Нетипичная личность в историческом пространстве, или Эффект «белой вороны»
Историческая наука всегда испытывала наибольшие проблемы при попытке перехода от генерализирующих идей и глобальных исторических процессов к биографии отдельной человеческой личности. Как соотнести сугубо индивидуальную судьбу и неповторимость духовного мира с той ролью, которую играла данная личность в истории; как соотнести место, занимаемое конкретным человеком в обществе, с его личной уникальностью? Как вписать культурный «текст» индивидуального творческого бытия в контекст национальной культуры? Попытки рассмотреть человека как «представителя» класса, сообщества, социума дают богатые, но, увы, слишком специфические результаты, пригодные только для «глобализирующего» взгляда на историю.
«Ролевое» рассмотрение личности в соответствии с принадлежностью к определенному социуму вытесняет на периферию исторического знания опыт миллионов малозаметных с точки зрения глобальных исторических процессов людей, которые самостоятельно решали проблемы социальной идентичности, исторической «вписанности». Современные методы микроистории и «истории повседневности» способны глубоко проникнуть в индивидуальную судьбу. Но и они нередко малоэффективны применительно к таким исключительным личностям, которые остались «вещью в себе».
Принадлежность человека к определенному «рою» (социальному, профессиональному, политическому, национальному) значительно облегчает написание биографий и включение данной личности в исторический контекст. А если человек сознательно или инстинктивно сопротивляется любому отождествлению себя с определенной группой и со своей исторической эпохой? Возможно ли его включение в ткань исторического знания? Какие гуманитарные инструменты здесь будут более эффективными?
Прежде всего оговорюсь, что спор о степени зависимости индивида от общественных условий, исторического времени, господствующих в обществе идей, своей сос-ловно-социальной принадлежности и т.п. имеет много вариантов разрешения. Абстрагируясь от сути разногласий по этому вопросу, воспользуюсь одним общим результатом. Даже если не может быть человека, совершенно независимого от общественно-исторических обстоятельств своего существования, степень этой зависимости, очевидно, может достаточно сильно варьироваться. И если мы возьмем крайнее значение этой величины, то получим такую «историческую» личность, которая всеми силами как раз и стремится оказаться «вне истории», вне данного ей судьбой социума.
Попытка исторической науки вобрать все разнообразие индивидуальной человеческой судьбы в каждую историческую эпоху приводит к размышлениям о соотношении «личного» и «коллективного» (предпочитаю термин «роевое») начал в истории вообще. Каким образом личность обретает социальную, культурную, национальную идентичность? И в каком положении находится личность, которая «не вписывается» в общепринятый контекст эпохи?
Дискурсивный поиск соотношения и динамики важнейшей цивилизационной антиномии «личное — коллективное» слишком редко выходит за пределы социализированного круга «народ — интеллигенция», что возвращает нас к фантомному противостоянию образованной «личности» и народной традиционной «массы». Понятия «народ», «интеллигенция» находятся в пограничном слое научных терминов (ноуменов) и феноменальных явлений, что предполагает их глубокую мифологизированность как в исторической реальности, так и в исторической науке.
В силу этих обстоятельств размышления о соотношении личного и «роевого» начал русской истории в пределах сакрализованной антиномии «народ — интеллигенция» неизбежно приобретают черты социально-политического мифа. К тому же социальные характеристики в данном случае до предела сужают горизонт научного анализа.
Поиск «личностей» лишь в рядах интеллигенции, а. «коллектива», «роевого» начала непременно в народе оправдан только с точки зрения лежащего на поверхности различия типов духовного бытия. Книжная основа интеллигентского интеллектуализма, по определению, ориентирована на индивидуальные ценности и индивидуалистическое миросознание. Но эта индивидуализация личности интеллигента относительна, поскольку является результатом культурного насилия и предполагает внешнее воздействие образования, а не органичную выработку собственных духовных ценностей. Интеллектуальная деятельность в традиции «книжного знания» — это по большей части лишь реакция на вербально выраженную чужую мысль или сообщение. Интеллигентская рефлексия на книжную информацию обладает подавляющим подобием, формируя так называемые общественную мысль и общественное мнение.
Индивидуально здесь лишь само интеллектуальное переживание, но оно не органично, а насильственно, вызвано преломлением воздействия внешнего раздражителя -книги через общепринятый тип культуры. На эту черту современной жизни указывал еще А. Герцен: «Мы… люди европейской, городской цивилизации, можем жить только по-готовому. Городская жизнь нас приучает… к скрытому, закулисному замирению и уравновешению нестройных сил. Сбиваясь случайно с рельсов… мы теряемся...» [1, с. 28]. Интеллектуальная жизнь личности в книжной культуре лишена постепенности, собственного ритма, она искусственно стимулирована, ускорена. Г. Шпет замечал: «Нам учиться всегда недосуг. За азбукою мы тотчас читаем последние известия в газетах, любим последние слова, решаем последние вопросы...» [2].
Актуальность, стремление успеть усвоить «богатства, которые накопило человечество», заслоняет вечность, гасит стремление к духовной самобытности. В результате получается своего рода «интеллектуальная выправка», сродни солдатской. Формулы «это все читали», «это всем известно» обладают интеллектуально репрессивной функцией, обеспечивая духовно-психологическую устойчивость общества, преемственность и интеллектуальную мощь цивилизации. Таким образом, интеллигентская рефлексия на книжную информацию попадает в русло «общепринятого», уже освоенного данной культурой, и чем прилежнее обучаемый, тем он более принадлежит «роевому» началу духовной жизни общества.
Некнижная, народно-традиционная духовность имеет истоком коллективный и индивидуальный, чувственный и религиозный опыт, который носит такой же характер культурного принуждения. Аналогичный механизм усвоения чувственного и религиозного опыта приводит к сходным результатам: устойчивости духовно-психологического состояния общества и типологизированной самоидентификации его членов. Индивидуально здесь переживание опыта, его усвоение, но содержание духовной жизни и в этом случае стремится в русло «общепринятого», привычного, типического.
Таким образом, с точки зрения алгоритмов духовной жизни «роевое» или «личностное» начало не является жестко зависимым от своих источников и носителей того или иного типа интеллектуализма. Индивидуальный опыт, устойчивость внутренней духовной жизни, стремление к самодостаточности могут возникать как основа личностного начала истории в любом социальном слое. Личность, «неуловимая» с точки зрения глобальной истории, может оказаться практически в любом социальном слое — и потому фактор социальной принадлежности и социокультурной идентичности «не работает». Этот тезис означает, что все варианты социальной истории будут иметь ограниченную эффективность при исследовании такого рода феноменов.
Обратим внимание на иные границы между «личностным» и «коллективистским» началом в русской истории — те, что пролегают в сфере ее духовной жизни. Граница «роевого» и «индивидуального» начал лежит не между «темной» толпой народа и просвещенным героем, а между личностями, принадлежащими ведущим тенденциям эпохи, ее духовной доминанте, и теми, кто, сохранив самобытность, оказались вне этих тенденций, не являлись выразителями «духа времени», остались «на обочине истории» и вообще «вне» out of line. Каким же образом возникает и сохраняется эта грань в духовной истории человечества?
В противоположность тургеневскому Базарову, который желал, чтобы все люди «стали друг на друга похожи, как березы в роще», немало русских мыслителей искали исторические основы оригинальности личности. Аристократическая брезгливость Герцена заставляла его на уровне эстетического чувства отвергать «типичное». Он так и не привел ни одного серьезного аргумента, который бы оправдал его разочарование во французском пролетариате, кроме утверждения, что в душе рабочего «загадочного нет уж ровно ничего», поскольку он желает лишь поскорее стать «мелким буржуа». Наступление мещанства, всего «типичного», что характерно для зрелой цивилизации. разочаровывало. «Герцен хотел поэзии и силы в человеческих характерах», — заключает К. Леонтьев [3, с. 135].
Проблема умственной оригинальности постоянно тревожила представителей европейской цивилизации Нового времени. Индустриальные, массовые методы завоевывают почти все области человеческой жизни: образование становится государственной политикой, просветительство поставлено на поток. Стандартизация охватывает самую своевольную — интеллектуальную — сферу: любая массовая профессия приобретается путем овладения стандартным набором знаний; наука закована в иерархию степеней и званий; открытия и изобретения — в планы, финансирование, систему регистрации и использования.
Стандартизация интеллектуальной сферы — мощный ускоритель цивилизации. В России прошлого века индустриализация науки проявила себя как двигатель «великих реформ». И далеко не сразу она стала не только восхищать очевидными выгодами, но и беспокоить неясными отдаленными последствиями для уникальности человеческого духа. Для органического, стихийного складывания личности в эпоху всеобщего образования и торжества науки осталось слишком мало духовного пространства. Леонтьев в 80-е годы XIX века пробовал перечислить эти возможности. Получившийся недлинный список трагичен: «смелость отчаяния»; «искать… вдохновения за пределами романо-германского общества, в России, у мусульман, в Индии, в Китае...» или пути «в области мистической... переходы в православие или в иную не западную веру...» [3, с. 136].
Заметим, что Россия прошлого века еще представлялась возможным заповедником самобытности. Чем упорядоченнее становилась европейская жизнь, чем определеннее социальные идентичности, политические и культурные механизмы, тем однообразнее люди. Жизнь среднего класса, который набирал силу в европейском обществе, по определению, избегает любых крайностей. Мещанство — великое завоевание европейской цивилизации XIX века. Дом европейского мещанина должен быть чинным, прибранным, с очевидным достатком, материальным и культурным. Побежденная индустриальным производством нищета, вытесненное демократией бесправие и преодоленное всеобщим образованием невежество — так мощная стратегия усреднения становится репрессивной доминантой жизни.
Эта чинность — гибель искусства, которое питается только уникальным. Герцен в цикле писем «Концы и начала» писал: «Есть камень преткновения, который решительно не берет ни смычок, ни кисть, ни резец; искусство, чтобы скрыть свою немо-готу, издевается над ним, делает карикатуры. Этот камень преткновения — мещанство… Художник… останавливается в отчаянии перед мещанином во фраке» [1, с.31].
Общий запас знаний, стандартность чувств и форм их выражения, одинаковые впечатления и набор новостей в общедоступных средствах массовой информации обладают мощным нивелирующим свойством. Превосходно работающая демократия с точки зрения возможности формирования уникальных свойств личности — наихудшая среда, в которой господствует «мнение собирательной бездарности» [3, с. 138]. При всей крайности выражений Леонтьева, принципиального противника демократических форм организации общества, эта позиция позволяет увидеть отрицательные последствия прогресса.
Цивилизация, как всякая высокоорганизованная система, стремится к унификации деталей — это залог ее эффективности. Песчинки «ненормальности» мешают прогрессу, а точнее, его сиюминутному, исторически конкретному движению. Но проблема будущего цивилизации оставляет вопрос по отношению к этим «помехам прогресса». Возможно, излишнее так же важно, как и необходимое? Ведь за тысячелетия истории никакой прогресс так и не смог полностью исключить «песчинки ненормальности». Страшное изобретение XX века — тоталитаризм и фашизм также не справились с этим феноменом и были побеждены в том числе и неприятием многими людьми избыточной однородности общества.
Думается, что в литературе о сталинском времени утвердилась не вполне точная установка на поиск политической и гражданской оппозиции тоталитаризму. Даже вышедшее на поверхность диссидентское движение времени хрущевской «оттепели» правильнее было бы считать не столько проявлением «инакомыслия», сколько простым «свободомыслием». Оно ведь и реализовалось в сфере литературы, искусства, мысли. Публикации «Нового мира» времени А. Твардовского, произведения А. Солженицына, В. Некрасова, Ю. Трифонова, поэтические вечера в Политехническом и у памятника Маяковскому в Москве — все это шаги не политической, а духовной фронды. Нестабильность, неясность социально-политических условий — лучшее время для создания «территории свободной мысли».
«Роевое» начало в истории
Как же распознать «роевое» и «личностное» начало в истории? «Роевое» начало каждой эпохи выражено в преобладании определенных доминант коллективного самосознания, в незыблемости общественной системы ценностей. Это — осуществление «воли всех над каждым», «торжество типического, общепринятого, сужение поля уникальности личности», т.е. как раз то, что обеспечивает обществу устойчивость и могущество [3, с. 144].
«Общепринятое» может в равной степени выражать и косность, стагнацию, и на' циональную одушевленность общества. «Гроза двенадцатого года» означала блистательный национальный порыв к единому самосознанию. В этот период совершилась контаминация двух идей: Свободы личности и служения Империи. На краткий исторический миг они стали означать одно состояние национального духа. Тогда происходил прорыв России в Европу в качестве победителя Наполеона, формировались особый тип ликующего, победного искусства ампира, человеческий тип декабриста, да и в целом весь «золотой век» русской культуры. В такие исторические мгновения национального единения совершаются цивилизационные подвижки с долговременными, вековыми последствиями.
В ноисках личностей взгляд историка, социолога привычно обращается к образам исторических героев, которые сыграли важную или даже решающую роль в каком-либо «повороте истории». Но предложенное мной разграничение «личностного» и «роевого» в области внутреннего духовного мира не позволяет следовать этому расхожему мнению. Роевое начало олицетворяют не только «типическое большинство», исповедующее «общепринятое», но и те, кого патетически называют «героями своего времени», В большинстве своем это великие личности. Одинокие в начале пути, они умели угадать подступающую перемену духовных доминант и оказались в силах навязать обществу новое «общепринятое». Именно они, эти герои, являются любимыми образами исторических сочинений, ибо в их судьбах — знак эпохи.
При этом цельная характеристика такой личности не имеет значения — достаточно определить самую важную, доминирующую черту, которая позволила данному человеку стать знаком эпохи. Таков феномен В. Белинского. Даже ревностные почитатели его таланта не решились бы утверждать, что этот «властитель дум» обладал сколько-нибудь обширными познаниями или сформулировал самостоятельные воззрения. По словам историка литературы С. Венгерова, вся сила его критики заключалась как раз в том, что он умел схватывать, ассимилировать новые идеи, входившие в общество, и своей страстностью придавал им большую силу, определенность, «заразительность».
Героем номер один в мировой истории XIX века может быть назван Наполеон. олицетворявший собой переход к новому пониманию судьбы и предназначения человека в этом мире. Подобные ему личности становятся знамениты еще при жизни, им суждены великие дела и великие успехи, ибо они «тащат» на себе эпоху, определяют ее лицо, облик, символ, т.е. в конечном итоге — ее «типическое».
Впечатление исключительности такой личности увеличено чувственным ощущением ее одиночества: никого, равного «герою», рядом нет. Жестокие нравы цивилизации Нового времени не позволяют объяснять такое одиночество только исключительным величием центральной фигуры. Герой, помимо всего прочего, часто еще и большая, разрушительная, репрессивная сила. В работе Г. Плеханова «К вопросу о роли личности в истории» есть упоминание о том, что современники часто называли Наполеона «хорошей шпагой», которая одинаково разила и врагов, и друзей [4].
В России величие И. Сталина последнего десятилетия его жизни было в значительной степени обеспечено тем, что политическая борьба 20-30-х годов--PAGE_BREAK--XX века уже избавила его не только от умных врагов, но также от друзей и соратников. Таким же исключительным корифеем философии среди большевиков был объявлен действительно умный политик В. Ленин, после того как все высоколобыс интеллектуалы социал-демократии оказались во вражеском стане меньшевиков.
«Белые вороны»: проблемы типологии
Неизбежность возникновения уникальных личностей даже в самом стандартизированном обществе обеспечена тем, что человек — духовное существо. Механизмы усвоения интеллектуальной, культурной информации слишком сложны и персонифицированы, чтобы приводить к гарантированному воспроизводству данного типа духовной самоидентификации личности в пределах исторической доминанты. Одинаковое воспитание и сходный комплекс положительных знаний получают люди, очень разные но психологическому и умственному типу. Результат духовной адаптации личности в определенной, типической культурной среде может оказаться нетипическим. Как же охватить все разнообразие результатов духовного возмужания?
Современная наука настойчиво стремится выйти за пределы расчерченной и детерминированной картины мира, найти адекватное обозначение феноменальным явлениям жизни, даже самым странным. Конформное поведение людей в обществе легко поддается социологическому и психологическому анализу. При этом наука отделяет тот незначительный слой людей, для которых стереотипное поведение оказывалось почему-либо невозможным. Ю. Бессмертный предлагал назвать такие случаи «казусом» [5]. В понятие казусных явлений включается и просто пренебрежение правилами общепринятого, и осознанное стремление реализовать свой личный идеал. Но для обозначения носителя «казусного поведения» в научном аппарате также нет термина.
Представляется, что достаточно адекватное название для такой находящейся «вне» общепринятого (out of line) личности — это образное выражение «белая ворона». Обозначение, возможно, рабочее, но вполне корректное по признаку выноса определения за пределы устойчивых научных терминов в область чувственных образов. Термин носит феноменологический характер, т.е. может быть представлен как описание реального явления.
Понятие «белая ворона» в обществе обозначает тип исключительной духовной самобытности, самодостаточности, устойчивости к внешнему влиянию, своего рода «закрытость» внутреннего духовного мира от духовной жизни общества в целом. Выпадающая из ряда общепринятого «белая ворона» — вовсе не обязательно провозвестник будущего. Это просто то, что стоит «вне круга», а значит, не может быть описано в категориях «внутри круга», это просто — иное.
Герцен в письмах под названием «Концы и начала» задается вопросом, почему некоторые люди словно не видят очевидного удобства и выгод и готовы по доброй воле «броситься в водоворот». Он не находит никакого логического объяснения:
«Зазноба и помешательство - своего рода таланты и по воле не приходят… иному сон милее отца и матери, а другому сновидение… Что лучше? Я не знаю; в сущности, и то и другое, пожалуй, сведется на один бред» [1, с. 29].
Ф. Достоевского это странное свойство человеческой души не удивляет: в пафосе утверждения иррациональности человеческого выбора состоит его «закон страдания». В «Записках из подполья» он пишет: «И почему вы так твердо, так торжественно уверены, что только одно нормальное и положительное… только одно благоденствие человеку выгодно? Не ошибается ли разум-то в выгодах? Ведь, может быть, человек любит не одно благоденствие?.. Может быть, страдание-то ему ровно настолько же и выгодно, как благоденствие? А человек иногда ужасно любит страдание, до страсти, и это факт» [б].
Выходит, что появление «странных» личностей, не разделяющих общественной шкалы ценностей, неизбежно. Массированный натиск однородной духовной информации (все равно какой: книжное знание или традиционный чувственный и религиозный опыт) не всегда может изменить внутренний каркас такой личности. Усваивая новую информацию, иной человек обладает силой оставаться собой даже в агрессивной культурной среде. А. Солженицын, А. Лосев, Д. Лихачев, А. Сахаров сумели сохранить высокий строй своей души, пройдя даже через воздействие репрессивной культурной среды тюрем, ссылок и лагерей. Сопротивление общепринятому, типическому в данном обществе может стать и источником счастливой судьбы, и источником личной трагедии.
Совсем не обязательно при этом считать их творцами нового, «непонятыми гениями». Хранить строй души, отличный от господствующего в данном времени, — это значит быть «белой вороной» без особой надежды превратиться в пророка. Какое значение имеют их судьбы в истории и для исследователей?
Стереотипное поведение чаще становится предметом социологического и исторического анализа, поскольку через героев и «типичных представителей» проходит доминанта эпохи. Исследование судеб «белых ворон» дает другое — представление о диапазоне выбора в данную эпоху, об ее альтернативных возможностях. Как считает один из сторонников «микроистории» П. Уваров, "… именно исключительные случаи дают очень полную информацию о нормах, существующих в обществе..." [7]. Значительные шаги на пути индивидуализации проделали история ментальностей, социокультурные способы исследования, использование «микроскопа» в истории, различные варианты качественного анализа.
Однако расшифровка поведения личностей «казуального» поведения требует применения в том числе и адекватно иррациональных методов. Необходим такой же «выход за линию», за пределы традиционной научности. Есть область человеческого опыта и знания, которая занимается только особенным и никогда — всеобщим. Это культура, если исключить область «массовой культуры», принадлежащей к индустрии в области духовного потребления. В отличие от науки, которая только начинает разрабатывать концепцию индивидуальности, культура этим всегда и занималась. В поле культуры понятие «белая ворона» обретает солидную традицию.
Попробуем «перевести» чувственные оттенки понятия «белая ворона» на язык логики. По признаку преимущественной ориентации на самобытность, род традиционности или чуткость к неведомому будущему можно считать, что «белые вороны» бывают двух видов:
а) пророки (предвестники, фантазеры);
б) раритеты (самобытники, традиционники, «чудаки»).
Первых можно назвать провозвестниками. Судьбы их величественны, прекрасны и всегда трагичны. Трагизм заключается в самой ситуации, образно выраженной А. Пушкиным: «Я вышел рано, до звезды...».
Так, у начала русского самосознания стоят две одинаковые фигуры, вышедшие «до звезды», которые отразили два способа осознания «русской идеи». Это Пушкин и П. Чаадаев.
Духовный тип Пушкина спонтанен, его «философия духа» — гармония. В его вое приятии мира нет дискурсивности. Суть, целое схватывается интуитивно, сразу в полной целостности, озаряется живым и непосредственным чувственным знанием, что и является признаком гения. Уникальность гения Пушкина состояла в том числе и в исключительном чувстве истории, умении схватывать историческое прошлое в цельности, в сложности связей — через конкретные образы. В его трагедии «Борис Годунов» — вся формула допетровской Руси. Выбор жанра трагедии сродни греческой интуитивно точен. Высокая поэзия, блеск мысли — и почти никакого действия, одни разговоры. Ведь действие — это драма, а драма — борьба личностей. А до Петра I в России преобладало начало семейственное, родовое, но не личностное. Поэтому и у Пушкина в XVII веке не драма — трагедия. Чувственное восприятие исторического времени оказалось точнее исторических знаний. Только десятилетия спустя прозвучала оценка историка К. Кавелина: «У нас не было начала личности… с XVIII века оно стало действовать и развиваться» [8, стлб. 65]. Только вместе с личностью в XIX веке появилась на сцене драма.
Выделение индивидуального фактора в русской истории шло рядом с осознанием личности в русской культуре. Если Петр I научил русских читать, Пушкин -чувствовать, то иной тип духовного пророка-одиночки Чаадаева научил русских думать. По прошествии поколений становится понятно, что он совершил интеллектуальный подвиг, соизмеримый по последствиям с петровским. Он взорвал русскую культуру мыслью — и она впервые внятно заговорила собственным голосом. С Чаадаева нача-тась русская философия и самостоятельная русская мысль.
Следующий по соразмерности шаг в XIX веке сделал император Александр П, когда: ктом 17 апреля 1863 года отменил в России телесные наказания. Тем самым он создал словия для превращения подданных в граждан, в личностей. Благодаря всему этому русская культура, русская нация осознала себя, заговорила. Возникло ее лицо и.ыделилось понятие «личность» с ее возможностью внутренней свободы.
Те, кого мы называем «пророками», открывают важную составляющую личности -юзможность ее внеисторичности (или всеисторичности). В России с ее литературо-ентрической культурой внеисторический облик личности полнее всего был понят и выражен в литературе. При равновеликости гения типы Н. Гоголя историчны, а герои Достоевского — вне времени. На этой зыбкой грани вечного и конкретного осуществилось литературное познание мира и человека — удивительный результат русcкой культуры XIX века. В начале XX века Д. Овсянико-Куликовский написал трехтомную «Историю русской интеллигенции». В этой исторической работе серьез-ный научный анализ ведется исключительно на «образах» интеллигенции от Онегина до Штольца [9].
Философская и социологическая мысль в России лишь в конце XIX — начале XX века подошла к анализу «внеисторического» (вечного) аспекта уникальных явлений русской жизни, например интеллигенции. Только авторы сборника «Вехи» решились открыто предложить принципиально иную меру истории человека — его духовную идентичность.
«Белые вороны», которые оказываются в положении «пророков», реализуют свою внутреннюю духовную идентичность; их поступки мотивированы собственными ценностями и не всегда совпадают с общепринятым мнением о необходимом и полезном. Такими пророками были Ф. Тютчев, Ф. Достоевский, В. Соловьев, авторы «Вех». Г. Шпет говорил о «разумной непонятности лирики Тютчева и непонятной разумности трагики Достоевского» [2, с. 33].
«Пророки» всегда одиноки среди современников и редко оцениваются ими по истинной своей значимости. Но при этом они — активные творцы, их духовная сущность с иной системой ценностей активно направлена в мир, их деятельность самоосуществления ориентирована вовне, к людям.
Социокультурное место личностей «пророков» — конфликт, конфронтация с типичным, с «духом времени», с общепринятым. Их шансы на признание современниками и согражданами почти равны нулю — процесс общественной духовной адаптации редко оказывается короче человеческой жизни. Это о них сказано: «Нет пророка в своем Отечестве». Высокая общественная оценка таких людей возникает лишь с изменением общепринятой системы ценностей. Признание последующими поколениями превращает «пророческое» бунтарство в очередное типическое явление, принимаемое новой эпохой за обязательное, общепринятое, и это их вторая смерть.
Самый частный мотив самооценки «белых ворон», которые получили функцию провозвестников, — трагизм несвоевременности, выполнение некоего предназначения, отрешенность от собственной судьбы. Пушкинский «Пророк», написанный двадцатисемилетним поэтом, — образное выражение этой трагической самооценки: «Духовной жаждою томим...». Пророк видит, слышит, говорит не от себя, а по воле «Божьего гласа», исполнившись Его мудрости и всеведения.
Второй тип «белых ворон» — это «чудаки». Людей, которые молчаливо храпят свой внутренний духовный мир, общество снисходительно-презрительно именует чудаками, «окаменелостями», раритетами и т.п. Это люди, которые находятся в своего рода «внутренней эмиграции», им достает душевных сил лишь на сохранение своей самобытности. Живя по непонятным другим «законам души», они иногда изумляют общество радикализмом и нелогичностью поступков — с точки зрения общепринятых норм.
Так, среди поэтов Серебряного века рано стал выделяться А. Добролюбов. По таланту первых стихов ему прочили славу соперника А. Белого, Н. Гумилева. Неожиданно для всех молодой человек ушел из «общества», из дома, из Москвы в буквальном смысле пешком — по России. Когда он вернулся через несколько лет, то изумил прежних друзей естественностью своего нового облика: борода, крестьянская одежда. И писал он теперь не стихи, а религиозные псалмы. Несостоявшаяся судьба поэта заменилась состоявшейся судьбой человека, жившего в полном согласии с собственной душой.
А сколько читателей начала XX века жалели о том, что автор «Войны и мира» и «Анны Карениной» писал уже не романы, а назидательные статьи и наивные притчи. Но об этом нисколько не жалел сам Л. Толстой. В последние годы жизни он главный смысл своего творчества видел в назидательной книге советов «Путь жизни».
Однако среди этого типа «белых ворон» активно пишущие и пропагандирующие свои взгляды — редкость. Есть множество безвестных или малоизвестных людей, «не вписавшихся в эпоху», не выразивших ее главных тенденций и не оставивших почти никаких знаков самоидентичности, и потому неинтересных историкам-глобалистам.
Такой тип «белой вороны» можно увидеть в образе Ильи Ильича Обломова из романа И. Гончарова. Демократический критик XIX века Н. Добролюбов признавал «обломовщину» историческим следствием эпохи крепостного права и предрекал роману недолгую жизнь. Но оказалось, что Обломов несет в себе укорененное в архетипи-ческих глубинах внеисторическое представление «как надо жить». Современный нам историк А. Дружинин заметил, что «Обломов любезен всем нам и стоит беспредельной любви» [10].
Предчувствие этой двойной (исторической и внеисторической) судьбы «обломовщины» в XIX веке мы найдем лишь у Д. Писарева. Критик обратил внимание на людей, подобных Обломову, как «явление переходной эпохи; они стоят на рубеже двух жизней: старорусской и европейской, и не могут решительно шагнуть из одной в другую» [II]. Это состояние межеумочности, недоверия к определенности, однозначности выбора и ставит «белую ворону» вне конкретного исторического времени. Личность сумела сама себе определить «пространственный мирок», который «ограничен и довлеет себе, не связан существенно с другими местами, с остальным миром» [12].
Заметим, что у тех персонажей романа, которые окружали Обломова (Ольга, Штольц), его немотивированное нежелание покидать свой уютный «мирок» вызывало куда большее раздражение, чем у современного читателя, нередко очарованного обломовской идиллией. Таково отличие конкретно исторической оценки от вневременного чувственного восприятия.
Таким образом, вопрос о научной идентификации обыкновенных «негероических», но и нетипических личностей выходит за рамки исключительно научных методов. Такие «белые вороны» часто ускользают от глобальных характеристик больших социальных страт. Высокая ценность самостоятельной, внутренней мотивации возрастает на стыке социальных групп, при парадоксальном соприкосновении различных культурных типов — так возникают социокультурные фантомы.
Таковы, например, были замечательные средневековые монахи, происходившие из старых солдат. В России бывали самобытные дворяне из мужиков, генералы из казаков: А. Скобелев, П. Котляревский, граф Н. Евдокимов. Биография всесильного фаворита Анны Иоановны Э.-И. Бирона, по имени которого целая эпоха именуется «бироновщиной», графа и обладателя Андреевской и Александровской орденских лент, начинается с неясных упоминаний о службе в Ревеле «по распивочной части». Да и первый в России генералиссимус А. Меншиков происходил из простонародья.
Число таких самодостаточных людей увеличивается в периоды социальных смешений, культурно-цивилизационных сдвигов, радикальных подвижек в духовной сфере. Так, самые ярые протестанты получались из добрых католиков (М. Лютер), самые талантливые критики учения К. Маркса из ученых марксистов (авторы «Вех»), самые радикальные демократы — из бывших «первых секретарей» и т.п. Ренегаты всегда «большие католики, чем сам папа».
Напротив, стабилизация общества расширяет поле типичности, упрощает личность. делает культурную среду более репрессивной по отношению к «инаковости». Общественная активность и конфликтность таких внутренне мотивированных личностей обычно невысока, их самовыраженность направлена не на получение общественного признания, а на достижение состояния гармонии, «согласия с самим собой». Самооценка своей судьбы у этого типа «белых ворон» обычно много выше, чем общественное измерение их жизненного успеха. Обществом они воспринимаются как чудаки, безумцы, «не от мира сего», неумеющие жить, неудачники и т.п.
Но возникновение и существование «белых ворон» в обществе неизбежно, если человек — существо духовное, с собственными умом и волей. Эффект «белых ворон» -гарантия сохранения вневременной индивидуальности, преодоления исторической энтропии. Они создают особую культурную традицию, дающую право быть «не от мира сего», поступать наперекор общепринятому. Они — хранители своеобразной эстафеты духовной независимости. А. Ахматова и И. Бродский в XX веке выстояли потому, что в XIX веке сумел жить Пушкин и устоял Чаадаев.
продолжение
--PAGE_BREAK--«Белые вороны» и общество
Какова же реакция общества на раздражающее присутствие непонятной инаковос-ти в духовной жизни? Выскажу мысль, что эффект «белых ворон» не имеет общественного разрешения. Главная причина состоит в том, что «герои своего времени» и адаптированные к их идеям люди, с одной стороны, и «белые вороны» — с другой, в культурном измерении существуют в параллельных мирах, своего рода в «виртуальных реальностях» смыслов.
Ведущая, доминирующая духовная реальность имеет сопряженную систему знаков, образов, текстовых поименований явлений жизни и ее ценностной иерархии. «Белые вороны» обладают собственным вариантом реальности в иных, самобытных терминах, именах, знаках ценности. Явления реальности расположены у них в иной иерархической системе. С этой точки зрения мир «общепринятого», мир доминирующей культурной системы и мир каждой отдельной личности типа «белая ворона» — контрадикторны. Здравый смысл, основа психически стабильного общества, понимает только то, что здраво в данной системе культурных координат. Здравомыслящий мир открыт к развитию, но чужая смысловая система для него просто не существует — она демо-ничная, потусторонняя. Они в принципе недоступны друг для друга, их диалог условен и ограничен, а слияние невозможно.
Наличие в обществе «белых ворон» раздражает общество тем сильнее, чем более монолитным и целеустремленным оно становится. Личности, «шагающие не в ногу», препятствуют формированию общественной слитности, оптимизма общенационального порыва. Бесперспективность диалога современников с «белыми воронами» приводит к тому, что общество вырабатывает свои защитные механизмы против раздражающей инаковости, необъяснимой духовной закрытости части своих членов. Можно выделить несколько типов таких защитных общественных механизмов против раздражающей непонятности «белых ворон».
Первый комплекс психологической и социальной защиты лежит в сфере сатиры, насмешки. Смешное — уже нестрашное, даже если непонятно. Наиболее эффективной формой этого способа защиты стала сатирическая журналистика, изобретенная в России в XVIII веке и достигшая вершин в эпоху от Белинского до М. Кольцова и Кукры-никсов. Незаконченная картина И. Крамского «Хохот» при всей ее прямолинейности показывает зрительно потрясающий эффект репрессивной насмешки.
Второй комплекс психологической общественной защиты основан на создании «замещающего» художественного символа. Как первобытные художники рисовали на стенах пещеры мамонта маленьким и жалким, а себя — большими и могучими, так создаваемый художественный образ должен подменить большое и страшное в своей непонятности ясно читаемым смешным символическим образом.
«Карась-идеалист» М. Салтыкова-Щедрина — один из таких спасительных образов. Берясь «решать мировые проблемы», он не имел ни осторожности, ни понятия о щуках, рыбаках и прочих опасностях. Вступив по своему неразумению в философский диспут со Щукой, Карась был ею проглочен, чем и подтвердил свою нежизнеспособность и идеалистическую глупость (с точки зрения своего оппонента — Ерша). Образ сильный, как всякий художественный образ, действующий на подсознательном уровне, — что и требуется для психологической защиты общества от «идеалистов».
Третий комплекс — актуализация в общественном сознании образа чудака, вызывающего жалость, доходящую до брезгливости. Чудаковатый рассеянный «профессор» в очках и шляпе — один из таких общественных мифологических образов в культуре тоталитарного общества. Снисходительно-покровительственное отношение к людям «не от мира сего», утрирование их непрактичности — один из распространенных приемов. Покровительственное отношение к гигантам духа типа Лихачева или Сахарова -эффективный способ защиты от их раздражающей инородности.
Формирование имиджа «чудака» имеет эффект отстранения от общества, некой «помеченности», которая делает «чужого» узнаваемым, т.е. нестрашным. «Чудаковатость» Толстого менее раздражает в привычном образе: на всех его портретах от работы И. Крамского до картины М. Нестерова граф изображается непременно в крестьянской одежде, а то и на пашне. Адекватны и словесные образы: «помещик, юродствующий во Христе» (Ленин), «умственное детство» (Леонтьев). Такой ана-фемствуемый образ сродни типу юродивого — на его слова можно внимания не обращать. Пушкинский Борис Годунов в ответ на обвинения юродивого в детоубийстве произносит: «Оставьте его. Молись за меня, бедный Николка» [13]. По отношению к «юродивому», к чудаку-идеалисту общество всегда находится в роли Великого Инквизитора, предлагавшего Христу искушение за искушением с одним подразумевающимся призывом: «Присоединяйтесь, господа, присоединяйтесь!».
Четвертую группу защитных рефлексий общества можно характеризовать как культурное отторжение на иррациональном уровне: через слухи, сплетни — с конечным разрешающим результатом: объявлением опасного чудака сумасшедшим. Таким сумасшедшим фамусовское общество с облегчением объявило Чацкого — его судьбу почти в точности повторил Чаадаев.
Вариант сумасшедшего чудака — легенда о «жертве общественных условий» Пушкине в последний год его жизни. В системе ценностей как современников, так и нескольких последующих поколений раздражающая неуступчивость поэта в деле о дуэли получила объяснение в виде происков «света» (первая легенда была почти немедленно создана М. Лермонтовым: «Восстал он против мнений света — … и убит», последняя по времени — в советском литературоведении). Предположение, что человек был просто храбр и сам решал, что дуэль непременно будет и условия навязывал смертельные и, раненый, нашел силы приподняться и сделать свой выстрел… — это предположение выглядит как-то «неисторически», непонятно и не вписывается в общепринятый образ «великого русского поэта». Точно так же для общественной психологии предпочтительно умолчание о личной мотивации самоубийства А. Радищева.
Очевидно, мы имеем дело с радикальным изменением функции Слова в русской духовности. Отрекаясь от культа Слова, на котором стоит классическая русская литература, современное общество выставило против него защитный заслон в виде «репрессивной терпимости». Убийственный для традиции русской литературы плюрализм -обязательный спутник так долго желаемой свободы слова. Такой репрессивный плюрализм — традиционный принцип либерального общества: можно говорить все, что хочешь, но и слушать тебя будет только тот, кто захочет. Писатель более не учитель ;i судья, не преобразователь мира. Он поставлен в общий ряд поставщиков товара на штеллектуальный рынок.
Традиционная роль русской интеллигенции — говорить от имени общества перед лицом недемократического государства — стала бессмысленной. Это можно видеть в тремительном сужении читательского круга «толстых» журналов — специфической, формы общения с «читающей публикой», изобретенной интеллигенцией в прошлом веке. Отказ от специфической «учительной» роли литературы оказался и прощанием с гуманизмом, отказом от исторической нравственной миссии интеллигенции. Общество защитилось от еще одной возможности раздражающей «инаковости».
«Белые вороны» и научное знание
Не стоит видеть в воздвижении этих защитных барьеров влияние неких «темных сил» это нормальная общественная реакция самосохранения. Дистанцирование или репрессивная реакция общества по отношению к «инаковости» возникает инстинктивно,-на психологическом уровне.
Но как быть с наукой? Если общество в стремлении к интеллектуально-психологической устойчивости защищается от «белых ворон» путем вывода их за пределы своей ценностной иерархии, то историческая наука старается этого эффекта духовной жизни просто не замечать. Для такой «страусиной» позиции есть весомая причина: практическая научная «нечитаемость» внеисторических явлений.
Научными методами, при помощи источников можно восстановить подлинный каркас внешних событий биографии «белой вороны». Можно шаг за шагом терпеливо распутывать плотный кокон общественных предубеждений, стереотипов и слухов, окружающих имя «чудака» или «пророка». Можно даже попытаться восстановить ценностную иерархию его духовного мира. Но в этом случае исследователь оказывается в положении Адама и Евы, вынужденных придумывать названия для заново открываемого мира по принципу «это так выглядит». Образно-чувственный внутренний мир «белой вороны», ускользая от логического анализа, сводит эти усилия почти на нет.
А уж снять сатирическую маску, прилипчивую насмешку, прозвище с «белой вороны» науке и вовсе не под силу. Маска, как короста, отпадает сама собой, только тогда, когда прежнее «чудачество», непохожесть станут общественной нормой, когда странность группы превратится в классику, а картины «хулиганствующих» К. Малевича и М. Шагала станут дорогими «лотами» на престижных аукционах. Но это уже не имеет отношения к науке, эти процессы целиком относятся к области истории массового сознания. Сделать бывших «белых ворон» кумирами новых поколений научными методами невозможно.
Но еще более недоступны для научных методов те «белые вороны», которые не имеют шансов стать «пророками», а просто прожили жизнь по внутренней мотивации, и согласии и гармонии с самими собой. Их жизнь прекрасна сама по себе, но она -внеисторична, почти не отражена в исторических текстах и редко интересует исследователей истории. Эти люди умели слушать и понимать не «дух эпохи», а собственную душу и жить в согласии с ней. У людей этого типа их слова, поступки, события жизни — единый и собственный исторический текст и только в таком единстве он может быть научно доступен.
С точки зрения включения таких «неисторических» явлений в историческое знание возможен нетрадиционный шаг: отказ от принципа историзма и привязка к вечному. общечеловеческому — через чувственный мир культуры. Понять и оценить этих людей в категориях исторического «развития» нельзя — они жили не для «эпохи», были нейтральны к историческим тенденциям. Реконструкция уникальных, единичных. исторически безразличных судеб всего лишь помогает сохранять общечеловеческую вечную мотивацию индивидуального бытия, что составляет один из мощных истоков культурного движения. Это момент соединения «личностного» и «роевого» начал на вечном, внеисторическом уровне. Сам факт существования «внеисторических» личностей как в прошлом, так и в настоящем может подтвердить только одно: самобытность «белых ворон» — это духовная гарантия присутствия личностного начала в коллективной истории.
Чаадаев появился потому, что Радищев не мог выдержать нового унижения. Лиха чев стал возможен потому, что полтора века назад устоял Чаадаев. Это — вне истории, но внутри человеческой природы. Эффект «белой вороны» -движущий механизм формирования личности в национальном «рое». Появление личности вводит нацию в русло цивилизованных наций, способных к самостоятельному развитию. А «личность. сознающая сама по себе свое бесконечное, безусловное достоинство, есть необходимое условие всякого духовного развития народа» [8, стлб. 18].
Только искусство, умеющее размышлять чувственными образами, может балансировать на этой зыбкой грани типичного и единичного, соотношения могучего «духа времени» истории и хрупкой единственности неукротимого человеческого духа. Культурная история может обрести более основательное значение, нежели только изучение результатов творческой деятельности, расширяя свое поле за счет исследования самого человека-творца.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
L Герцен А.И. Концы и начала. Письмо первое // Интеллигенция. Власть. Народ: Антология. М„ 1993.
2. Шпет Г.Г. Эстетические фрагменты. Вып. 1. Пб… 1922. С. 34.
3. Леонтьев К.Н. Средний европеец как идеал //Леошпьен К.Н. Избранное. М., 1993.
4. Плеханов Г.В. Избранные философские произведения. Т. II. М., 1958.
5. Бессмертный ЮЛ. Что за «казус»? // Казус 1996: Индивидуальное и уникальное в истории. М., 1997.
6. Достоевский Ф.М. Записки из подполья //Достоевский Ф.М. Собр. соч. В 12 т. Т. 2. М., 1982. С. 426.
7. Уваров П.Ю. Два брата-адвоката // Казус 1996: Индивидуальное и уникальное в истории. М., 1997. С. 222.
8. Кавелин К.Д. Собр. соч. В 4 т. Т. I. СПб., 1887-1900.
9. Онсянико-Куликовский Д.Н. История русской интеллигенции. Итоги русской художественной литературы