нитью. В дальнейшем авторские комментарии, словно кинематографический прием "голоса за кадром", вклиниваются в художественное повествование, чтобы указать на не осуществившиеся варианты развития истории человечества. Так, в начале пятой главы сюжетное действие на короткое время перемещается в

Городец, бывший стольный град Владимирской Руси, и тут же появляется авторский план: "Еще один город, который мог бы, чуть-чуть повернись судьба и не стал, и уже навсегда не стал – столицею Руси Великой" Пример наглядный, но не единственный. Критика по-разному отнеслась к декларациям с аналогичным содержанием, мнения разделились от полной апологетики до крайнего неприятия. На наш взгляд, подвергая критическому анализу содержания отдельных

авторских вкраплений, нельзя не видеть продуктивности подобного изображения истории. Такой подход не позволяет замкнуться в узких рамках окончательных результатов, когда все осуществляющееся в истории преподносится заранее предопределенным, а возможность иных путей не берется в расчет. В трактовке Балашова победа Москвы в борьбе с Тверским княжеским домом не предстает неизбежной, как это порой дается в исторической беллетристике, а является результатом действия множества факторов, среди

которых не последнюю роль играл и человеческий фактор. Акценты на человеческий фактор – отличительное свойство балашовского мировосприятия. Не случайно он связывает идею исторической вариативности с проблемой нравственного выбора. Такова полная драматизма и психологической напряженности вымышленная ситуация выбора, перед которым стоит тысяцкий Протасий. Волею судьбы оказавшись боярином московского князя

Юрия, и осознавая вероломность его притязаний, он мучительно размышляет над появившейся возможностью перейти на сторону тверичан. В тексте появляется авторское обращение к герою: "Решись, Протасий, тысяцкий града Москвы, решись! Молви слово твердое! На тебя надея…" Безусловно, этот призыв выполняет чисто эстетическую функцию, не оказывая влияния на развитие сюжета. Герой действует не по авторскому произволу, а в силу объективных условий и закона

"самодвижения характера" (Гегель). Но прозвучавшая в данном фрагменте мысль о наличии свободы выбора в самых сложных ситуациях, о детерминированности поведения личности не только социальной и исторической среды, но и факторами субъективного плана, играет немаловажную роль в формировании читательского мировоззрения. Можно сказать, что ситуация обращена не столько в прошлое, сколько в настоящее. Об этом пишет и один из исследователей: "… категория исторической возможности особенно важна в

том пункте исторического исследования, где история от изучения прошлого переходит к выводам в будущее" В "Отречении", как и в предшествующих романах, Балашов снова и снова возвращается к вопросу: почему именно Москва становится объединяющим центром возрождающейся Руси? Почему не Тверь? Почему не Новгород? Писатель внимательно прослеживает сложнейшее сочетание всевозможных

объективных и субъективных факторов, определяющих закономерность того или иного исторического выбора.Д. Балашов заставляет ощущать, как не находят себе пока достойного применения накапливающиеся в народе, восстанавливаемые свежие силы, бессмысленно растрачивающиеся в традиционных суетно-своекорыстных междоусобицах, как сложно дозревание мысли от освобождения унизительного ига. Мастерски передает Д. Балашов это ощущение предгрозовой близости решающих событий.

Так суждено ли грянуть грозе? Это зависит не только от непредсказуемого движения циклонов и антициклонов в атмосфере. Все решают исторические движения, не так уж мало зависит и от натуры и поступков самих людей, будь то светский вождь, духовный пастырь, вчерашний воин или нынешний пахарь. Их-то, героев предыдущих книг цикла, ярко и выпукло изображает в новых романах Д. Балашов. Рядом с малость постаревшими отцами - их подросшие сыновья, которым, судя по всему, как

раз и суждено собраться, наконец, воедино и выйти на поле Куликово… Но это где-то впереди, уже за пределами раннего повествования, хотя ощутимо близко. Но при чем здесь отречение? Чье отречение? От чего? Об отречении задумывается, прощаясь с жизнью, в основанном им Новгороде, суздальский князь Константин. Готовность к отречению пробуждается и в душе вожака новгородских

ушкуйников боярина Машкова, после потрясшей его встречи с отцом Сергием. Готовность к отречению потребуется и от гордой Твери – во имя единения земли русской. Отречение от собственного эгоцентризма. От стремления к неправедному стяжательству, от личных гипертрофированных амбиций и неуправляемых эмоций. Д. Балашов свободно и эффектно использует буквально все приемы и средства – здесь и нетерпеливое авторское

вторжение в описываемое с приглашающими к размышлениям и полемике комментариями, панорамы массовых сцен, в том числе и батальных, напряженные сюжетные коллизии и точное бытописание. Д. Балашов иногда злоупотребляет своими чрезмерным знанием духа и быта атмосферы, но в целом, его желание, сказать точно, глубоко и емко - делает ему честь подлинного историка. Как же еще воспринимать блестящее знание подвижнической духовной работы главы

Руси митрополита Алексия и Сергия Радонежского? ("Святая Русь", М. 1992). Само поле Куликово возможно было лишь при таких духовных наставниках, в основе деятельности которых лежало мощное основание народной воли, не зависящей от воли князей, патриархов или ханов. Именно "собиранием народной воли – лопаются нити заговоров, рушатся пути тайных соглашений" пишет Д. Балашов. Как ярко живописуются художником все эти заговоры, уходящие своими нитями в

Венецию и Геную, в Орду, в Константинополь. Где уже возобладать над такими царедворцами и умельцами московским князьям? Но когда они действуют сообща, соборно, в мощном основании народной воли, тогда " является миру тщета тайных заговоров и скрытых зловещих сил. Сметаются всякие покровы и поначалу, воцаряется хаос до нового душевного подъема бытия… Блажен, кто умеет встретить и переждать грядущую на него волну и угадать близкий просвет в тучах и луч

истины, долженствующий осветить… громаду стихии". Наблюдения над наиболее типичными формами проявления голоса историка в "московской" серии романов Балашова позволяют утверждать, что в системе изобразительно-выразительных средств писателя их место значительно. В рассмотренной закономерности своеобразно проявилась и общая в исторической литературе тенденция к поиску новых, наиболее адекватных по содержанию художественных форм на пути постоянного

приближения изображения к изображаемому. Поэтика Д. Балашова яркое тому подтверждение.