Суицид, как социально-философская проблема

/>Министерство образованияРоссийской ФедерацииСанкт-ПетербургскаяЛесотехническая академия им. С. М. КироваРеферат по дисциплине: философия «Суицид,как социально-философская проблема»
Выполнила: студентка ФЭУ, II курса, 4 группыГузееваОльгаПреподаватель: А. П. Заостровцев
Санкт-Петербург
2002 годОглавление:
Вступление. 3
Отношение различных религий ксамоубийству. 4
Христианство. 4
Иудаизм. 5
Ислам. 6
Индуизм и буддизм. 8
Отношение к суициду философов разноговремени. 12
Античная философия. 12
Философия Средневековья. 15
Философия Нового времени. 17
Причины, побуждающие к самоубийству. 21
Общественные причины. 22
Психологические причины. 24
Суицидальная Россия: история исовременность. 27
Заключение. 30
Список литературы. 32
Вступление.
Мало кто знает,что только в Петербурге количество официально зарегистрированных смертей отсуицида в два раза превышает число смертных случаев в результатедорожно-транспортных происшествий. Сегодня Россия занимает второе место в мире поколичеству суицидов. Лидирует в этом страшном списке Литва. Причём сейчасспециалисты говорят уже об эпидемии самоубийств в нашей стране. Существует такназываемый эпидемический порог, который составляет 9 самоубийств в год на 100тысяч человек. Если эта цифра перекрывается реальными показателями, то медикиговорят о наступлении эпидемии. По данным статистики, сегодня в нашей странезарегистрирован уровень суицидов в 64 человека на 100 тысяч.
По последнимпрогнозам Всемирной организации здравоохранения, к 2020 году смертность отсуицида опередит смертность от рака и выйдет на второе место после сосудистыхзаболеваний в списке ведущих «убийц» планеты.
На мой взгляд, есть повод задуматься, что происходитна планете Земля. Создаётся впечатление, что она устала носить на себе людей.Вот закончился XX век, который называют веком со­циальных революций ивеком технического прогресса, веком космоса и веком атома, веком мировых войн ивеком массовой культуры. Все это, конечно, так, но ведь самое важное — не то,что происходит вокруг нас, а то, что творится в нашей душе.
Вдуше человека в XX веке произошло вот что: ог­ромное и постоянноувеличивающееся количество лю­дей в разных частях планеты перестали хотетьжить. Главный титул прошлого столетия должен бы звучать так: век самоубийств.Изменится ли что-нибудь в новом?
Для того чтобыначать исследование этой проблемы необходимо определить само понятиесамоубийство. Оно было точно и исчерпывающе сформулировано Эмилем Дюркгеймомсто лет назад. «Самоубийством называется всякий смертный случай, являющийсянепосредственным или опосредованным результатом положительного илиотрицательного поступка, совершённого самим пострадавшим, если этотпострадавший знал об ожидавших его результатах». Здесь существенен каждый изтрех компонентов.
«Сознательное»и «намеренное» в данном случае не синонимы. Намерениевыбрасывающегося на берег кита сомнений не вызывает, но говорить осознательности этого поступка у нас нет оснований, поскольку нас учи­ли, чтоживотные сознанием не обладают. Возможно, некий мощный, но вероломный инстинктподсказывает киту, что на берегу его ожидает нечто неописуемо при­ятное, авовсе не острые камни и тесаки охотников за ворванью.
Наконец,уточнение о «быстром» лишении себя жиз­ни понадобилось для того,чтобы отделить суицид от су­ицидального поведения, которому подвержено большин­стволюдей, ибо современная суицидология относит сюда и выбор сопряженной с рискомпрофессии (гонщик, аль­пинист, полицейский, военный), и наркоманию, и алко­голизм,и курение, и даже несоблюдение диеты. Все эти люди (процентов этак девяносто отнаселения планеты) совершают медленное самоубийство, отлично зная, что гоночныемашины разбиваются, капля никотина убива­ет лошадь, пьянство приводит кциррозу, соль — это «белая смерть».Отношение различных религий к самоубийству./>/>Христианство.
ВСвященном Писании прямого осуж­дения самоубийства не содержится, если несчитать двух мест — одного в Ветхом Завете и одного в Новом, кото­рые прижелании можно истолковать, как запрещающие своевольничать с жизнью и смертью.Во «Второзаконии» Господь произносит: «Я умерщвляю и оживляю, Япо­ражаю и Я исцеляю, и никто не избавит от руки Моей» (XXXII, 39). А в«Первом послании к коринфянам» Па­вел говорит: «Разве не знаете,что вы храм Божий, и Дух Божий живет в вас? Если кто разорит храм Божий, тогопокарает Бог: ибо храм Божий свят; а этот храм — вы» (III, 16—17).
Впрочем,грозные слова ветхозаветного Бога скорее относятся к перечислению атрибутов Егомогущества, и смысловое ударение здесь делается не на местоимении«Я», а на глаголах. Что же до слов апостола Павла, то в них, пожалуй,все-таки имеется в виду не физическое разрушение тела, а разорение собственнойдуши, кото­рое происходит как раз при жизни.
ВБиблии можно найти семь случаев очевидного са­моубийства, и ни в одном из этихописаний нет оттенка порицания.
Первыйиз библейских самоубийц — Авимелех, сын царя Гедеона, умертвивший 70 своихбратьев и смер­тельно раненный при осаде Тевеца — одна из жительниц осажденногогорода бросила в него с башни обло­мок жернова. «Авимелех тотчас позвалотрока, оруже­носца своего, и сказал ему: обнажи меч свой и умертви меня, чтобыне сказали обо мне: женщина убила его. И поразил его отрок его, и он умер»(Суд. IX, 54). Библия осуждает злодеяния Авимелеха, но отнюдь не его само­убийство.
Следующийсамоубийца, Самсон, и вовсе восхваляет­ся как герой. Захваченныйфилистимлянами, ослеплен­ный и лишенный своей чудодейственной силы, он обру­шилна головы врагов крышу дома и погиб под обломка­ми вместе с ними. «Исказал Самсон: умри, душа моя, вместе с Филистимлянами! И уперся всею силою, иоб­рушил дом на владельцев и на весь народ, бывший в нем. И было умерших,которых умертвил Самсон при смерти своей, более, нежели сколько умертвил он вжизни сво­ей» (Суд. XVI, 30). В этих словах звучит явное одобрениепоступку богатыря, да и апостол Павел, который якобы осуждает самоубийц,перечисляет Самсона среди проро­ков, «которые верою побеждали царства,творили прав­ду, получали обетования» (Евр. XI, 33).
В«Первой книге Царств» описано самоубийство царя Саула и егооруженосца. Потерпев поражение от филис­тимлян и потеряв в бою троих сыновей,раненный стре­лами царь велел оруженосцу заколоть его мечом. «Нооруженосец не хотел, ибо очень боялся. Тогда Саул взял меч свой и пал на него.Оруженосец его, увидев, что Саул умер, и сам пал на свой меч и умер с ним»(XXXI, 4-5).
Ахитофел, неверный советник царя Давида и участ­никзаговора Авессалома, покончил с собой, когда царе­вич пренебрег его планоммятежа. «И увидел Ахитофел, что не исполнен совет его, и оседлал осла, исобрался, и пошел в дом свой, в город свой, и сделал завещание дому своему, иудавился, и умер, и был погребен в гробе отца своего» (2 Цар. XVII, 23).Опять простая констата­ция, без какой-либо моральной оценки.
Последнийиз ветхозаветных самоубийц — иудейс­кий старейшина Разис — предпочитает смертьпозору пленения. В Писании звучит несомненное восхище­ние:
«Когда же толпа хотела овладеть башнею и врыва­ласьв ворота двора, и уже приказано было принести огня, чтобы зажечь ворота, тогдаон, в неизбежной опасности быть захваченным, пронзил себя мечом, желая лучшедоблестно умереть, нежели попасться в руки беззаконников и недостойнообесчестить свое благородство. Но как удар оказался от поспешности неверен, атолпы уже вторгались в двери, то он, от­важно вбежав на стену, мужественнобросился с нее на толпу народа. Когда же стоявшие поспешно рас­ступились, иосталось пустое пространство, то он упал в середину на чрево. Дыша еще и сгораянегодовани­ем, несмотря на лившуюся ручьем кровь и тяжелые раны, встал и,пробежав сквозь толпу народа, остановился на одной крутой скале. Совершенно ужеис­текая кровью, он вырвал у себя внутренности и, взяв их обеими руками, бросилв толпу и, моля Господа жизни и духа опять дать ему жизнь и дыхание, окон­чилтаким образом жизнь» (2 Мак. XIV, 41-46).
В Новом Завете самоубийца всего один, зато знаме­нитейшийиз всех и даже давший впоследствии назва­ние самому явлению — «иудингрех». Если оставить в стороне позднейшие богословские интерпретации само­убийстваИуды Симонова из Кариота и обратиться не­посредственно к тексту Писания, мыувидим, что еван­гелист отзывается о смерти предателя лаконично и бес­страстно:«И, бросив сребреники в храме, он вышел, пошел и удавился» (Мф.XXVII, 5). То, что Иуда уда­вился, — не новое преступление, а свидетельствораска­яния в содеянном. В словах же Петра (Деян. I, 18), рас­сказывающегоученикам об иудиной участи, звучит гад­ливость («и когда низринулся,расселось чрево его, и выпали все внутренности его») и осуждение предатель­ства— но не осуждение самоказни./>/>Иудаизм.
Отношение ксамоубийству другой религии того же корня, иудаизма, носит негативный характер,но без запугива­ния, свойственного воинственному и агрессивному исто­рическомухристианству. Ни в Библии, ни в Талмуде суицид как таковой не осуждается.Наоборот, как сказано выше, некоторые самоубийцы (Самсон, Разис) прославляютсякак герои, и, в отличие от позднего хри­стианства, иудаизм не пыталсявпоследствии пересмот­реть свое отношение к альтруистическому самоубийству —для него было сделано исключение. В древности существовал обычай, согласнокоторому самоубийц не хоронили до захода солнца, о чем пишет Иосиф Флавий.Однако законодательно запрет на добро­вольный уход из жизни был оформлен лишь впосттал­мудический период и наиболее полно изложен в трактате«Семахот», классическом тексте, посвященном смерти и трауру.Самоубийство рассмотрено во второй главе «Семахота» — там же, гдеидет речь о казненных преступни­ках. Самоубиение названо худшим из грехов, ещеболее тяжелым злодеянием, чем убийство, ибо самоубийца отвергает Божий суд ипренебрегает правом на грядущую жизнь. Вместе с тем преступления этого родасчитались подсудными не людям, а Богу — то есть не земному суду, а небесному.Попытка самоубийства карается мягко — бичеванием. Если же грешник осуществилсвой замысел до конца, ему не мо­жет быть отказано в траурном обряде, ноцеремония от­правляется в усеченном виде: сочувствие и уважение дол­жновыказывать по отношению к родственникам усоп­шего, но не по отношению к самомупокойнику.
Официальнопризнанных самоубийц в еврейской об­щине было очень мало, потому что малейшеесомнение в злонамеренности предписывалось трактовать в пользу умершего. В«Семахоте» сказано:
«Ктож свершает самоубийство в здравом рассуд­ке? Если человек залез на дерево илина крышу и разбился насмерть, это еще не самоубийство, а само­убийством егосмерть будет признана, лишь если пе­ред этим он сказал „вот, лезу надерево или на кры­шу и оттуда брошусь вниз“, а затем поступил по сво­емуслову при свидетелях… Тот же, кого нашли повесившимся или бросившимся на меч,будет признан умертвившим себя в помрачении рассудка». Самоубийства несовершеннолетних,психически неуравновешенных и впавших в исступление из катего­рии преступленияисключались.
Талмудическийзакон позволяет еврею убить себя, если иначе он может впасть в грехидолопоклонства, убийства или прелюбодеяния (последняя индульгенцияпредназначена для женщин, которым угрожает насилие). В средние века групповоесамоубийство совершали це­лые иудейские общины, которым грозило насильствен­ноекрещение. Самый известный инцидент — доброволь­ная смерть 500 йоркских евреев в1190 году. Извини­тельными считались и те суицидальные случаи, которые можнобыло уподобить Сауловой участи: безвыход­ная ситуация, в которой самоубийствопредставляет со­бой всего лишь замену одного способа смерти другим.
Поступокже мужественного Разиса, предпочевшего смерть пленению, не только оправдывался,но и вос­хвалялся. Иудаизм чтит своих мучеников, совершивших самоубийство, незатушевывая обстоятельств их смер­ти, как это делало средневековоехристианство.
КрепостьМасада, где в 73 году тысяча зелотов совер­шили самоубийство, чтобы не попастьв плен к осаждав­шим их римлянам, считается символом израильского патриотизма инациональной святыней. А почти два тысячелетия спустя главный раввинизраильской армии Ш. Горен высказал суждение, что солдат, которому уг­рожаетпленение, не только может, но даже обязан себя убить. Чтят иудаисты и памятьевреев, в знак протеста покончивших с собой в концлагере Треблинка (1943). Этобыло первым шагом к отчаянному по смелости восста­нию: самоубийство — это актсвободы.
Первыестатистические сведения о самоубийстве сре­ди евреев относятся ко второйполовине XIX века. Тогда в Восточной и Центральной Европеассимиляци­онные процессы (за исключением Германии) еще не раз­вились в полноймере. В наше время проводить подоб­ные исследования имело бы смысл только вИзраиле, поскольку в прочих странах евреи (даже те, которые соблюдают религиозныеобряды) не представляют собой обособленной группы населения. На суицидальной ди­намикеассимиляция отразилась не самым благоприят­ным образом: если в западно-русскихи австро-венгерс­ких еврейских общинах прошлого века уровень само­убийств былочень низким — в среднем вчетверо ниже, чем у католиков и православных, то всовременном за­падном обществе (например, в США) уровень самоубийств уиудаистов так же высок, как у протестантов, и в несколько раз выше, чем укатоликов. Отчасти это объяс­няется тем, что евреи чаще занимаются профессиямивысокого суицидального риска: искусством, бизнесом, наукой. Во всяком случае,влияние иудейской религии как сдерживающего антисуицидального фактора неслишком эффективно. Как и протестантизм, иудаизм делает упор на личнуюответственность и рациональ­ность, что повышает вероятность суицидного исхода./>/>Ислам.
Ислам, еще одна религия того же ближневосточногокорня, относится к самоубийству с осуждением, одна­ко, как и иудаизм, признаетсмягчающие обстоятель­ства. Корни этой не декларируемой, но практикуемойтолерантности восходят к эллинистической эпохе и к философии стоицизма,утверждавшей, что смерть пред­почтительнее страданий и бесчестья. Историческийис­лам вообще гораздо терпимее и снисходительней к чело­веку, чем историческоехристианство, слишком озабо­ченное идеей власти и экспансии. Как писал В.Соловь­ев:«Ислам — это последовательное и искреннее византийство, освобожденное отвсех внутренних противоре­чий. Он представляет собой открытую и полную реак­циювосточного духа против христианства, систему, в которой догма тесно связана сзаконами жизни, в кото­рой индивидуальное верование находится в совершен­номсогласии с политическим и общественным строем». Если мусульманский закон ипорицает самоубийство, то не столько в силу религиозных установлений (хотя фор­мальноони присутствуют), сколько из соображений че­ловечности — какпротивоестественный акт, которого следует всемерно избегать, хотя это, ксожалению, не всегда возможно. Если говорить о религиозном аспекте этогодеяния, то, с точки зрения ислама, преступность суицида заключается в том, чточеловек смеет проти­виться своей судьбе, которая предопределена ему Алла­хом, итем самым добровольно отказывается от Рая. На­казанием грешнику будет Ад, гдеему придется вновь и вновь совершать свое злое деяние. В подтверждение при­водятсяслова Пророка: «Человек умирает по воле Бога, согласно книге, в которойотмечен срок его жизни. Ког­да придет конец, он не сумеет ни замедлить, ни уско­ритьего ни на одно мгновение».
Однакоэти слова нельзя трактовать как прямой зап­рет самоубийства. Такого табу вКоране вообще нет. Иногда ссылаются на призыв из суры «Женщины»:«О вы, которые уверовали! Не пожирайте имуществ ваших между собой попусту,если только это не торговля по взаимному согласию между вами. И не убивайтесамих себя. Поистине, Аллах к вам милосерд!» (33/29). Но средитолкователей преобладает точка зрения, что «не убивай­те самих себя»здесь, вероятнее всего, означает «не уби­вайте друг друга». Вместе стем в Коране есть по мень­шей мере два места, которые звучат как поощрение са­моубийства.В той же суре читаем: «А если бы Мы пред­писали им: „Убейте самихсебя или выйдите из ваших обиталищ!“ — то сделали бы это только немногиеиз них». (69/66). В суре «Корова», где пересказывается историяпророка Моисея, говорится: «И вот сказал Муса своему народу: „О народмой! Вы сами себе причинили несправедливость, взяв к себе тельца. Обратитесь жек вашему Творцу и убейте самих себя...“ (51/54).
Как ив иудео-христианстве, в исламе религиозный запрет на самоубийство возник несразу и опирается не на священный текст Книги, а на суждение толковате­лей ивероучителей. В хадисах, то есть посткоранских преданиях о словах и деянияхПророка, можно найти недвусмысленные угрозы в адрес тех, кто совершает интихар(по-арабски это слово первоначально означало „самоумерщвление посредствомвзрезания горла“, одна­ко позднее стало термином, обозначающим любой видсуицида). В одном из хадисов Пророк говорит: „Убивший себя железом будетдо скончания века таскать на себе в аду орудие преступления. Отравившийся будетвечно пить свою отраву. Спрыгнувший с высоты будет вновь и вновь падать в самуюбездну преисподни“. Составитель одного из шести „проверенных“сборников сун­нитских хадисов Абу-Дауд (X век) повествует о том, как Мухаммедотказал в погребальных почестях самоубий­це. Приписывают Пророку и такие слова:»В старые вре­мена был некий человек, мучимый болезнью, которая истощилаего терпение, и взял он нож, и перерезал себе запястье, и истек кровью до смерти.И сказал на это Гос­подь: «Раб мой ускорил свой конец, нет ему пути вРай».
Однаков реальности мусульманские общины прояв­ляли снисходительность к самоубийцам ив погребении им не отказывали. Вопрос о том, можно ли читать по­гребальныемолитвы над совершившими интихар, об­суждается и поныне. Что же касаетсямусульманского законодательства, то в нем вопрос о суициде затрагива­ется лишькосвенно: например, как быть с приданым женщины-самоубийцы, если брак еще невступил в силу, или должен ли нести материальную ответственность че­ловек,вырывший колодец, если в этом колодце утопил­ся самоубийца.
Иногдаполитические убийства обставлялись так, что­бы смерть врага выглядела, каксамоубийство: это не толь­ко спасало убийц от ответственности, но и бросало теньна жертву, поскольку для истинно верующего интихар почитался злодеянием ипозором. Так произошло в Стам­буле в 1876 году, когда «новые османы»,свергнувшие султана Абдул-Азиза, инсценировали его самоубийство. Арестованныйпадишах якобы перерезал себе артерию, подстригая бороду маникюрными ножницами.Такая бес­честная смерть должна была устранить со сцены неудоб­ную фигуру, азаодно подтвердить правильность реше­ния шейх-уль-ислама о низложениибезбожника. К той же тактике прибегли очернители памяти вольнодумногобагдадского поэта аль-Маарри (XI век), распустившие слух о том, что нечестивецякобы наложил на себя руки.
Поэтическаяи новеллистическая традиция мусуль­манского Востока, склонная к цветистости ипреувели­чению, романтизировала самоубийство, и сделало его одной из самыхраспространенных метафор в любовной лирике. Иногда к угрозе самоубийстваприбегали даже ученые богословы. Известен случай, когда прославлен­ный суфийАбу'ль Хусейн аль-Нури потребовал от само­го Аллаха, чтобы Всевышнийкаким-нибудь, пусть даже небольшим чудом подтвердил святость своего раба, впротивном случае угрожая наложить на себя руки.
Другойбогослов, слепой Иса аль-Ираки из Дамаска, действительно совершил самоубийство(1206 г.), и горо­жане отказались молиться за грешника, однако колле­гисамоубийцы были более милосердны и проводили умершего молитвой.
Впериод наивысшего расцвета исламской культуры самые смелые из философов ставилипод сомнение гре­ховность самоубийства. Писатель Абу Хайан ат-Таухи-ди (X век)и его ученики выдвинули концепцию, кото­рая была бы невообразимо дерзкой длясредневекового христианства: жизнь человека имеет смысл, только если онадобродетельна; недобродетельное же существование равносильно не-жизни, а сталобыть, нет никакого гре­ха в том, чтобы добровольно оборвать жизнь неудачную инедостойную.
Примечательно,что в мусульманских странах, несмот­ря на сравнительно мягкое отношение ксуициду, ре­альные случаи самоубийств во все времена происходили гораздо реже,чем в агрессивно антисуицидном христи­анском обществе. Эта тенденция ещезаметнее в совре­менном мире. Разумеется, бросающийся в глаза пере­пад встатистике самоубийств (в среднем в 3-4 раза) меж­ду странами христианской имусульманской культуры объясняется и другими факторами (прежде всего соци­альнымии общекультурными), но все же факт остается фактом: из трех великихближневосточных религий по­чему-то именно ислам побуждает человека цепче дер­жатьсяза свою жизнь./>/>Индуизми буддизм.
Индуизм и буддизм, как и три религии, рассмотрен­ныевыше, происходят от одного корня, но объединение их в одной главе объясняетсяне столько общим происхождением, сколько определенным сходством в трак­товкеинтересующей нас проблемы. Великие восточные конфессии в гораздо меньшейстепени, чем иудаизм, ислам и особенно христианство, озабочены этическойоценкой суицида и вообще не склонны рассматривать самоубийство как вопроспервостепенной важности. По­добное хладнокровие объясняется тем, что буддизм ииндуизм по-иному относятся к смерти.
Длячеловека такой культуры, в которой смерть на­ходится за гранью, откуда нетвозврата; Страшный Суд далеко, и вердикт его неизвестен; воскресение суждено некаждому — в общем, за гробом человека подстерега­ет неведомое; смерть при этомрассматривается, во-пер­вых, как событие огромной, всё заслоняющей важнос­ти, аво-вторых, как нечто страшное, внушающее ужас.
Обевосточные религии провозглашают повторяемость земных перерождений человека,которому суждено много раз жить и много раз умирать. При этом колесо самсары,череда перевоплощений, — это тяжкое испытание, которое нужно с достоинствомвыдержать, и тогда, дос­тигнув святости, душа вырвется из порочного цикла ибольше не должна будет выносить ни муку новых рож­дений, ни муку новых смертей.Идея реинкарнации, общая для буддизма и индуизма, делает суицид бессмысленным идаже вредным — но не из страха перед Богом, а из вполне рациональныхсоображений. Добровольно уходящий из жизни ничего не достигнет — карма вновьпоставит его в ту же самую ситуацию, ибо человек с ней не справился. Самоубийствовсе равно не спасет от выпавших на твою долю страданий. Более того, посколькууровень нынешней инкарнации определен поведением в предшествующем воплощении,эгоистическое самоубий­ство отдаляет от нирваны. Суицид — не выход, но идраматизировать его особенно незачем. Будет другая жизнь, будет другой шанс.
Однакоесть ситуации, в которых самоубийство мо­жет продвинуть человека далеко впередпо цепочке пе­рерождений и, возможно, даже разорвать ее вовсе. То есть ииндуизм, и буддизм признают, что иногда убивать себя не только извинительно, нодаже похвально. Все помнят буддийских монахов, в 60-е годы подвергав­ших себясамосожжению в знак протеста против амери­канской оккупации Вьетнама. Вряд лиэти люди рассчитывали, что своей страшной смертью заставят аме­риканцев вывестивойска, но они верили, что актом са­мопожертвования достигнут статуса святости.С этим, кажется, был не согласен нобелевский лауреат и буду­щий самоубийцаКавабата Ясунари, писавший: «Даже если испытываешь глубочайшее отвращениек окружа­ющей реальности, самоубийство все равно — не форма сатори. Самомувысоконравственному самоубийце все равно далеко до святого». Но в ответмонахи могли бы сослаться на «Агамасутру», в которой приведены словаШакьямуни, одобряющего самоубийство одного из сво­их учеников.
Разумеется,говоря об индуизме и буддизме, можно делать только самые широкие обобщения —обе вели­кие восточные религии подразделяются на многочислен­ные ветви, школы,секты, и у каждой своя философско-этическая система, своя традиция, свойритуал, свое от­ношение к смерти вообще и к самоубийству в частности.
Классическийиндуизм, самая древняя из существу­ющих религий (три с половиной тысячи лет),наиболее апатичен и пессимистичен. Для него жизнь в любых ее проявлениях —безусловное зло, а смерть, небытие — безусловное благо. Идеальный путь души —как можно быстрее (то есть за минимальное количество перерожде­ний) исполнитьсвой земной долг и влиться в Великую Пустоту. Высшая из каст, брахманы, терпимыи даже благосклонны к суициду, если он совершен из высших соображений. В«Законах Ману» сказано: «Брахман, без страха и горяосвободившийся от своего тела при помо­щи одного из способов, завещанных намсвятыми, считается достойным того, чтобы быть допущенным в мес­топребываниеБрахмы». Правда, те же законы позволя­ли взыскующему святости уходить изжизни лишь по достижении определенного возраста и только в том случае, если унего есть хотя бы один сын.
Синдуизмом связаны два суицидных ритуала, в свое время произведшие глубокоевпечатление на европейцев.
Английскоеслово juggernaut, употребляемое в зна­чении «всесокрушающаямахина», произошло от имени бога Джаганнатхи, особой ипостасиВишну-Кришны. В городе Пури, где находится святилище Джаганнатхи, издавнапроводится ратхаятра, церемония провезения изваяния на массивнойколеснице, которую тянут сот­ни храмовых служителей и паломников. В прежние вре­менасамые истовые из пилигримов в порыве благочес­тия бросались под тяжелые колеса,веря в благость та­кой смерти.
Еслислучаи добровольной гибели фанатиков под ко­лесами «Джаггернаутовойколесницы», вероятно, про­исходили не так уж часто, то другой индийскийобычай — сати (самоубийство вдов) был распространен очень широко. Буквальносати означает «добродетельная жена». Этот обычай уходит корнями вглубокую стари­ну и некогда был распространен у многих древних наро­дов, в томчисле у скифов, фракийцев, китайцев. Муж­чинам нравится думать, что онисоставляют весь смысл существования своих женщин, но у древних было боль­шевозможностей принудить вдову доказать свою лю­бовь и преданность самымрадикальным из способов.
СвятойИероним, еще не подозревавший о том, что век спустя церковь начнет кампаниюпротив суицида, восхваляет подобную самоотверженность: «У них (индийцев)есть закон, согласно коему лю­бимая жена должна взойти на костер вместе с усоп­шимсупругом. Жены соперничают друг с другом, чтобы завоевать это право, и высшаянаграда цело­мудрия — быть сочтенной победительницей. Та из жен, что оказаласьсамой достойной, обряжается в лучшие одежды и ложится рядом с трупом, лобызая иобнимая его. Прославляя чистоту, она презирает бушующее пламя».
Англичане,ведшие непримиримую борьбу против это­го «варварского» обычая,пытались вести статистику сати. Самым смертоносным стал 1821 год, когдаколо­ниальные власти зарегистрировали 2366 случаев самоубийства. Несмотря назаконодательные запреты, обы­чай сохранился в Индии и поныне, только теперьвдова не бросается в огонь, а устраивает самосожжение у себя дома, облившисьбензином...
Китайцывосприняли пришедший из Индии буддизм с существенными корректировками,обусловленными спецификой национального характера и культуры. Уче­ние Буддымирно уживалось с конфуцианством и дао­сизмом. Культ предков делал мир мертвыхблизким и по-родственному нестрашным, а смерть воспринималась как трудное, ноне лишенное приятности путешествие, в конце которого умершему гарантированавстреча с дорогими его сердцу людьми. Китайскую культуру от­личает«домашнее», даже какое-то уютное отношение к смерти. Вспоминать о еенеотвратимости совсем не страш­но — скорее наоборот. Вполне уместно подаритьгроб тяжело больному другу или престарелому родителю — конечно, если подароккрасивый и дорогой. Похорон­ный обряд похож на праздник, особое значение прида­етсяего пышности. Старый советский анекдот о месте, освободившемся на Новодевичьемкладбище (умереть необходимо сегодня же, не то участок перехватят), зву­читвполне по-китайски.
ВКитае самоубийство считалось вполне достойным выходом из тяжелой или позорнойситуации, однако китайцам было далеко до средневековых японцев, возведшихсуицид в ранг наивыс­шей доблести и желаннейшего из видов смерти.
Японскаяразновидность буддизма жестче, мужествен­нее и мрачнее, чем буддизмконтинентальный. Это объяс­няется не только влиянием пресловутого «японскогодуха», но и «разделением функций», сложившимся меж­ду двумяяпонскими конфессиями, буддизмом и синто­измом, которые отлично ладят друг сдругом. Нацио­нальная религия островитян охотно потеснилась, отдав подюрисдикцию чужеземного учения все связанное с горем и смертью, себе же оставилалишь те стороны человеческого бытия, которые связаны с жизнью и радос­тью.Синто — самая жизнеутверждающая из всех рели­гий, в ней заложено изначальноенеприятие смерти. В синтоистской мифологии описано, как бог Идзанаги, подобноОрфею, отправился в царство мертвых за своей умершей супругой богиней Идзанами.Когда Идзанаги увидел гниющий, разлагающийся труп жены, он в ужа­се бежал измира мертвых, завалил вход камнями и со­вершил обряд очищения. В мире нетдругой религии, которая относилась бы к небытию с таким отвращени­ем, каксинтоизм. Он просто отказывается признавать существование смерти.
Буддизм,в свою очередь, охотно предоставил тузем­ной религии заниматься свадьбами итанцами, забрав себе похороны и бдения, ибо тот, кто владеет смертью, владеет ижизнью. Дзэн, буддизм прямого действия, был взят на вооружение самурайскимсословием и доведен до своего логического завершения: лучший воин — тот, кто небоится смерти; смерти не боится тот, кто не боит­ся верной смерти; самая вернаясмерть — это не смерть в бою (где можно и уцелеть), а смерть от собственнойруки. Стало быть, высший разряд смерти — суицид. А для того чтобы воины непереубивали себя, возник це­лый кодекс самоубийства, введший сложную системузапретов, ограничений и ритуалов.
С точки зрения суицидологии главное отличие вос­точныхрелигий (то есть индуизма и буддизма) от рели­гий западных (христианства,ислама и иудаизма) зак­лючается в том, что самоубийство не имеет стигмыгреховности. Это серьезный аргумент против «нравствен­ного закона»,отвергающего суицид. Если половина че­ловечества в течение многих веков несчитала суицид преступлением против Бога, то, может быть, Бог (нрав­ственныйзакон, природа) самоубийц вовсе не отверга­ет? Что если наш пресловутый «нравственныйзакон» — всего лишь голос подсознания, которое, как известно, формируетсяпод влиянием взрастившей нас культуры (в данном случае христианской, а сталобыть, антисуицидной)? Ведь не может же современный человек, хоть бы даже и исповедующийхристиан­ство, быть до такой степени высокомерно-европоцентричным, чтобыпризнавать истинность только своей веры и только своей нравственной системы?
/>/>Отношениек суициду философов разного времени./>/>Античнаяфилософия.
В античном обществе отношение к суициду менялось оттерпимого и, в отдельных случаях, даже поощритель­ного в ранних греческихгосударствах к законодательно закрепленному запрету в поздней римской империи.
Государственныемужи Древней Греции признавали за гражданами право на уход из жизни лишь внекото­рых случаях. Часто разрешение на самоубийство дава­лось осужденнымпреступникам (вспомним историю Сократа). Самоубийство, совершенное без санкциивлас­тей, строго осуждалось и каралось посмертным поноше­нием: в Афинах и Фиваху трупа отсекали руку и хоро­нили ее отдельно. Известна история спартанцаАристодема, искавшего и нашедшего гибель в Платейской бит­ве. В отличие отлетчиков-камикадзе и Александра Матросова, он удостоился не почестей загероизм, а хулы и осуждения.
Вместес тем в той же Спарте чтили память само­убийцы Ликурга, которого следовало быпоставить в пример политикам последующих веков. Прославленный законодательотправился к дельфийскому оракулу, взяв с сограждан клятву жить по введенным имзаконам, пока он не вернется. Когда оракул одобрил нововведения реформатора,Ликург уморил себя голодом, чтобы свя­занные словом спартанцы продолжали житьпо его правде и дальше.
ВАфинах и ряде других городов имелся особый за­пас яда для тех, кто желал уйтииз жизни и мог обосно­вать свое намерение перед ареопагом. Читаем у Либания:«Пусть тот, кто не хочет больше жить, изложит свои основания ареопагу и,получивши разрешение, покидает жизнь. Если жизнь тебе претит — умирай; если тыобижен судьбой — пей цикуту. Если сломлен горем — оставляй жизнь. Пустьнесчастный расскажет про свои горести, пусть власти дадут ему лекарство, и егобеде наступит конец».
Итак,государство уже вторглось в область сокровен­ной и окончательной свободы, нопока еще ведет себя деликатно и Снисходительно — разумеется, лишь по отношениюк полноправным гражданам, поскольку рабам свободы не полагалось вовсе.
ВРиме, особенно после создания империи, строгость закона по отношению к mors voluntaria («добровольная смерть») усугубилась. Вкодексе императора Адриана (II век) ле­гионеру за попытку самоубийстваполагается смертная казнь: «Если солдат попытается умертвить себя, но несумеет, то будет лишен головы». А дальше следует ха­рактерная оговорка:"… в том случае, если только при­чиной тому не были невыносимое горе,болезнь, скорбь или иная подобная причина". Далее названы и иныесмягчающие вину мотивы: «усталость от жизни, безу­мие или стыд». Дажес учетом смертной казни для са­моубийц, не подпадающих под вышеуказанные категории,а они допускают самую либеральную интерпретацию, то получается, что во временаАдриа­на право относилось к несчастным самоубий­цам куда гуманнее, чемевропейское законодательство XIX столетия — во всяком случае, признавалоналичие обстоятельств, оправдывающих суицид. В «Дигестах» Юстиниана,классическом своде римского права (VI век), осуждается только самоубийство«без причины», ибо «тот, кто не жалеет себя, не пожалеет идругих». «Не следует также предавать погребению тех, кто повесилсяили иным образом наложил на себя руки не вследствие не­выносимости жизни, а посвоей злой воле», — гласит закон. «Невыносимость жизни» — этоеще либеральнее, чем трактовка Адриана. Правда, поблажки для солдат в кодексеЮстиниана отменяются — по тяжести преступ­ления попытка самоубийстваприравнивается к дезер­тирству.
Но,как и в Греции, относительная свобода распоря­жаться если не собственнойжизнью, то собственной смертью предоставлялась только свободным жителямимперии. Самоубийство раба влекло за собой показатель­ные акции устрашения.Чтобы при продаже живого то­вара покупателю не подсовывали рабов со скрытым бра­ком— склонностью к депрессии, — существовал специ­альный закон, предусматривавшийнечто вроде «гаран­тийного срока»: если купленный раб кончал с собойв течение 6 месяцев после заключения сделки, продавец был обязан вернутьпокупателю полученные деньги.
Государствомогло себе позволить двойной стандарт по отношению к суициду до тех пор, покарабы счита­лись недочеловеками, однако после того, как христиан­ство приобрелостатус официальной религии, возникла насущная потребность в унификации.Положение усугублялось тем, что в позднеримской империи самоубий­ства рабовнеобычайно распространились и стали при­обретать черты эпидемии. Труднозапугать человека, решившего покончить счеты с жизнью, посмертным глумлениемнад его бренными останками или мучительной казнью — это лишь понуждаетсамоубийцу выби­рать более надежный способ самоумерщвления. Пона­добились мерыболее эффективные и кардинальные. Их предоставила в распоряжение государствахристианская церковь.
Еслисветская власть лишала человека свободы лишь в его физической ипостаси и толькона период его земной жизни, то власть церковная давала возможность стреножить идушу, ибо юрисдикция религии простира­лась и в жизнь загробную.
Наступилаэпоха, когда человек был неволен распо­ряжаться ни своим телом, ни своей душой.И продол­жалось это больше тысячи лет.
«Линиязащиты» на судебном процессе над суицидом выстраивалась тысячелетиями.Первым и, пожалуй, са­мым именитым адвокатом самоубийства был строгий ра­ционалистСократ. Взгляды философа известны нам глав­ным образом из пересказа Платона,который к самоубий­ству относился резко отрицательно, но тем не менее зву­чатэти доводы убедительно, и их весомость еще более подчеркивается тем, чтопроизнесены они перед чашей с цикутой. То, что смерть Сократа была не казнью, аименно добровольным уходом из жизни, до­казывает сам философ, сказавший, чтоему ничего не стоило опровергнуть вздорные об­винения судей, но он не пожелалэтого делать. Его прощальные слова, обращенные к суду, свидетельствуют, чтосмерть он привет­ствует как благо: «Но уже пора идти отсюда, мне — чтобыумереть вам — чтобы жить, а кто из нас идет на лучшее, это никому не ведомо,кроме бога».
Впрочем,Платон вкладывает в уста Сократа слова, сводящие на нет пра­вомочность этогодовода.
Перваяразработанная аргументация, целая этичес­кая система, оправдывающаясамоубийство, была создана стоической школой. Разумность и нравственность — не­пременныеусловия жизни достойного человека. Если в силу каких-либо причин жить разумно инравственно сделалось невозможно, следует умереть. Благо — не про­должительностьжизни, а ее качество. Страха нет, ибо человеку нечего бояться — он хозяин своейсудьбы. Со­блазнительная формула стоицизма: достойная жизнь и достойная смерть.И неминуемый вывод: достойно жить трудно, достойно умереть легко.
Вродебы всем хорош стоицизм, только, с точки зре­ния современного человека, слишкомуж легко готов расстаться с жизнью. Хочется думать, что со времен Стои онавсе-таки поднялась в цене.
СмертьКлеанфа, ученика и преемника основателя стоицизма Зенона, оставляет чувствонекоторого мораль­ного дискомфорта. Когда философ заболел, врачи посоветовалиему воздержаться от приема пищи. Клеанф двое суток ничего не ел, и ему сталолучше — опас­ность миновала. «Он же, — пишет Плутарх, — изведав уже некуюсладость, порождаемую угасанием сил, при­нял решение не возвращаться вспять ипереступил тот порог, к которому успел уже так близко придвинуть­ся».Что-то здесь все-таки не так. Возможно, стоицизм — отличная философия смерти,но вряд ли стоит пре­подавать ее в школах в качестве философии жизни.
Воззренияна суицид эпикурейцев сходны со стоичес­кими, хотя две эти философские школынесколько ве­ков оппонировали друг другу по целому ряду основопо­лагающихвопросов — главное различие именно в том, что эпикуреизм-то как раз в первуюочередь учит пра­вильно жить. И, что существенно, жить счастливо. Уче­ниеЭпикура в его этической части как нельзя лучше соответствует мировоззрениюсовременного человека. Эпикуровская формула бытия обаятель­на (жить благороднои весело), желания оспаривать ее не возникает. Прославленное бойкотированиесмерти («Смерть нас не касается: когда мы есть — нет ее, а когда онаприходит, то исчезаем мы»), пожалуй, звучит несколько легкомысленно, но косновным постулатам этики Эпикура трудно не прислушаться:
·    Боги (Бог), возможно (и даже почтинаверняка), есть, но им (Ему) не до человека, а стало быть, и человеку недолжно быть до них (Него) дела. Надейся не на Него, а на себя.
·    Жить надо в мире с собой, повозможности абстра­гируясь от внешних условий.
·    Правильная жизненная установка —безмятежность духа и свобода от страха перед миром и смертью.
Замечательно сказано: «Несдавайся ни судьбе, ни чему-либо друго­му. Но когда явится необходимостьрасстать­ся с жизнью» то смело отрешись от нее и от всех, кто по пустоте скованею; мы выйдем из жизни с прекрасными словами на устах и воз­гласим:»Хорошо мы пожили!" (Эпикур).
Противоположной точки зрения придерживались Платон иАристотель (позднейшие оппоненты суицида, в том числе и отцы церкви, строилисвою систему доказательств, используя их наследие).
Платон поставил перед собой очень сложную задачу: неотрекаясь от любви и почте­ния к своему учителю Сократу, показать, что самоубий­ство,совершенное этим идеальным человеком, — не выход и не способ. Для этого Платонупришлось вложить в уста своего героя слова, из которых следует, что поступокСократа — не правило, а редкое исключе­ние, которое может быть санкционированолишь выс­шей силой (та самая аргументация, которую впослед­ствии повторитблаженный Августин). Обращаясь к сво­ему ученику фиванцу Кебету, Сократговорит: «Сокровенное учение[1] гласит, что мы, люди, нахо­димся как бы подстражей и что не следует ни избав­ляться от нее своими силами, ни бежать, —величе­ственное, на мой взгляд, учение и очень глубокое. И вот еще что, Кебет,хорошо сказано, по-моему: о нас пекутся и заботятся боги, и потому мы, люди, —часть божественного достояния. Согласен ты с этим или нет?
— Согласен, — отвечал Кебет.
— Но если кто-нибудь из тебе принадлежащих убил себя, неспросившись предварительно, угодна ли его смерть тебе, ты бы, верно,разгневался и наказал бы его, будь это в твоей власти?
— Непременно! — воскликнул Кебет.
—А тогда, пожалуй, совсем не бессмысленно, что­бы человек нелишал себя жизни, пока бог каким-нибудь образом его к этому не принудит, вродекак, например, — сегодня — меня».
Платон осуж­дает не самоубийство вообще, а лишь тех, кто убилсебя «от малодушия и праздности». Что ж, с этим, навер­ное, можносогласиться. Хотя имеют ли право оставши­еся в живых решать, достойными илинедостойными были мотивы самоубийцы?
Если рациональность Платона все же апеллирует к религиозномусознанию и основана на аксиоме, утвер­ждающей, что человек — раб божий и потомуне имеет права произвольно уходить из жизни, то Аристотель больше подчеркиваетантиобщественность этого деяния. Оно является актом безответственным ипреступлением против государства, ибо загрязняет город и ослабляет общество,лишая его полезного гражданина. Самоубий­ство «заманивает людей двумяприманками — легкос­тью и честью», но на самом деле есть трусость и дезер­тирство,так как убивающий себя подобен солдату, ко­торый бросил свой пост.
РезоныАристотеля не столь убедительны для нас — конечно, за исключением тех из нас,кому нра­вится воображать себя солдатом на посту./>/>ФилософияСредневековья.
Неприятный факт: христианство повело страстную,непримиримую борьбу с самоубийцами, продолжающу­юся и поныне, не столько извысших соображений, сколь­ко из меркантилизма, выполняя заказ земных властей.Все имеет свою цену, в том числе и возможность спасти миллионы душ, которуюхристианство получило с обре­тением статуса государственной религии.
Несекрет, что в первые века своего существования гонимая религия относилась кмученичеству, то есть аль­труистическому самоубийству во имя веры, с благогове­нием.Христианство не смогло бы добиться такого авто­ритета без страстотерпцев,добровольно шедших на крест или на арену цирка, в пасть голодным хищникам. Од­накогосударству и государственной религии мученики ни к чему — никогда не знаешь,чего от них ожидать, и примерно с V века отношение церкви к добровольной смертиво имя веры начинает меняться.
Утвердивпринцип «кесарю кесарево», церковь рас­ширила трактовку принципа«Богу Богово»: бессмерт­ная душа принадлежит Всевышнему, и только Онволен ей распоряжаться.
Искоренениебеса самоубийства проводилось с труд­но вообразимой для наших временобстоятельной нето­ропливостью, растянувшись на столетия. Первая атака былапредпринята еще на закате Западной империи, на Арльском соборе 452 года, гдесуицид впервые был объяв­лен преступлением, а те, кто его совершают, —«объя­тыми диавольским безумством». В 533 году Орлеанский собор,следуя пожела­нию судебных властей, отказал в христианском погре­бениисамоубийцам из числа осужденных преступников, ибо, совершив самосуд, ониобманывают закон, уходят от положенного наказания. Следующий шаг был пред­принятна Бражском соборе 563 года, введшем кара­тельные санкции против всех самоубийц:им отказали в церковном отпевании и погребении. Толедский собор 693 годаотлучил от церкви не только самоубийц, но и тех, кто, попытавшись покончить ссобой, остался жив.
Христианскаяцерковь относилась к самоубийству го­раздо непримиримее, чем к убийству. Этаявная неспра­ведливость аргументировалась тем, что убийца еще мо­жет раскаятьсяв своем злодеянии, а самоубийца такой возможности лишен. На самом же делеснисходитель­ность к первому из смертных грехов объяснялась все теми жегосударственными интересами: и светской, и церковной власти было не обойтисьбез собственных убийц, состоявших у них на службе.
Каждаяиз ужесточающих мер, вводимых церковью против самоубийц, немедленносопровождалась еще бо­лее строгими актами светской власти.
Рьяностьвластей имела кроме религиозной и финан­совую подоплеку: еще в законах ЛюдовикаСвятого (XIII век) самоубийцу предписывалось не только подвергать посмертномусуду, но и лишать имущества, переходящего к барону. С централизацией властинаследователем самоубийц стала корона.
Такимобразом христианс­кая церковь сформировала безоговорочно негативное от­ношениек суициду лишь через 500—600 лет после сво­его возникновения.
Приотсутствии канонических обоснований отцам цер­кви, участникам антисуицидныхцерковных соборов V— VII веков, было не так-то просто доказать тезис о недо­пустимостисамоубийства. Положение усугублялось тем, что сам Иисус принял смертьдобровольно, то есть фак­тически закончил свое земное существование самоубий­ством.Примеру Агнца последовали сотни и тысячи хри­стианских мучеников. Однибезропотно и даже с радос­тью предавались в руки палачей, другие убивали себясами и именно за это были причислены христианской церковью к лику святых.
Ранниевероучители Тертуллиан (II век) и святой Иероним (IV век) восхваляют верностьДидоны, предпочетшей самосожжение повторному браку. У Евсевия Кесарийского (IIIвек) описано тройное самоубийство антиохийской христианки Домнины и двух еедочерей, кото­рые, спасаясь от разнузданной диоклетиановой солдат­ни, бросилисьв реку «и погибли незапятнанными среди волн».
ВIV—V веках появились христианские фанатики-донатисты (последователикарфагенского епископа Дона­та), которые так неистово жаждали мученичества воимя веры, что церковь в конце концов объявила их еретика­ми. Донатисты убивалисебя по поводу и без повода, создав своеобразный культ самоубийства. Дона­тистыверили в то, что человек может достичь святости усилием воли, однако правящаяцерковь усмотрела в этой установке грех гордыни.
СвятойАвгустин, первым из отцов церкви обрушившийся на суицид, утверждал, чтоспасение идет только от Бога, а самоубийство, даже совершенное во имя веры, —«мерзкий грех, заслужи­вающий проклятия, худший из грехов, ибо в нем нетвозможности раскаяться». Диспуты с адептами донатизма в конце концовсменились репрессивными мерами. Имен­но тогда в христианском мире утвердилсяпринцип «веры насильно», вознесший церковный институт к вершинамземной власти, но подорвавший самую основу христи­анства.
Посколькусослаться на установления Библии Авгус­тин не мог, он главным образомоперировал аргумента­ми, почерпнутыми из сочинений Платона, допол­нив ихсуждением о том, что убить себя — означает убить образ Божий. И все же уАвгустина еще нет пол­ного запрета самоубийства. Для оправдания христианс­кихмучеников, лишивших себя жизни во имя веры, вероучитель ввел категориюсамоубийства, внушенного свыше, то есть совершенного по велению Господа (таков,напри­мер, случай Самсона).
Однакодля позднейших вероу­чителей допущение Августина оказалось слишком либеральным.Святой Бруно (XI век) отказал са­моубийцам в мученическом венце, назвав их«страстотерпцами во имя Сатаны», а окончательно обвинительноезаключение в их адрес было сформулиро­вано Фомой Аквинским (XIII век). В«Сумме теологии» Аквинат объявляет самоубийство трижды смертным гре­хом:против Господа, дарующего жизнь; против обще­ственного закона; противчеловеческого естества — инстинкта самосохранения, заложенного в каждом живомсуществе. «Всему сущему свойственно любить себя и продлевать свое бытие;самоубийство противно и при­родным устремлениям, и тому милосердию, с коим че­ловекдолжен к себе относиться».
Разрешилсвятой Фома и два давних вопроса, с кото­рыми не справился Августин: может лихристианка при­бегнуть к самоубийству, если ей угрожает изнасилова­ние? И еще:допустимо ли самоистребление ради веры — путь, который избрали многиераннехристианские муче­ники? «Не позволено женщине убивать себя ради того,чтобы избежать осквернения, — пишет автор „Суммы“. — Ибо никто невправе избегать малого греха, прибегнув к греху большому. А на женщине,подвергшейся наси­лию, и вовсе греха нет, если над ней надругались без еесогласия. Как сказано у святого Луки: „Не осквернится тело без соизволениядуши“. Да и всякому очевидно, что грех прелюбодеяния либо супружескойневерности несравним по тяжести с грехом убийства и тем более само­убийства».К самоубийцам во имя Господа Фома Аквинс­кий суров: "… Некоторые убиваютсебя, полагая, что поступают мужественно, как это сделал Разис; но сие недоблесть и не проявление истинной силы. Так поступает душа слабая, не способнаявынести страдания"./>/>ФилософияНового времени.
С приходом Ренессанса и зарождением кон­цепциигуманизма варварство стало уходить в прошлое. Нравы смягчались, нетерпимостьпостепенно выходила из моды, а жестокость и суеверие из похвальных качествперешли в разряд постыдных. Европа вступала в новые времена.
Впервые о естественных правах человека — на жизнь, насправедливый суд, на собственность — заговорили в Англии и поначалу толькоприменительно к баронам («Великая хартия вольностей», XIII век). Кначалу Но­вого времени идея о том, что у государя есть не только права, но иобязанности, а у подданных не только обя­занности, но и права, распространиласьпо всей север­ной Европе. Этот поистине революционный переворот в умах,вознесший индивида и тем самым неминуемо приспустивший с недосягаемой высоты икесаря, и Бога, свершился благодаря мыслителям и сочинителям: Томасу Мору,Эразму Роттердамскому, Мартину Лютеру, Шекспиру, Спинозе, Декарту, Гоббсу,Сервантесу, которые каждый на свой лад учили челове­ка тому, что он достоинуважения.
Это не замедлило сказаться на отношении общества ксуициду. Первым защитником самоубийц был Монтень, оправдывавший«благородное самоубийство» и вос­хищавшийся доблестными женщинамиантичности, жертвовавшими жизнью во имя долга или любви. В следующем столетиипространную и эмоциональную апологию суицида написал Джон Донн, однако опуб­ликоватьсвой «Биатанатос» позволил лишь посмертно — очевидно, боялся потерятьхорошее место диакона в лондонском соборе Святого Павла. Дэвид Юм, вознаме­рившийся«вернуть человеку его утраченную свободу», издал свой труд «Осамоубийстве» (1777) через двадцать лет после того, как этот трактат былнаписан. По­чти сразу же книга попала в список запрещенных из­даний, но в концеXVIII века это было уже явным анах­ронизмом — эпоха безоговорочного осуждениясуици­да подходила к концу.
Первые симптомы послабления проявлялись и рань­ше.Чрезмерная суровость светского и церковного зако­на была трудноприменима на практике— и по эмоцио­нальным, и по материальным соображениям. Люди все равно убивалисебя, невзирая на земные и небесные кары. Оставались друзья, которые не желалиотдавать останки самоубийцы на поругание, оставались родственники, которымнельзя было вы­жить без средств к существо­ванию. Поэтому чаще всего фактсамоубийства скрывал­ся; покойника благополучно отпевали, хоронили на клад­бище,а власти смотрели на это сквозь пальцы. В тех же случаях, когда утаить причинусмерти было невозмож­но, самоубийцу объявляли безумным или «временно по­мутившимсяв рассудке» — в большинстве стран это ос­вобождало от церковного иуголовного наказания.
Восемнадцатоестолетие завершилось тем, что признало за человеком право на жизнь. Этопоставило перед юристами  сложную задачу: является ли это право одновременно иобязанностью? Ни в одной из конституций и деклараций прав человека этого неутверждалось. Если у человека есть юридическое право жить, стало быть, он можети не пользоваться этим правом, то есть прекратить своё существование.Понадобились долгие десятилетия, чтобы уголовное законодательство различныхстран было приведено в соответствие с их основным законом.
Французскаяреволюция, пролившая реки крови, но показавшая всему миру, как надорасправляться с предрассудками и анархизмом, первой вычеркнула самоубийство изсписка уголовных преступлений. Последняя же из европейских стран на эторешилась Великобритания, сохранявшая в кодексе антисуицидную статью вплоть до1961 года.
Междудвумя этими событиями – 170 лет упорной борьбы государства и церкви собщественным мнением, все более и более сочувствием по отношению ксамоубийству. Твердая власть не любит, когда подданные проявляют своеволие,предпочитает лишать жизни сама, поэтому при тоталитарных режимах, будь то наполеоновскаяФранция или коммунистическая Россия, самоубийство как социальное явление суровоосуждалось или замалчивалось. Во времена Итальянского похода Бонопарт,обеспокоенный количеством самоубийств в рядах своей победоносной армии, издалспециальный указ, в котором говорилось: «Солдаты! Нужно уметь преодолеватьсердечные страдания! Для того чтобы выдержать душевные невзгоды, потребно неменьше силы воли и мужества, чем для того чтобы выдержать залповый огоньнеприятеля!» Великому полководцу принадлежат и такие слова: «Смерть как актотчаяния – это трусость. Самоубийство не отвечает ни моим принципам, ни месту,которое я занимаю на мировой арене. Я человек, приговоренный к жизни». С другойстороны – исторический факт: в канун первого отречения Наполеон принял яд иостался в живых лишь благородя тому, что отрава от длительного храненияутратила свою действенность…
Вовторой половине XIX века в цивилизованных странах самоубийц уже неподвергали публичному поношению, но закон по-прежнему был суров по отношению ктем, кто пытался уйти из жизни, но не сумел. В Англии же государство бралосьзавершить не доведённое до конца самоубийство при помощи палача – попыткасуицида каралась смертной казнью. Вот отрывок из письма Николая Огорева бывшейпроститутке Мэри Сазерленд (он «спас» эту падшую женщину, и она стала еговерной подругой до конца жизни): «Тут повесиличеловека, который перерезал себе горло, но был спасён. Повесили его за попыткусамоубийства. Врач предупредил их, что вешать его нельзя, потому что разрезразойдётся, и он сможет дышать прямо через трахею. Его не послушали и повесили.Рана немедленно раскрылась, и повешенный ожил. Понадобилось много времени,чтобы собрать олдерменов. Наконец они собрались и решили перетянуть шею приговорённогониже раны и держать так, пока он не умер. О, Мэри, что за безумное общество ичто за идиотская цивилизация».
Этот возглас очень точно отражает состояние умов и общественноенастроение думающих людей XIX века. Изжуткого, табуированного призрака, загнанного в самый угол общественногосознания, суицид превращался в мощное, многокомпонентное явление, в котором сочеталиськризис религии, изменение мироощущения личности, социальный кризис, распадпатриархальной семьи и множество иных факторов.
Какуже было сказано мэр города Бордо Мишель Эйкем де Монтень был первым, кто,спустя полутора тысяч лет после поздних стоиков и поздних эпикурейцев, подал вголос в защиту самоубийц, опубликовав  свои «Опыты», впоследствии включённые вватиканский «Список запрещённых книг».
Монтень— один из первых свободных умов зарожда­ющейся гуманистической эпохи и ужепоэтому не мо­жет осуждать тех, кто осуществил свое право на свободу выбора вглавном из вопросов бытия: жить или не жить. Автор «Опытов» порицаетлишь тех, кто наложил на себя руки из малодушия, но самоубийство из благо­родныхмотивов вызывает у него уважение.
Однако у Монтеня теме суицида отведено совсем не­многоместа — для рассудительного и вместе с тем оп­тимистичного рационалиста этатема, видимо, представ­ляла скорее отвлеченный интерес, и свободу окончательноговыбора он отстаивал не из личной заинтересо­ванности, а из принципа и любви ксправедливости. Первый же трактат, целиком посвященный апологии самоубийства,появился несколькими десятилетиями позднее.
«Биатанатос» Джона Донна — произведение вомно­гих отношениях занимательное. В придаточных пред­ложениях длинного,витиеватого, уклончивого наиме­нования этого труда легко увязнуть:«БИАТАНАТОС. ДЕКЛАРАЦИЯ ПАРАДОКСА ИЛИ ТЕЗИСА, ГЛАСЯ­ЩЕГО, ЧТО САМОУБИЙСТВО— НЕ ДО ТАКОЙ СТЕ­ПЕНИ ГРЕХ, ЧТОБЫ ОТНОСИТЬСЯ К НЕМУ ИМЕН­НО ТАК И НЕ ИНАЧЕ, СПОДРОБНЫМ РАССМОТРЕ­НИЕМ СУТИ И СОДЕРЖАНИЯ ВСЕХ ЗАКОНОВ, ЯКО­БЫ НАРУШАЕМЫХ СИМДЕЯНИЕМ».
Цельв предисловии заявлена вполне благая: обли­чить зло самоубийства, однако авторобличает сей грех довольно странно. Да, пишет он, самоубийство — одна из формубийства и потому заслуживает осуждения. С другой стороны, не каждый,совершивший убийство, по закону подлежит каре. Точно так же не каждыйсамоубийца несет на себе печать смертного греха.
Доннпишет, изображая наи­вное недоумение: «Когда я заглядываю в мартирологвсех тех, кто погиб от своей руки во имя религии, ро­дины, славы, любви,избавления от страданий, страха, стыда, мне стыдно видеть, сколь малоприверженцев добродетели по сравнению с сими бесстрашными». Тем самымавтор подводит читателя к главной своей мыс­ли, которую в XVII веке можно былоизложить лишь после долгой аргументации: «Наш благословенный Спа­сительизбрал сей путь ради нашего избавления и по­жертвовал своей жизнью, и пролилсвою кровь». Прав Борхес, когда пишет: «Заявленная цель»Биатанатоса" — обличение самоубийства; главная — доказать, чтоХристос покончил с собой". Вот он, наивысший аргу­мент, делающий всепрочие доводы излишними: само­убийство — «не до такой степени грех»,если на него пошел Сын Божий.
Возможно, аргументация Монтеня и Дона проигрывают умозаключениям философам древности.Внушает симпатию искренность и мужество, которое в ту не склонную ктолерантности эпоху требовали от сочинителя подобные откровения.
Прошлобез малого еще полтора века, прежде чем апология суицида была изложена сухо,деловито и нау­кообразно, по пунктам. Эту миссию взял на себя еще один-англичанин, Дэвид Юм, назвавший свой труд пре дельно просто, уже безо всякихпридаточных — «О са­моубийстве» (издано в 1777). Это эссе долгие годысуще­ствовало только в виде рукописи, вышло в свет на анг­лийском лишь послесмерти автора, анонимным изда­нием, и тоже попало в список запрещенных книг —дух сочинения был слишком вольнодумен даже для Века Просвещения.
Юмпоследовательно разбирает три главных об­винения в адрес суицида, в свое времявыдвинутых Фо­мой Аквинским и доселе никем не опровергавшихся: преступлениепротив Бога; преступление против ближних; преступление против человеческойприроды. Вто­рой и третий пункты обвинения в XVIII столетии, как и в нынешнем,опровергались без труда, поскольку они относятся к компетенции земного разума.
Поповоду вреда, который самоубийца может нанести своим деянием обществу, Юмговорит, что отношения индивида с социумом строятся на основе взаимности. Идалее рассуждает таким образом: человек не обязан делать незначительное доброобществу, нанося огромный или просто большой вред себе, поэтому нет смыслапродолжать влачить жалкое существование. Но мне кажется, что говоря о ближних наших,имеется ввиду не только абстрактное общество, но и близкие и родные, длякоторых самоубийство  является безусловным преступлением, но очень велико числосамоубийств именно по причине безвыходного одиночества.
Отдовода о греховности самоубийства по отношению к самому себе Юм простоотмахивается: есть вещи поху­же быстрой смерти — дряхлость, неизлечимаяболезнь, тяжкие невзгоды. Что ж, с этим, кажется, не поспо­ришь.
Главноеместо в эссе, как и следовало ожидать, зани­мает полемика с первым и в принципенеоспоримым (поскольку не человеческого ума дело) тезисом о пре­ступлении передГосподом. Для атеиста этот аргумент, разумеется, — полнейший вздор, незаслуживающий обсуждения, однако большинство наших современников — людиверующие либо агностики.
Юм пишето том, что как для Вселенной, так и для Бога нет разницы между жизньюкакого-нибудь насекомого и человека. Далее он утверждает, что всёпредопределено свыше, и если жизнь стала не выносимо тяжёлой, так это и естьзнак свыше о том, что пора. Сегодня это звучит не слишком убедительно. А  какже свобо­да выбора, а ответственность, подразумеваемая этой свободе.  
Намой взгляд, этот тезис так и остался опрокинутым, единственное, что здесь можносказать, а вернее повторить, то что Спаситель наш шёл на верную смерть именнопо Божьей воле, всё же остальное напоминает переливание из пустого в порожнее.
Спи­ноза— первый мыслитель новой эпохи, который в критике суицида обошелся без огневойподдержки в виде геенны и вечного проклятья. Тезис голландского материалистапрост и мужествен: «Те, кто лишает себя жизни, имеют душу, пораженнуюбессилием; их нату­ра потерпела полное поражение в борьбе с внешнимиобстоятельствами». Очевидно, Спиноза, как и Платон, имеет в видусамоубийство вследствие малодушия. Од­нако вряд ли справедливо распространятьэтот приго­вор на всех самоубийц без исключения, ибо как тогда быть с неистовымбиблейским Разисом и его многочис­ленными историческими последователями? Крометого, не вполне ясно, о какой борьбе толкует философ-пантеист (а пожалуй, что иатеист). О борьбе во имя чего? Во имя того, чтобы, преодолев все «внешниеобстоятель­ства», дожить до 95 лет и умереть от перелома шейки бедра?Кажется, без Бога и высшего смысла, не обойтись.
ПоКанту человеческая жизнь священна, потому что она — часть природы. Самоубие­ниебезнравственно, ибо самоубийца предает цель своего существования, совершаетпреступление против высшего долга, коим явля­ется всеобщий закон природы.
"… Тот,кто занят мыслью о самоубийстве, спро­сит себя, исходя из понятия необходимогодолга по отношению к самому себе, совместим ли его посту­пок с идеейчеловечества как цели самой по себе. Если он, для того чтобы избежатьтягостного состояния, разрушает самого себя, то он использует лицо только каксредство для сохранения сносного состояния до конца жизни. Но человек не естькакая-нибудь вещь, стало быть, не есть то, что можно употреблять толь­ко каксредство; он всегда и при всех своих поступ­ках должен рассматриваться как цельсама по себе. Следовательно, я не могу распоряжаться человеком в моем лице,калечить его, губить или убивать". Интересно, сумела ли эта во всехотношениях по­хвальная идея остановить руку хоть одного человека, доведенногодо крайней точки, и решившегося на само­убийство? Позволю себе в этом усомниться.
/>/>Причины,побуждающие к самоубийству.
Поступоксамоубийцы почти всегда повергает остаю­щихся в шок — невообразимым для многихпопирани­ем жизненного инстинкта, бесстрашием перед лицом укорененного в нашемсознании и подсознании табу, разрывом всех и всяческих связей с миром людей, снашим миром. Для большинства во все времена мотивы этого пугающего актаказались непостижимыми и даже мистическими. Но человек не любит необъяснимого иесли не знает удовлетворительного ответа на вопрос, то придумает неудовлетворительный,лишь бы не оставаться вовсе без ответа.
До поры довремени европейцев устраивало объясне­ние суицида, предложенное церковью:самоубийство про­исходит в результате безумия, то есть из-за того, что в душупроникает бес и пожирает ее изнутри. Однако в XVIII столетии для подросшегосознания такого истол­кования стало недостаточно — тем более что явно не всеслучаи самоубийства можно было объяснить безумием. Тогда-то и возникли первыепопытки сделать некие обоб­щения — то есть вывести теорию самоубийства.
В последние двести лет представление о человеке имеханизме его поступков постоянно усложнялось. В кон­це XX века человек кажетсясамому себе гораздо более сложным существом, чем он представлялся мыслителям иученым Века Просвещения. То была эпоха простых ответов на сложные вопросы.Из-за чего люди убивают себя? Монтескье и Карамзин с уверенностью винили в этомклимат и рацион питания. Чуть позже вина с не меньшей убежденностью былавозложена на нигилизм, материализм и прочие разрушительные идеи. А сегодняполучается, что мы все-таки до конца не понимаем, по­чему миллионы людейежегодно стремятся расстаться с жизнью — то есть с тем, что кажется нам главнымсо­кровищем. Само обилие существующих ныне суицидо­логических теорийсвидетельствует о нашей растерян­ности перед феноменом самоубийства.
Основателемсуицидологии был Эмиль Дюркгейм, со­здавший стройную, но, как мы увидим, отнюдьне ис­черпывающую, а кое в чем и явно неубедительную тео­рию суицидальноймотивации. Тем не менее его работа «Самоубийство» (1897) дала толчокновым изысканиям, и уже в начале XX века появилось целых три школысуицидологии: социологическая (то есть собственно дюркгеймовская),антропологическая (выводящая суицидальность из аномалий в строении и развитииорганиз­ма) и психиатрическая.
Затемшкол стало больше — прибавились психоана­литическая, биохимическая (сделавшаяглавными ви­новниками гены и гормоны), макроприродная (которая искала причину врасположении планет, воздействии окружающей среды, географических условиях ит.д.).
Современем стало очевидно, что ни одно из направ­лений неспособно объяснитьфеномен суицида во всей его полноте. Это выяснилось в ходе обширных статисти­ческихисследований, которые помогли ученым выявить общие закономерности, но так и нерешили тайну каж­дого отдельного самоубийства. Исследование мотивов су­ицида,проведенное в 30-е годы в Англии, дало такую картину: 37% всех случаевобъяснялись психическими патологиями, 35% — социальными причинами, 17% —личностными аномалиями, 14% — личными невзгода­ми (несчастная любовь, болезнь,утрата и т.д.). В ряде случаев мотивация была комбинированной — этим объяс­няетсязашкаливание за стопроцентную сумму. При­мерно в те же годы этнографы провелиисследование суицидологической картины у народов центральной и восточнойАфрики. Там наиболее часто встречающиеся мотивации были такими (в порядкеубывания): болезнь, любовная драма, импотенция или бесплодие, психичес­коезаболевание, стыд.
Изэтого маленького примера ясно, что в зависимос­ти от общественных условий и культурныхособеннос­тей соотношение основных суицидальных мотиваций может сильноотличаться. Однако всегда будет доста­точно высокой пропорция суицидальныхслучаев, кото­рые не укладываются в рамки основных категорий (те же«личностные аномалии» или так называемые «немо­тивированныесамоубийства»). Это, разумеется, не озна­чает, что суицидология сто леттрудилась впустую — она сумела выявить некоторые общие законы.
Ярассмотрю два, на мой взгляд, самые интересные направления./>/>Общественныепричины.
С точки зрения социологии самоубийство — одна измоделей так называемого девиантного поведения, область социальной патологии —наряду с наркоманией, проституциеи, преступностью и алкоголизмом. Убивая себя,человек отказывается призна­вать, что он общественное жи­вотное, и тем самымпривле­кает к своей персоне, пусть по­смертно, пристальное внима­ние тогосамого социума, ко­торым столь решительно пре­небрег.
ЭмильДюркгейм сводит всю совокупность мотиваций суицида к пагубному воздействиюсоциальной среды и происхо­дящих внутри нее процессов. Индивид не убивает себя— происходит убийство, соверша­емое обществом. Основатель суицидологии выделяетвсего три типа самоубийства: эго­истическое, альтруистическое и анемичное.
Эгоистическоесамоубийство происходит тогда, когда узы, соединяющие человека с жизнью,разрываются, ког­да ослабевает его связь с обществом, результатом чегостановится крайний индивидуализм. Высокий уровень образования в смыслесуицидораспо-ложенности — вещь опасная. Интеллектуалы убивают себя раз в десятьчаще, чем люди малообразованные — именно потому, что образованность и связаннаяс нею материальная обеспеченность (во всяком случае, во вре­мена Дюркгейма онибыли связаны) способствуют обо­стрению индивидуализма. Парадоксально, но факт:чем легче и приятней жизнь человека, тем чаще он задумы­вается о самоубийстве.Что, собственно, и демонстриру­ет наша благоустроенная эпоха.
Альтруистическоесамоубийство, наоборот, являет­ся следствием недостаточно развитойиндивидуальнос­ти. К этой категории, например, относится самоустранениестариков в примитивном обществе. По Дюркгейму, альтруистический суицид являетсяприметой «об­ществ низшего порядка». Человек кончает с собой из«общественных» соображений, когда социум оказыва­ет на личностьсильное психическое давление, побуж­дая ее к самоуничтожению. Пример — массовыесамо­убийства в фанатичных и тесно сплоченных религиоз­ных общинах.Общественный интерес подавляет лич­ный там, где «я» не принадлежитчеловеку. «Во всех этих случаях мы видим, как субъект стремится освобо­дитьсяот своей личности для того, чтобы погрузиться во что-то другое, что он считаетсвоей настоящей сущ­ностью». И очень важное замечание: «В той среде,где властвует альтруистическое самоубийство, человек все­гда готов пожертвоватьсвоей жизнью, но зато он так же мало дорожит и жизнью других людей».Тоталитар­ные государства XX века, отстаивавшие примат соци­альных ценностейнад индивидуальными, легко жерт­вовали гражданами, мешавшими развитию общества,а полезных граждан постоянно призывали к самопо­жертвованию, в том числе ипрямому — через альтру­истическое самоубийство (прославление подвига Матросова,«последнюю пулю себе», эскадрильи камикадзе и прочее).
Анемичное самоубийство (аномия — общее состоя­ниедезорганизации) становится массовым явлением в период любых значительныхсоциальных потрясений — причем не только отрицательных, но и положитель­ных.«Каждый раз, когда социальное тело терпит круп­ные изменения, вызванныевнешним скачком роста или неожиданной катастрофой, люди начинают убивать себя сбольшей легкостью». В качестве примеров позитив­ных, но оттого не менеесуицидопобуждающих обще­ственных перемен Дюркгейм приводит данные 1870-х годов:рост самоубийств в победоносной Германии, а также в объединившейся, бурноразвивавшейся Ита­лии. При подобных перепадах происходит массовое из­менениеустановившейся социальной иерархии. Резкое изменение общественного иимущественного статуса вле­чет за собой волну самоубийств среди тех, кто несмог приспособиться к новым условиям.
ЗаконыДюркгейма гласят, что уровень самоубийств в популяции напрямую связан с еестепенью сплоченно­сти: суицидальная статистика изменяется обратно про­порциональностепени семейной, религиозной и поли­тической интеграции.
Совершенноочевидно, что теория Дюркгейма, при оче­видной бесспорности своих ключевыхположений, объяс­няет лишь один, пусть даже очень широкий, аспект су­ицидальныхпобуждений. Вместе с тем французский социолог открыл и попытался объяснить рядважных закономерностей, изучение которых было продолжено его многочисленнымипоследователями.
Значительноепреобладание мужских самоубийств над женскими Дюркгейм объяснял тем, что уженщи­ны менее развита чувствительность, женщина недоста­точно проникнутаобщественной жизнью и «очень не­сложных социальных форм достаточно дляудовлетво­рения всех ее требований». Это утверждение, разуме­ется, звучитдо комичного шовинистично, однако даль­нейшее развитие суицидологииподтвердило, что жен­щины действительно совершают самоубийства в сред­нем в 3-4раза реже. Современная психология объяс­няет это тем, что женщины отличаютсябольшей мен­тальной пластичностью и обладают лучшей социаль­нойадаптируемостью. Правда, они совершают в пять раз больше суицидальных попыток,чем мужчины, но в большинстве случаев эти покушения носят демонст­ративныйхарактер и направлены не на прекращение собственной жизни, а на улучшение еекачества (при­влечь внимание к своему несчастью, получить помощь, вызватьсострадание и прочее). Характерно, что в скан­динавских странах, гдеэмансипация началась раньше и получила большее развитие, социальные роли половпочти полностью сравнялись, и, как результат, количество самоубийств средиженщин и мужчин по­чти сравнялось. Редким исключением в этом отноше­нииявляется Япония — там женщины убивают себя чаще, чем мужчины, что особеннопроявляется в стар­ших возрастных группах.
ПоследователиДюркгейма усовершенствовали соци­ологическую суицидологию, открыли множествоновых закономерностей, связывающих уровень самоубийств с общественнымипроцессами, вывели сложные формулы, позволяющие прогнозировать, а стало быть, исмягчать суицидные всплески. Сегодня мы знаем и можем объяс­нить, почемугорожане убивают себя чаще, чем сельс­кие жители (причин много: в аграрныхсообществах крепче институт семьи; дезорга­низованные городские зоны —рассадник самоубийств и т.п.); почему снижение рождаемости пагубно отражаетсяна уровне самоубийств (установлено, что уровень самоубийств находится вобратной зависимос­ти с долей детей в популяции: дети цементируют семью,крепкая семья — хороший барьер против суицида); почему число само­убийц резкопадает во время войны (в годы военных испытаний общество консолидируется, чтопонижает степень социальной изоляции) и так далее, и так далее.
Социология способна объяснить причины большин­ства самоубийствв социально неблагополучных странах (например, в сегодняшней России), но дажетам многие случаи выходят за рамки ее компетенции. И тем более заметнанедостаточность этой теории, когда речь захо­дит о суицидной картине в техобществах, где жизнь человека в меньшей степени зависит от социального дав­ления.Неудивительно, что именно в этих странах соци­ологическая школа довольно скороуступила первенство тому направлению суицидологии, которое объясняетсамоубийство устройством человеческой психики и про­исходящими в нейпроцессами./>/>Психологическиепричины.
Разумеется, человеческая психика — сфера куда бо­леезагадочная и гораздо меньше поддающаяся изуче­нию, чем законы развитияобщества. Самая главная тай­на для человека — он сам, механизм его поступков иистинные мотивы его поведения. Здесь нет ничего, из­вестного наверняка, влучшем случае существуют неко­торые правдоподобные предположения, любые же кате­горичныесуждения вызывают сомнение.
Примернодо середины XIX века медикам казалось, что наше психическое устройствоненамного сложнее паровой машины или ткацкого станка. Душевная ано­малия,толкающая человека на самоубийство, рассмат­ривалась как незначительныймеханический дефект, легко поддающийся коррекции. Меры предлагались про­стые ирешительные: «Перепробовав различные спосо­бы без видимого эффекта,прописал пациенту холодный душ каждое утро, — бодро докладывает о своей методи­кенекий английский психиатр в 1840 году. — Через десять дней страсть ксамоистреблению совершенно ис­чезла и более не возвращалась. Известно также,что вов­ремя сделанный клистир отлично рассеивает желание самоубийства».
Хорошимспособом лечения суицидальной склонно­сти считалось поставить за уши пиявки.Или наложить пластырь на область печени в сочетании с обильным питьем, причемнепременно очень холодным. Француз­ские врачи Вуазен и Брие де Буамонутверждали, что навязчивая идея самоубийства исчезнет, если больно­му погущепомазать ноги противонарывной мазью — «нарыв» в душе лопнет, и всебудет хорошо. Отличное средство также — многочасовая ванна. Другой фран­цузскийпсихиатр пришел к выводу, что во многих слу­чаях от «черноймеланхолии» девушек полностью вы­лечивает замужество. [Это, кажется, и всамом деле неплохое средство — кроме тех случаев, когда брак заставляетзадуматься о самоубийстве тех, кому рань­ше эта идея в голову не приходила —вспомним пе­чально знаменитые самосожжения среднеазиатских жен. Разумный советмеланхоликам давал и Ф.Бэкон: заниматься математикой, ибо она восстанавливаетду­шевную гармонию.
Ксожалению, в нашем столетии задача врачебной суицидологии кажется куда болеетрудной. До сих пор неясно, до какой степени нервно-психические расстрой­ствасвязаны с суицидальным поведением (каковое включает в себя не толькозавершенное самоубийство, но также суицидальные попытки и суицидальные на­мерения).Разброс статистических данных слишком велик: одни исследователи утверждают, чтопримерно одна треть самоубийц — люди психически больные; в новейших жеисследованиях речь идет о 90, а то и 95 процентах.
Очевидно,все дело в том, какое состояние считать пси­хическим заболеванием. Большинствосуицидентов — люди с пограничными нервно-психическими расстройства­ми.Значительную группу составляют так называемые ак­центуированные личности, людив принципе психически здоровые, но «со странностями», то естьсклонные к аффектной неустойчивости и истероидному поведению. Со­гласно рядуисследований, суицид является главной причиной смерти среди больныхшизофренией. Однако пре­обладает мнение, что основной «убийца» — неманиакаль­ные состояния, часто сопряженные с эйфорией, а депрес­сия, та самая«черная меланхолия», от которой в свое время лечили пиявками ихолодной водой.
Депрессия — это истощение жизненной силы, то естьосознанное или неосознанное желание умереть. Ее сим­птомы хорошо изучены:чувство вины, ипохондрия, мучительная бессонница и в еще большей степени страхперед бессонницей. Сон — это своего рода «маленькая смерть»,временное отключение созна­ния. Интересное исследование связи суицидальногоповедения с привычками сна провел Эдвин Шнейдман, установивший, что большесклонности к само­убийству проявляют не только те, кто страдает бессонницей, нои люди, про­сыпающиеся по утрам с трудом и в плохом настроении. Иными словами,среди «сов» самоубийц больше, чем среди «жаворонков».
При досконально изученной симптоматике этого со­стоянияпроисхождение его трактуется по-разному. В прежние времена, когда человеческойпсихикой еще не занималось столько научных дисциплин, говорили о несчастнойлюбви, стыде, угрызениях совести или пре­сыщенности. Современная социологияищет корни деп­рессии в социально-психологической дезадаптации лич­ности,которая обычно происходит вследствие утраты человеком привычной ролевой функции— в семье или иных структурах общества. С точки зрения психобиоло­гии депрессия— это неврофизиологическая дисфунк­ция, определяемая либо наследственностью,либо гор­мональным дисбалансом, либо иными подобными фак­торами. Существуетдругое более лестное для нас объяснение: виноваты не гены и не гормоны, а этичес­кийнигилизм и утрата смысла жизни. Бихейвористика выделяет в качестве главноготолчка к депрессии ощущение человеком своей беспомощности и «негативноеусиление» заниженной самооценки.
Группасуицидального риска в интерпретации «пси­хического» направлениясуицидологии выглядит иначе, чем у социологов: 1) суициденты с психическойпатоло­гией; 2) алкоголики и наркоманы; 3) акцентуированные личности (в инойтерминологии «абнормальные личнос­ти», «индивиды с личностныминарушениями» и проч.); 4) люди практически здоровые, но склонные к острымситуационным реакциям.
Среди«психических» теорий больше всего внимания приковало к себе одно излюбимейших чад XX века — учение психоанализа, попытавшееся создать генераль­ныйметод препарирования нашего душевного устрой­ства и, пусть не осуществившее этовряд ли выполнимое намерение, но многое нащупавшее и объяснившее.
ЕслиДюркгейм возложил ответственность за суицид на общество, то Фрейд (а вернее,его последователи), в свою очередь, переложил вину на подсознание.
В1917 году в эссе «Скорбь и меланхолия» Фрейд впервые попыталсяподступиться к этой теме, выска­зав предположение, что суицидальность — этопереад­ресация агрессии с внешнего мира на себя. На раннем этапепсихоаналитическая теория пробовала найти при­чины самоагрессии в извращенииполового инстинкта или реакции психики на фрустрацию. Но три года спу­стя,издав работу «За принципом наслаждения», Фрейд ввел в свою теориюновую основополагающую катего­рию врожденного «инстинкта смерти»: невсе модели поведения могут быть объяснены инстинктом само­сохранения; уинстинкта смерти, разрушения, бывает два проявления — активное и пассивное;многие ас­пекты человеческого поведения станут понятнее, если учестьвзаимодействие двух этих инстинктов — жизни (эроса) и смерти (танатоса), иначеназываемых любо­вью и ненавистью. В таком случае, самоуничтожение — этоподавление одного естественного инстинкта дру­гим, не менее естественным.
Этойгипотезой вклад Фрейда в суицидологию, соб­ственно, и исчерпывается. Сам онназывал свою кон­цепцию «биологической спекуляцией» и говорил, чтоона нуждается в доработке.
Вдоработчиках недостатка не было. Американский психиатр Карл Меннингер довелидею учителя до логи­ческого завершения: любое поведение, вредное для здоровьяили опасное для жизни есть проявление инстинк­та смерти, а наивысшее из этихпроявлений — акт са­моубийства. По Меннингеру, психологические компонен­тысуицидального поведения — месть (агрессия, направ­ленная вовне), вина(агрессия, направленная внутрь) и депрессия (желание умереть). В основе жесуицидаль­ной мотивации часто заложено подсознательное стрем­ление вернуться кблаженной безмятежности утробного предсуществования.
Увы,и психоанализ не всеохватен — слишком уж часты случаи, когда терапияоказывается бессильна: пациент обращается к аналитику в надежде избавиться отнавязчивых мыслей о самоубийстве, но сеансы тера­пии не помогают, и человекпогибает.
/>/>СуицидальнаяРоссия: история и современность.
Траекториярусского суицида поражает своей причуд­ливостью и непредсказуемостью. Напротяжении исто­рии кривая самоубийств то стелилась к самой абсциссе, то крутовзмывала вверх, обгоняя самые «неблагополуч­ные» страны.
ВРоссии давно уже сосуществуют две нации — и не то чтобы бесконфликтно. Правда,населе­ние делится вовсе не по ленинскому принципу на бога­тых и бедных илиэксплуататоров и эксплуатируемых. Незримая, но вполне реальная граница проходитчерез духовно-культурный комплекс, складывающийся из об­разования, воспитания,мировоззрения. Условное назва­ние двух российских наций: «народ» и«не-народ». Где-то на исходе XVIII столетия национальное тело Россиипе­режило нечто вроде клеточного деления — и с тех пор две несоразмерные частиобщества (их массы обратно пропорциональны вкладу в общенациональную культу­ру)стали существовать каждая по своим законам. Попробуем дать оп­ределение двумсоставляющим нашей культуры.
С«народом» вроде бы ясно: «необразованные массы»(Добролюбов), «низший слой государства» (Белинский), «чернь,простолюдье, низшие сословия» (Даль). Но как опреде­лить«не-народ»? Видимо — никуда не денешься — при­дется использоватьзатасканный и мутный термин «ин­теллигенция». Попробуем так:интеллигенция — разумная, образованная, умственно развитая часть жителей. Тогдапонятно, что общего у просвещенного александровского аристократа,приват-доцента из поповичей и младшего научного сотрудника брежневской эпохи.
«Интеллигенция»и «народ» традиционно находились в ситу­ации неразделенной любвипервой ко второму, что, в общем, естественно: душа может любить тело, к которо­муприписана, но телу на душу наплевать. С радищевс­ких времен, то есть от самыхсвоих истоков, «интелли­генция» была одержима бесом народопоклонства(Бер­дяев), хотела служить «народу», жертвовать ради него собой,возвышать его до своего уровня. «Народ» же жил своей жизнью. Очкастыеслуги с их непрошеными жертвами ему были не нужны, а те из простолюдинов, ктопопадал в тенета образования, со временем (уже во вто­ром поколении) самипревращались в «интеллигентов» и перемещались из одной нации вдругую. Слияния так и не произошло, невзирая на все социальные переворо­ты исовместно пройденные невзгоды. Сегодняшнее де­ление российского населения надве нации утратило вся­кие резоны и оттого обрело явственно мистическую подсветку.Но отнюдь не исчезло. Достаточно двум нашим соотечественникам взглянуть друг надруга и переки­нуться парой фраз, чтобы стало ясно, кто из них «на­род»,а кто «не-народ», и при этом первый скорее всего проникнется ковторому спонтанной неприязнью, а вто­рой ощутит некий трудновыразимыйдискомфорт, зна­комый всякому, кто мучился, пытаясь найти общий язык ссантехником. Этот дискомфорт, убедительнее всего де­монстрирующий инакость двухкультур, является не­сомненным атавизмом. Можно понять, почему совестилсясмотреть мужику в глаза прогрессивный помещик: он, тогдашний«интеллигент», был сыт, чисто одет и приви­легирован, а мужикголоден, грязен и бесправен. Со­словные комплексы современного кандидата наук(сына преподавателя истории КПСС и внука рабфаковки) мо­гут быть объяснены лишьпринадлежностью к иной культуре. В чем опять-таки главным образом виновато вне­классноечтение русской литературы.
Еслирассмотреть обе российские нации в их истори­ческом развитии с точки зрениясуицидологии, то обна­ружится, что «интеллигенция» с самого своегозарожде­ния проявляла гораздо больше склонности к самоубий­ству, чем«народ». Это вполне соответствует суицидоло­гическим законам:материальная устроенность (пусть даже в виде опрятной бедности), сочетаясь свольномыс­лием, стимулирует рост самоубийств.
Однаконельзя сказать, чтобы и нашему «народу» суи­цидальное поведение былоизначально чуждо. Существу­ет несколько моделей типично «народного»самоубийства, а значит, должны быть и некие общие причины, которые следуетискать в бесформенном и отчасти шарлатанском понятии, которое зовется«национальным характером». Не ставя себе сомнительную задачу датьисчерпывающую формулировку русского «народного» характера, все жепопробуем найти те психокультурные характеристики, которые можно счесть суицидогенными.
Такихопасных качеств можно обнаружить по мень­шей мере два, причем каждое из нихпредставляет со­бой оборотную сторону наиболее привлекательных на­циональныхчерт. «Решкой» душевной щедрости, раз­маха и немелочности, которыми унас так любят гор­диться, является склонность к анархии и ослабленный инстинктсамосохранения.
Оборотнаясторона отзывчивости и активной сострада­тельности — непонимание смыслаприватности, а стало быть, неуважение к личности, как чужой, так и своей.
Всочетании (да еще при передозировке) эти нацио­нальные черты могуттрансформироваться в мощный са­моразрушительный импульс, проявляющийся вбезудержном пьянстве, которое само по себе уже является типом суицидальногоповедения и действительно во все времена несло ответственность за большинствороссийских самоубийств.
Прибавимк этому еще и слабое суицидосдерживающее воздействие православия. Этагосударственная религия в постпетровские времена превратилась в деталь казенноймашины, и влияние ее на жизнь «народа» было скорее формальным.Приверженность простолюдинов чисто внешней обрядности ввела русскую«интеллиген­цию» в заблуждение, поспособствовав созданию мифа о«народе-богоносце». Если б это не было фикцией, со­ветскойатеистической пропаганде не удалось бы так быстро и эффективно разрушить именнов «народе» хри­стианскую этику и вообще привычку к набожности.
В XXвеке суицидная картина в России существен­ным образом трансформировалась.«Народный» суицид утратил религиозную составляющую и приобрел чистобытовые черты: пьянство, нужда, неустроенность. Еще одна отличительная черта XXвека — осуществле­ние давней мечты русской «интеллигенции» об общейсудьбе с «народом». Вчерашние философы и адвокаты трудились накаторге бок о бок со вчерашними «кулака­ми», а не в специально сооруженныхострогах, как некогда декабристы. От телесных наказаний принадлеж­ность к«культурному сословию» более не освобождала, охрана обращением на«вы» не баловала. Всё это до ка­кой-то степени сблизило обе нации, ноокончательного слияния так и не произошло.
Впослереволюционный период развалилась одна клас­совая иерархия и на ее обломкахвозникла другая, бур­но развивалась промышленность и росли мегаполисы, распалсякрестьянский уклад, составлявший основной пласт российской жизни, ослабелсемейный институт, почти полностью утратила общественное влияние рели­гия — тоесть бурно развивались те самые социально-культурные процессы, которые,согласно Дюркгейму, неминуемо влекут за собой подъем уровня самоубийств. Так ипроизошло.
Кактолько закончилась гражданская война, новая Россия принялась стремительнодогонять индустриаль­ные страны по суицидным показателям. Самоубийства шливолнами: с введением НЭПа и первых номенкла­турных привилегий стали стрелятьсятвердокаменные большевики, убежденные, что революцию продали и предали; сотменой НЭПа начали вешаться «совбуры»; резко возросло количествобытовых самоубийств. К 1934 году уро­вень самоубийств по сравнению с 1917 годомподнялся ровно вдвое (34 против 17), а в Москве почти втрое. В 1926 годусоветские самоубийцы чаще всего вешались (49,7%); на втором месте былоогнестрельное оружие — после Гражданской войны его в стране было много (23,9%);на третьем значилось отравление (14,6%); са­мое последнее место занималопадение с высоты — по причине всеобщей малоэтажности. Женщины предпо­читалитравиться, однако — следствие эмансипации — довольно часто пользовалисьпистолетом.
Кконцу двадцатых статистика самоубийств приобре­ла столь тревожный вид, чтопартия перевела ее в раз­ряд секретных, а это означало, что достоверный учетвообще прекратился — местным властям не хотелось выделяться по«негативным» показателям, и в действие вступил стандартный советскиймеханизм приписок и «уписок»: самоубийства регистрировались под видомнесчастных случаев или естественных смертей. Обсуж­дение проблемы суицида внаучной и массовой печати исключалось. Как сказано в предисловии к одной изсоветских брошюр: «Соци­ализм поднял жизнь и счастье человека на уровеньвыс­шей ценности, объявив непримиримую борьбу со всем, что препятствует реализацииэтого принципа. В таких условиях самоубийство становится вне моральных нормобщества».
Лишьв середине 80-х суицидная статистика вновь стала открытой. К тому же периодуотносится и быст­рый рост числа самоубийств, вызванный общим кризи­сомсоветского общества. К началу Перестройки СССР превратился в суицидную«сверхдержаву», достигнув коэффициента в 29,7 (в РСФСР — 38,7), чтозначитель­но превышало среднеевропейский и тем более среднемировой уровень.Оптимистичные общественные ожи­дания горбачевской поры сократили числосамоубийств почти в полтора раза, но после того, как первоначаль­ная эйфорияистощилась, зловещая кривая вновь по­ползла вверх. Лишения 90-х годов привели ктому, что сегодня в мире больше всего самоубийц, говорящих (вернее, еще недавноговоривших) по-русски.
Чтокасается русских мыслителей XX века, я рассмотрю двух:                 В. Соловьёваи Н. Бердяева.
Изучая материалы к своему докладу, я задаласьследующим вопросом: но все же существует ли непреодолимая преграда на пути ксуициду для тех, кто не столь безмятежен и пусть изредка, в мрачном настрое­нии,но примеряет возможность добровольного ухода к себе, или не за что ужеуцепиться душе?
Безусловно,есть. Но, кажется, только за одно: за Веру. Та ее модификация, которая, видимо,единственно возмож­на для современного мыслящего человека — разумная вера.
В. Соловьёв писал: "… Когда жизньчеловека не согрета верой, когда он не чувствует близости и помощи Бога изависимости своей жизни от благой силы, трудность становится непереносимой". Жизнь без веры теряет смысл: «Они (са­моубийцы) предполагали, что жизньимеет такой смысл, ради которого стоит жить, но убедившись в несостоя­тельноститого, что они принимали за смысл жизни, и вместе с тем не соглашаясь (подобнопессимистам теоре­тикам) невольно и бессознательно подчиняться друго­му,неведомому им жизненному смыслу, — они лишают себя жизни».
Обвинения в адрес самоубийства,выдвинутые Соло­вьевым, получили дальнейшее развитие в этюде Н.Бердяева «Осамоубийстве» (1931). «Борьба против упадочности и склонности ксамоубийству есть прежде всего борьба против психологии безнадежности иотчаяния, борьба за духовный смысл жизни, который не может зависеть отпреходящих внешних явлений», — пишет Бердяев. «Преодолеть волю ксамоубийству значит за­быть о себе, преодолеть эгоцентризм, замкну­тость всебе, подумать о других и другом, взгля­нуть на Божий мир, на звездное небо, настрадания других людей и на их радости. Победить волю к самоубийству значитперестать думать главным образом о себе и о своем». Хороший рецепт, но,вероятно, многим он не под силу.
Заключение.
В со­временной статистике смертей самоубийство почтиво всех странах занимает тревожное третье место — вслед за смер­тью врезультате болезни и несчастного случая (под кото­рым главным образомподразумеваются ДТП). Ежегодно себя убивают 30000 американцев, 25000 японцев,20000 французов, 60000 россиян, а число тех, кто пытается себя убить, в 7-8 развыше. И это при том, что статистика самоубийств всегда занижена, в нее попадаютлишь яв­ные случаи. На самом же деле самоубийц гораздо больше — по оценкенекоторых социологов, чуть ли не вдвое. По официальной статистике почтиполмиллиона землян каж­дый год сами ставят точку в своей жизни.
Аведь XX век, при всех его потрясениях и злодеяни­ях, невероятно обустроилсуществование человека, окру­жил его комфортом и удобствами, невообразимыми столет назад — причем более всего материальный уровень жизни вырос именно в техстранах, которые сегодня ли­дируют по уровню самоубийств (Россия в данномслучае не в счет — наш суицидальный всплеск 90-х годов объяс­няется чистодюркгеймовскими, социальными причина­ми и, будем надеяться, закончится вместе спереходным периодом от одной общественной модели к другой).
В чемже дело? Что, собственно, произошло? Почему в век толерантности и социальногообеспечения (водят­ся за нашим столетием и такие определения) человече­ствоуподобилось енотообразному зверьку какомицли, который, оказавшись в зоопарке,впадает в депрессию и через некоторое время начинает сам себя пожирать, хотяклетка просторная, а еды много?
Причинтому множество.
Во-первых,социальные, впервые исследованные Дюркгеймом. В результате техническойреволюции, индуст­риализации и урбанизации патриархальный мир про­шлогостолетия был разрушен. Человек утратил конт­роль над непосредственно окружающимего жизненным пространством, нарушился сам масштаб взаимоотноше­ний личности иобщества. Мир стал слишком большим (не деревня, а мегаполис, не артель, афабрика, не пус­тынное поле, а людная площадь) и оттого чужим. Лю­боесоциальное потрясение, любое массовое изменение общественного статуса (то, чтов массовых пропорциях происходит в современной России) влечет за собой всплесксамоубийств. Самоубийцы — это щепки, кото­рыми густо усыпана земля, когда всоциальном лесу вы­рубают поляны и просеки.
Во-вторых,нравственные. В XX веке у большинства землян изменилась этическая мотивацияповедения. Прежде в ее основе были не подлежащие обсуждению и тем болеесомнению установления религии, взывавшей не к логике, а к чувству, не к разуму,а к вере. Если церковь запрещает самоубийство — это не обсуждается. Нельзя —значит нельзя. В нашем веке стал очевиден кризис веры, подготовленный событиямиXVIII и XIX веков. Это не духовная катастрофа, как кажется неко­торым, аестественная стадия развития. Человечество подросло и повзрослело, оно хочетзнать, почему и за­чем, оно вышло из детского возраста, когда инструкциивоспринимаются без обсуждения, на веру: надо мыть руки перед едой, маму с папойследует слушаться, са­мому себя убивать нехорошо. А почему? В XX веке че­ловечествопережило переходный возраст со всеми при­метами подросткового бунта — атеизмом,революция­ми, безумными социальными фантазиями. В почете были не послушание идоброе сердце, а ум, дерзновение и самодостаточность. Но ум и высокаясамооценка — это та сис­тема координат, в которой суициду отводится важное ипочетное место.
В-третьих, психологические. Если сравнивать само­ощущениенашего современника и человека прежних веков, то при внешней иллюзии большейсвободы выбо­ра и поступка мы стали гораздо более зависимы от внеш­него мира.Просто его диктат из прямого превратился в косвенный, но оттого не менееэффективный. Через ап­парат массовой культуры общество все время навязыва­етнам некий стандарт жизненного успеха, несоответ­ствие которому воспринимаетсякак трагедия. Навер­ное, прежде стрессов было не меньше, чем сейчас, но людибыли психологически устойчивей, менее изнежен­ны — выживание требовало кудабольших усилий, а это делало жизнь более ценной, ибо человеку свойственнодорожить только тем, что дается с трудом.
Отсюдачетвертая, на мой взгляд, главная причина. Парадокс: чем благоустроеннеестановился быт человека XX столетия, тем стремительнее ползла вверх криваясуицида, спускаясь книзу лишь во время мировых войн, что и понятно — когдаозверевший мир на тебя охотится, не хочется играть с ним в поддавки. «Навойне, в лагерях и в периоды террора люди гораздо меньше дума­ют о смерти, атем более о самоубийстве, чем в мирной жизни, — пишет Надежда Мандельштам. — Когдана земле образуются сгустки смертельного страха и груды абсолютно неразрешимыхпроблем, общие вопросы бы­тия отступают на задний план». Поразительный, нопо­чему-то греющий душу факт: в Освенциме уровень само­убийств среди охранниковбыл в несколько раз выше, чем среди заключенных. Жизненный инстинкт обостря­етсятогда, когда жизни угрожает опасность. И наоборот.