Анна Шмаина-ВеликановаО новых мученикахПредлагаемое вашему вниманию сообщение несколько отклоняется от основной темы конференции. Оно не содержит никаких исторических фактов и представляет собой тезисное выражение нескольких богословских догадок и предположений, которые все могут оспариваться. Большинство этих тезисов сложилось во время плодотворных бесед с Ильей Васиным и во многом является общим результатом. Каждый тезис терпеливо выслушала Ольга Александровна Седакова, и ею сделано неисчислимое количество ценных замечаний.Часть 1. Неизвестный мученик Миллионы убитых задешево Протоптали тропу в пустоте. "Стихи о неизвестном солдате"Строки Мандельштама, поставленные эпиграфом, не просто очерчивают тему моего доклада; в каком-то смысле они ее исчерпывают, поскольку моя задача состоит в том, чтобы попытаться осмыслить, может быть, неразрешимую и, на мой взгляд, очень важную проблему церковного бытия нашего столетия: существование неизвестного мученика. В этой аудитории представляется совершенно излишним рассказывать о том, кто такой христианский мученик, или вспоминать историю мученичества от апостола Стефана до новогреческих мучеников. Поэтому, мне кажется, не нуждается в подробных доказательствах утверждение, что мученики "классического типа", такие, как священномученик митрополит Вениамин Санкт-Петербургский, то есть святые, известные своей праведной жизнью и правильной православной верой, добровольно исповедавшие эту веру перед гонителями, претерпевшие неправый суд и мученическую кончину в присутствии свидетелей, короче говоря, несомненные и верные свидетели Господа Иисуса Христа, составляют среди убитых безбожной властью в XX веке невинных людей незначительное меньшинство. Разумеется, в XX веке и этого меньшинства хватает на великий сонм мучеников. И Церковь в деле прославления новомучеников вполне может сосредоточиться исключительно на том, чтобы находить свидетельства о все новых священномучениках, об обстоятельствах их подвига, о чудесном открытии их мощей и исцелениях, совершающихся на этих мощах. Это необходимое, правильное и святое дело. Но проблема большинства так не решится. Откроем наугад для примера страницу Бутовского мартиролога. Даже если нам посчастливилось найти на ней кого-то известного нам и подходящего под классическое понятие мученика, что делать с остальными? Неужели их объединяет только алфавит? Мне кажется, что решить проблему большинства можно либо, забыв обо всех бесчисленных людях, именитых и безымянных, кто был замучен и брошен в безвестную могилу при неведомых и навсегда остающихся для нас тайной обстоятельствах, либо попытавшись ответить на вопросы: кто они, эти невинно убиенные? Каков их церковный статус и роль в истории XX века? Прежде всего, подчеркну, что я хотела бы исключить из дальнейшего рассмотрения сразу две группы людей. Об одной только что было сказано: мученики, подобные первохристианским. Другую, находящуюся на противоположном полюсе группу, обозначим как нераскаянных палачей. Я разумею под ними всех тех, о ком известно, что пока их самих не захватил маховик террора, они добровольно служили злу, и нет никаких сведений об их раскаянии в содеянном, хотя бы в тюрьме или перед казнью. Я не знаю, что сказать об этих людях, и оставляю этот вопрос в стороне. Все прочие были самыми разными людьми, но их объединяет то, что они не совершали тех преступлений, в которых их обвиняли. Если в редких случаях они все же были убиты за то, что сделали, то были не преступления, а добрые дела. Например, в советских концлагерях во время второй мировой войны полагался расстрел (в лучшем случае - 10 лет нового срока) за то, что человек пронес тайно в зону с работы, скажем, в сапоге, немного зерна или овощей и спас товарища от голодной смерти. Этот пример я привожу из собственного опыта (так получила новый срок тетка моего отца). Людей, действительно виновных пред этой властью, боровшихся с ней с оружием в руках, начиная с двадцатых годов, практически не бывало. Мне кажется, важно понять, как в данном случае работает механическое мышление тоталитаризма. Солженицын отчетливо показывает это на примере "пленников", то есть вернувшихся на родину русских военнопленных времен Второй мировой войны. Почти все они были осуждены за "измену Родине", и понятно, насколько абсурдным было это обвинение. Но их посадили не потому что они изменили Родине, а чтобы они не рассказывали в России о том, как живет свободный мир, чтобы не вернулись в колхозное рабство прошедшие войну обозленные мужики, чтобы не награждать и не платить пенсий и проч. Короче говоря, схема тоталитаризма такова: он избавляется от людей не по какой-нибудь причине, но чтобы их не было. Конкретная подоплека может меняться, да и не так она важна для нас (к тому же ее не всегда можно установить. Например, понятно, что невозможно спрашивать "за что нацисты убивали евреев?" Миллион младенцев не убивают "за" что-то. Но хотя спрашивать "зачем нацисты убивали евреев?" нужно и на эту тему написано множество книг, ясного ответа у нас до сих пор нет). В этом заключается коренное отличие невинно убиенных XX века от раннехристианских мучеников. Если человек обвиняется в чем-то, что он сделал, он может, например, отречься или обещать, что больше не будет, то есть у него есть выбор. Но если его хотят убить, чтобы не было больше, скажем, монахов или неполноценных детей, или цыган, или крестьян, он ничего не может с этим сделать, у него нет выбора. Соответственно, эта тоталитарная механика изменила все поведение невинных страдальцев. Раннехристианские мученики добровольно исповедовали Христа, зачастую совершая при этом с точки зрения Римской власти государственное преступление: отказ принести жертву или отказ от службы в армии, и за эту вину или за само исповедание бывали казнены. Невинно убиенные XX века это люди, о которых кто-то решил, что их не должно быть. Миллионы лишних людей. Кто они, эти лишние миллионы? По моему глубокому убеждению, они - жертвы. Два! значения этого русского слова составляют цельное утверждение: жертва насилия (victime), это / искупительная жертва (sacrifice) приносимая невинным страдальцем за весь мир. И как I искупительная жертва, каждый из них, всякий невинный страдалец причастен жертве Христа. | Все эти безымянные толпы - чистая жертва, святые мученики.^ Часть 2. Обыкновенный мученик К святым своим, убитым, как собаки, Зарытым так, чтоб больше не найти, Безропотно, как звезды в зодиаке, Пойдем и мы по общему пути Ольга Седакова.Почему же святы эти несчастные жертвы? Что может вдохновить в горах трупов? Какой пример подают нам безмолвные стада обреченных, идущие, как овцы на убой? Древнее мученичество было литургическим. "Я пшеница Божия, - писал Игнатий Богоносец, - пусть измелют меня зубы зверей, чтобы я стал чистым хлебом Христовым". Новое мученичество тоже литургично. Древние латинские служебники не случайно называют "чистой жертвой" — Исаака, первого и главного мученика в иудеохристианской традиции. Акеда (связывание) Исаака - это бескровная и кровавая жертва, прообраз Евхаристии. И новые мучники XX века следуют за безмолвным и уподобленным агнцу Исааком, не имевшим ни выбора, ни особого исповедания веры. Они становятся пищей мира, жертвой, дающей ему прощение, и прощение позволяет миру существовать дальше. В иудейской традиции, накопившей огромный опыт мученичества, не один раз встречается такой сюжет: мучение невинного страдальца (например, мудреца, казнимого за веру) настолько нестерпимо, злодеяния мучителей (например, римских властей) настолько ужасны, что чаша долготерпения Господа переполняется и Он решает все разрушить. Бог как бы ставит мученику условие или задает ему вопрос: "Продолжать ли?" Тот, кто страдает, тот и должен решать: хочет ли он, чтобы мир существовал вместе с мучителями или больше не может терпеть? - "Если рабби Ишмаэль крикнет в третий раз, говорит Всевышний в одном древнем предании, Я истреблю этот мир и верну его в воды, из коих он сотворен". Но рабби Ишмаэль не крикнул третий раз, он умер молча. Итак, именно невинному страдальцу Бог предлагает решить судьбу мира, и тот решает благословить его, а не проклясть. Это желание мученика быть жертвой, то есть благословением для мира, его, если позволено так сказать, Евхаристией, обеспечивает, по моему глубокому убеждению, дальнейшее существование мира. "Да будет смерть моя благословением ваших путей" - молился другой древний еврейский праведник. Мне кажется, мир XX века, мир полного насилия, абстрактного, абсолютного, химически чистого зла (примерно так описывает Пастернак коллективизацию и Пауль Целан - нацистский лагерь) не имеет права сам пожелать себе жить. Не только мы не смеем, как говорил еще Иван Карамазов, простить генерала, который затравил ребенка собаками, но мы сами не можем простить себя за то, что мы живы, простить дереву, что оно - после этого - растет, реке - что она течет. Примерно об этом, по-видимому, говорит известное изречение о стихах после Освенцима. Вместо стихов здесь можно подставить все что угодно: после Освенцима нельзя есть кашу, нельзя молиться Богу, нельзя родить детей, нельзя ходить босиком по берегу - все будет верно. Но неужели вся неведомая нам, сложная, прекрасная жизнь тех, от кого не осталось ни имен, ни фотографий, вся их молчащая и не сопротивляющаяся смерть завещает нам только одно: коллективное самоубийство? Если мы задумаемся над тем, что хотели сказать те, кто ничего не сказал, что до сих пор говорят нам бесчисленные тени мертвецов, мне кажется, мы услышим их молитву о продолжении нашего бытия, молитву, которую Господь исполнил. Говорить о богословии жертвы, мне кажется, можно в этой ситуации только одним способом: пытаться расслышать голоса самих жертв. Жертвы, о которых мы говорим, были безымянны и, следовательно, безмолвны, но за них говорит поэзия, по своей природе способная говорить о том, о чем иначе нельзя догадаться и нельзя рассказать. Она, как ни странно, говорит о том, что "язык — наперекор всему — уцелел", о том, что «беззвучная проказа сходит с нёба и на язык ложится свет, свет». О лагере смерти она говорит как о месте, "где прах в свет превращается". Итак, "голос выжившего", как определяет голос Делана критик Жан Старобинский, передает нам как завещание жертв все-таки жизнь, возможность жизни. Более того, поведение жертв, если вникнуть в него при свете неясных слов выживших и погибших, приоткрывает нам, как мне кажется, "тайну домостроительства нашего спасения", то есть тайну благодати. Каким образом жертва содействует непогибели мира? Тем именно, что она жертва, что она не дает сдачи. Качание вечного маятника возмездия, соответствие наказания преступлению давным-давно привели бы к тепловой смерти, но благодать нарушает этот механизм. Она, по слову Симоны Вейль, неподвластна закону тяготения: "Кто взял меч, погибнет от меча, а кто не взял меч или выпустил его из рук, погибнет на кресте". История осуществилась в Том, Кто умер на кресте, и все причастные Его смерти, причастны и Его способности даровать жизнь, искупление. Невинное страдание J нарушает "тайное равновесие ночи", сказала Нелли Закс. Кровь Авеля вопиет к небу, и небо отвечает. Мне кажется, что именно об этом говорит одно известное место из книги Экклезиаст (3:15): "Что было и теперь есть, и что будет, то уже было; и Бог воззовет прошедшее". В подлиннике стоит слово "нирдаф", буквально: "преследуемый"; и можно понять смысл этого стиха (и в какой-то мере всей книги; в таком случае ее тональность гораздо ближе к тональности книги Иова) примерно так: что было и теперь есть, и что будет, то уже было; но гонимого призовет Бог. То есть, все безнадежно в этом мире, но невинного страдальца Бог все-таки услышит. Невинная жертва освобождает новую благодать, чистую энергию любви, и этой энергией движется следующий шаг истории, жизни мира.^ Часть 3. Прославление безымянного мученика Душа моя, печальница О всех в кругу моем, Ты стала усыпальницей Замученных живьем. Б.П. Но для нас, ныне здравствующих, богословие мученичества возможно прежде всего как прикладное. Оно должно помочь разрешить задачу: как жить в мире, подаренном нам жертвами? Если мы согласимся с тем, что все жертвы безбожной власти - святые мученики, забрезжит какой-то ответ: жить, прославляя их, жить благодарностью. Тут же возникает новая, еще более прикладная богословская задача: как нам их прославить, то есть как не забыть? У этой задачи, по-видимому, два аспекта, догматический и литургический.Догматическая новизна новых мучеников в сравнении с первохристианскими мучениками заключается, по-моему, в том, что новые мученики свидетельствуют другую истину или, точнее, другую сторону той же истины о Богочеловечестве Иисуса Христа. Древний мученик был свидетелем Воскресения, свидетелем Божественной природы Христа. Его мученичество было свободным исповеданием Иисуса Христа Господом ценой своей жизни. Для того, чтобы свидетельствовать вещь неочевидную, новую — Воскресение Христа — необходимо было и словесное исповедание, и триумфальное подтверждение мощей и посмертных чудес. Новый мученик - свидетель Голгофы - свидетельствует человеческую природу Христа. Ведь святые XX века отвечают не тем, кто отрицает Божественность Христа. Они отвечают тем, кто отрицает Человека. Но человечество Человека наглядно, и оно есть старая истина. Чтобы его свидетельствовать, не нужно свободной речи, правильной веры, мощей и посмертных чудес. Свидетельство человечества Христа - это просто гибель невинного человека. Соответственно, к прославлению новых мучеников должны быть применены другие критерии. Для мучеников Голгофы так же не важна конфессиональная принадлежность, как не имеет значения расовая или классовая. Мученики XX века — это те самые Паскалевские свидетели, которые дали себя зарезать, но засвидетельствовали они самую первую и простую вещь на свете: святость тварного человека, или — кто убивает брата, тот убивает Христа, Брата всех. В создании догматических форм их почитания может помочь, во-первых, опыт почитания Вифлеемских младенцев, во-вторых, "богословское новшество Древней Руси", по слову Федотова - почитание страстотерпцев Бориса, Глеба и Игоря, и, наконец, духовный опыт иудаизма - почитание безымянных жертв; целых общин, отдавших жизнь за освящение Божьего Имени, и в XX веке - всех шести миллионов, начисто лишенных выбора, речи и могил. Таким образом, на мой взгляд, можно выразить богословское предположение о том, что святой XX века - это живой человек, которого власти не удалось расчеловечить, и она его насмерть замучила. Безбожная власть хочет развоплотить этот мир, а страдалец выражает предельную воплощенность - терзаемую плоть; поэтому святой и человек в данном понимании - одно.Литургическую задачу прославления новых мучеников пока что разрешает, по-моему, только светская поэзия второй половины XX века. Собственно церковной работе: сочинению служб, изменению в церковной практике и педагогике, указывает путь поэзия заката строфического мира, поэзия похвалы и защиты жизни. Искусство, по слову Ольги Седаковой о Борисе Пастернаке, "говорящее не о Смерти, о Суде и Ином мире, но о творении, исцелении и жизни". Новое христианское искусство - это искусство прославления новых жертв. И я позволю себе еще раз повторить эти два имени: Борис Пастернак и Ольга Седакова. Заканчивая это сообщение, мне хочется попытаться ответить на вопрос: какой образ, почти зрительный, какая икона мысленно возникает перед нами, когда мы задумываемся о почитании новых мучеников? Проще всего было бы ответить: младенец (дети раскулаченных, дети переселенных народов, дети в лагерях, в противотанковых рвах, в газовых печах). Но это страдание невообразимо и неизобразимо. Я решаюсь поэтому предложить другой, конкретный образ и пример: мать Мария Скобцова. Как говорила Марина Цветаева, "поэт — это просто утысячеренный человек", и мать Мария, мне кажется, может быть таким примером. Ее жизнь по каноническим меркам была "человеческой, слишком человеческой". Она не совершала подвигов постничества и безмолвия, не удалилась в пустыню, не умертвила свою душевность даже в такой мере, что продолжала после пострига писать и печатать стихи. Но ее душа (то есть конкретная способность сострадания и любви к людям, свойственная ей, в общем, как обычной доброй матери семейства) расширилась, чудесно вмещая каждого человека, до размеров абсолютного самопожертвования. И не случайно, я думаю, мы не располагаем достоверными сведениями о ее конце. Заместила ли она добровольно другую жертву или просто погибла "с гурьбой и гуртом", она в любом случае явила миру, что в жертве, беспомощном человеке, замученном безбожной властью, живет Человек Иисус Христос.