УДК 124.6:821.161.1-1:141Соловьёв Елена Соболевская (Одесса)ФЕНОМЕН СУДЬБЫ ПОЭТА В ФИЛОСОФСКОЙ КРИТИКЕ ВЛ. СОЛОВЬЁВАВ контексте судеб отечественной культуры судьба поэта всегда давала о себе знать именно в качестве проблемы – проблемы первостепенной важности, где этическая, эстетическая и религиозная составляющие личности таинственными путями сходятся и пребывают в споре крайне напряженном. Говорить о судьбе поэта – будь то Пушкин, Лермонтов, Блок, Есенин, Цветаева – берутся многие, но пережить судьбу поэта, участно со-быть с поэтом, разделяя его нелегкую участь, удается лишь единицам. Таковыми, как правило, являются либо собратья по перу, современники и духовные преемники, либо мыслители, наделенные даром сознавать свой сыновний долг перед ушедшими отцами и возводить жизнь творческой личности в ранг проблемы религиозно-культурного порядка. Именно по такому пути пошел в свое время Вл. Соловьёв, который по сути дела и задал для последующих поэтов и мыслителей особый ракурс видения. Прояснение феномена судьбы поэта в его работах поможет глубже понять и последующие тексты подобного плана. Этим обусловлена актуальность темы исследования.Будучи независимым от установок слепого почитания и похвалы, Соловьёв основывался на судьбах двух поэтов, двух общепризнанных гениев – Пушкина и Лермонтова. Именно в этих работах Соловьёва – «Судьба Пушкина» (1897) и «Лермонтов»* (1899), созданных на исходе земной жизни философа (факт немаловажный), феномен судьбы поэта представлен в наиболее явственном виде, с учетом тех его граней, которые созерцаются уже не с точки зрения времени. И немудрено, что именно эти его труды прежде и теперь подвергаются резкой критике [см.: 3; 4, с. 664 – 665; 9, с. 32 – 33]. Исследователи сосредоточивают внимание на конкретной судьбе гениальной личности, а вернее – на обстоятельствах жизни и смерти, тогда как сам феномен судьбы поэта в пространстве неординарной мысли Соловьёва упускается из виду. Упускается из виду и тот существенный момент, что через судьбу поэта как судьбу наиболее ярко выраженной личности очевиднее проступают основополагающие черты всякой человеческой судьбы. Цель работы: следуя логике философа, актуализировать и прояснить феномен судьбы поэта в его специфически Соловьёвском понимании. За Пушкиным, как и за Лермонтовым, Соловьёв беспрекословно признает редкий божественный дар, то есть данную от рождения способность творить в красоте. При этом Лермонтовский гений, по сравнению не только с его великим предшественником, но и с личностями других русских поэтов, имел ярко выраженные отличительные черты. Первая и основная черта Лермонтовского гения – и здесь Соловьев, безусловно, прав – «страшная напряженность и сосредоточенность мысли на себе, на своем я, страшная сила личного чувства» [5, с. 445]. Именно эта постоянная сосредоточенность на «я» мешала поэту явить себя в открытом и радостном созерцании мирозданья, в неустанном удивлении его красотам, как то было предназначено ему свыше. Для того чтобы сокрытая в глубинах личности таинственная сила гениальности реализовалась во всей надлежащей ей полноте, Лермонтову предстояло данную червоточину своего гения преодолеть. Самая ближайшая возможность избавиться от искушения напряженной сосредоточенности на своем «я» и открыться миру находится, по убеждению Соловьёва, не в сфере художества (эстетического), а в сфере нравственности (этического) и, в общем, доступна каждому. Речь идет о любви к другому человеческому существу: «Смысл человеческой любви вообще есть оправдание и спасение индивидуальности чрез жертву эгоизма» [7, с. 505]. Но сила Лермонтовского эгоизма была настолько велика, что и рождавшееся в поэте чувство любви оказывалось во власти этого основополагающего человеческого недуга. – Необходимое и возможное преображение его гения через любовь, как полагает философ, не состоялось. И червь, подтачивавший его гений изнутри нравственного, общечеловеческого начала, неизбежно воздействовал на плоды его художества. По этой причине вторая отличительная черта Лермонтовского гения – пророческая способность – не получила должной, объективной, реализации. «Он, – констатирует Соловьёв, – не был занят ни мировыми историческими судьбами своего отечества, ни судьбой своих ближних, а единственно только своею собственной судьбою…» [5, с. 448]. Осознав силу своего гения еще в юношеские годы и восприняв её как данную ему свыше привилегию, а не как священную обязанность поэта, Лермонтов в итоге «попусту сжег и закопал в прах и тлен то, что было дано ему для великого подъема» [см.: 5, с. 450].С Пушкинским гением дело обстояло несколько по-иному. Пушкину было незнакомо чувство исступленной сосредоточенности на своем «я», но и его судьба, подобно судьбе Лермонтова, выстраивалась на основе противоречий этической и эстетической сфер деятельности. Буквально на первых страницах статьи Соловьёв объективирует неприемлемую для традиционного механического взгляда, но очевидную для него самого истину: «… Он [Пушкин] сообразно своей собственной воле окончил свое земное поприще». В заключение философ приходит ещё к более жесткому выводу: «Пушкин убит не пулею Геккерна, а своим собственным выстрелом в Геккерна» [8, с. 345, 360]. Причем Соловьёв настаивал на том, что данное положение имеет буквальный, а не метафорический смысл.* Основания для такой точки зрения имелись в самом наследии поэта. Начиная с юношеских лет в жизни Пушкина наметился явный разлад между поэзией, или жизнью творческой, и действительностью, или жизнью практической. «Те видения и чувства, – поясняет Соловьёв, – которые возникали в нем по поводу известных лиц или событий и составляли содержание его поэзии, обыкновенно вовсе не связывались с этими лицами и событиями в его текущей жизни, и он нисколько не тяготился такой бессвязностью, такой непроходимой пропастью между поэзией и житейской практикой» [8, с. 349]. При этом философ поясняет, что противоречия между действительностью житейского опыта и действительностью, открывающейся в минуты вдохновения, не являются фактором субъективного порядка. Они существуют и на самом деле. Но личности гениальной, сознающей данные противоречия не отвлеченно, а на собственном опыте, следует позаботиться о восстановлении необходимых связей между поэзией и «житейской практикой» и воссоединении конфликтующих сторон, по крайней мере, в сфере внутренней жизни. Три исхода (три мировоззренческих позиции) выделяет в этой связи Соловьёв. ^ Исход нравственного скептицизма и мизантропии – отречение от идеала и признание эмпирической действительности в качестве окончательной и единственной. Данному исходу противополагается исход донкихотства, при котором человек считает эмпирическую действительность в качестве действительности призрачной и поступает так, как если бы идеальная действительность была окончательной и единственной. И третий исход – практический идеализм. Его суть в следующем: «… Не закрывая глаз на дурную сторону действительности, но и не возводя ее в принцип, во что-то безусловное и бесповоротное, замечать в том, что есть, настоящие зачатки или задатки того, что должно быть, и, опираясь на эти хотя недостаточные и неполные, но тем не менее действительные проявления добра, как уже существующего, данного, помогать сохранению, росту и торжеству этих добрых начал, и через то все более и более сближать действительность с идеалом и в фактах низшей жизни воплощать откровения высшей» [8, с. 349]. Именно этой позиции Соловьёв и отдает предпочтение. Все три исхода для Пушкина оказались равно чуждыми, и, сознавая непроходимую пропасть между поэзией и жизнью, он, тем не менее, мирился с существующим разладом, что подтверждает его известное стихотворение «Поэт» («Пока не требует поэта…»*). И даже позднее, в тридцатилетнем возрасте, когда было наконец достигнуто ясное понимание того, что «красота есть только ощутительная форма добра и истины» и что его жизненная задача – служение, «которое не терпит суеты», Пушкин, по убеждению Соловьёва, не захотел отделить «законное чувство своего достоинства, как великого поэта, от личной мелкой страсти самолюбия и самомнения» [см.: 8, с. 351 – 352].Соловьёв буквально с маниакальной настойчивостью воспроизводит и в статье о Пушкине, и в статье о Лермонтове одну и ту же мысль: высший дар гения ко многому обязывает личность и обязывает её, прежде всего, к охранению этого своего дара от червоточин повседневности. Продолжая его мысль, по-видимому, можно сказать, что в отношении к Пушкину данное обязательство имело еще большую силу, чем в отношении к Лермонтову. Пушкинский гений изначально был значительно чище и светлее. Он не был поражен грехом самости. Не была поражена греховной сосредоточенностью на «я» и поэзия Пушкина. И эта отличительная черта его не только к большему обязывала, но и являлась устойчивым основанием, чтобы и в житейской практике достигнуть того недосягаемого для обычных смертных уровня, на котором он находился будучи поэтом. Пушкин-человек, пребывающий в плену страстей, мог быть спасен Пушкиным-поэтом, привязанности к таковым не имеющим. Для этого требовалось только свободное согласие личности. Красота могла спасти Пушкина, но он не захотел быть спасен красотой. Он мог, как говорит Соловьёв, одним решением воли покончить со своими врагами, «поднявшись на ту доступную ему высоту, где неуязвимость гения сливалась с незлобием христианина» [см.: 8, с. 359]. Но злоба и гнев властвовали над Пушкиным даже во время дуэли, после тяжелого ранения. «Крайнее душевное напряжение», «отчаянный порыв страсти» в момент заключительного выстрела в противника окончательно подорвали физическое здоровье поэта и предрешили, по мысли Соловьёва, его земную участь. Теоретически исход дуэли мог бы быть иным. Но коль выстрел все же был сделан, физическая смерть стрелявшего стала неотвратимой. По сути дела, Пушкину, как и Лермонтову, нужно было в первую очередь победить своего самого главного, самого злейшего внутреннего врага – самолюбие (гордыню) и тем самым обрести основную для человека добродетель – смирение. Смирение в данном случае означает не молчаливое согласие с существующим положением дел в сфере обыденной действительности, а усмирение своего греховного эмпирического «я», самоотречение личности от разрушающей её злобы и гордыни. Эстетическое (Красота) находится в прямой зависимости от этического (Добро) – вот основополагающая мысль Соловьёва. Известная высота одного непременным образом предполагает соответствующую высоту другого. Судьба поэта не выстраивается только на основе его поэзии, и его поэзия не является только лишь отражением созерцаемой им в минуты творческого вдохновения гармонической устроенности мироздания. Она формируется и на основе других сфер деятельности поэта, и его поэзия волей-неволей на эксплицитном или имплицитном уровне содержит ту глубинную душевную смуту внутренних противоречий, из которых слагается его человеческий облик. Судьба поэта есть некая предметность, где он как поэт и как человек – единое целое, нераздельное и неслиянное. Одно дело, когда речь идет о внешних противоречиях, скажем, между нравственными требованиями личности и фактическим положением дел в сфере социума, и совсем другое дело, когда речь идет о противоречии внутреннем: между духовной силой гениального художника и действительным состоянием его души; между тем, что он возвещает, и тем, что он совершает (как он поступает). В первом случае жизнь сталкивается с проблемами внешнего плана, во втором – с проблемами внутреннего порядка. Противоречия между поэзией и так называемой «прозой» жизни могут уживаться в личности поэта лишь до определенного времени, они накапливаются и разрушают её изнутри. Человек, задуманный в качестве личности целостной, мечется из стороны в сторону, дабы пресечь эту недолжную, невыносимую для него ситуацию раскола. Жизнь личности, единственная и неповторимая жизнь, где слово и дело органически переплетены, становится проблематичной: гибель, или недостоверность, одного неизбежно предполагает недостоверность, или гибель, другого. Невозможность найти внутренний исход понуждает человека к поискам внешнего выхода: война, дуэль, самоубийство...*Следуя ходу мысли Соловьёва, можно сказать, что истинной причиной дуэли как в случае с Пушкиным, так и в случае с Лермонтовым был, прежде всего, разлад внутреннего порядка, которому разлад внешний (между Поэтом и Чернью) лишь способствовал. Последний и спровоцировал дуэль как конкретную, тогда ещё только лишь возможную форму ухода поэтов из земной жизни. Но если вопрос об их физической смерти до определенного времени висел в воздухе, то кромешная тьма смерти духовно-нравственной обступила их в качестве дуэлянтов со всех сторон. Даже та известная форма поведения на дуэли, которая была избрана Лермонтовым и которая, казалась бы, совершенно не сопоставима с формой поведения Пушкина, расценивается Соловьёвым как «фаталистический эксперимент», как «безумный вызов высшим силам» [см.: 5, с. 456]. Далее пути Пушкина и Лермонтова расходятся самым существенным образом. Если земной путь Лермонтова был по сути дела завершен в момент выстрела его противника, и сам он уже ничего в духовно-нравственной плоскости своей судьбы изменить не мог, то земной путь Пушкина был продлен, и он сам ещё был в состоянии изменить свою участь. Небольшой промежуток времени между ранением и смертью поэта, по-видимому, не следует измерять только лишь земными мерами, ибо здесь, на пороге смерти, этого важнейшего события в жизни каждого человека, окончательно формировалась и его личная земная судьба, которую он тогда деятельно творил, и тот неземной путь, который предстоял его душе после смерти, и к тому же – посмертная судьба того его облика, который остается в памяти поколений. Тяжелейший недуг освободил, по словам Соловьёва, нравственные силы Пушкина и «позволил ему внутренним актом воли перерешить для себя жизненный вопрос в истинном смысле» [8, с. 360 – 361]. Необходимое духовно-нравственное перерождение состоялось: через покаяние Пушкин освободился от гнева и злобы и умер христианином. Как убедительно показывает Соловьёв, в случае противоположного исхода дуэли дальнейшая жизнь Пушкина обернулась бы для него катастрофой. Трехдневные физические страдания, приведшие его к духовному возрождению, были бы заменены «многолетней нравственной агонией», которая убила бы в нем поэта. Совершив сознательное убийство человека, он не смог бы по-прежнему приносить священную жертву поэзии. Пушкин-человек предал бы Пушкина-поэта, утверждавшего устами своего героя: «Гений и злодейство – две вещи несовместные». Потому у Соловьёва есть все основания говорить о судьбе Пушкина не как о стихийной силе, прервавшей жизнь гения в самом расцвете его творческого подъема, а как о силе доброй и разумной, избавившей великого поэта от потенциально возможной, но непосильной для него ноши нравственной вины. Если бы Соловьёв, подобно многим писавшим о Пушкине, избрал первый путь, то это было бы лишь механическим, поверхностным видением кончины поэта и, в конце концов, его судьбы. Но он, превозмогая обычную, механическую кажимость мира явлений силою сыновней любви, совершает глубинное проникновение в суть известных событий и усматривает своевременность и нравственную необходимость данной смерти-преображения. Не губящей силой предстает смерть Пушкина в пространстве мысли Соловьёва, а единственным спасением. Не Пушкин подчинился судьбе как внешней, тяготеющей над ним роковой силе, а судьба была вынуждена в итоге подчиниться волевому усилию Пушкина, преодолевшему себя-эмпирического, себя-греховного. Именно через это сверхчеловеческое усилие поистине великой личности судьба оче-видно преобразилась в силу добрую и разумную – Провидение Божие.Хотя мы видели, что жизненный путь Лермонтова, как он представлен в понимании Соловьёва, отличается от пути Пушкина самым существенным образом, но, по-видимому, было бы разумно предположить, что и дальнейшая жизнь Лермонтова в случае противоположного исхода дуэли превратилась бы во всепоглощающую нравственную агонию. Лермонтов, у которого действительно имелись все задатки гениальности и к тому же – немалое религиозное чувство, рано или поздно осознал бы во всей полноте, что он в качестве великого поэта должен был служить только лишь делу Добра и Истины, что высокая степень врожденной гениальности непременно обязывала его на внутренний подвиг нравственного совершенствования, что гордыня, гневливость, скрытое чувство вражды и обиды разрушали его равно как поэта, так и человека и в конце концов привели к самоубийственному «фаталистическому эксперименту». Но это лишь нравственно необходимое допущение, в действительности же перед нами свершившийся факт: с жизнью Лермонтова было покончено в момент выстрела его противника, и ни о каком покаянии и духовно-нравственном перерождении в данном случае не могло быть и речи. «В чем застану вас, в том и судить вас буду», – гласит знаменитая аграфа Иисуса Христа. Лермонтов же был застигнут на той невысокой ступени нравственного совершенствования, на которой он пребывал в тот самый период времени. Он ушел, как говорит Соловьёв, «с бременем неисполненного долга»: не развил дарованный ему божественный задаток, не сообщил своим потомкам «могучее движение вперед и вверх к истинному сверхчеловечеству» [см.: 5, с. 456]. По отношению к судьбе Лермонтова, и в частности по отношению к его гибели, вряд ли приходится говорить о Божественном Провидении, силе разумной и доброй, в том смысле, как она оче-видно дала о себе знать в связи с обстоятельствами кончины Пушкина. Здесь не было никакой возможности для высвобождения нравственных сил личности и перерешения основного жизненного вопроса «в истинном смысле», в результате чего беспощадная судьба была бы вынуждена сдаться и уступить место милующему Божественному Провидению. В то же время здесь, по-видимому, и неверно было бы полагать, что Лермонтов слепо подчинился судьбе как внешней, тяготеющей над ним силе и никоим образом не пытался вступить с нею в тяжбу. Тяжбу с судьбой он вёл всю свою недолгую жизнь. Твердая уверенность в существовании Божественного Провидения и Его действенном, но сокрытом от внешних глаз добром и разумном участии в судьбе Лермонтова понуждает нас полагать, что и в таком повороте событий есть своя логика и своя телеологическая причина. Смерть Лермонтова – это, конечно, не смерть праведника, но все же и не горькая доля убийцы другого человека. Бессмысленная тяжба Лермонтова с судьбой, обусловленная нескончаемыми внутренними противоречиями, была прекращена. Жизнь поэта оборвалась на вершине творческого подъема. Он был освобожден от неизбежных мук совести и – как следствие этого – от неминуемого творческого бессилия. С точки зрения внешней канвы событий, он – жертва, павшая от руки своего противника; с точки зрения глубинного проникновения в суть обстоятельств, он – также жертва, но жертва собственного гнева и гордыни. И Соловьёв неуклонно развивает именно последнее положение. И, казалось бы, идет вразрез с широко известным в народе правилом христианской этики: о мертвых либо хорошо, либо ничего. Но в том-то и дело, что Лермонтов для Соловьева не мертв, и участь его не решена окончательно. «… Мы должны, – утверждает Соловьёв, – признать за отшедшими пребывающую действительность, признать за предками безусловную будущность. Скончавшихся мы не должны считать поконченными – они носители безусловного начала, которое и для них должно иметь полноту осуществления. Отшедшие, предки, вместе со своим бытием в памяти прошлого имеют тайное существование и в настоящем и получат явное в будущем: они обладают и действительностью и будущностью» [6, с. 496 – 497]. Этот незыблемый мировоззренческий принцип, который был провозглашен философом в «Оправдании добра», здесь, на исходе пути, получает вполне конкретную явственную реализацию. Исполненный чувством истинной сыновней любви и сопричастности судьбе Лермонтова, судьбе своего и нашего «отца в человечестве», Соловьёв считает себя нравственно обязанным хотя бы в какой-то степени облегчить бремя тяжелого греха, лежащего на душе поэта. И сделать это он может не посредством чрезмерных восхвалений гения Лермонтова и оплакивания его несправедливой безвременной кончины (что лишь еще более отягощало бы его нераскаявшуюся душу), а посредством предельно правдивого повествования о важнейших событиях его земного пути, на основе которых и формируется судьба поэта. Именно так – через публичную речь и запечатленное на письме слово – Соловьёв приносит покаяние за своего великого нераскаявшегося предшественника и тем самым утверждает своё истинное по отношению к Лермонтову сыновство. То, что не было сделано самим отошедшим отцом, то было сделано истинно любящим его сыном. Вот здесь-то и кроется тот основополагающий аспект феномена судьбы поэта, который, по сути дела, был выявлен и актуализирован Соловьёвым на конкретном примере и который должно непременно учитывать при уяснении феномена судьбы поэта как такового: соборность вины и ответственности, сорадование в свершениях и сострадание в мучениях. Причем контекст Соловьёвской мысли обязывает нас не только к чисто теоретическому использованию этого исходного принципа, но и к его практической реализации. Если мы и на самом деле полагаем, что кончина наших «отцов в человечестве» не является прекращением их бытия вообще, если мы утверждаем свою причастность к их великим свершениям и именуем себя их духовными преемниками, то мы нравственно обязаны и разделять бремя греха, отягощающего их души. Через судьбу поэта раскрывается судьба поколения, судьба народа и, в конечном итоге, судьба каждого из нас, и мы не должны оставаться безучастными в этом таинственном со-общении конкретных судеб и нашей с ними общей судьбы. Брюсов В. Я. Ключи тайн //Сочинения: В 2т. – Т.2. – М.: Худож. лит., 1987. – С. 72 – 87.Булгаков С. Н. Жребий Пушкина. – Режим доступа: http://pushkin.niv.ru/pushkin/articles/bulgakov/zhrebij-pushkina.htm Мочульский К. В. Владимир Соловьёв. Жизнь и учение. – Париж, YMCA-Press, 1936. – Гл.: Эстетика. – Режим доступа: http://www.vehi.net/mochulsky/soloviev/index.html#_ftn1Носов А. А. Комментарий //Соловьев В. С. Философия искусства и литературная критика. – М.: Искусство, 1991. – С. 646 – 690. Соловьёв В. С. Лермонтов//Соловьёв В. С. Стихотворения. Эстетика. Литературная критика. – М.: Книга, 1990. – С. 441 – 457. Соловьёв В. С. Оправдание добра//Сочинения: В 2 т. – 2 изд. – Т.1. – М.: Мысль, 1990. – С. 47 – 548. Соловьёв В. С. Смысл любви//Сочинения: В 2 т. – 2 изд. – Т.2. – М.: Мысль, 1990. – С. 493 – 547. Соловьёв В. С. Судьба Пушкина//Соловьёв В. С. Стихотворения. Эстетика. Литературная критика… – С. 342 – 365. Фатющенко В.И., Цимбаев Н.И. Владимир Соловьев – критик и публицист// Соловьёв В.С. Литературная критика. – М.: Современник, 1990. – С. 5 – 34. Цветаева М. И. Искусство при свете Совести (Реконструкция полного текста статьи). – М.: Дом Марины Цветаевой, 1993. – 47 с.Статья опубликована в издании: Культура народів Причорномор’я. – Сімферополь, 2009. – № 169. – С. 130 – 134. *В публичном чтении статья «Лермонтов» имела название, парное названию статьи о Пушкине, то есть «Судьба Лермонтова». * Очень близкой по сути точки зрения на судьбу Пушкина придерживался и ближайший преемник Соловьёва – С. Булгаков, свидетельством чему служит его статья «Жребий Пушкина» (1937) [см.: 2]. * Здесь нельзя обойти вниманием тот факт, что и ранний символизм в лице В. Брюсова, отдавая должную дань Пушкину, тем не менее, не мог принять этот мировоззренческий раскол великого поэта. Правда, тот исход из противоречий, который предлагал Брюсов, в общих чертах соответствовал упомянутой выше позиции донкихотства [см.: 1]. * В некоторых случаях таким внутренним исходом и одновременно внешним выходом может стать собственно само искусство, сам творческий процесс. В этой связи, основываясь на жизненном опыте своих предшественников, и в частности на жизненном опыте Пушкина, М. Цветаева говорила об экстериоризации вселившегося в поэта стихийного начала вовне через слово: «… Либо преступление, либо поэма»; «Слава Богу, что есть у поэта выход героя, третьего лица, его» см.: 10, с. 19.