А. ЖуркинаСмертная казнь: Лев Толстой и современностьСчастья в жизни нет, есть только зарницы его – цените их, живите ими1. Лев ТолстойЕще 100 лет назад в России применялась смертная казнь. Защитники государственной политики говорили, что это единственное средство для успокоения народа и погашения революции. Но прогрессивно мыслящие люди того времени не могли равнодушно наблюдать за происходящим насилием в стране. Они справедливо полагали, что нельзя молчать, так как молчание, безразличие – равно соучастию в преступлении. Особенное негодование Толстого–публициста вызывал привычный довод правительства, будто репрессии совершаются «во имя народа» и для его «блага»2. Льву Толстому было свойственно сознание своей ответственности как художника перед историей. Он с негодованием отвергал представление об искусстве как забаве и видел в нем «одно из условий человеческой жизни». Толстой писал, что искусство – «великое дело и нельзя его делать, шутя, – один человек сознательно известными внешними знаками передает испытываемые им чувства, а другие люди заряжаются этими чувствами и переживают их»3. Активная публицистическая деятельность Толстого в последний период творчества - воззвания, статьи, открытые пиьма - вызывала большой резонанс в обществе. Но именно к этому художник и стремился, понимая, что только словом, прочувствованным воззванием, велика возможность привлечь внимание как можно большего числа людей к проблеме смертной казни и насилия. Никогда еще ни один писатель не разговаривал с властью так открыто, дерзко, непримиримо, как это мог делать Лев Толстой. Он с полной убежденностью писал в октябре 1905 года своему другу критику В. Стасову: «Я во всей этой революции состою в звании, добро и самовольно принятом на себя, адвоката 100–миллионного земледельческого народа»4.В 1906 году в Петербурге в издании «Свободное слово» вышло «Обращение к русским людям. К правительству, революционерам и народу». В одном из своих самых сильных публицистических произведений Толстой снова поднимает тему ненасилия. Обращаясь к правительству, призывает его, пока не поздно, отречься от излюбленных методов насилия и поставить перед народом идеалы справедливости, добра и истины: «Спасение ваше не в пулеметах, пушках и казнях, а в том, чтобы признать свой грех перед народом и постараться искупить его, чем-нибудь загладить его, пока вы еще во власти»5. В 1907 году в России вышел сборник «Против смертной казни», осуждающий царскую политику репрессий и смертную казнь в годы первой русской революции, где Л.Толстой совместно с В. Соловьевым, Н. Бердяевым, С. Булгаковым, П. Кропоткиным, В. Немировичем–Данченко, А. Франсом, Г. Брандесом, Э. Карпентером и др. писателями, учеными, философами, юристами и общественными деятелями, выступил против смертной казни. Во вступлении подчеркивалось, что целью сборника является «агитация против смертной казни». Доказывалась мысль, что смертная казнь по своему психологическому ужасу несоизмерима с большинством преступлений, и поэтому она никогда не является справедливым возмездием, наказанием6. Был приведен полный, точный и поименный список казненных в России в течение восемьдесят одного года (между восстанием декабристов и 1906 гг.). За этот период было казнено 2445 человек, то есть совершалось тридцать казней в год. В художественном творчестве и публицистике Толстого нашло отражение его неприятие революции, революционных методов борьбы. Это отрицательное отношение писателя к активной революционной деятельности со всей отчетливостью выявилось в вошедшей в этот сборник статье «Божеское и человеческое» (1903–1906). Толстой осуждал и царскую политику репрессий, и смертную казнь в годы первой русской революции. Писатель высказал не только отрицание, но и непонимание революции. Утверждение «божеского», доброго, евангельского, «человеческого» и отрицание злого, революционного – вот чем отвечал Толстой в своем рассказе на разгорающуюся революцию. Сюжет о юноше–революционере, познавшем и принявшем в тюремном заключении мудрость Евангелия и бесстрашно встретившем смерть, давно волновал Толстого. Историю нравственного перерождения революционера, оказавшегося в заключении, Толстой пытался представить как доказательство правильности своей идеи отказа от активной борьбы во имя нравственного самоусовершенствования. В рассказе писатель отчетливо показал насколько люди равнодушны, эгоистичны, жестоки по отношению к себе подобным. Вот генерал–губернатор, в числе прочих бумаг для подписания обнаружил приговор кандидату Новороссийского университета Анатолию Светлогубу, который «за участие в революционной деятельности, имеющей целью ниспровержение, в более близком или далеком будущем, существующего правительства, приговаривается к лишению всех прав и к смертной казни через повешение». Генерал, хотя и остановился на некоторое время, нахмурился, но... подписал и эту. «Вдруг ему вспомнился его разговор со своим помощником о деле Светлогуба. Генерал полагал, что найденный у Светлогуба динамит еще не доказывает его преступного намерения. Помощник его настаивал на том, что, кроме динамита, было много улик, доказывающих то, что Светлогуб был главой шайки. И, вспомнив это, генерал задумался, неровно забилось сердце. Можно еще воротить правителя дел и если не отменить, то отложить приговор. Воротить? Не воротить? Через час труп был снят с виселицы и отвезен на неосвященное кладбище»7. Сюжетная ситуация казни Светлогуба – толстовский вариант изображения распятия. Сцена казни переплетается с событиями, описанными в Евангелиях (в основном от Матфея и Луки). Толстой демонстрирует торжество духа Светлогуба над плотью, процесс духовного изменения во внешнем облике, фиксирует переход от жизни к небытию. Свое понимание революционеров, их идеологии и отношения к народу, Толстой выразил через руководителя революционеров Романа. Народ, по мнению Романа, грубая толпа, «быдло»: «… и с народом, стоящим на той степени развития, на которой он стоит теперь, ничего сделать нельзя нужно подготавливать армию рабочих, содействовать переходу крестьян в фабричных и пропагандировать социализм среди рабочих»8. В написанном в то же время романе «Воскресение» есть глава «Смертная казнь», не раз выбрасывавшаяся из текста цензурой. Это «рассказ Кириллова» про поляка Лозинского и юношу–еврея Розовского, которые попались на польской прокламации и судились за попытку освободиться от конвоя (при этом никто не пострадал), когда их вели на железную дорогу. Судом были приговорены к смертной казни и повешены. «Смертные казни в наше время хороши тем, что явно показывают то, что правители дурные, заблудшие люди, и что поэтому повиноваться им так же вредно и стыдно, как повиноваться атаману разбойничьей шайки»9. Жизнь, целиком подчиненную влиянию среды, он называл «сном». Люди не должны быть равнодушными к остальным членам общества. Видя, что человек из-за недостатка образования, по незнанию, заблуждается, хочет совершить аморальный поступок – почему бы не помочь ему, не объяснить, не поддержать? Нужно не казнить и не ссылать, а уничтожать те условия, в которых зарождаются люди, в последствии преступающие закон. Но тем, кто находится у власти, выгодно иметь подле себя малограмотное население с дурными привычками – так никто не будет мешать манипулированию и достижению своих корыстных целей. «Заставлять силой людей перестать делать худое, все равно, что запрудить реку и радоваться, что река на время мелеет»10, – писал Толстой. Но может верхушка власти и не хочет, чтобы люди перестали делать «худое». Главное для них – держать в страхе и подчинении. В дневнике Льва Толстого есть следующие записи по совершенным смертным казням: «…с января по 7 июня 1907 года правительство перевешало 2000 человек – столько, сколько было казнено во Французской революции»11. А с 1907 по 1909 годы было осуждено по политическим делам более 25 тысяч человек, пяти тысячам из них были вынесены смертные приговоры. Только в 1908 году число смертных казней в России в 21 раз превысило их общее количество во всех европейских странах12. Как протест против ареста ответственного редактора издательства «Обновление» Фельтона за напечатание статьи Толстого «Не убий», писателем было начато сочинение «Не убий никого». Но впоследствии превратилось в рассуждение о безусловности заповеди «Не убий». Правительства христианских народов с помощью церковников обучали народы тому, что закон «не убий» не значит того, что люди не должны убивать себе подобных, но что есть случаи, когда не только можно, но нужно убивать людей; и народы верили правительствам и содействовали убийствам тех, кого правительство предназначало к убийству. «Когда же пришло время и вера в непогрешимость правительств нарушилась, народы стали по отношению к людям, составляющим правительства, поступать точно так же, как поступали правительства по отношению людей, смерть которых представлялась им желательной, только с той разницей, что правительства считали, что убивать можно на войне и после известных совещаний, которые называются судами; народы же решили, что можно убивать во время революций и после совещаний известных людей, называющих себя революционными комитетами»13. Толстой замечает, что удивительней всего то, что, поступая так, обе стороны вполне уверены, что не нарушают ни нравственного, ни религиозного закона. «А, опять старая песня непротивления!» – слышу я самоуверенные презрительные голоса. Но что же делать человеку, который видит, что толпа, давя и губя друг друга, валит и напирает на неразрушимую дверь, надеясь отворить ее наружу, когда он знает, что дверь отворяется только внутрь»14. В 1907 году Л. Толстой образовал школу из крестьянских детей от десяти до тринадцати лет. В качестве нравственного руководства в жизни Лев Толстой хотел им передать учение Христа, составленное из четырех Евангелий и рассказанное своими словами так, чтобы было понятно и имело влияние на их жизнь. Детям хотя бы с этого возраста нужно было объяснить, дать понять, что нельзя завидовать, нельзя желать чужой смерти, нельзя поддаваться стадному чувству, а следует руководствоваться собственным разумом, не сбрасывать с себя ответственность за собственные поступки. По просьбе М.А. Шмидт15 Толстой написал в июне 1908 года детское Евангелие «Учение Христа», которое впервые было опубликовано в издании «Посредник». Писатель указал еще в «Письме к фельдфебелю» в 1899 году, что человека с детства подготавливают к системе обманов – необходимости убивать, обманывать, терпеть насилие. Этим Евангелием для детей Толстой хотел исправить положение – пусть не всем людям и детям будет доступно это издание – по причине цензуры, невозможности или неумению прочесть, но кому–то оно принесет пользу, станет пособием для начала нравственной жизни, даст возможность родиться заново, начать другу, чистую жизнь. В год своего юбилея – 80-летия – в 1908 году Толстой продолжил работу над темой смертной казни. Он ежедневно внимательно просматривал все получаемые им 11 газет. В январском номере журнала «Вестник Европы» была опубликована заметка о том, что только за 11 месяцев 1908 года был вынесен 1691 смертный приговор, из них было приведено в исполнение – 663. Лев Толстой считал, что для правдивости изображения внутреннего мира героев, художник слова должен изучать мельчайшие проявления собственной душевной жизни. «Главная цель искусства, если только есть искусство и есть у него цель – та, чтобы проявить, высказать правду о душе человека, высказать такие тайны, которые нельзя высказать простым словом. От этого и искусство»16. Для того чтобы верно, в соответствии с жизненной правдой изобразить людские переживания, необходимо изучить собственные. Толстой применил этот способ, не уставая в течение всей жизни наблюдать за движениями своей души и фиксировать их в своих дневниках. Уже Чернышевский с необыкновенной проницательностью отметил огромную роль авторского самонаблюдения в психологическом анализе Толстого. «Кто не изучил человека в самом себе, – писал он в статье о Толстом, – никогда не достигнет глубокого знания людей»17. Под 10 марта 1908 года писатель занес в свой Дневник: «Читаю газету «Русь». Ужасаюсь на казни». 27 марта того же года в беседе с монахиней, приехавшей в Ясную Поляну, Толстой с болью говорил: «Каждый день десять казней!.. И это все сделала церковь!.. А Христос велел не противиться злу!..». Монахиня защищала церковь и доказывала, что «зверские преступления» революционеров нельзя оставлять безнаказанными. В ответ на это Толстой уже не говорил, а кричал обессилевшим голосом: «Ну, так, так и сказать, что Христос говорил глупости, а мы умнее его. Это ужасно!».Секретарь Толстого Николай Гусев, записавший эту сцену, заметил, что он «никогда еще не видел Льва Николаевича таким взволнованным»18.Особенно сильно потрясло писателя сообщение о повешении двадцати крестьян в Херсоне (в газетах появились потом опровержения, что вместо 20 были казнены 12 человек) за разбойное нападение на усадьбу землевладельца в Елисаведградском уезде, которое он прочел 10 мая в газете «Русские ведомости» (1908, № 107 от 9 мая). Толстой продиктовал в фонограф: «Нет, это невозможно! Нельзя так жить!.. Нельзя так жить»… Нельзя и нельзя. Каждый день столько смертных приговоров, столько казней. Нынче 5, завтра 7, нынче 20 мужиков повешено, двадцать смертей. А в Думе продолжаются разговоры о Финляндии, о приезде королей, и всем кажется, что это так и должно быть…»19. Возмущенный бесчисленными казнями, ссылками, порабощением народа, Толстой записал в Дневнике: «Казненных пропасть, и убийства. Да, это не звери. Назвать зверями – клевета на зверей, а много хуже. Чувствую потребность что–то сделать. Неудержимое требование, а не знаю еще, что. Вот когда от души говорю: помоги, Господи! Хочу, ничего не хочу для себя. Готов на страдания, на унижения, только бы знать сам с собой, что делаю то, что должно»20. Совершающиеся ежедневно в большом количестве смертные казни давно уже заставляли Толстого мучительно страдать. Он писал о безумии производимой правительством кровавой расправы с побежденными врагами. Напечатанное в газетах известие особенно больно поразило Толстого, как самое жесткое и наглое, какое только можно себе представить, проявление того порабощения и надругательства над лучшим сословием русского народа – крестьянством, которое, не переставая, производится меньшинством праздных и развращенных людей. Под гнетущим впечатлением этого известия Лев Толстой начал писать свою статью «О казнях». С первого же дня то безнадежное, подавленное состояние, в котором он находился до этого, сменилось бодрым, уверенным.Чтобы написать эту статью, писатель тщательно собирал материал через компетентных лиц, так что приводимые им в статье факты взяты из действительной жизни. В первом письме к известному общественному деятелю, юристу, профессору Московского университета Николаю Васильевичу Давыдову Лев Толстой писал: «1908 г. Апреля 9. Ясная Поляна.Милый Николай Васильевич.Очень вам благодарен за вашу деятельность в вашем комитете. Вы, очевидно, так хорошо сказали, и все так хорошо устроилось, именно так, как я мог этого желать.21Очень благодарю вас. У меня к вам просьба; если вам скучно исполнять ее, не делайте, а если исполните, буду очень благодарен»... И далее важные для нас строки. Толстой просит: «Мне нужно знать подробности о смертной казни, о суде, приговорах и всей процедуре; если вы можете мне доставить их самые подробные, то очень обяжете меня. Вопросы мои такие: кем возбуждается дело, как ведется, кем утверждается, как, где, кем совершается: как устраивается виселица, как одет палач, кто присутствует при этом... не могу сказать всех вопросов, но чем больше будет подробностей, тем мне это нужнее»22. В следующем письме он поблагодарил за помощь: «Очень, очень благодарен вам, милый Николай Васильевич, за полученные мною нынче через П.И. Бирюкова23 две записки о смертной казни».И вновь просит о содействии ему в работе: «Вы обещаете мне протоколы. Буду также благодарен, если это не утруждает вас. Записки очень интересны и важны. Желал бы суметь воспользоваться ими. Простите, что утруждаю вас. Очень вам благодарен. И как бы желал суметь, благодаря вашей помощи, хоть в сотой доле выразить и вызвать в людях ужас и негодование, которые я испытывал, читая вашу записку». Статью «Не могу молчать» Л.Н. Толстой писал больше месяца – с 13 мая по 15 июня 1908 года. В течение этого времени он работал с документами, письмами. Старался дать полную характеристику времени и событий, описать массовость казней, показать последствия, осмыслить существовавшую проблему. Художник дает полную свободу негодованию, рассчитывая немедленно вызвать общественный резонанс. Он постоянно в письмах к Черткову спрашивает, удалось ли напечатать статью в России, ему также важно знать – в каком именно издании. Сила статьи заключается в том, что рассуждения и утверждения, религиозные доводы имеют мощный обличительный подтекст против насилия. Вместе с тем она поражает силой мысли и чувства. «Не могу молчать» как бы вобрала в себя всю десятилетиями накопленную непримиримость Толстого ко лжи и корысти правительства, всю страсть его души, весь жар его сердца. Лев Толстой писал о массовых казнях в России во времена премьер–министра П.А. Столыпина: «Ужаснее же всего в этом то, что все эти бесчеловечные насилия и убийства, кроме того прямого зла, которое они причиняют жертвам насилий и их семьям, причиняют еще большее, величайшее зло всему народу, разнося быстро распространяющееся, как пожар по сухой соломе, развращение всех сословий русского народа. Распространяется же это развращение особенно быстро среди простого, рабочего народа потому, что все эти преступления, превышающие в сотни раз все то, что делалось и делается простыми ворами и разбойниками и всеми революционерами вместе, совершаются под видом чего–то нужного, хорошего, необходимого, не только оправдываемого, но поддерживаемого разными, нераздельными в понятиях народа с справедливостью и даже святостью учреждениями: сенат, синод, дума, церковь, царь. И распространяется это развращение с необычайной быстротой. Еще недавно, в 80–х годах, был только один палач во всей России».И Толстой замечает: «Помню, тогда Соловьев Владимир с радостью рассказывал мне, как не могли по всей России найти другого палача, и одного возили с места на место. Теперь не то»24. Профессия палача стала популярной, народ извратился, потерял всякую нравственность, он просто привык к убийствам. В качестве примера Толстой приводит торговца–лавочника, у которого дела расстроились, и он предложил свои услуги в качестве палача. Получал по 100 рублей с повешенного, довольно быстро поправил свое материальное положение и вернулся к прежнему ремеслу – торговле. Статья Льва Толстого «Не могу молчать» стала манифестом русской публицистики. Это выдающийся документ русской общественной мысли начала XX века. В истории мировой публицистики она занимает достойное место наряду со статьями Э. Золя, Р. Роллана, В. Гюго. Мысли чувства Толстого выражены предельно лаконично и образно: «Так жить нельзя. Я, по крайней мере, так жить не могу и не буду!».Писатель вновь разоблачал те «глупые и жестокие» приемы, которые правительство применяло в борьбе со своими идейными противниками. Он открыто на весь мир заговорил о государственной политике в России. «Трагизм положения русского правительства теперь в том, – писал Толстой в этой статье, – что, несмотря на то, что оно не может не видеть, что от приложения тех глупых и жестоких средств, которыми оно пользуется, положение только ухудшается, оно не может остановиться». Ярко и убедительно показана «вся жестокость, губительность того государственного насильнического устройства» 25, та ужасающая степень нравственного упадка, до которого доведены люди, участвующие в этом. Как сам Толстой смотрел на эту статью и почему он ее написал, видно из того, что он сказал своему литературоведу Н. Гусеву: «Мне прямо хочется ее поскорее напечатать, прямо хочется свалить ее с себя. Там будь что будет, а я свое исполнил». Написание статьи было продиктовано внутренней потребностью Толстого против насилия и рабства: «Думал, что если служить людям писанием, то одно, на что я имею право и что должен делать – это обличать богатых в их неправде и открывать бедным обман, в котором их держат. За тем я и пишу это и буду всеми силами распространять то, что пишу, и в России, и вне ее, чтобы одно из двух: или кончились эти нечеловеческие дела, или уничтожилась бы моя связь с этими делами, чтобы или посадили меня в тюрьму, где бы я ясно сознавал, что не для меня уже делаются все эти ужасы, или же, что было бы лучше всего (так хорошо, что я и не смею мечтать о таком счастье), надели бы на меня, так же как и на тех двадцать или двенадцать крестьян, саван, колпак и так же столкнули бы с скамейки, чтобы я своей тяжестью затянул на своем старом горле намыленную петлю»26. Писателя-публициста возмущало, что люди способны брать на себя полномочия Бога, лишать человека жизни, хотя не они ее давали; что люди способны хладнокровно убивать себе подобных даже не в военное, а в мирное время. Что делается это не по увлечению, чувству, заглушающему ум, как это происходит в драке, на войне, в уголовных преступлениях, а по требованию ума, расчета, заглушающего чувство. Еще ужаснее то, что все эти дела, совершаемые от судьи до палача, делаются людьми, которые не хотят этого. Ничто так ярко и явно не показывает власти одних людей над другими. Если один человек может отнять у другого его труд, землю, может отнять его сына, дочь, то ничто не может остановить его отнять у другого его душу, заставить сделать то, что губит его духовное «я», лишает его духовного блага.«Двенадцать человек из тех самых людей, трудами которых мы живем, тех самых, которых мы всеми силами развращали и развращаем, начиная от яда водки и до той ужасной лжи веры, в которую мы не верим, но которую стараемся всеми силами внушить им, – двенадцать таких людей задушены веревками теми самыми людьми, которых они кормят, и одевают, и обстраивают и которые развращали и развращают их. Несколько таких же крестьян, как и те, которых будут вешать, только вооруженные и одетые в хорошие сапоги и чистые мундиры, с ружьями в руках, сопровождают приговоренных. Рядом с приговоренными, в парчовой ризе и в эпитрахили, с крестом в руке идет человек с длинными волосами говорит что–то о боге и Христе. Все это для своих братьев людей старательно устроено и придумано людьми высшего сословия, людьми учеными, просвещенными. Придумано то, чтобы делать эти дела тайно, на заре, так, чтобы никто не видал их, придумано то, чтобы ответственность за эти злодейства так бы распределялась между совершающими их людьми, чтобы каждый мог думать и сказать: не он виновник их. Придумано то, чтобы разыскивать самых развращенных и несчастных людей и, заставляя их делать дело, нами же придуманное и одобряемое, делать вид, что мы гнушаемся людьми, делающими это дело. Придумана даже такая тонкость, что приговаривают одни (военный суд), а присутствуют обязательно при казнях не военные, а гражданские. Исполняют же дело несчастные, обманутые, развращенные, презираемые, которым остается одно: как получше намылить веревки, чтобы они вернее затягивали шеи, и как бы получше напиться продаваемым этими же просвещенными, высшими людьми яда…»27. Толстой обратил внимание общества на то, что о казнях, повешениях, убийствах, бомбах теперь пишут и говорят так, как прежде говорили о погоде. А дети играют в повешение. Почти дети, гимназисты идут с готовностью убить на экспроприации, как прежде шли на охоту. Перебить крупных землевладельцев для того, чтобы завладеть их землями, представляется многим людям самым верным разрешением земельного вопроса. «Вы говорите, что совершаете все эти ужасы для того, чтобы водворить спокойствие, порядок. Вы водворяете спокойствие и порядок! Чем же вы его водворяете? Тем, что вы, представители христианской власти, руководители, наставники, одобряемые и поощряемые церковными служителями, разрушаете в людях последние остатки веры и нравственности, совершая величайшие преступления: ложь, предательство, всякого рода мучительство и – последнее самое ужасное преступление, самое противное всякому не вполне развращенному сердцу человеческому: не убийство, не одно убийство, а убийства, бесконечные убийства, которые вы думаете оправдать разными глупыми ссылками на такие–то статьи, написанные вами же в ваших глупых и лживых книгах, кощунственно называемые вами законами»28. Лев Толстой призывает не заглушать в себе свойственные всем людям разум и любовь, а опомниться и подумать, чтобы увидеть, что, поступая так, не только не излечивают болезнь, а усиливают ее, загоняя внутрь. Из письма Льва Толстого своему другу, публицисту и издателю Владимиру Черткову: «1908 г. Июня 1. Ясная Поляна.Посылаю вам, милый друг, несколько страниц, написанных мною о теперешних смертных казнях у нас.29Это так мучает меня, что я не могу быть спокоен, пока не выскажу всех тех чувств, которые во мне это вызывает. Надеюсь, что вы поможете мне поместить это, если возможно, в русских газетах или, по крайней мере, за границей.30Не пишу вам своей рукой, потому что нынче чувствую себя очень слабым, а откладывать дело, о котором пишу, не хочется. Жду вас с великим нетерпеньем и любовью. Двойную главу пятую предоставляю вам решить: выкинуть ли ее или оставить, и тогда следующие главы из V сделать VI и т.д.»31. Лев Толстой обращал внимание общественности к проблеме смертной казни не только в России, но и за ее пределами. Статья была разослана во все русские газеты и главнейшим агентам по переводу сочинений Льва Николаевича за границей. Немецкий переводчик распространил ее по всем крупным немецким газетам, и в условленный день она появилась сразу на всех языках, по всему культурному миру. В Германии ее напечатали в 200 различных изданиях. Статья вышла в Париже: «2(15),VII. Сегодня «Matin» поместила на семи столбцах статью Льва Толстого, которая одновременно появится во всех больших органах всего мира. В этой статье Толстой выступает по поводу смертной казни». В Берлине: «2(15),VII. Большинство радикальных газет поместило сегодня статью Льва Толстого под названием «Не могу молчать» против смертных казней. Газеты берутся нарасхват»32. В Берлине 25 февраля 1909 года во «Frankf. Zeitung» была напечатана большая статья Л. Н. Толстого под заглавием «Смертная казнь и христианство».33Как только эта статья появилась в русских газетах 4 июля 1908 года, последовали репрессии против напечатавших; большая часть газет решилась напечатать только отрывки34. «Русские ведомости» за напечатание отрывков из «Не могу молчать» были оштрафованы на 3000 руб. Провинциальные газеты, перепечатавшие отрывки этой статьи из столичных изданий, также штрафовались. В Севастополе издатель газеты напечатал «Не могу молчать» и расклеил газету по городу. Его арестовали. Вот что написала газета «Новая Русь»: «Сегодня московский градоначальник генерал–майор Адрианов, вызвав к себе редакторов всех издающихся в Москве газет, заявил им, чтобы завтра, в день 80–летнего юбилея со дня рождения гр. Л.Н. Толстого, они не помещали протеста против смертной казни. Между тем, протест московского общества против смертной казни собрал несколько тысяч подписей и приурочивался к напечатанию во всех московских газетах в день юбилея Льва Николаевича».35 Россия мыслящая встретила статью Льва Толстого «Не могу молчать» с горячим одобрением и воодушевлением. Художник Илья Репин мужественно солидаризировался с Толстым и опубликовал в либеральной газете «Слово» следующее заявление: «Лев Толстой в своей статье о смертной казни высказал то, что у всех нас, русских, накипело на душе и что мы, по малодушию или неумению, не высказали до сих пор Прав Лев Толстой – лучше петля или тюрьма, нежели продолжать безмолвно ежедневно узнавать об ужасных казнях, позорящих нашу Родину, и этим молчанием как бы сочувствовать им. Миллионы, десятки миллионов людей, несомненно, подпишутся теперь под письмом нашего великого гения, и каждая подпись выразит собою как бы вопль измученной души. Прошу редакцию присоединить мое имя к этому списку», – писал художник Илья Репин о статье «Не могу молчать!»36. А на юбилей Льва Толстого Репин написал статью о смертной казни: «Самым большим торжеством для юбиляра было бы услышать в этот день издание закона об отмене смертной казни отвратительным кровавым маревом смертей пропиталась насквозь Россия; кажется уже земля стонет от бесчисленных удавленников… Но каково палачам?! Вот кто достоин сожаления вспоминаются им окутанные саваном жертвы, которых они, плотно держа за плечи, подводили к виселицам, осторожно возводили их на подставку и, заправивши прочно петлю на шее, выталкивали из-под ног скамейку, и, обняв ноги умирающего, повисали на нем, чтобы удушить его поскорей»37. На рукописи, датируемой 1908 годом, Репин написал, что напечатано не было, т.к. об отмене смертной казни запрещено печатать что-либо. А имя Толстого было связано именно с этим протестом. После появления статьи Толстого «Не могу молчать!» со страстным призывом прекратить смертные казни, по еду адресу посыпались новые обвинения и угрозы. Своей обличительностью Толстой вызвал острую ненависть царского правительства, правящих классов, церкви. Реакционная пресса все более усиливала погромную травлю писателя. Царское правительство всеми силами пыталось (как откровенно признала официозная газета «Россия») пресечь «стремления придать почитанию гр. Толстого характер общественного сочувствия его деятельности, направленной против православной веры, против государства и государственных установлений»38. Правительственная «Россия» заявила, что Толстого … «по всей справедливости, следовало бы, конечно, заключить в русскую тюрьму». И это не было пустой фразой, такое намерение обсуждалось в правительственных сферах. В совете министров, в частности, дебатировалось предложение министра юстиции Щегловитова о привлечении Толстого к суровой судебной ответственности за статью «Не могу молчать!».Была и другая реакция на деятельность Толстого – Протоиерей Иоанн Кронштадтский пошел на кощунственнейший, даже с точки зрения церкви, шаг и сочинил молитву о скорейшей смерти писателя: «Господи, умиротвори Россию ради церкви твоей, ради нищих людей Твоих, прекрати мятеж и революцию, возьми с земли хулителя Твоего, злейшего и нераскаянного Льва Толстого и всех его горячих последователей…»39. Такой реакции на публикацию своей статьи могли бы позавидовать все, кто хоть раз в жизни обращался к перу и бумаге. Все, кроме Льва Толстого, для которого в высшей степени активное, эмоциональное и нередко экзальтированное внимание к своим произведениям, публичным и печатным выступлениям, было скорее естественным фоном, непременным условием его творческой и общественной жизни. Публицистика Льва Толстого в не меньшей мере, чем его художественное творчество, отразила весь спектр интересов писателя, глубину его связи с народной жизнью, остроту его восприятия окружающей действительности. Толстой широко и разносторонне, с неослабевающей силой и страстью откликался на насущные потребности дня. «На протяжении 60 лет звучал суровый и правдивый голос, обличавший всех и вся; он рассказал нам о русской жизни почти столько же, как и вся остальная наша литература», – эти слова М. Горького относятся не только к художественному творчеству Толстого, но – в известной мере – и к его пламенной, вдохновенной публицистике. В статьях Льва Толстого ощущается также и надежда на переход к новому веку – без насилия. Он исполнен веры в то, что в сознании людей произойдет «неизбежный поворот»: «Всей душой веря в то, что мы живем накануне всемирного переворота в жизни людей, и что всякое усилие, хотя бы и самое слабое, содействует наступлению этого переворота, я не мог, доживая по всем вероятиям последние дни моей жизни, не попытаться передать другим людям эту мою веру»40. Творчество Толстого пронизано верой в «воскресение», в «неизбежный переворот» в духовном сознании людей, который должен утвердить новое, подлинно христианское миросозерцание. Писатель настойчиво повторял, что «благо наше только в единении и братстве людей». Толстой намеренно субъективен, ему важно было передать его, Льва Толстого, чувства и мысли во всем своеобразии его индивидуальной точки зрения и авторитетом своего имени вызвать немедленный общественный отклик. Лев Николаевич с горечью писал, что люди «властвующих классов» не хотят слышать того, «что я кричу, о чем умоляю их». Но это не заставило писателя умолкнуть: «Я все–таки не перестану кричать, умолять все об одном и том же до последней минуты моей жизни, которой так немного осталось, или до тех пор, пока те самые люди, которых я обличаю за их злодейства, не помешают мне обличать их, сделав надо мною то же, что они делают над другими неприятными им людьми»41. Еще в январе 1908 Толстой начал статью об упадке, безверии и непротивлении, которая первоначально была озаглавлена «Всему бывает конец», но в мае, в связи с перепланировкой всего материала получила окончательное заглавие «Закон насилия и закон любви». Впервые статья была опубликована не полностью и с цензурными пропусками в феврале 1909 года, а полностью более исправный текст вышел лишь в 1917 году в издательстве «Солдат–гражданин» под редакцией В. Г. Черткова. Пока писатель жив, он чувствует своим долгом – человека и христианина – помочь прийти к истине, избавиться от телесных страданий и духовного развращения, в которых погрязают все больше и больше люди христианского мира. Не может быть не ясно для мыслящего человека, что такая жизнь, с увеличивающейся нуждой бедных и роскошью богатых, с борьбой всех против всех, революционеров против правительства, правительства против революционеров, порабощенных против поработителей, борьбы государств между собой, с растущим вооружением, утонченностью и развращенностью – такая жизнь не может больше продолжаться, и если она не изменится, то будет становиться все бедственнее. Основную причину бедственного положения народа Толстой видел в отсутствии общего им всем высшего понимании смысла жизни, веры и вытекающего из него руководства поведения. «Насилие производит только подобие справедливости, но удаляет людей от возможности жить справедливо без насилия. Большинство людей христианского мира чувствует все увеличивающуюся и увеличивающуюся бедственность своего положения и употребляет для избавления себя то средство, которое по своему миросозерцанию оно одно считает действительным. Средство это – насилие одних людей над другими. Одни люди, считающие для себя выгодным существующий порядок, насилием государственной деятельности стараются удержать этот порядок, другие тем же насилием революционной деятельности стараются разрушить существующее устройство и установить на место его другое, лучшее»42. Толстой указывает на то, что изо дня в день изучая газеты, пришел к выводу, что меньше стало печататься известий об уголовных преступлениях, зато в каждой газете все чаще встречаются известия о казнях и смертных приговорах. Задавлены и застрелены тысячи людей, но и разорвано революционными бомбами тоже тысячи; но в последнее время убиваемых властвующими становится все больше, а убиваемых революционерами – все меньше. «И потому, казалось бы, ясно, что борьба насилующих с насилуемыми никак не может соединить людей, а, напротив, чем дальше продолжается, тем больше разъединяет их. Но мало того, что вы среди близких казненных увеличиваете врагов своих и увеличиваете их ненависть, вы этими самыми казнями увеличиваете и в совсем посторонних и вам и вашим врагам людях то чувство жестокости и безнравственности, с которыми вы думаете, что боретесь этими каз